Абрамович Д.: Лермонтов Михаил Юрьевич (старая орфография)

Лермонтовъ, Михаилъ Юрьевичъ. Русская ветвь рода Лермонтовыхъ^1*) ведетъ свое начало отъ Георга Лермонта, выходца изъ Шотландiи («Шкотскiя земли»), взятаго въ пленъ русскими войсками при осаде польской крепости Белой (ныне уездный городъ Смоленской губ.) осенью 1613 года. Подобно другимъ «бельскимъ сидельцамъ», Юшко Лермонтъ — какъ онъ называетъ себя въ своихъ челобитныхъ — счелъ за лучшее навсегда остаться въ Россiи и былъ принятъ на «государеву службу» съ сохраненiемъ дворянскаго званiя («въ шляхтичахъ»). Въ 1618 г. Георгъ Лермонтъ, будучи прапорщикомъ, участвовалъ въ схватке съ войсками королевича Владислава и гетмана Ходкевича подъ Можайскомъ и въ самой Москве, у Арбатскихъ воротъ. Весною 1621 г. поручикъ Юрiй Лермонтъ пожалованъ былъ поместьями въ Галицкомъ уезде Костромской губ., а въ 1632 — назначенъ обучать «хитростямъ ратнаго строенiя» (въ конскомъ рейтарскомъ строю) дворянъ и детей боярскихъ, а также новокрещенныхъ немцевъ и татаръ. Во время второй польской войны, въ конце 1633 г. или въ начале 1634-го, ротмистръ Лермонтъ былъ убитъ «на государеве службе подъ Смоленскомъ». После Юрiя Лермонта осталась «горькая вдова», три сына и дочь. Одинъ изъ сыновей его, Петръ Юрьевичъ, впоследствiи воевода Саранскiй, принялъ въ 1653 г. «крещенiе въ православную христiанскую веру» и, такимъ образомъ, окончательно акклиматизировался «средь чуждыхъ снеговъ». Въ конце XVII в. внуки Георга Лермонта, стольники Евтихiй и Петръ Петровы Лермонтовы подаютъ въ Разрядный Приказъ «поколенную росписъ», въ которой называютъ своимъ родственникомъ-предкомъ того шотландскаго вельможу Лермонта, который, принадлежа къ «породнымъ людямъ Англинскiе земли», принималъ деятельное участiе въ борьбе Малькольма, сына короля Дункана, съ Макбетомъ, за что и былъ пожалованъ въ 1061 г. «господинствомъ Рарси, которымъ господинствомъ и ныне владеютъ наследники его». Фамилiю Lermont или Learmont носилъ и легендарный шотландскiй бардъ XIII в. Thomas of Erceldoune, воспетый Вальтеръ-Скоттомъ въ балладе «Thomas the Rymer». По народнымъ преданiямъ, Томасъ въ юномъ возрасте похищенъ былъ въ царство фей, где и получилъ свой вещiй даръ. Черезъ семь летъ ему разрешено было вернуться, но съ условiемъ, чтобы онъ, когда за нимъ придутъ, немедленно оставилъ землю. Преданiе о родоначальнике-шотландце дошло и до М. Ю. Лермонтова, который называетъ Шотландiю «своей», а себя — «последнимъ потомкомъ отважныхъ бойцовъ». Но въ то же время поэтъ лелеетъ мечту и о родстве съ испанскимъ герцогомъ Лермою: подписывается въ письмахъ «M. Lerma», питаетъ слабость къ сюжетамъ изъ испанской жизни и исторiи (первоначальные очерки «Демона» и драма «Испанцы»), даже рисуетъ портретъ своего воображаемаго предка.

Отецъ поэта, Юрiй Петровичъ Лермонтовъ родился въ 1787 году; по окончанiи курса въ 1-мъ кадетскомъ корпусе, онъ поступилъ на службу въ Кексгольмскiй пехотный полкъ, а оттуда перешелъ въ свой родной корпусъ; въ 1811 г., будучи въ чине капитана, вышелъ въ отставку, по болезни, и поселился съ сестрами въ своемъ родовомъ именiи Кроптовке, Ефремовскаго уезда, Тульской губ.

По отзывамъ близко знавшихъ Юрiя Петровича, человекъ онъ былъ отъ природы добрый и отзывчивый, но крайне легкомысленный и несдержанный, въ минуты раздраженiя способный на самыя дикiя выходки; къ тому же, подъ влiянiемъ провинцiальной жизни, Ю. П., повидимому, преждевременно опустился.

По соседству съ Кроптовкой было именiе Арсеньевыхъ — Васильевское, куда часто наезжала жена Михаила Васильевича Арсеньева, Елизавета Алексеевна, урожденная Столыпина, со своею единственной дочерью Марьей Михайловной. Здесь-то Ю. П. Лермонтовъ и познакомился со своею будущей женою, которую онъ очень скоро пленилъ счастливой наружностью и столичнымъ лоскомъ. Мать Марьи Михайловны была противъ брака дочери, считая его неравнымъ, но вынуждена была уступить настойчивымъ просьбамъ своей любимицы; а чтобы не разлучаться съ дочерью, поручила зятю управлять ея именiями — Тарханы и Михайловское, въ Чембарскомъ уезде Пензенской губ.

Бракъ Юрiя Петровича съ Марьей Михайловной, болезненной, романтически настроенной женщиной, былъ по любви, но семейное счастье продолжалось, повидимому, очень недолго.

Осенью 1814 г. больная Марья Михайловна съ мужемъ и матерью отправилась въ Москву и поселилась въ доме генерала Ф. Н. Толя на Садовой ул., противъ Красныхъ воротъ. Со 2 на 3 октября здесь и родился у Лермонтовыхъ сынъ, названный въ память деда со стороны матери — Михаиломъ.

Рожденiе сына нисколько не улучшило отношенiй между родителями, а весною 1817 г. Марья Михайловна Лермонтова «въ слезахъ угасла», оставивъ трехлетняго ребенка на попеченiе бабушки.

Въ чуткую душу ребенка глубоко запали трогательные звуки колыбельной песни, которую певала ему покойная мать: «ее не могу теперь вспомнить, — пишетъ М. Ю. въ 1830 г., — но уверенъ, что если-бъ услыхалъ ее, она произвела бы прежнее действiе».

Е. А. Арсеньева очень скоро привязалась къ внуку и перенесла на него всю свою любовь къ умершей дочери; но съ зятемъ отношенiя у нея до того обострились, что Юрiй Петровичъ на 9-й день по смерти жены уехалъ въ свое поместье и лишь изредка наведывался въ Тарханы, запугивая Елизавету Алексеевну намереньемъ взять сына къ себе въ Кроптовку.

Въ Тарханахъ, въ богатой помещичьей усадьбе, окруженный общей заботой и баловствомъ, М. Ю. Лермонтовъ и провелъ свои детскiе и отроческiе годы.

Въ раннемъ детстве Лермонтовъ перенесъ какую-то тяжелую болезнь, которая надолго приковала его къ постели и оставила следы на всю жизнь; этой болезни Лермонтовъ былъ обязанъ сильной кривизною ногъ; кроме того, онъ всегда былъ предрасположенъ къ различнымъ болезнямъ на золотушной почве.

Частое одиночество, неизбежное для больного ребенка, лишеннаго семьи въ собственномъ смысле этого слова, прiучило мальчика слишкомъ рано задумываться надъ всемъ и безъ меры погружаться въ мiръ фантазiи, мечты и грусти.

Какъ Саша Арбенинъ въ отрывке изъ начатой повести, Лермонтовъ «шести летъ уже заглядывался на закатъ, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, онъ началъ искать ихъ въ самомъ себе. Воображенiе стало для него новой игрушкой... Онъ воображалъ себя волжскимъ разбойникомъ, среди синихъ и студеныхъ волнъ, въ тени дремучихъ лесовъ, въ шуме битвъ, въ ночныхъ наездахъ, при звуке песенъ, подъ свистомъ волжской бури. Вероятно, что раннее развитiе умственныхъ способностей не мало помешало его выздоровленiю»... (Полн. собр. сочин. въ «Академич. Библiот. Русскихъ Писателей», т. IV, стр. 299—300).

Болезненное состоянiе внука требовало частыхъ поездокъ Е. А. Арсеньевой на Кавказъ, который съ техъ поръ делается поэтической родиной Лермонтова, неизменнымъ вдохновителемъ и пестуномъ его музы.

«Синiя горы Кавказа, приветствую васъ! Вы взлелеяли детство мое, вы носили меня на своихъ одичалыхъ хребтахъ; облаками меня одевали; вы къ небу меня прiучили, и я съ той поры все мечтаю о васъ да о небе» (I, 105).

«тоску любови знойной»: «это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь... О, сiя минута перваго безпокойства страстей до могилы будетъ терзать мой умъ!.. Горы Кавказскiя для меня священны»... (IV, 349—350).

сына родной сестры Ю. П. Лермонтова, а потомъ — Акима Павловича Шанъ-Гирея, сына своей родной племянницы. Часто и по-долгу гостили также въ Тарханахъ братья Юрьевы, дальнiе родственники бабушки, и князья Максутовы.

По воспоминанiямъ А. П. Шанъ-Гирея, въ Тарханахъ домъ всегда былъ биткомъ набитъ народомъ, и жилось тамъ очень весело.

Правда, сама бабушка всегда была задумчива и грустна, не снимала траурнаго чернаго платья, но ко всемъ относилась ласково и любила, чтобы молодежь играла и веселилась. Когда собирались соседки, устраивались танцы, и раза два былъ домашнiй спектакль; Мишель — смуглый, съ черными блестящими глазками, въ зеленой курточке и съ клокомъ белокурыхъ волосъ надо лбомъ, резко отличавшихся отъ прочихъ, черныхъ какъ смоль, — проявлялъ большiя способности къ искусствамъ: довольно порядочно рисовалъ акварелью и лепилъ изъ крашенаго воска целыя картины; но поэтическихъ талантовъ не обнаруживалъ и сочиненiя на задаваемыя темы писалъ ничуть не лучше своихъ товарищей («Русск. Обозр.» 1890 г., кн. VIII, стр. 725—27).

Въ воспоминанiяхъ другого сверстника маленькiй Миша Лермонтовъ рисуется не иначе, какъ съ нагайкой въ руке, властнымъ руководителемъ детскихъ забавъ, болезненно-самолюбивымъ, экзальтированнымъ ребенкомъ («Русск. Стар.» 1896 г., кн. VI, стр. 648. Ср. «Рус. Архивъ» 1881 г., кн. III, стр. 457—58).

Осенью 1827 г. Е. А. Арсеньева переехала въ Москву, желая определить своего внука въ Университетскiй Благородный пансiонъ. Для подготовки мальчика къ экзаменамъ приглашенъ былъ одинъ изъ воспитателей Пансiона, учитель латинскаго и русскаго языковъ, Алексей Зиновьевичъ Зиновьевъ. Домашнимъ воспитателемъ оставался переехавшiй изъ Тарханъ французъ Капэ, пленный офицеръ Наполеоновской гвардiи, сумевшiй внушить своему питомцу неизменный интересъ и уваженiе къ «герою дивному» и «мужу рока». По смерти Капэ взяли въ домъ французскаго эмигранта Жандро (Gendroz), выведеннаго Лермонтовымъ въ «Сашке», подъ именемъ маркиза de Tess, «педанта полузабавнаго», «покорнаго раба губернскихъ дамъ и музъ», «парижскаго Адониса» (II, 167—171). Жандро пробылъ въ доме Арсеньевой недолго, и его сменилъ англичанинъ Виндсонъ, подъ руководствомъ котораго Лермонтовъ началъ учиться по-англiйски и, какъ выражается Шанъ-Гирей, «передразнивать» Байрона.

Въ 1828 г. Лермонтовъ поступилъ въ 4-й классъ Университетскаго Благороднаго пансiона, где какъ известно, издавна преобладало литературное направленiе. Насколько поощрялись среди учащихся занятiя литературой, можно видеть изъ того, что самъ инспекторъ пансiона, М. Г. Павловъ, готовъ былъ помещать сочиненiя воспитанниковъ въ проектировавшемся журнале «Каллiопа». Не преследовались, конечно, и ученическiе рукописные журналы; въ одномъ изъ нихъ — «Утренней Заре» Лермонтовъ былъ самымъ деятельнымъ сотрудникомъ и поместилъ первую свою поэму «Индiанка» («Русск. Обозр.» 1890 г., кн. VIII, стр. 727).

Къ выпускнымъ экзаменамъ, носившимъ публичный характеръ, прiурочивались литературно-музыкальныя собранiя, на которыхъ воспитанники пансiона декламировали, пели и играли. На одномъ изъ такихъ актовъ Лермонтовъ съ большимъ успехомъ читалъ элегiю Жуковскаго «Море» («Русск. Обозр.» 1890 г., кн. VIII, стр. 727), а на другомъ — исполнилъ на скрипке «аллегро изъ Маурерова концерта» («Дамскiй Журналъ» 1830 г., № 1, стр. 30—31).

Учился Лермонтовъ очень хорошо, такъ что на переходномъ экзамене въ 5-й классъ получилъ шесть высшихъ балловъ (4) и только две тройки (по Закону Божiю и латинскому языку). Изъ его пансiонскихъ наставниковъ, кроме Зиновьева, известны: Дмитрiй Никитичъ Дубенской, преподававшiй латинскiй и русскiй языки, Александръ Степановичъ Солоницкiй, учитель рисованiя, Михаилъ Григорьевичъ Павловъ, инспекторъ пансiона, и небезызвестный писатель Семенъ Егоровичъ Раичъ.

Пушкина «Буря мглою небо кроетъ», где все сравненiя Мерзлякову казались «невозможными и неестественными». Поэтическiе опыты самого Лермонтова Мерзляковъ поощрялъ, снисходительно замечая: «молодо, зелено» («Русск. Стар.» 1884 г., кн. XII, стр. 589).

Изъ своихъ школьныхъ друзей Лермонтовъ несколько разъ вспоминаетъ Сабурова и Дурнова. «Женскiй характеръ» Сабурова, презревшаго «священной дружбы узы», не понимавшаго «пылкаго сердца» своего друга, доставилъ юному поэту не мало разныхъ огорченiй и не разъ наводилъ его на грустныя размышленiя, что

въ свете нетъ друзей,
Нетъ дружбы нежно-постоянной,
И безкорыстной, и простой! (I, 47).

«невиннымъ нежною душою» Дурновымъ, котораго поэтъ называетъ своимъ «первымъ и последнимъ» другомъ. Большинство товарищей не долюбливали Лермонтова за его насмешливый характеръ и приставанья («пристанетъ — такъ не отстанетъ»); между прочимъ, называли его почему-то лягушкой (Воспоминанiя А. М. Миклашевскаго въ «Русск. Стар.» 1884 г., кн. XII, стр. 590).

Въ Москве жило много родственниковъ Е. А. Арсеньевой (Лопухины, Верещагины, Бахметевы, Столыпины), и Лермонтовъ, какъ Печоринъ въ «Княгине Лиговской», могъ называть себя «племянникомъ двадцати тысячъ московскихъ тетушекъ».

Особенно близкiя и дружественныя отношенiя установились съ семействомъ Лопухиныхъ, состоявшимъ изъ старика-отца, сына Алексея и трехъ дочерей: Марьи, Варвары и Елизаветы.

Въ письмахъ къ старшей кузине, Марье Александровне, Лермонтовъ называетъ ее «наперсницей своихъ юношескихъ мечтанiй» и съ грустью вспоминаетъ, какъ она облегчала самыя сильныя его горести: «Мне бы очень хотелось съ вами повидаться..., потому что возле васъ я нашелъ бы себя самого, сталъ бы опять, какимъ некогда былъ, доверчивымъ, полнымъ любви и преданности, одареннымъ, наконецъ, всеми благами, которыхъ люди не могутъ у насъ отнять, и которыя самъ Богъ у меня отнялъ!»... (IV, 399).

Несколько позже, будучи уже студентомъ, Лермонтовъ страстно влюбился въ младшую кузину, Варвару Александровну, и «верныя мечты» навеки сохранили этотъ нежный образъ въ мятежной груди поэта, «какъ бледный призракъ лучшихъ летъ».

— была натура пылкая, восторженная, поэтическая и въ высшей степени симпатичная. Чувство къ ней Лермонтова было безотчетно, но глубоко и сильно. Временно заглушенное новою обстановкой, шумною жизнью, успехами въ обществе и литературе, оно внезапно и резко пробудилось вновь при неожиданномъ известiи о замужестве любимой девушки. Любовь къ Вареньке сохранилась на всю жизнь, несмотря на частыя увлеченiя поэта.

Одной тобою жилъ поэтъ,

Страданья многихъ, многихъ летъ,
Свои мечты, твой образъ нежной,

Имелъ онъ лишь одно въ предмете:
Всю душу посвятить тебе
И больше никому на свете (III, 91).
И новымъ преданный страстямъ,

Такъ храмъ оставленный — все храмъ,
Кумиръ поверженный — все богъ! (II, 209).

На лето бабушка Лермонтова уезжала въ подмосковное именiе своего брата — Середниково, куда наезжали и другiе родственники Столыпиныхъ. Летомъ 1830 г. по соседству съ Середниковымъ жила Александра Михайловна Верещагина и ея подруга Екатерина Александровна Сушкова, съ которой Лермонтовъ познакомился еще въ Москве, бывая у Верещагиныхъ. Молодежь собиралась вместе, устраивали прогулки, кавалькады, пикники. Большой охотникъ до женскаго общества, Лермонтовъ принималъ живейшее участiе во всехъ занятiяхъ и развлеченiяхъ, ухаживая за барышнями — сверстницами и влюбляясь то въ одну, то въ другую.

По разсказамъ Сушковой, барышни обращались съ Мишелемъ, какъ съ мальчикомъ, хотя и отдавали полную справедливость его уму. «Такое обращенiе — вспоминаетъ Е. А. Сушкова — бесило его до крайности, онъ домогался попасть въ юноши въ нашихъ глазахъ, декламировалъ намъ Пушкина, Ламартина и былъ неразлученъ съ огромнымъ Байрономъ. Бродитъ, бывало, по тенистымъ аллеямъ и притворяется углубленнымъ въ размышленiя, хотя ни малейшее наше движенiе не ускользало отъ его зоркаго взгляда. Какъ любилъ онъ подъ вечерокъ пускаться съ нами въ самыя сентиментальныя сужденiя, а мы, чтобъ подразнить его, въ ответъ подадимъ ему воланъ или веревочку, уверяя, что по его летамъ ему свойственнее прыгать и скакать, чемъ прикидываться непонятымъ и неоцененнымъ снимкомъ съ первейшихъ поэтовъ» (Записки», стр. 80—81).

«Русск. Стар.» 1896 г., кн. VI, стр. 648—49). Поводъ къ разнымъ насмешкамъ подавала, вероятно, и наружность мальчика, «неуклюжаго, косолапаго, съ красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутымъ носомъ и язвительно-насмешливой улыбкой», какъ описываетъ его Е. А. Сушкова («Записки», стр. 78)^2*).

Подшучиванья кузины, Саши Верещагиной, носили, видимо, добродушный и дружескiй характеръ; тогда какъ Сушкова своимъ грубоватымъ кокетствомъ доставила мальчику много муки и слезъ, и потомъ, когда они встретилисъ при совершенно иной обстановке, Лермонтовъ отмстилъ ей очень зло и жестоко.

Весною 1830 г., когда началосъ преобразованiе Благороднаго пансiона, Лермонтовъ подалъ прошенiе объ увольненiи и началъ готовиться къ поступленiю въ Московскiй университетъ. Осенью того же года онъ держалъ экзамены въ Комиссiи изъ университетскихъ профессоровъ, былъ найденъ способнымъ къ слушанiю профессорскихъ лекцiй и зачисленъ въ студенты Нравственно-Политическаго Отделенiя.

Какъ известно, наука и преподаванiе въ тогдашнемъ Московскомъ университете стояли очень невысоко, такъ что Пушкинъ не безъ основанiй писалъ Погодину (въ конце iюня 1831 г.): «Ученость, деятельность и умъ (несносны) чужды Московскому университету». Профессора читали лекцiи по чужимъ руководствамъ: «словесность — по Бургiю», «право — по Гейнекцiю», «всеобщую исторiю — по Пелицу» и т. д., откровенно сознаваясь, что «умнее не сделаешься, хотъ и напишешь свое собственное».

«Солнце истины светило тогда тускло и холодно», — жалуется К. С. Аксаковъ, поступившiй въ Московскiй университетъ черезъ два года после Лермонтова.

«Въ опальный Московскiй университетъ — замечаетъ Герценъ, — какъ въ общiй резервуаръ, вливались юныя силы Россiи со всехъ сторонъ, изъ всехъ слоевъ; въ его залахъ оне очищались отъ предразсудковъ, захваченныхъ у домашняго очага, приходили къ одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны Россiи, во все слои ея»...

Что касается Лермонтова, то онъ, кажется, очень мало интересовался студенческою жизнью, держался въ стороне отъ товарищей и на всехъ производилъ загадочное и непрiятное впечатленiе.

«Студентъ Лермонтовъ, — вспоминаетъ одинъ изъ его однокурсниковъ (П. Ф. Вистенгофъ), — въ которомъ тогда никто изъ насъ не могъ предвидеть будущаго замечательнаго поэта, имелъ тяжелый, несходчивый характеръ, держалъ себя совершенно отдельно отъ всехъ своихъ товарищей, за что въ свою очередь и ему платили темъ же. Его не любили, отдалялись отъ него и, не имея съ нимъ ничего общаго, не обращали на него никакого вниманiя. Онъ даже и садился постоянно на одномъ месте, отдельно отъ другихъ, въ углу аудиторiи, у окна, облокотясь, по обыкновенiю, на одинъ локоть и углубясь въ чтенiе принесенной книги, не слушалъ профессорскихъ лекцiй. Это бросалось всемъ въ глаза. Шумъ, происходившiй при перемене часовъ преподаванiя, не производилъ никакого на него действiя. Роста онъ былъ небольшого, сложенъ некрасиво, лицомъ смуглъ; темные его волосы были приглажены на голове, темнокарiе большiе глаза пронзительно впивались въ человека. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное къ себе нерасположенiе. Иногда въ аудиторiи нашей, въ свободные отъ лекцiй часы, студенты громко вели между собой оживленныя беседы о современныхъ интересныхъ вопросахъ. Некоторые увлекались, возвышая голосъ. Лермонтовъ иногда отрывался отъ своего чтенiя, взглядывалъ на ораторствующаго, но какъ взглядывалъ! Говорившiй невольно конфузился, умалялъ свой экстазъ или совсемъ умолкалъ. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презренiя, насмешки и вместе съ темъ сожаленiя изображалось тогда на его строгомъ лице»... («Историч. Вестн.» 1884 г., кн. V, стр. 332—337).

По разсказамъ того же Вистенгофа, Лермонтовъ точно также чуждался своихъ товарищей и вне стенъ университета.

«Лермонтовъ любилъ посещать каждый вторникъ тогдашнее великолепное Московское Благородное Собранiе, блестящiе балы котораго были очаровательны. Онъ всегда былъ изыскано одетъ, а при встрече съ нами делалъ видъ, будто насъ не замечаетъ. Непохоже было, что мы съ нимъ были въ одномъ университете, на одномъ факультете и на одномъ и томъ же курсе. Онъ постоянно окруженъ былъ хорошенькими молодыми дамами высшаго общества и довольно фамильярно разговаривалъ и прохаживался по заламъ съ почтенными и влiятельными лицами. Танцующимъ мы его никогда не видали».

Повидимому, къ самому Лермонтову можно отнести многое изъ того, что онъ разсказываетъ о студенческихъ годахъ Печорина въ «Княгине Лиговской» (IV, 123—124).

Въ бытность Лермонтова въ Московскомъ университете, тамъ разыгралась (16 марта 1831 г.) известная «Маловская исторiя», разсказанная Герценомъ въ «Быломъ и Думахъ». Въ числе пострадавшихъ имя Лермонтова оффицiально не значится (см. «Русск. Архивъ» 1901 г., № 2, стр. 316—324), но онъ — какъ передаетъ его товарищъ и другъ Н. И. Поливановъ — былъ замешанъ въ эту исторiю и ожидалъ большихъ непрiятностей для себя: подъ впечатленiемъ суда надъ участниками написано стихотворенiе (въ альбомъ Н. И. Поливанову) «Послушай! вспомни обо мне»... («Русск. Стар.» 1875 г., т. XII, стр. 812—814).

Более серьезныя последствiя для Лермонтова имели его столкновенiя съ профессорами на репетицiяхъ и экзаменахъ.

«Передъ рождественскими праздниками — разсказываетъ Вистенгофъ — профессора делали репетицiи, т. е. поверяли знанiя своихъ слушателей за пройденное полугодiе и, согласно ответамъ, ставили баллы, которые брались въ соображенiе потомъ на публичномъ экзамене. Профессоръ Победоносцевъ, читавшiй изящную словесность, задалъ Лермонтову какой-то вопросъ. Лермонтовъ началъ отвечать бойко и съ уверенностью. Профессоръ сначала слушалъ его, а потомъ остановилъ и сказалъ: — Я вамъ этого не читалъ. Я желалъ бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходилъ. Откуда могли вы почерпнуть эти знанiя? — Это правда, господинъ профессоръ — отвечалъ Лермонтовъ — того, что я сейчасъ говорилъ, вы намъ не читали и не могли передавать, потому что это слишкомъ ново и до васъ еще не дошло. Я пользуюсь источниками изъ своей собственной библiотеки, снабженной всемъ современнымъ. — Мы все переглянулись. Подобный ответъ данъ былъ и адъюнктъ-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику. Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичныхъ экзаменахъ».

въ Петербургскiй. Е. А. Арсеньева одобрила намеренiя внука, и въ конце лета они переехали изъ Москвы въ Петербургъ.

Разставшись съ Москвою, Лермонтовъ пишетъ своей кузине, Марье Александровне Лопухиной: «Москва моя родина, и такою будетъ для меня всегда: тамъ я родился, тамъ много страдалъ слишкомъ счастливъ. Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать?»... (IV, 313 и 393).

... Покуда я живу,
Клянусь, друзья, не разлюбить Москву...

Какъ русскiй, — сильно, пламенно и нежно!...

(II, 144—145).

Но воспоминанiя объ университете (см. поэму «Сашка»: II, 181—182) звучатъ явной иронiей.

о тогдашней университетской нелепой администрацiи («Историч. Вестн.» 1884 г., кн. V, стр. 337).

Хвала тебе, прiютъ лентяевъ,
Хвала, ученья дивный храмъ,
Где цвелъ нашъ бурный Полежаевъ,
На зло завистливымъ властямъ.

(«День» 1863 г., № 42).

Еще до переезда Лермонтова въ Петербургъ умеръ его отецъ, Юрiй Петровичъ. Впоследствiи М. Ю. оплакалъ его въ стихотворенiи «Ужасная судьба отца и сына» (I, 284—285).

Отношенiя Ю. П. Лермонтова къ теще, Е. А. Арсеньевой, до конца жизни не наладились; онъ несколько разъ собирался увезти сына къ себе, но по недостатку средствъ на воспитанiе не могъ выполнить своихъ угрозъ.

Эти распри между отцомъ и бабушкой всей тяжестью падали на сына и доставили ему много «мукъ и безсонницъ», какъ выражается Юрiй въ драме «Menschen und Leidenschaften», имеющей несомненное автобiографическое значенiе. «Я здесь, какъ добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочетъ обладать ею... Мой долгъ, долгъ природы и благодарность, — въ какой вы ужасной борьбе между собой»... (III, 120 и 114).

«Благодарю тебя, безценный другъ мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне вниманiе, которое я могъ замечать, хотя и лишенъ былъ утешенiя жить вместе съ тобою. Тебе известны причины моей съ тобою разлуки, и я уверенъ, что ты за сiе укорять меня не станешь. Я хотелъ сохранить тебе состоянiе, хотя съ самою чувствительнейшею для себя потерею, и Богъ вознаградилъ меня, ибо вижу, что я въ сердце и уваженiи твоемъ ко мне ничего не потерялъ. Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавалъ ей справедливость во всехъ благоразумныхъ поступкахъ ея въ отношенiи твоего воспитанiя и образованiя и, къ горести моей, долженъ былъ молчать, когда виделъ противное, дабы избежать неминуемаго неудовольствiя. Скажи ей, что несправедливости ея ко мне я всегда чувствовалъ очень сильно и сожалелъ о ея заблужденiи, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда какъ я былъ готовъ любить ее всемъ сердцемъ, какъ мать обожаемой мною женщины! Но Богъ да проститъ ей сiе заблужденiе, какъ я ей его прощаю» («Историч. Вестн.» 1898 г., № 10).

Къ книгамъ Лермонтовъ пристрастился очень рано и, будучи еще въ пансiоне, перечиталъ все, что было лучшаго, не только въ русской, но и иностранной литературе, а затемъ и самъ началъ, какъ онъ выражается, «марать» стихи. За перiодъ времени съ 1828 по 1832 г. до насъ дошло около 300 лирическихъ стихотворенiй, 15 поэмъ («Черкесы», «Кавказскiй Пленникъ», «Корсаръ», «Два брата», «Джюлiо, «Литвинка», «Две невольницы», «Исповедь», «Последнiй сынъ вольности», «Азраилъ», «Ангелъ смерти», «Каллы», «Аулъ Бастунджи», «Измаилъ-Бей» и «Демонъ»), три драмы («Испанцы», «Menschen und Leidenschaften» и «Странный человекъ») и одна повесть («Вадимъ»). Уже въ самыхъ раннихъ произведенiяхъ Лермонтова сказались все характерныя черты его музы: грусти ранняя печать, жизни тяготенье, жажда забвенья, безплодное раскаянье, мятежная тоска, буря тягостныхъ сомненiй, неясныя мечты, пылкая любовь свободы, съ небомъ гордая вражда, отзывъ безпокойный неведомыхъ мукъ, тайная грусть обманутой любви, неверiе въ счастье, месть судьбе и людямъ, славы жадныя муки, мрачныя предчувствiя рокового конца. Пятнадцатилетнiй юноша все проклинаетъ, «какъ лживый сонъ, какъ призракъ дымныя мечты», оплакиваетъ «обломки сей жизни остылой», презираетъ судьбу и мiръ, живетъ «не веря ничему и ничего не признавая», скорбитъ о «годахъ развратныхъ», жалуется на «старость безъ сединъ», на усталость отъ земныхъ заботъ, на скуку, на пережитыя надежды. Среди людей онъ чувствуетъ себя, какъ «дубъ въ стране пустынной», какъ «камень межъ камней», какъ «листъ, грозой оборванный», какъ «безпечный странникъ, для мiра и небесъ чужой», какъ «шести досокъ жилецъ уединенный.., оставленный, забвенный». Люди, въ глазахъ поэта, — «ничтожная толпа» (I. 176), «собранiе глупцовъ и злодеевъ» (III, 161. Ср. III, 170; I, 92. 176). Главный источникъ страданiй и мукъ — неразделенное чувство, «погибшая любовь». Поэтъ хотелъ «сыскать отраду бытiя» въ женскомъ сердце: «любилъ всемъ напряженiемъ силъ», «любилъ и теломъ и душой», — но

Обманутъ жизнью былъ во всемъ,
И ненавидя, и любя.

(I, 287. Ср. I, 129. 167. 256).

«надо любить, чтобы быть счастливу». Поэтъ чувствуетъ въ душе своей «силы необъятныя», жаждетъ великихъ подвиговъ и славы:

Я рожденъ, чтобъ целый мiръ былъ зритель
Торжества иль гибели моей.

(I, 302. Ср. I, 144, 255).

Но въ то же время поэта не оставляетъ предчувствiе, что светъ не пойметъ великаго (I, 261), и онъ погибнетъ «въ цвете лучшихъ дней» (I, 188), «безъ цели, оклеветанъ, одинокъ» (I, 255). Жизнерадостныя нотки звучатъ чрезвычайно редко (I, 180 и 278—279: «Мой домъ везде» и «Когда-бъ въ покорности незнанья»).

Природа наводитъ поэта на думы о Боге, о вечности, о мiровой гармонiи.

Очень характерную картину внутренней жизни поэта, со всеми ея загадочными исканiями и мучительнымъ надрывомъ, даетъ стихотворенiе «1831 года, iюня 11 дня», которое по справедливости называютъ одной изъ первыхъ страницъ поэтической автобiографiи Лермонтова.

Те же мотивы и въ юношескихъ поэмахъ. Такъ, Кавказскiй пленникъ

Корсаръ, бледный, худой, вскормленный чужой семьей, потерялъ единственнаго брата, «предметъ всехъ радостей любимыхъ». Долго онъ, храбрый, кровожадный, носился въ буряхъ боевыхъ, чего-то страшнаго ждалъ, грустилъ, томился и желалъ, а потомъ омертвелъ,

Для нежныхъ чувствъ окаменелъ (I, 37 и 40).

На бледномъ челе , который обманулъ мечты невинной Лоры, — следы раскаянья и мукъ на всю жизнь.

Арсенiй въ поэме «Литвинка» избегаетъ доверчивыхъ беседъ, презренiемъ дышетъ его приветъ, онъ даже лаской гостя унижаетъ. Обманутый любимой женщиной, онъ «изъ безумца сталъ злодей».

Герой «Исповеди», молодой отшельникъ, обвиненный въ преступленiи, не ищетъ оправданья:

И ничего отъ нихъ не ждалъ... (I, 219).

Вадимъ въ «Последнемъ сыне вольности», когда предъ властiю чужой склонилась гордая страна, — покидаетъ край родной,

И въ мiре можетъ только месть

«лишнiй межъ людьми».

Посланный отцомъ къ русскимъ, где онъ вкусилъ «разврата, яда просвещенья», Измаилъ вернулся на родину съ мертвымъ сердцемъ и опустошенной душою. Старикъ для чувствъ и наслажденья, безъ седины между волосъ, повсюду ищетъ самозабвенья и покоя, но детямъ рока места въ мiре нетъ, и онъ кончаетъ жизнь, какъ началъ, — одинокъ...

Безпредметная тоска, разочарованiе, пресыщенiе, туманъ неопределенныхъ желанiй, сильные, но неясные порывы — все это характеризуетъ и Демона, любимое детище нашего поэта.

«Демонъ», начатая Лермонтовымъ въ 1829 году, несколько разъ переделывалась и была закончена не позже 1839 года, когда поэтъ давалъ ее читать Жуковскому (Дневники В. А. Жуковскаго. Съ примечанiями И. А. Бычкова. С. -Пб. 1903 г., стр. 508) и хотелъ даже напечатать отрывки (И. Панаевъ. Литературныя воспоминанiя, стр. 256). Въ первоначальныхъ очеркахъ поэмы (II, 384—412) действiе происходитъ въ Испанiи; героиня — молодая отшельница, любимая «посланникомъ рая, ангеломъ нежнымъ»; въ первомъ очерке душа обольщенной демономъ «смертной (монахини)» улетаетъ въ адъ, во второмъ и четвертомъ «ангелъ милый» и вся природа съ нимъ молятся Творцу за душу «грешницы младой», въ окончательной редакцiи — благо Божiе решенье, и рай открылся для любви (II, 380—381).

Лермонтову, несомненно, известны были многiя художественно-поэтическiя обработки легендъ о дьяволе: «Потерянный рай» Мильтона, «Мессiада» Клопштока, «Каинъ», «Небо и Земля», «Манфредъ» Байрона, «The Loves of the angels» Томаса Мура, «Eloa, ou la soeur des anges» Альфреда де-Виньи, «Фаустъ» Гете, «Marmion» Вальтеръ-Скотта и др. Но что касается основной идеи всей поэмы, а также обрисовки ея главнаго героя, то здесь Лермонтовъ вполне самостоятеленъ и независимъ отъ своихъ западно-европейскихъ великихъ предшественниковъ. Въ «Демоне» нужно искать того, что передумалъ, пережилъ и перестрадалъ самъ поэтъ, назвавшiй свою поэму «простымъ выраженiемъ тоски, мой бедный умъ томившей столько летъ» (II, 414).

Въ драмахъ и повести Лермонтовъ пытается облечь въ более реальныя, бытовыя очертанiя печаль души своей и тотъ «могучiй образъ», какой, бывало, возмущалъ юный умъ поэта.

Фернандо (въ драме «Испанцы») не имеетъ ни друга, ни родни, ни места въ целомъ королевстве, где бъ могъ найти прiютъ; вся жизнь его въ страданьяхъ — онъ въ нихъ живетъ, онъ къ нимъ привыкъ (III, 17. 50). Но страсти въ немъ кипятъ сильнее, чемъ все земныя бури.

(«Menschen und Leidenschaften») — человекъ безъ настоящаго и будущаго, съ однимъ прошедшимъ. Когда-то онъ нетерпеливо старался узнавать сердце человеческое, пламенно любилъ природу, мечталъ о свободе человечества, — но сонъ этотъ миновался, потому что онъ слишкомъ хорошо узналъ людей... Ихъ несправедливости и злоба оттолкнули и ожесточили его навсегда. Обманутый любовью и дружбой, проклятый отцомъ, Юрiй решается насильно покончить жизненные счеты и принимаетъ ядъ. «Мое терпенье кончилось... кончилось... я терпелъ, сколько могъ... но теперь... это выше силъ человеческихъ!... Что мне жизнь теперь, когда въ ней все отравлено?... Я молился... не было спасенья... я страдалъ... ничто не могло его тронуть!»... (III, 143).

Глубоко несчастенъ въ своемъ одиночествеи Владимiръ Арбенинъ (драма «Странный человекъ»). «Никто меня не понимаетъ, никто не умеетъ обходиться съ этимъ сердцемъ, которое полно любовью и принуждено расточать ее напрасно... (III, 150—151). «Никто... никто... ровно, положительно никто не дорожитъ мною на земле... Я лишнiй!...» (III, 202). Проклятый отцомъ, Арбенинъ решается испытать последнее на земле — женскую любовь, но скоро и эта последняя нить, привязывающая его къ жизни, обрывается. «Богъ, Богъ! во мне отныне къ Тебе нетъ ни любви, ни веры!... Но не наказывай меня за мятежное роптанье... Ты, Ты самъ нестерпимою пыткой вымучилъ эти хулы... Зачемъ Ты далъ мне огненное сердце, которое любитъ до крайности и не умеетъ также ненавидеть! Ты виновенъ, пускай Твой громъ упадетъ на мою непокорную голову! Я не думаю, чтобъ последнiй вопль погибающаго червя могъ Тебя порадовать»... (III, 201). «Где мои исполинскiе замыслы? Къ чему служила эта жажда къ великому? Все прошло!...» (III, 192).

«Вадимъ». «Его товарищи не знали, кто онъ таковъ, но сила души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда, они уважали въ немъ какой-то величайшiй порокъ, а не безграничное несчастiе, демона, но не человека»... (IV, 2). «Онъ былъ духъ, отчужденный отъ всего живущаго, духъ всемогущiй, не желающiй, не сожалеющiй ни объ чемъ, завладевшiй прошедшимъ и будущимъ, которыя представлялись ему пестрой картиной, где онъ находилъ много смешного и ничего жалкаго. Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потомъ сокрушить ее. Если это было желанiе безумца, то по крайней мере великаго безумца. Что такое величайшее добро и зло? Два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь другъ отъ друга» (IV, 19). Ненасытимое чувство мести, ненависть и презренiе къ людямъ наполняютъ все существо Вадима. «Онъ думалъ: «еслибъ я былъ чортъ, то не мучилъ бы людей, а презиралъ бы ихъ; стоятъ-ли они, чтобъ ихъ соблазнялъ изгнанникъ рая, соперникъ Бога!.. Другое дело — человекъ: чтобъ кончить презренiемъ, онъ долженъ начать съ ненависти» (IV, 2).

Юношескiя произведенiя Лермонтова, какъ и вся его поэзiя, — продуктъ чисто индивидуальнаго настроенiя, которое сложилось частью подъ влiянiемъ прирожденныхъ задатковъ и склонностей къ меланхолiи и рефлексiи, частью — какъ результатъ несчастныхъ жизненныхъ случайностей (ранняя смерть матери, одинокое детство, болезнь, распри между отцомъ и бабушкою). Но не мало здесь и чужого, наноснаго, вычитаннаго изъ книгъ.

А. Шанъ-Гирей вспоминаетъ, что когда онъ, въ конце 1828 г., переехалъ въ Москву, то нашелъ у Мишеля много русскихъ книгъ: Ломоносова, Державина, Дмитрiева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковскаго, Козлова, Пушкина.

но и въ зрелыхъ произведенiяхъ: общiе сюжеты, мотивы, образы; нередко также Лермонтовъ заимствуетъ y Пушкина отдельные стихи и выраженiя и переноситъ ихъ въ свои пьесы целикомъ или же съ небольшими варiацiями. Поэма «Кавказскiй пленникъ» — пересказъ Пушкинскаго сюжета съ видоизмененiемъ конца; отрывокъ «Цыгане» — механическая переделка поэмы Пушкина «Цыгане» въ драму или либретто для оперы. Начало поэмы «Последнiй сынъ вольности» (I, 226) близко напоминаетъ «Осень» Пушкина; разговоръ Ноэми съ Саррою во II мъ действiи «Испанцевъ» — ночной разговоръ Татьяны съ няней въ «Евгенiи Онегине»; конецъ первоначальныхъ очерковъ «Демона» — Пушкинскаго «Ангела».

Стихотворенiе «Мой демонъ» навеяно «Демономъ» Пушкина, «Два ворона» — «Шотландскою песнью», «Олегъ» — «Олеговымъ щитомъ», «Примите дивное посланье» — «Ответомъ Е. Н. Ушаковой», «Ветка Палестины» — «Цветкомъ», «Журналистъ, читатель и писатель» — «Разговоромъ книгопродавца съ поэтомъ», «Опять, народные витiи» — «Клеветникамъ Россiи», «Три пальмы» — «Подражанiемъ Корану», «Отчизна»—«отрывкомъ изъ путешествiя Онегина», и др.

«Menschen und Leidenschaften» (III, 95) вставлено стихотворенiе Пушкина «Е. Н. Вульфъ», а въ «Княжну Мери» (IV, 243) — два стиха изъ посвященiя къ «Евгенiю Онегину». Эпиграфъ «Княгини Лиговской» (IV, 97) взятъ изъ XVI-й строфы 1-й гл. «Евгенiя Онегина», а заключительныя строки поэмы «Последнiй сынъ вольности» (I, 253) — переводъ на англiйскiй языкъ изъ «Руслана и Людмилы». Стихъ «Подъ сень черемухъ и акацiй» (I, 48: «Пиръ») заимствованъ изъ VII строфы 6-й гл. «Евгенiя Онегина»; «И на челе его высокомъ не отразилось ничего» (II, 352: «Демонъ») — изъ «Кавказскаго пленника» Пушкина, оттуда же двустишiя:

«И лучшихъ дней воспоминанья
Предъ нимъ теснилися толпой» (II, 351) и
«Не спи, казакъ, во тьме ночной
Чеченцы ходятъ за рекой» (I, 4: Черкесы);

«Какая смесь одеждъ и лицъ» (IV, 129) — изъ поэмы «Братья разбойники», «Остылой жизни чаша» — изъ стихотворенiя Н. И. Кривцову «Не пугай насъ, милый другъ», «Не гнется гордый нашъ языкъ» (III, 266) — изъ «Евгенiя Онегина (XXVI строфа 3-й главы), и др.

Наконецъ, имеются и прямыя ссылки на Пушкина: въ «Княгине Лиговской» (IV, 129), въ «Монго» (II, 202), въ «Казначейше» (II, 229), въ «Герое нашего времени» (IV, 237), въ«Додо» (I, 94).

Знакомство Лермонтова съ «Горемъ отъ ума» Грибоедова видно въ «Странномъ человеке» (III, 158 и 193), въ «Княгине Лиговской» (IV, 151), въ «Герое нашего времени» (IV, 242); та же драма оказала очень заметное влiянiе и на «Маскарадъ» Лермонтова.

«Думъ» написаны стихотворенiя «Жалоба турка», «Сыны снеговъ, сыны славянъ», «Олегъ»), Лажечникова (IV, 125), Кукольника (II, 210), Марлинскаго (его влiянiемъ можно объяснить обилiе романтической выспренности въ юношескихъ драмахъ и повести), Полевого (II, 174), Жуковскаго (IV, 199, 201, 203 и 339, чтенiемъ Жуковскаго навеяны такiя стихотворенiя, какъ «Свеча горитъ. Дрожащею рукою...», «Въ избушке позднею порою...», «Гость», «Любовь мертвеца» и др.), Полежаева (II, 143), Козлова (II, 235), Мятлева (II, 294), гр. Ростопчину (IV, 339), а также разныхъ «сочинителей мещанскихъ трагедiй и семейныхъ романовъ» (IV, 237).

После этого какъ-то страннымъ кажется замечанiе Лермонтова, что онъ ничемъ не обязанъ родной литературе.

«Наша литература, — читаемъ въ одной изъ его заметокъ, сделанной въ 1830 г., — такъ бедна, что я изъ нея ничего не могу заимствовать; въ 15-ть же летъ умъ не такъ быстро принимаетъ впечатленiя, какъ въ детстве; но тогда я почти ничего не читалъ» (IV, 350).

Мотивы народной поэзiи слышатся въ стихотворенiяхъ: «Что въ поле за пыль пылитъ», «Русская песня», «Атаманъ», «Воля», «Бородино», особенно же въ «Песне про купца Калашникова». О русскихъ народныхъ песняхъ поэтъ былъ очень высокаго мненiя и сожалелъ только, что мамушкой у него была немка, а не русская: «я не слыхалъ сказокъ народныхъ»... (IV, 350—351).

Изъ другихъ славянскихъ поэтовъ Лермонтову известенъ былъ Мицкевичъ, котораго онъ читалъ въ оригинале, какъ показываетъ стихотворенiе «Видъ горъ изъ степей Козлова», — переводъ изъ «Крымскихъ сонетовъ», сделанный независимо отъ И. И. Козлова; следы влiянiя «Конрада Валленрода» того же Мицкевича заметны въ «Измаиле-Беее» и въ «Последнемъ сыне вольности».

сентиментально-героическимъ характеромъ («Три ведьмы», «Къ Нине», «Встреча», «Надъ моремъ красавица-дева сидитъ», «Перчатка», «Дитя въ люльке», «Делись со мною темъ, что знаешь»); влiянiе Шиллера («Разбойники», «Коварство и любовь»), а также Лессинга съ его «Натаномъ Мудрымъ» заметно и въ юношеской драме «Испанцы». Следы Шиллера видны и въ одномъ изъ последнихъ стихотворенiй Лермонтова: «Je l’attends, dans la plaine sombre» представляетъ почти переводъ изъ «Die Erwartung» Шиллера. Къ более позднему времени (1840—41 гг.) относятся переводы изъ Цедлица («Воздушный корабль»), Гете («Горныя вершины»), Гейне («Сосна», «Они любили другъ друга»). Чтенiемъ Гофмана навеянъ отрывокъ изъ начатой повести.

Что касается французской литературы, то Лермонтовъ ценилъ ее не особенно высоко и находилъ, что въ нашихъ народныхъ сказкахъ больше поэзiи, чемъ во всей французской словесности (IV, 350—351). Во всякомъ случае, ему известны были: Le Sage (II, 147), Вольтеръ (II, 273 и III, 246), Pycco (IV, 194 и 351: отзывъ о «Новой Элоизе»), La Harpe (эпиграфъ къ поэме «Корсаръ»; «Казотъ»), Saint-Ange (выписки находимъ въ одной изъ юношескихъ тетрадей), Бомарше (IV, 180), А. Шенье, Шатобрiанъ (IV, 356: упоминается романъ «Аттала»), Барбье (II, 255: эпиграфъ къ «Не верь себе»), Ротру (II, 202: эпиграфъ къ «Смерть поэта»), Бальзакъ (IV, 189), Жоржъ Зандъ (ср. въ предисловiи къ Журналу Печорина: «Мы почти всегда извиняемъ то, что понимаемъ» и «Tout comprendre c’est tout pardonner» у Ж. Зандъ). Влiянiе В. Гюго («Orientales, «Hernani», «Notre Dame de Paris») заметно въ кавказскихъ поэмахъ «Аулъ Бастунджи», «Хаджи-Абрекъ», «Измаилъ-Бей», въ драме «Испанцы» и въ повести «Вадимъ». Въ «Демоне» видно знакомство съ «Eloa» Альфреда де Виньи, а въ «Герое нашего времени» — съ «La Confession d’un enfant du siècle» Α. де-Мюссе. Изъ англiйскихъ писателей Лермонтовъ прежде всего началъ увлекаться Шекспиромъ. Еще въ 1831 г., въ одномъ изъ писемъ къ тетке М. А. Шанъ-Гирей, онъ очень горячо «вступается за честь Шекспира», какъ творца «Гамлета», называя его «генiемъ необъемлемымъ, проникающимъ въ сердце человека, въ законы судьбы, оригинальнымъ, т. е. неподражаемымъ Шекспиромъ» (IV, 306—307). Въ другомъ письме (IV, 339) проситъ Е. А. Арсеньеву прислать «полнаго Шекспира по-англiйски»; въ «Сашке» (II, 164) приводитъ цитату изъ «Гамлета»; подъ влiянiемъ «Отелло» задумываетъ драму «Маскарадъ». Потомъ Лермонтовъ перечитываетъ Вальтеръ-Скотта (III, 99: Любенька въ «Menschen und Leidenschaften»; зачитывается «Вудстокомъ» или «Всадникомъ», IV, 255; Печоринъ увлекается «волшебнымъ вымысломъ» романа «Шотландскiе Пуритане»; «Казачья колыбельная песня навеяна стихотворенiемъ «Lullaby of an infant chief». Ср. также IV, 38), Ф. Купера (въ его романахъ Лермонтовъ виделъ больше глубины и художественной целости, чемъ у В. Скотта; ср.: Пыпинъ. Белинскiй, т. II, стр. 38), Томаса Мура (I, 143: ссылается на «Letters and journals of Byron»; «Ты помнишь ли, какъ мы съ тобою» и «The evening Gun»; подъ влiянiемъ «The Loves of the angels» задумана поэма «Демонъ»), Оссiана (I, 138), Стерна (въ черновыхъ тетрадяхъ сохранился французскiй переводъ отрывковъ изъ «Sentimental Journey»), Ричардсона (I, 140).

Завершилось знакомство съ англiйской литературой «огромнымъ» Байрономъ, котораго поэтъ всю жизнь свою «достигнуть бы хотелъ»:

О, если-бъ одинаковъ былъ уделъ!..

(I, 143).

«Кавказскомъ пленнике»: последнiй стихъ этой поэмы («Где дочь моя?» И отзывъ скажетъ: «Где?») — переводъ изъ «Абидосской Невесты» (II, XXVII: «Where is my child?» — an Echo answers — «Where?»). Въ «манерной и своенравно-печальной» поэзiи Байрона Лермонтовъ нашелъ подтвержденiе того, что онъ самъ чувствовалъ, думалъ и переживалъ.

Многочисленныя параллели и аналогiи, общiе мотивы, образы и драматическiя положенiя говорятъ не о заимствованiи одного поэта у другого, а скорее о родстве этихъ двухъ мятежныхъ душъ, такъ что Лермонтова съ полнымъ правомъ можно называть не подражателемъ Байрона, а его «младшимъ братомъ». Переводовъ изъ Байрона у Лермонтова сравнительно немного: «Прости», «Баллада» («Берегись! берегись!»), «Ахъ, ныне я не тотъ совсемъ!», «Еврейская мелодiя» («Душа моя мрачна»), «Въ альбомъ» («Какъ одинокая гробница»), «Мракъ», «The Giaour», Napoleon’s Farewell», «Beppo».

«Заблужденiе Купидона», «Панъ», «Цевница», «Къ генiю», «Пиръ», «Арфа». Встречаются также упоминанiя и ссылки на Сократа (II, 188; III, 107; IV, 3), Плутарха (IV, 357), Демосфена (II, 160), Ю. Цезаря (IV, 259), Цицерона (IV, 211), а въ «Джюлiо» (I, 195) приводится целое осьмистишiе «римскаго поэта — мудреца», подъ которымъ разумеется, повидимому, Виргилiй.

Чтобы покончить съ мотивами юношескаго творчества Лермонтова, следуетъ отметить еще те произведенiя, которыя навеяны разными событiями современной общественной и политической жизни: волненiями по поводу холеры 1830 г. («Чума въ Саратове», «Чума», «Могила бойца»), аракчеевщиной и бунтами военныхъ поселенiй («Сыны снеговъ, сыны славянъ»), ужасами крепостнаго права («Странный человекъ»: III, 171—174), iюльской революцiей во Францiи («10-е iюля 1830 г.», «Парижъ 30 iюля 1830 г.», «О, полно извинять развратъ») и др.

Въ общественныхъ и политическихъ взглядахъ Лермонтова отразилось то свободолюбивое настроенiе, какимъ была охвачена прогрессивная часть тогдашней молодежи, помнившая еще заветы Пестеля и Рылеева.

Любовь къ свободе золотой
Мне сохранилъ мой жребiй чудный (I. 45).

—66), поэтъ горячо приветствуетъ проявленiе борьбы съ тиранiей (I, 161) и «мечтаетъ» о наступленiи «чернаго года» для Россiи,

Когда царей корона упадетъ
Забудетъ чернь къ нимъ прежнюю любовь,
И пища многихъ будетъ смерть и кровь.

(I, 144).

— возстанiе «за независимость страны» и паденiе «самодержавiя сыновъ» (I, 150—151). Негодуетъ Лермонтовъ и на крепостное рабство, съ ужасами котораго онъ могъ близко познакомиться, когда живалъ у родныхъ въ деревне. «Люди! люди!.. О, проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство!.. Все куплено кровавыми слезами... Несчастные мужики, что за жизнь, когда я каждую минуту въ опасности потерять все, что имею, и попасть въ руки палачей!.. (III, 173).

Петербургъ произвелъ на Лермонтова неблагопрiятное впечатленiе (II, 144).

«Многiе жители Петербурга — читаемъ въ «Княгине Лиговской», — проведшiе детство въ другомъ климате, подвержены странному влiянiю здешняго неба. Какое-то печальное равнодушiе, подобное тому, съ какимъ наше северное солнце отворачивается отъ неблагодарной здешней земли, закрадывается въ душу, приводитъ въ оцепененiе все жизненные органы. Въ эту минуту сердце не способно къ энтузiазму, умъ къ размышленiю» (IV, 118).

Въ письмахъ къ друзьямъ (С. А. Бахметевой, А. М. Верещагиной и М. А. Лопухиной) поэтъ все жалуется на усталость, тоску, скуку, на непригодность для общества и людей, на то, что поэзiя души его погасла. «Преглупое состоянiе человека то, когда онъ принужденъ занимать себя, чтобъ жить, какъ занимали некогда придворные старыхъ королей: быть своимъ шутомъ!.. Какъ после этого не презирать себя, не потерять доверенность, которую имелъ къ душе своей?.. Одна вещь меня безпокоитъ... Тайное сознанiе, что я кончу жизнь ничтожнымъ человекомъ, меня мучитъ. Доро́гой я еще былъ туда-сюда; прiехавши, не гожусь ни на что. Право, мне необходимо путешествовать: я — цыганъ»... (IV, 307—308). «Назвать вамъ, — спрашиваетъ Лермонтовъ М. А. Лопухину, — всехъ, у кого я бываю? Я самъ та особа, у которой бываю съ наибольшимъ удовольствiемъ. Правда, по прiезде, я навещалъ довольно часто родныхъ, съ которыми мне следовало познакомиться, но въ конце концовъ я нашелъ, что лучшiй мой родственникъ — это я самъ. Виделъ я образчики здешняго общества: дамъ очень любезныхъ, молодыхъ людей очень вежливыхъ; все они производятъ на меня впечатленiе французскаго сада, очень теснаго и простого, но въ которомъ въ первый разъ можно заблудиться, потому что ножницы хозяина уничтожили всякое различiе между деревьями»... (IV, 311 и 392). «Не имею слишкомъ большого влеченiя къ обществу, — заканчиваетъ онъ одно изъ писемъ къ С. А. Бахметевой, — надоело! — Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смеха попадались» (IV, 311).

Лучшiй показатель душевнаго настроенiя поэта, по его собственнымъ словамъ, — стихотворенiя «Для чего я не родился» и «Что толку жить!» (IV, 312—313 и II, 14—16).

«Парусъ» — образъ мятущейся души поэта, для котораго жизнь немыслима безъ бурь и грозъ.

Намеренiе Лермонтова перейти въ Петербургскiй университетъ встретило совершенно неожиданныя препятствiя: ему не зачли двухлетняго пребыванiя въ Московскомъ университете и предложили держать вступительный экзаменъ на 1-й курсъ. Тогда Лермонтовъ, по совету своего друга Алексея Аркадьевича Столыпина, решилъ определиться въ лейбъ-гвардiи Гусарскiй полкъ и началъ готовиться къ экзаменамъ въ Школу гвардейскихъ подпрапорщиковъ и кавалерiйскихъ юнкеровъ (теперешнее Николаевское Кавалерiйское училище), куда и былъ зачисленъ, приказомъ отъ 10 ноября, сначала унтеръ-офицеромъ, а потомъ юнкеромъ.

Поступая въ Школу, Лермонтовъ ничемъ не обольщалъ себя и думалъ лишь объ одномъ — о близкой свободе.

«Не могу представить себе, — пишетъ онъ М. А. Лопухиной, — какое впечатленiе произведетъ на васъ моя важная новость. До сихъ поръ я жилъ для литературной карьеры, принесъ столько жертвъ своему неблагодарному кумиру, и вотъ теперь я — воинъ. Быть можетъ, это особенная воля Провиденiя; быть можетъ, этотъ путь кратчайшiй, и если онъ не ведетъ меня къ моей первой цели, можетъ быть, не приведетъ ли онъ меня къ последней цели всего существующаго: умереть съ пулею въ груди нисколько не хуже, чемъ умереть отъ медленной агонiи старости. Итакъ, если начнется война, клянусь вамъ Богомъ, что всегда буду впереди»... (IV, 316 и 395).

«Куртка тесная», маршировка, парадировка, «въ манеже Алехинъ гласъ» (II, 87: «Юнкерская молитва»), конечно, ничего не давали ни уму, ни душе. Не могли наполнить жизни и те «скучныя наслажденiя», о которыхъ поэтъ разсказываетъ въ «Гошпитале», «Петергофскомъ празднике», «Уланше». Правда, въ письмахъ Лермонтова къ кузине Лопухиной встречаются оговорки, что онъ теперь «счастливее, чемъ когда-либо, веселее любого пьяницы, распеваюшаго на улице», что ему «нужны чувственныя наслажденiя, счастье осязательное, такое счастье, которое покупается золотомъ, чтобы можно было носить его съ собою въ кармане, какъ табакерку, чтобы оно только обольщало чувства, оставляя въ покое и бездействiи душу»... Но рядомъ съ этими «гусарскими бравадами» слышатся жалобы на пошлостъ и пустоту жизни, опасенiе, что изъ него никогда ничего не выйдетъ, желанiе найти самого себя и стать такимъ, какимъ некогда былъ, а проведенное въ Школе время прямо называется «двумя страшными годами»... (IV, 318—322 и 396—399).