Андроников И. Л.: Рукописи из Фельдафинга

РУКОПИСИ ИЗ ФЕЛЬДАФИНГА

1

Началась эта история в 1836 году, когда двадцатишестилетняя Александра Михайловна Верещагина, одна из московских кузин М. Ю. Лермонтова, уехала с матерью за границу.

Кузиной она называлась не по родству. Брат бабки и воспитательницы Лермонтова — Е. А. Арсеньевой — Дмитрий Алексеевич Столыпин был женат на Екатерине Аркадьевне, по первому браку Воейковой1. А. М. Верещагина приходилась родной племянницей этой «Катерине Аркадьевне»2.

Верещагина была старше Лермонтова четырьмя годами. И он относился к ней с шутливым почтением и доверчивой дружбой. Аким Шан-Гирей, живший вместе с поэтом, вспоминал, что «Miss Alexandrine, т. е. Александра Михайловна Верещагина, кузина его, принимала в нем большое участие, она отлично умела пользоваться немного саркастическим направлением ума своего и иронией, чтоб овладеть этой беспокойною натурой и направлять ее, шутя и смеясь, к прекрасному и благородному. Все письма Александры Михайловны, — заключает Аким Шан-Гирей, — доказывают ее дружбу к нему»3.

Верещагина принадлежала к тем, кто рано разгадал гениальное дарование Лермонтова. Когда они жили рядом, она поощряла его занятия поэзией, берегла его стихи, написанные на лоскутках бумаги. И он охотно вписывал в ее альбомы лучшие свои вдохновенья и украшал страницы альбомов рисунками и карикатурами, дарил акварельные работы, которые она потом туда вклеивала.

Это была не просто одна из московских «кузин». Лермонтова связывали с ней общие друзья, общие интересы, общая юность.

Покинув Москву и поступив в столице на военную службу, Лермонтов переписывался с Верещагиной. Именно ей он рассказал в 1835 году об окончании своего романа с Сушковой, начало которого протекало у нее на глазах4.

В 1836 году, узнав, что Александра Михайловна Верещагина и ее мать Елизавета Аркадьевна собрались в заграничное путешествие, Лермонтов в письме уведомил бабушку: «Лизавета Аркадьевна едет нынче весной... в чужие краи...»5.

2

В Париже, в салоне русского посла графа Поццо ди Борго, Верещагина познакомилась с бароном Карлом фон Хюгелем, дипломатом Вюртембергского королевства, и в 1837 году вышла за него замуж6. И с тех пор в Россию не возвращалась: сперва жила с мужем в Париже, потом в Германии — то в Штутгарте, то в фамильном замке Хюгелей Хохберг.

Она бережно сохраняла все, что напоминало ей о России и, прежде всего, лермонтовские автографы и рисунки, не переставая интересоваться всеми, от кого была навсегда оторвана. Первое время главной корреспонденткой ее была мать, Елизавета Аркадьевна. Потом, когда мать окончательно переселилась к ней в Штутгарт, Верещагина узнавала новости из писем других родных. Ей посылали новые стихи Лермонтова, списывая их из журналов или с автографов, которые Лермонтов для этой цели давал, сообщали о переменах в судьбе поэта.

Двоюродная сестра Верещагиной, В. А. Лопухина, опасаясь, что муж ее, Н. Ф. Бахметьев, из ревности к Лермонтову уничтожит вслед за его письмами и все остальные реликвии, находясь в 1839 году на одном из германских курортов, встретилась с Верещагиной и все, что имела, отдала ей 7.

Таким образом рукописи и живописные работы Лермонтова, его рисунки, копии его стихотворений оказались в Штутгарте и в замке Хохберг.

В 1856 году в Штутгарт приехал генерал Алексей Илларионович Философов, совершавший заграничное путешествие с одним из сыновей Николая I — Михаилом. Философов приходился Лермонтову и Верещагиной родственником по жене своей Анне Григорьевне, урожденной Столыпиной. Будучи воспитателем царских детей с 1838 года, Философов постоянно оказывал Лермонтову услуги, являясь ходатаем за него в Зимнем дворце: опальный поэт часто нуждался в этом.

В последний год жизни Лермонтова возник план: представить поэму «Демон», которую не пропускала цензура, для прочтения «высоким особам». Посредником избран был Философов. С этой целью с автографа Лермонтова, с внесенными в него последними авторскими поправками, была сделана «придворная копия», в которой Лермонтов на предмет исключения не вычеркнул, но отметил сбоку чертою разговор Демона и Тамары о боге. С этого автографа был изготовлен список, который Философов передал во дворец. Одобрения из дворца не последовало8.

Еще до отсылки поэмы Лермонтов поручил снять с автографа копию и отослал ее Варваре Лопухиной. Вместе со своими бумагами Лопухина (в ту пору уже Бахметьева) передала эту рукопись Верещагиной. Таким образом в Штутгарте уже находилась копия «Демона», изготовленная при жизни Лермонтова и представлявшая собою окончательный текст поэмы9.

И вот в 1856 году, пятнадцать лет спустя после гибели Лермонтова, Философов, отправляясь в заграничное путешествие, берет с собою автограф «Демона», перешедший в собственность родственника поэта Дмитрия Столыпина, и, отыскав в библиотеке наследника «придворный список», привозит обе рукописи в Штутгарт с намерением напечатать поэму в Германии в ограниченном количестве экземпляров для поднесения влиятельным лицам в России, дабы способствовать снятию цензурного запрета с любимого произведения Лермонтова10.

С помощью Верещагиной и проживающего в Штутгарте настоятеля русской посольской церкви И. И. Базарова Философов договаривается с типографом баденского двора В. Хаспером и печатает «Демона» в Карлсруэ. Книга набирается по «придворному списку». Так в 1856 году появляется первое заграничное издание поэмы — без диалога о боге: оно предназначено для «высоких лиц», от которых зависит снятие цензурного запрета в России.

В следующем — 1857 году — издание выпускается снова. «Демон» снова печатается в типографии В. Хаспера в Карлсруэ, но на этот раз по автографу, в котором диалог о боге исключен не был. Так возникает второе заграничное издание поэмы, имеющее расхождение с первым изданием11.

Сохранился только печатный текст. Обе рукописи исчезли, породив тянувшийся десятилетиями спор, как надо печатать «Демона» и какое издание предпочесть.

«придворный список» в Ленинграде, в Историческом архиве, среди бумаг А. И. Философова. Автограф так до сих пор и не найден. А, между тем, только он и мог бы решить окончательно все вопросы, связанные с историей текста. Не найден и «бахметьевский» список. И хотя такой авторитетный знаток творческой истории «Демона», как А. Н. Михайлова, считает, что этот список отношения к карлсруйским изданиям не имеет, все же нельзя забывать, что никто другой, как И. И. Базаров, утверждал, что второе издание набиралось по бахметьевской копии12.

В 1857 году в типографии Хаспера в Карлсруэ вышла еще одна книга — юношеская поэма Лермонтова «Ангел смерти. Восточная повесть». На титульном листе было сделано примечание: «Печатано с тетради, писанной собственной рукой автора и хранящейся у одной из его родственниц, имени которой посвящена эта повесть. 1831 года Сентября 4-го дня».

«Ангел смерти» хранился у Верещагиной. До выхода в свет этой книжки поэма оставалась неизвестной читателям. И хотя имя Верещагиной на книге не названо, самое появление ее в Германии, по инициативе Философова и Верещагиной, по существу, уже раскрывало имя... Да, они доказали, что Лермонтов не напрасно верил в их дружбу. Для памяти Лермонтова и для его славы они сделали все, что могли.

Умерла Верещагина на 63 году от рождения, погребена в Штутгарте. На памятнике обозначены даты: «2 июля 1810 — 2 января 1873»13.

Через три года после нее там же — в Штутгарте — умерла ее мать Елизавета Аркадьевна14. Принадлежавшие Верещагиной рукописи Лермонтова, альбомы со стихами, рисунки, обширная семейная переписка перешли к наследникам, уже не знавшим русского языка.

3

Прошло несколько лет. И к дочери А. М. Верещагиной-Хюгель — гр. Александрине Берольдинген — обратился профессор Дерптского университета Павел Александрович Висковатов, приступивший в ту пору к собиранию материалов для жизнеописания Лермонтова и для полного собрания его сочинений. Посредниками в переговорах с гр. Берольдинген он избрал все того же настоятеля русской церкви Базарова и служащего при русской миссии в Штутгарте барона Вольфа.

Переговоры были успешными. 2 февраля 1882 года графиня Берольдинген передала Вольфу, как значится в составленной ею описи:

«1. Портрет поэта М. Лерментова, им самим писанный, в мундире.

2. Альбом для стихов, 1808 года, на 189 страницах.

3. Альбом в коричневом кожаном переплете, с золотой пластинкой-замочком на 32 страницах с 17 рисунками М. Лерментова.

4. Альбом для стихов в коричневом кожаном переплете «Souvenir», 1833 года, с рисунками, 176 страниц.

5. Французское письмо М. Лерментова на 8 страницах, к кузине.

6. То же, на 3-х страницах»15.

Кроме того, барону Вольфу было разрешено скопировать два неизвестных стихотворения «с подлинника руки Лермонтова» — юношескую балладу «Гость» и стихотворение, написанное Лермонтовым по-французски: «Non, si j’en crois mon espérance» («Нет, если бы я верил моей надежде»).

Копии стихов и письма Лермонтова к А. М. Верещагиной поступили в полное распоряжение Висковатова. Что же касается автопортрета Лермонтова и трех альбомов, то они были предоставлены при условии, что будут возвращены в самый короткий срок.

Висковатову.

На первой странице альбома в красном сафьяновом переплете, заключавшем 176 страниц, Висковатов увидел надпись: «Livre de Poésies appartenant à Alexandrine de Wereschaguine. Moscou, 1833. Les dessins par Michel Lermentoff, avec 176 pages» и виньетку: „Frlln Alex. Hügel, Schloss Hochberg, A MDCCCLXXV”16.

В этом альбоме обнаружилось восемь стихотворений Лермонтова, вписанных им собственноручно: «Вверху одна горит звезда», «Ангел», «Когда к тебе молвы рассказ», «У ног других не забывал», «Зови надежду сновиденьем», «Я не люблю тебя», «Отворите мне темницу», «По произволу дивной власти» — стихотворения 1831—32 годов. Дата «1833» на первой странице, смутившая П. А. Висковатова, была выставлена, очевидно, рукой Александры Хюгель — не Верещагиной, а ее дочери, что вполне согласуется со словом «фройлейн», написанием фамилии — «Лерментов» и датою «MDCCCLXXV». В 1875 году А. М. Верещагиной в живых уже не было.

Кроме восьми стихотворений, Висковатов обнаружил в альбоме десять рисунков Лермонтова, по преимуществу шаржи, выполненные пером или карандашом — изображения бытовых сцен, в которых фигурировали, надо думать, лица из ближайшего окружения Лермонтова. Помимо Лермонтова, в альбом Верещагиной вписывали свои стихи и пожелания кн. Василий Хованский, Барятинская, кн. Алексей Офросимов, Е. С., C. L., К.... в, И. Козлов, А. Бистрем, П. Б—а, Д. Гл. К—в, Карлгоф, C. S., Lise. Все это, хотя и представляет второстепенный интерес, очень важно, потому что это лица, окружавшие Лермонтова.

На внутренней стороне обложки второго альбома было написано „SOUVENIR” avec 32 pages et 17 pages illustrees par Lermontoff”17.

наложил папиросную бумагу и обвел твердым карандашом десять рисунков из одного альбома и один из другого. К сожалению, даже эти примитивные копии погибли во время Великой Отечественной войны в городе Пушкине, куда были перевезены для юбилейной выставки в июне 1941 года. Только две висковатовские копии репродуцированы. Рисунки же остаются нам пока недоступными.

Третий альбом Верещагиной составлял прежде собственность В. А. Лопухиной. В нем находились исполненные Лермонтовым акварельный портрет Лопухиной в чепце, с накинутой на плечи шалью и акварельный портрет негра Ахилла, служившего в доме Лопухиных18. Портрет Лопухиной Висковатов поручил скопировать художнику В. Шульцу19. Акварельное изображение негра Ахилла, к прискорбию, до сих пор остается нам неизвестным. Очевидно, из этого же альбома Висковатов вынул и оставил у себя рисунок Лермонтова, подписанный «M. Lerma», изображающий скачущего коня. На обороте рисунка (он теперь хранится в Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина) надпись рукой Висковатова: «Этот набросок Лермонтова изъят из тетрадей его конца 30-х годов (прин[адлежавших] А. Верещагиной). Лермонтов охотно рисовал несущегося коня.... П. В.». В Публичную библиотеку этот рисунок поступил от свояченицы П. А. Висковатова Н. И. Утиной20. Неясно, почему Висковатов отнес рисунок к концу 30-х годов, хотя подписан он «Lerma», как обозначал Лермонтов работы свои до 1832 года; неясно, почему он был «изъят».

Автопортрет Лермонтова в бурке, писанный акварелью в 1837 году, Висковатов поручил скопировать акварелистке О. А. Кочетовой, которая выполнила эту работу, по его мнению, весьма успешно. Он даже удостоверил это, надписав по овалу, на лицевой стороне рисунка: «Копия с собственноручного портрета Лермонтова, сделанного в 1837—1838 году. См. биог[рафию] мою, стр. 290 и 453. Копия сделана в точности г-ею Кочетовою»21.

Получив два письма Лермонтова к А. М. Верещагиной, Висковатов обратился к гр. Берольдинген с вопросом о судьбе остальных писем, которые могли содержать сведения об отношении поэта к Лопухиной. Берольдинген ответила: «Если бы моя бабушка, умершая в марте 1876 года, успела увидеться с Вами, она все могла бы рассказать Вам, ибо до мельчайших подробностей знала обстоятельства. Мне это не передать... Письма Лермонтова к матери моей бабушка сама уничтожила, они были крайне саркастичны и задевали многих»22.

Переписка о верещагинских материалах продолжалась несколько лет. В 1889 году Базаров по просьбе Висковатова снова обращался к гр. Берольдинген с просьбой поискать рукопись «Демона», одолженную Столыпиным. «Я ее все ищу и ищу в нашей библиотеке, — отвечала графиня П. А. Висковатову. — Может быть, она найдется в конце концов в доме Столыпиных»23. Базарову она предложила когда-нибудь летом приехать к ней в ее замок Хохберг, чтобы вместе поискать в ее библиотеке, не найдется ли там эта рукопись.

«бахметьевский» список, ни автограф разыскать так и не удалось. Кроме того, Висковатов писал, будто в его руках находился обнаруженный среди бумаг Верещагиной единственный полный список лермонтовской поэмы «Каллы»24. Однако в переписке по поводу верещагинских материалов о нем нет ни единого слова, и эта рукопись точно так же остается нам неизвестной.

Энергия Висковатова, инициатива его в собирании неизвестных текстов Лермонтова и фактов его биографии — удивительны. Результат его изысканий и, прежде всего, весьма обстоятельная первая биография Лермонтова — все это заслуживает признания и уважения. Но постоянное стремление «поправлять» факты, чтобы они его «слушались», смущает исследователей. Скажем, баллада «Гость». «Посвящается А. Верещагиной», — приписывает П. А. Висковатов25. В копии Вольфа фамилии Верещагиной нет. Французское стихотворение «Non, si j'en crois mon espérance». — «На прощание А. Верещагиной» — печатает он в «Сочинениях М. Ю. Лермонтова»26. В копии Вольфа заглавия нет... Очевидно, Висковатов сам побывал в замке Хохберг, сам видел эти автографы?! «Клочок рукописи, найденный мною в Штутгарте», — пишет он в «Биографии» Лермонтова27... «Письмо Лермонтова, найденное мною в бумагах покойной А. Верещагиной»28... Нет, не одно: «два письма нам удалось разыскать в оригинале...»29.

Впрочем, мы отвлеклись. Был или не был — это не главное. Главное в том, что автопортрет Лермонтова и все три альбома — с рисунками и стихами — пришлось возвратить владелице.

4

Прошло около тридцати лет. Приступая к изданию полного собрания сочинений Лермонтова под редакцией профессора Д. И. Абрамовича, Разряд изящной словесности Академии наук обратился через русское посольство в Берлине к наследникам гр. Берольдинген (скончавшейся в 1903 году) с просьбой предоставить фотокопии лермонтовских автографов30. Обращение оказалось безрезультатным. Тут вскоре разразилась первая мировая война.

В начале 1930-х годов, в связи с подготовкой нового издания сочинений Лермонтова, профессор Б. М. Эйхенбаум хотел поставить этот вопрос перед Наркоминделом СССР, чтобы установить, цел ли архив Верещагиной. Но в Германии произошел фашистский переворот, дело снова было надолго отложено.

стал просматривать «Готские генеалогические альманахи баронских домов» (потому что Хюгели носят титул баронов), «Готские генеалогические альманахи графских домов» (потому что Берольдингены — графы), составлял родословия, по адресным книгам устанавливал имена, адреса, листал «Готский дипломатический ежегодник», альбомы «Штутгарт и его окрестности», путеводители по Вюртембергу.

В 1946 году я предложил осуществить поиски материалов, которые были в свое время в руках Висковатова. Но вследствие изменения международной обстановки почти решенный вопрос о поездке в Штутгарт и в замок Хохберг был снят.

В 1955 году я снова поставил этот вопрос. Но тут мне сообщили, что член-корреспондент Академии наук СССР В. Н. Лазарев хочет рассказать мне что-то по поводу лермонтовских материалов за рубежом. Я позвонил. И профессор Лазарев сказал мне, что в Стамбуле, на конгрессе византологов, познакомился с мюнхенским искусствоведом профессором доктором Мартином Винклером. И тот передал ему два цветных диапозитива с принадлежащих ему акварельного автопортрета Лермонтова и другой акварели, изображающей девушку в одежде испанской монахини. И что он — В. Н. Лазарев — подарил эти диапозитивы лермонтоведу Н. П. Пахомову.

Не зная точного адреса, я написал профессору Винклеру в Мюнхен, на адрес Пинакотеки. Как выяснилось сейчас, письмо мое до него не дошло.

Вскоре «Международная книга» известила меня, что в Москву приехал библиограф Колумбийского университета мистер С. Болан, в руках которого находятся подлинные стихи Лермонтова и множество лермонтовских рисунков.

Мистер Болан показал фотографии. Сомнений не оставалось — 8 автографов и 27 лермонтовских рисунков. Да, это были не беспомощные копии Висковатова, а зарисовки, полные жизни и юмора, с французскими репликами, которые изрекают изображенные Лермонтовым девушки и военные, сановники и старухи. Увы! Эти фото я видел в продолжение каких-нибудь двух или трех минут.

Мистер Болан застегнул портфель. На мои расспросы отвечал, что в его руках три верещагинских альбома и что к ним имел отношение профессор Мартин Винклер из Мюнхена.

Речь зашла о передаче этих уникальных ценностей в какое-нибудь из научных учреждений нашей страны или архив. Мистер Болан уезжал в Ленинград. Я связался с Пушкинским домом, известил ленинградских лермонтоведов. Встреча состоялась. Но мистер Болан выдвинул нереалистические условия. Лермонтовские альбомы поступили в Колумбийский университет...

... Прошло несколько лет. Летом 1962 года ответственный работник Комитета по культурным связям с зарубежными странами при Совете Министров СССР сообщил мне, что со мной хочет встретиться секретарь советского посольства в Бонне В. И. Иванов, приехавший в отпуск на родину.

Иду в Комитет.

— Знакомьтесь...

— Иванов...

Серьезный и очень артистичный молодой человек, приветливый, деловой, заинтересованный и задумчивый. Он говорит, что в советское посольство в Бонне обратился мюнхенский профессор Мартин Винклер, желающий передать в Советский Союз принадлежащие ему лермонтовские реликвии.

— семейную переписку, копии лермонтовских стихов, деловые бумаги, отчеты по русским имениям — и попросил познакомить с ними Андроникова, сказав при этом, что приглашает меня приехать в ФРГ в качестве его гостя.

— А где же все эти документы?

Оказывается, В. И. Иванов отправил их в адрес Министерства культуры СССР. А Министерство переслало их в Государственный литературный музей.

Побывал в Литературном музее. Просмотрел материалы. Это еще не главное, но и в этих бумагах содержатся ценные сведения.

В письме ко мне Винклер писал, что хотел бы получить в обмен на «лермонтовиану» книги по русской истории, ибо в настоящее время завершает большой труд о русском искусстве, начиная с древних времен, кончая смертью Ивана Грозного. Перечисленные в письме книги были столь редкие, что нечего было и думать приобрести их когда-нибудь в магазине. Но лермонтовские реликвии — тоже не шутка. И книги выделяет из своих фондов Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина — они есть у нее в нескольких экземплярах.

в Мюнхен.

5

Профессор Мартин Винклер живет в 40 километрах от Мюнхена в городке Фельдафинг, арендует нижний этаж уютного особнячка. Из окон виден зеленый луг, сбегающий к речке, купы деревьев. Квартира ученого напоминает музей: гравюры с видами старого Петербурга, портреты, писанные безымянными русскими мастерами, футляры от мумий, привезенные из Египта, соломенные зонты из Замбези, афиши балетных спектаклей Дягилева; в спальне — фотографии в цвете: хозяин дома снимает с большим искусством — золото на фотографиях блещет, тускло мерцает серебро. Войдете в кабинет — великолепная русская библиотека по истории, искусству, собрания сочинений русских классиков, редкие книги, собиравшиеся в продолжение десятилетий. В свое время — в 1928 и 1930 годах — профессор Винклер побывал в Советском Союзе, встречался с А. В. Луначарским, знакомился с Новгородом и Киевом, Ленинградом и Ярославлем, Москвой и Кавказом. Показывает удостоверения, фотографии, справки...

Профессор Мартин Винклер или, как он сам предложил называть себя, Мартин Эдуардович — немолодой человек могучего телосложения и роста, с добрым круглым лицом, с длинными волосами — умный, тонкий, широко образованный ученый, крупный специалист в области восточноевропейских культур. Хорошо знает русский язык. В прошлом он — профессор Кенигсбергского университета. В 1933 году с приходом к власти нацистов, он был отстранен от преподавания. Его пригласили в Австрию, в Венский университет. Но в 1938 году, сразу же после аншлюсса, он лишился и этого места. И с тех пор до конца войны не имел постоянной работы. Его жена — Мара Дантова-Винклер, балерина, с успехом выступавшая в берлинской государственной опере, тоже пострадала от нацистского произвола.

Тема эта продолжает волновать хозяев до сего дня.

Профессор приносит в гостиную лермонтовские сокровища, которые в 1934 году купил на аукционе в замке Хохберг после смерти последнего владельца — графа Эгона Берольдингена. Из рук в руки передаются по кругу:

Портрет Варвары Лопухиной в образе испанской монахини. Подлинник.

Неизвестная картина Лермонтова (масло), изображающая нападение горцев на едущих в арбе женщину и мужчину.

Копия стихотворения Лермонтова «Могила бойца». С разночтениями. Здесь оно называется «Песнь».

Автограф поэмы «Ангел смерти». На 22 страницах.

— неизвестный экспромт Лермонтова, продолженный несколькими словами привета и снабженный крохотным изображением коленопреклоненного человечка.

Автограф стихотворения Лермонтова «Глядися чаще в зеркала». С разночтениями. И посвящением: «К С. С. .... ой».

Стихотворение Лермонтова на обороте того же листка. Неизвестное.

— Вы знаете эти стихи? — спрашивает у меня профессор.

— Нет.

— Тогда я прошу: прочтите!

Один среди людского шума
Возрос под сенью чуждой я.
И гордо творческая дума
На сердце зрела у меня.

Нашлися пылкие друзья,
Но я, лишенный вдохновенья,
Скучал судьбою бытия.
И снова муки посетили

Измены душу заразили
И не давали отдохнуть.
Я вспомнил прежние несчастья,
Но не найду в душе моей

Ни слез, ни пламенных страстей.

Рядом с текстом стихотворения — помета Лермонтова: «1830 года в начале». Стихотворение писано в пору, когда Лермонтову не исполнилось еще и шестнадцати лет. Тут чувствуются отзвуки пушкинского послания к Керн («И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь»). И в то же время это нисколько не подражание, а вполне оригинальное и очень лермонтовское по духу произведение.

Сверх этих лермонтовских сокровищ профессор передает нам рисунок Репина — эскиз к картине «Не ждали» и полотно Айвазовского.

Отложив все это, профессор Винклер приносит мне три альбома. Два маленьких и один большой. Это не те альбомы, в которых рисовал Лермонтов; те — в Колумбийском университете.

— Это — сюрприз!

Не торопясь начинаю перелистывать старинные листы... Стихи начала XIX столетия... Жуковский... Пушкин!.. Но рука не его... Снова Пушкин!

— Его рука?

— Нет.

— не вызывающий сомнений почерк! И подпись: «М. Л.» «Посланье»!

Неизвестное стихотворение Лермонтова!.. Еще несколько страниц... Рука Лермонтова! «Баллада»...

Листаю дальше: неизвестная запись «На смерть Пушкина»... Нет, глаза меня не обманывают! — лермонтовская рука!

Листаю... Рисунок пером, характерный для Лермонтова. Какой-то егерь.

— Эти альбомы не принадлежат мне, — поясняет профессор Винклер. — Они принадлежат правнуку Верещагиной. Его зовут доктор Вильгельм фрайхерр фон Кениг фон Вартхаузен. Мы с женой были у него недавно, и я просил его разрешения показать вам эти альбомы. Он думал, что здесь есть автографы Пушкина...

— А есть у него что-нибудь еще Лермонтова, ну, например, рисунки, картины?..

— Да, да! Акварель. Рисунок. Висит на стене в его фамильном замке Вартхаузен. Он не хотел его снять.

— А нельзя ли поехать туда?

— О, да. Но для этого надо говорить с владельцем замка по телефону. Надо узнать, когда вы можете его видеть.

— Это далеко отсюда?

— Нет-нет! Это не больше, как сто шестьдесят километров! По нашей просьбе профессор Винклер дозванивается до владельца альбомов, выясняет, можем ли мы посмотреть акварель.

— Можно.

Мы благодарим профессора и его супругу за все — за гостеприимство, доброжелательство, за помощь в работе, за желание передать лермонтовские материалы в Советский Союз. Стремление помочь нам превзошло ожидания: ученый показал альбомы, принадлежащие другому лицу, ездил к нему для этого — как это характеризует его заинтересованность в деле, научную добросовестность, широту!

6

... Замок Вартхаузен, как и полагается старинному замку, стоит на горе. На темном небе проступают черные очертания зубчатой стены и стрельчатых башен. По извилистой горной дороге машина въезжает в ворота. Сквозь темный парк идем к темному замку. Человек, отворивший тяжелую дверь, отправляется доложить о нас. Ждем в скудно освещенном сводчатом помещении. На стенах и вдоль уходящей вверх лестницы — алебарды, латы, шпаги, гербы. В углу — ящики с яблоками из сада...

По широким каменным ступеням спускается хозяин замка — изящно одетый, предупредительно вежливый человек лет сорока пяти, как бы несколько утомленный. Ведет нас наверх. Шагаем по галерее, увешанной портретами владетелей замка, начиная с XVII столетия. Довольно прохладно, довольно темно... В конце галереи дверь — жилые комнаты, свет, тепло, уют, низкая современная мебель, торшер, на стене — акварельный рисунок Лермонтова: стычка французских кавалеристов с русским обозом.

— По семейному преданию, — подтверждает господин Кениг, — считается, что это нарисовал Лермонтов... Если угодно, можно осмотреть библиотеку, собрание русских икон, приемные залы.

— Вот портрет «Александрин Верестшагин!»..

Умное русское лицо, серьезный, даже печальный взгляд... Но это уже старушка — чепец с оборками, ленты, темная тальма. Лермонтов знал ее не такой...

— Вот сам министр — Карл фон Хюгель, — продолжает хозяин. — Это графиня Берольдинген, о которой вы говорили... И моя бабка — фрау фрайхерр фон Кениг — Элизабет, старшая дочь... А вот родители Верещагиной!

Господин Кениг предлагает снять со стены и хорошенько рассмотреть эти работы русского крепостного художника, завезенные в замок германских рыцарей. Сняли. На обороте портрета, изображающего длиннолицего черноглазого человека с черными баками, в стоячем белом воротничке, наклейка с аннотацией по-немецки. «Bojar Михаил Петрович Верещагин, Herr auf Ilínsky, офицер гвардии, коллежский асессор, сенатский секретарь. Последний в роду. Род. в 1785 — умер в 1817». И на другом — черноглазая, черноволосая женщина с красивыми крупными и мягкими чертами лица, волевого, полного скрытых страстей. Этикетка на обороте гласит, что это владелица костромского имения Листовское, родилась в 1788, умерла в Штутгарте в 1876 году — Елизавета Аркадьевна Верещагина, урожденная... Анненкова!

«Югельский барон» — ее родная племянница.

Портреты повешены на свои места. Господин Кениг разрешает сфотографировать их.

Возвращаемся в жилые покои и знакомимся с супругой и сестрою хозяина. На столе сервирован чай.

На наши вопросы следуют разъяснения весьма обстоятельные. Хозяин замка недавно закончил биографию своего прадеда — барона Карла фон Хюгеля. В 1855—1864 годах Хюгель занимал посты министра вюртембергского двора и министра иностранных дел Вюртембергского королевства. Верещагина встретилась с ним в салоне русского посла графа Поццо ди Борго в Париже. В 1838 году там же, в Париже, он заказал прекрасный портрет Александрины фон Верестшагин фон Хюгель... Литографию делал известный парижский литограф Леон Ноэль.

— А где тот портрет, который изображает Александрину Верещагину в первый год ее брака? — спрашивает супруга хозяина.

— Я сейчас принесу.

Хозяин удаляется в кабинет.

Жду с нетерпением. До сих пор мы не знали ни одного изображения Верещагиной, а тут целых два! И одно из них — молодой Верещагиной!

Господин фрайхерр фон Кениг несет фотографию:

— Прошу!..

— Если вас это интересует — я могу вам преподнести фото, — любезно предлагает хозяин.

— А где может быть оригинал? — спрашивает у мужа хозяйка.

Начинаются припоминания, предположительно называются города — Штутгарт, Гейдельберг, Мюнхен...

— Об этом может знать оберлерер херр Штренг в Шлосс Хохберг!

— Лучше позвонить в Тюбинген фройлейн Энберг, — вставляет сестра хозяина. — Она говорила о переписке Лермонтова с Александриной Верещагиной-Хюгель...

— Нет, эти письма уже напечатаны в России. Не думаю, чтобы она располагала неизвестными текстами...

— Я хотел показать вам, — хозяин кладет на стол каталог. — В 1951 году я передал на аукцион мюнхенской фирме «Карл унд Фабер» два манускрипта Лермонтова. В этом каталоге воспроизведен небольшой фрагмент...

Он разворачивает тетрадь каталога... «Гость»!.. Факсимиле лермонтовского автографа! Которого ни один исследователь не видел даже на фото!..

Беру каталог в руки:

«Гость» (быль) (посвящается)*****.....

Клариссу юноша любил
Давно тому назад.

Он сердце девы получил.
А сердце — лучший клад.

И в церкви поп с венцами ждет.

Кому же посвящается это? Висковатов печатал: «А. Верещагиной». А Лермонтов умолчал. Почерк зрелой поры. Может быть, это даже не юношеское стихотворение, а, скажем, связанное с замужеством Лопухиной? Бумага, на которой оно написано, могла бы решить дело. Но автограф продан. Куда?

— Вот еще, — говорит хозяин, — стихотворение Лермонтова, написанное им по-французски.

Действительно, в каталоге под № 1866 значится: «Gedicht manuscript (französisch). 1/2 S. 4°. Beginnt: „Non, si j’en crois mon espérance, j’attends un meilleur avenir”31.

— А это?.. № 186?

„Ballade” auf Hochzeit des Barons von Hügel..”32.

Рукопись занимает в целом 2¹/₂ страницы поперек; бо́льшая часть (2 страницы) написана другой рукой (В. Анненковой).

Свадьба барона фон Хюгеля с А. М. Верещагиной, собственность которой составляют этот и следующие номера, состоялась в июле 1836 года.

— Этот последний номер вы видели у профессора Винклера, — говорит господин фон Кениг. — Он показал вам. А о других манускриптах вам следует справиться в Мюнхене, на Каролиненплатц, 5а...

7

Утро следующего дня в Мюнхене начинается с посещения аукционата.

Ответ получаем буквально через минуту.

— «Гость» через посредство г-на Лаутера продан в Женеву фирме «Вайс унд К^о». Автограф французского стихотворения... сейчас посмотрю... господину Штаргарду в Марбург. Он выставлял его на аукционе 1954 года.

— из помещения фирмы «Карл унд Фабер» — звоним в Марбург, в антиквариат Штаргарда. Французское стихотворение ушло в Вюстемберг... Рукописи других русских писателей? Да, конечно!.. Рисунок Пушкина продан в Бад-Годесберг. Фрагмент «Капитанской дочки» — автограф — в Лондон. В ближайшее время на аукционе будут продаваться письма Гоголя, Тургенева, Горького, автографы Рубинштейна, Рахманинова... Фирма вышлет вам каталог33. Кроме того, вы можете написать письма владельцам без обращения и переслать эти письма мне, — говорит г-н Штаргард, — я сам отправлю. Просите уступить автографы или выслать вам фотографии. Я не имею права без разрешения называть имена.

Первые сведения о лермонтовских автографах, принадлежавших фон Кенигу, собраны.

8

Из Мюнхена едем в Штутгарт. Оттуда — в замок Хохберг за Людвигсбургом. Предки барона Хюгеля выбрали великолепное место: судоходный Неккар, зеленые луга, живописные городки и селения.

Главный учитель господин Вильгельм Штренг дает урок в частном доме. Узнав, зачем мы приехали, откладывает все дела и ведет нас показывать замок.

В 1934 году, после смерти графа Эгона Берольдингена, замок разделили на изолированные комнаты и квартиры. Но проходные помещения пустуют. И в них до сих пор видны остатки прежнего быта: где мраморный бюст, где гравюрки на стенах, старинная тарелка, лепные гербы...

ценные картины заперты в комнатах. Как знать: может быть, случайно туда попало какое-нибудь полотно Лермонтова.

Управляющий объясняет, что его хозяин живет в Испании, приезжает сюда раз в год, в день рождения покойной матери.

— Если прибудете 20 июля утром, вы сможете увидеть его. Писать ему надо в Мадрид, ресторан Хоршера, самому господину Хоршеру.

Выходим. Выясняется, что господин Штренг пишет историю замка и населенного пункта Хохберг, изучил родословия, собрал обширный материал, снимки со старых портретов. Если у нас есть время, он хотел бы отвести нас к себе — он живет отсюда в нескольких километрах.

... Сидим, попиваем рейнское вино, я проглядываю переписанные на машинке главы «Истории», посвященные Верещагиной-Хюгель, вношу какую-то незначительную поправку. В свою очередь, получаю ряд уточнений, касающихся Верещагиной и ее немецкой родни. Господин Штренг достает каталог вещей, продававшихся в замке: мебель, мрамор, фарфор34. Книги, рисунки, автографы составляли вторую тетрадь каталога, но второй тетради у него нет. Надо отыскать в Штутгарте фирму, которая проводила аукцион. Кажется, эта фирма не существует, но, очевидно, дела перешли к другой. Он согласен: не может быть, чтобы Лермонтов не прислал Верещагиной своего романа «Герой нашего времени» и книжки стихов. Если в Штутгарте позвонить...

9

Командировка окончилась. Материалы, полученные от профессора Винклера, привезены в Советский Союз и поступили: рукописи — в Государственную библиотеку СССР имени В. И. Ленина, изобразительный материал — в Государственный литературный музей.

Наконец-то мы имеем возможность подробно рассмотреть тетрадь, заключавшую автограф «Ангела смерти».

На обложке рукою Лермонтова надпись:

Ангел Смерти

1831 года Сентября 4-го дня

М. Лермонтов.

В верхней части обложки полосой черной бумаги заклеена какая-то надпись.

На обороте обложки: «Посвящается».

— три начальные буквы имени, отчества и фамилии зачеркнуты пером столь тщательно, что вместо второй буквы образовалась чернильная клякса. Остатки очертаний первой буквы напоминают «А», третья сквозь штриховку читается довольно отчетливо: «В......... й». И девять точек, соответственно недостающим буквам фамилии Верещагиной.

Лаборатория Библиотеки имени В. И. Ленина удалила приклеенную к обложке черную бумажную ленту. Обнаружилась строка, писанная рукою Лермонтова: «Посвящается А. М. В.», им же зачеркнутая нетерпеливыми круговыми штрихами. Мотивы, по которым оба посвящения вымараны, остаются неясными. Возможно, что Лермонтов кому-то давал читать эту поэму — тогда же, в 1831 году. И намеренно вычеркнул посвящение. Впрочем, мы с этим встречались уже в посвящении к трагедии «Menschen und Leidenschaften». В остальном текст соответствует воспроизведенному в карлсруйском издании, если не считать нескольких самим Лермонтовым переправленных слов, — разночтений, не учтенных Хаспером. Поэтому данная рукопись интересна, главным образом, как автограф.

На обороте листка, на котором написано уже приведенное выше неизвестное прежде стихотворение «Один среди людского шума», находится другое, известное по автографу в тетради, заполнявшейся пятнадцатилетним поэтом в 1829 году. В тетради Лермонтова стихотворение читается так:

К***

Любуйся милыми очами,
И света шумная хвала
С моими скромными стихами
5 Тебе покажутся ясней...

Из груди вырвется невольно,
Когда в младой душе своей
Самолюбивые волненья
10 Не будешь в силах утаить:

Ты оправдаешь, может быть!.. 35

В новом автографе строка 6-я выглядит иначе:

Когда ж в то время вздох крамольный

строки 9—10:

Не будешь в силах укротить

Но дело не в двух разночтениях: в новом автографе, сохранившемся в бумагах А. М. Верещагиной, вместо трех звездочек выставлены инициалы: К С. С..... ой.

Эти инициалы, так же, как и строку «Мою любовь, мои мученья» мы должны сопоставить с припиской Лермонтова, сделанной им возле другого, более раннего стихотворения 1829 года, — «К гению»: «Напоминание о том, — пояснил поэт, — что было в Ефремовской деревне в 1827 году — где я второй раз полюбил — и поныне люблю»36.

Назван 1827 год. Запись — 1830 года. «Поныне люблю» — значит, в продолжение трех лет!

Биографы и комментаторы уже давно ломали головы над тем, кто был предметом этой отроческой любви. Теперь, зная инициалы, мы можем назвать и самое имя. Как ни странно, но ответ содержится не только в новом автографе, но и в... полном собрании сочинений Лермонтова, а стихотворение, в котором фамилия вдохновительницы названа полностью, печатается, начиная с 1882 года. Вот его текст, в котором я выделяю курсивом две строчки:

И не наказаны потом?
Три года ровно вы шутили
Его любовью и умом?
Нет! вы не поняли поэта,

Вы небом созданы для света,
Но не для вас был создан он37.

Нет сомнения, что Лермонтов говорит здесь о себе. Это он — не для света созданный поэт — тема, проходящая сквозь всю юношескую лирику.

Стихотворение 1831 года. Из числа новогодних мадригалов. Обращение к Сабуровой. Сабурову звали Софьей. То есть — С. С. Она была дочерью Ивана Васильевича Сабурова, автора статей по сельскому хозяйству38 и жены его — Веры Петровны, племянницы известного поэта М. М. Хераскова. Все братья Сабуровой — их было трое — Сергей, Михаил и Владимир — учились в Московском университетском пансионе одновременно с Лермонтовым, а один из них — Михаил, одноклассник поэта, был его самым близким и самым любимым другом39.

Тульской губернии41, где находилась «Ефремовская деревня» отца Лермонтова, Юрия Петровича, и Арсеньевых, родственников поэта со стороны матери, и где двенадцатилетний Лермонтов мог встретить семью Сабуровых.

В 1832 году София Ивановна Сабурова вышла замуж за Дмитрия Клушина. Дочь ее — Мария Дмитриевна Клушина (1833—1914), в свою очередь, вышла замуж за Александра Николаевича Жедринского42. Она жила в Курске, у нее был альбом, в этом альбоме были обнаружены неизвестные стихи Лермонтова, обращенные к сестрам Ивановым.

Похоронена София Ивановна Сабурова-Клушина рядом с А. Н. Жедринским — в Орле, на кладбище мужского монастыря. Надпись на могиле сообщала, что она умерла в 1864 году, 48 лет43. Стало быть, родилась в 1816 году и была на полтора — два года моложе Лермонтова.

Что касается записи в 8-й тетради Пушкинского дома — записи, которую принято связывать с «ефремовским» воспоминанием, то она, по-моему, не имеет никакого отношения к трехлетнему увлечению Лермонтова.

Вот эта запись:

«1830 (мне 15 лет). Я однажды (три года назад) украл у одной девушки, которой было 17 лет и потому безнадежно любимой мною, бисерный синий снурок, он и теперь у меня хранится.

Кто хочет узнать имя этой девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. — Как я был глуп!»44.

Речь идет о какой-то приятельнице старшей кузины, о последующих трех годах любви здесь ничего не сказано (а Лермонтов про это не умолчал бы!). А, главное, запись сделана в начале 1830 года одновременно с припиской к стихотворению 1829 года, в которой не просто написано, а подчеркнуто: «И поныне люблю». Это «поныне люблю» и «как я был глуп», приписанные в один день, когда Лермонтов пересматривал свои поэтические тетради, заполнявшиеся до середины 1830 года, как-то не согласуются между собой. И вряд ли он стал бы так говорить о трехлетнем чувстве.

10

Но, пожалуй, самый значительный документ из собрания профессора Мартина Винклера — письмо Елизаветы Аркадьевны Верещагиной к дочери Александре Михайловне Хюгель из Петербурга, посланное в ноябре 1838 года. Особый интерес представляет оно потому, что в письме Е. А. Верещагиной рукою Лермонтова вписан его неизвестный стихотворный экспромт на французском языке, продолженный шутливым приветствием.

Сначала Елизавета Аркадьевна ведет речь о предстоящих А. М. Верещагиной родах. Сама Елизавета Аркадьевна после замужества дочери вернулась в Россию и не будет присутствовать в Штутгарте в этот важный для них обеих момент. Она посылает ей пять тысяч рублей ассигнациями и сообщает о доходах с костромского имения и с подмосковного Ильинского. Далее идет описание жизни Игнатьевых — то есть «Пашеньки» или Прасковьи Александровны Воейковой — племянницы Елизаветы Аркадьевны и двоюродной сестры «Саши» Верещагиной (Воейкова вышла замуж за Алексея Дмитриевича Игнатьева)45.

Важное место в письме занимает рассказ о продвижении по службе А. И. Философова. Он назначен воспитателем к младшим сыновьям Николая I, к Николаю и Михаилу. В связи с этим жена Философова, «Анюта», или Анна Григорьевна Столыпина, только что родившая сына, получила «за крестины» бриллиантовые серьги и завтракает то с императрицей, то с великой княгиней (очевидно, Еленой Павловной).

Через Философовых Е. А. Верещагина имеет возможность прежде других узнать, что Николай I с «Люхтенбергским», а вернее, с Лейхтенбергским принцем — женихом своей старшей дочери — уехал в Москву и останется там на несколько дней.

«Мише» — Лермонтову, что хочет приехать зимой в Петербург. Сестра Лопухина — «Машенька», то есть Мария Александровна — тяжело восприняла женитьбу брата: сестра замужем, она одна, ей 36 лет. «Сестрица» Елизаветы Аркадьевны, Екатерина Аркадьевна, переехавшая для воспитания детей в Петербург, приглашает Машу Лопухину к себе погостить; Елизавета Аркадьевна уговаривает ее ехать вместе с собою в Штутгарт...

Далее пошли соображения о дальнейшей службе барона Хюгеля. Вернутся ли они в Париж — это еще неизвестно. На всякий случай Елизавета Аркадьевна считает нужным говорить, что они находятся в Штутгарте в отпуску. Все эти сведения о служебных перспективах Хюгеля Елизавета Аркадьевна сообщает дочери со слов кн. Екатерины Ивановны Гогенлоэ — жены вюртембергского посланника в Петербурге кн. Генриха Гогенлоэ-Кирхберга. Он в «восхищении» от Верещагиной, которую только что видел в Париже. Елизавета Аркадьевна придает большое значение суждениям вюртембергского дипломата. И это совершенно понятно: он хорошо осведомлен, а, кроме того, коль скоро А. М. Верещагина вышла замуж тоже за вюртембергского дипломата, знакомство с кн. Гогенлоэ и его женой (она русская, урожденная Голубцова) становится особенно важным и для самой Верещагиной и для ее петербургской родни.

А теперь познакомимся с этой частью письма:

St. Petersbourg. Novembre^1* 16/28. Среда [1838].

Письмо твое от 6-го Ноября я получила, благодарю тебя, мой друг, что ты меня успокоиваешь, хорошо пишешь, не ленишься, одна моя радость твои письмы, ежели бы возможно было чаще, но довольно каждые две недели мне радостные минуты; пиши, мой друг, не ленись, господь тебя вознаградит детьми твоими за меня. Когда тебя бог благословит быть матерью, ты почувствуешь тогда мои чувства и какие бывают беспокойствия и радости матери, и так, мой друг милый, я теперь в ужасном положении, все воображаю тебя, что ты родишь, мучиешься, и ни что меня не развлекает, все в волнении, ни что меня не занимает и одно меня успокоивает: надежда на милость бога и пресвятой его матери. Новый зделала образ, и у меня возле постели; что просыпаюсь, перьвая мысль ты, и прошу заступницу тебе быть покровительницею и меня утешить. Прилагаю тебе пять тысяч ассигнациями. Не могла иначе зделать, как взяла четыре тысячи из капиталу, что у Алеши, а тысяча из доходных, а в декабре будут доходы из Костромы, не весь еще оброк за нынешний год прислали. Пишут, что пришлют, и на дорогу мне будут деньги. Нынешний год потому должна была взять из капиталу, потому что прошлого году лишнее сверх доходов забрали у сестрице, но я ей заплатила нынешним доходом и до сех пор ничего ей не должна. Мне совестно было ей не отдать, потому, что она процентов не берет с меня, а очень бы мне хотелось заплатить, хотя весной, Игнатьевым. Теперь они не бедны, хорошое место, но, кажется, не разбогатеет и Николай Петрович, который его комиссии делает, мне сказал, что жалко, как не расчетлив, накупает все вздору и ему перевозки вещей в Казань, верно, дороже стали, чем тебе из Парижу. Жалки они мне, всякой год ребенок. Я надеюсь, что сими пятью тысячами рублями вы можете расплатиться с Парижем, а в Генваре я вам еще пришлю; из Ильинского неотменно перьвая половина получится оброку монетою 4500 в перьвых числах Генваря, у нас так договор: по продаже хлеба. И так теперь весь будущий оброк с обоих деревень впереди у нас будет в руках. Одно молю бога, чтоб ты была только здорова, а на нужное достанет; вы оба благоразумны, не проматаете, а только, чтоб жить хорошо, хотя не по барски, а по дворянски. И для своего спокойствия и здоровья не жалей; непременно, чтоб был у тебя при муках акушер и бабка. Акушер всегда куражнее, но, мой друг, чтоб не спешил, и лучше потерпеть лишнее, помучиться, но без нужды сильных средств не употреблять. Господь бог поможет. Я надеюсь что немец доктор — не шарлатан и прежде подумает хорошо. Ты вспомни, что и я тебя родя, долго мучилась, но господь бог помиловал и тебя, и меня; и с терпением, и с надеждою на бога будет хорошо. И я так уверена в твоем муже, что он за тобою будет ходить девять дней, успокоивать, и чтоб доктор всякой день тебя видел. У нас Анюта Философова совершенно оправилась и похорошела, только очень толста. Всякой день выезжает, и часто с царскою фамилиею, и утро у государыни была, с ней завтракала. То у великой княгини, потом на балах, в театрах. Теперь все переехали из Царского, то Алексей Ларион[ович] приезжает домой ночевать в 10-ть часов, а в 8-мь утра уезжает на целой день к малинким вел[иким] княз[ьям]; дан ему помощник — барон Корф, который просто дятька, и обедают вместе, и много ему хлопот. Государь император с принцом Люхтенберским уехал третьего дня в Москву, ему показать город, а его рекомендовать, как жениха Москве, и только на три дни, а полк Киевской Гусарской, который ему дан, в Москве, и все там будет стоять, и так все веселы. Анюта за крестины получила прекрасные брилиантовые серги. От Машиньки Лопухиной получила на днях письмо: пишет, что Алеша влюблен страстно в жену, не нарадуется, что она брюхата. А к Мише Алеша пишет, что он будет зимою в Петербург, жене хочется, а Маша ко мне сего не пишет, а только все просит заранее непременно уведомить, ежели я поеду к вам. Она мне так жалка, Маша, как я все узнала. И как она переменилась, и вдруг постарела: очень скучает. Я ее даже подговаривала ехать со мною и мне так кажется, что ежели бы не бабушка, ей совестно ее оставить, за счастье бы почла с тобою быть. Даже я заметила, когда про это говорит, у ней слезы, и ко мне что-то она очень ласкова и откровенна стала. Ее положение ужасно. Всех старей и должна покорятся глупой молодой бабенке, и что она ей говорит — этого описать невозможно, и в последнем письме ко мне пишет, что Алеша почитает себя совершенно счастливым и проч. и так, кажется, что ему ни до кого дела нет. Сестрица очень звала Машу к себе, в Петербург, с ними пожить. На днях посылала узнать о приезде М-lle Hayn: еще нет. Княгиня Гоенлое приезжала к Анюте, но не застала дома, а видели ее Голицыны и много говорили о тебе. Она тебя очень хвалит и говорит, что ужасно велико ваше семейство, и тебя все любят, а князь от тебя [в] восхищении: говорил Филос[офову], что как ты достойна уважения, и он сказал Голицыной, что ты всем очень пондравилась, но иначе и не могло быть, как ты достойна, хотя он очень любит все семейство. И он говорит, что ни чего не знает, куда вас определят. Я всем говорю, что вы в отпуску считаетесь, и для родин твоих гораздо покойней в Штутгарте, чем в Париже; и точно, ежели уже угодно было богу мне не быть с тобою в таком случае, то я благодарю создателя, что не в Париже. Мне так кажется, что в Штутгарде лучше доктора займутся — и тише, и спокойнее. Чем так болен Жюль? — мне его жаль».

Тут в письмо Е. А. Верещагиной вторгается Лермонтов.

Экспромт М. Ю. Лермонтова Ф. 456. 1.13.

Vraiment je n’ai trouvé que ce moyen pour me rappeler à votre souvenir, et obtenir mon pardon; soyer heureuse, et ne m’en voulez pas; demain je commence une énorme lettre pour vous... Ma tante m’arrache la plume... ah!...

M. Lermontoff46.

Перо берет Елизавета Аркадьевна.

«Разгляди фигуру рисованную.

Не переменился ничего, сию минуту таскает и бесится с Николинькою Шангирей. Он довольно часто у нас. Близко живет Елиз[авета] Алексевна. Я к тебе писала, что Катя Сушкова у нас довольно часто жила, у Дмитрия Сушкова [в] верху у нас, с дядей Беклешовым. Но уже хотела ехать в Псков, как вдруг появился некто господин Хвостов, приехал из Америки, там жил четыре года, увидал Катю — рассказывают, что шесть лет все [в] нее был влюблен, а Миша говорит: «десять лет» — и она, и он; и так помолвились, послала за теткою Беклешовой, а он, Хвостов, за матерью своей в деревню новгородскою, и только неделю были помолвены, и вчера была свадьба у нас в приходе. Елиз[авета] Алек[сеевна] Арсеньева у жениха — посаженной матерью, и Миша Лерм[онтов] на свадьбе. Женихова мать — Арсеньева, племянница Елиз[аветы] Алек[сеевны]. Жених назначен chargè d’affaires в Америку, в Соединенные Штаты, 40 или 50 тысяч жалованья, что-то на дорогу, и говорят, что умней и ученей его нет человека, камер-юнкер, но очень дурен собой, и скоро едут в Америку. И Миша велел тебе все сие описать, и что у невесте был посаженой отец Сенковской, и много было смешнова и странностей было много. Нельзя все пис[ать]».

Интересно, что весь эпизод описан по просьбе Лермонтова:

Тут упоминаются имена, хорошо знакомые нам хотя бы по «Запискам» Сушковой: Николай Сергеевич Беклешов — муж ее тетки Марии Васильевны, псковский помещик, двоюродный брат — Дмитрий Сушков.

Лермонтов на свадьбе Сушковой — это как бы эпилог к письму 1835 года, в котором поэт рассказал Верещагиной о развязке своего романа. Теперь Сушкова выходит замуж за его родственника — молодого дипломата Александра Васильевича Хвостова. И можно поверить в казавшийся неправдоподобным рассказ Е. А. Сушковой, записанный М. И. Семевским: Лермонтов был шафером на ее свадьбе47. Очевидно, шафером жениха.

«много было странного и смешного. Нельзя все писать» — намеки, которые, минуя внимание Елизаветы Аркадьевны, может понять одна Верещагина.

Елизавета Аркадьевна берет новый листок. В семейном и бытовом отношении это продолжение письма так интересно, что весь его текст следует привести целиком. Тут пойдет речь и о поездке к придворному банкиру барону Штиглицу, и о том, как наряжают посольских кучеров в Петербурге, о выступлении в Павловске хора московских цыган, привезенных туда для поднятия доходов первой в России железной дороги; о широких прививках оспы.

Но особенно интересно упоминание имени композитора А. С. Даргомыжского. То, что Е. А. Верещагина пишет о нем, как о «племяннике Станкрерши», свидетельствует, что тетка А. С. Даргомыжского Анна Борисовна Козловская (по мужу Станкер) принадлежала к числу столыпинских и верещагинских знакомых. А это позволяет предположить, что и Лермонтов мог встречать Даргомыжского — и не только в салоне Карамзиных.

Еще в 1833 году двадцатилетний Даргомыжский произвел своею игрой впечатление на М. И. Глинку, с которым потом в течение двадцати двух лет был в самых коротких, самых дружественных отношениях. Уже в ту пору Даргомыжский был известен в петербургском обществе как сильный пианист, читал ноты как книгу и участвовал во многих любительских концертах. Интерес Е. А. Верещагиной к семейству Даргомыжских-Козловских поддерживается еще и тем, что дядя композитора, князь Петр Борисович Козловский — русский посланник в Штутгарте. Следовательно, живя в этом городе и вращаясь в кругу дипломатов, А. М. Верещагина постоянно встречается с ним.

Елизавета Аркадьевна пишет о выступлении Даргомыжского в салоне великой княгини. Это — Елена Павловна, жена великого князя Михаила, которая слывет покровительницей искусств.

— литератор, из московских студентов, женатый на Шаховской, постоянно живет за границей и принадлежит к числу парижских знакомых А. М. Верещагиной. Елизавета Аркадьевна считает необходимым уведомить дочь, что в салоне великой княгини поет родственница Рюмина — Шаховская. В письме упоминаются имена — кузины А. М. Верещагиной Марии Дмитриевны Столыпиной, Натальи Алексеевны Столыпиной (сестры Е. А. Арсеньевой). Сын Натальи Алексеевны — Алексей Григорьевич Столыпин, ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка (брат А. Г. Философовой), женится на фрейлине княжне Марии Васильевне Трубецкой. Аркаша — сын Екатерины Аркадьевны и брат Марии Дмитриевны — воспитанник Артиллерийского училища в Петербурге — обратил на себя внимание великого князя. Все сведения о том, что происходит во дворце великого князя Михаила и жены его Елены Павловны, Е. А. Верещагина получает через Наталью Алексеевну Столыпину, а так — через чету Философовых.

Вот, что пишет Елизавета Аркадьевна:

«Я сама ездила к Штиглицу деньги отдавать и как счастливо попала: курс высок и так отдала 5000 тысяч ассигнациями, а получила 5860 франков, а бывало прежде только по 11-ти centimes. Жаль, что не могла больше переслать. И так я разделила на два векселя. Ты можешь, я думаю, векселем в Париж послать, только пожалоста, расплатитесь с Парижем, а я тебе еще пришлю в генваре, не прежде, на житье. И не думай, мне на дорогу будет, я здесь ничего почьти не трачю, шляпу купила. Выезды мои по родным, и то редко, все у нас больше сидят.

Я с неделю была нездорова, мое^2* все обыкновенное временем меня тревожит, нужно мне больше ходить и воздух, а здесь невозможно: время было сырое, и что всего ужаснее — ветры страшные. Несколько раз начиналось наводнение и перед Михайловым днем один день очень было напугало целою ночь, и пушки палили, и, говорят, на полвершка были от наводнения, но ветер вдруг переменился. Нам не страшно — на нашей улице никогда не бывало, и в самое большое наводнение только мостовую полило. А с Михайлова дня у нас прекрасная зима, и все в санях, и чюдесно нарядны все сани у послов, я вчера видела франц[узского], кучер весь в золотых голунах. Также видела я англин[скую] посланницу в магазейне: екипаж чюдесный — из Англии четвероместная карета, пренарядная и очень богата, кучера все голуны по швам, а два лакея превысокии, лошади у всех ямские и кучера по-русски одеты, только с голунами на шляпах и на ковтанах, а сама посольша неважно и одета нехорошо — шлюховата, не по екипажу; покупала токи богатые. Много очень видно парами ездют здесь, особливо иностранцы. Императрицу я видела в четвероместных санях с двумя княжнами с Конст[антином] Никол[аевичем], четверней большие сани. У^3* и я имела терпение сидеть освящение лютеранской церкви. Нам достали только два билета, сестрица побоялась тесноты, то я с Машей Дмит[риевной] отправилась — я сие, кажется, тебе описывала. У вас было две тысячи, у нас слишком пять, и не тесно было. Парад большой, без цветов у немцев нельзя, вся церьковь украшена была цветами, и все в парадных мундирах, и несколько немецких проповедей сказали.

Железная дорога было здесь доходом остановилась, как переехала царская фамилия из Царского села, но умно придумали: выписали из Москвы цыган на два месяца три раза в неделю петь в Павловске. Компания железной дороге платит им 15 тысячь на месяц с договором в Петер[бурге] не петь никак, а кому угодно их слышать, но в Павловске даже и всякой день платя им особливо, а приехать все надо по железной дороге. И ты себе представить не можешь, что туда ездить — местов не добьешься, что там ресторан получает обеды, ужины, и теперь все удовольствия и катаньи там будут.

Я опять к деньгам, чтоб не забыть тебе сказать: я сказала Штиглицу, что я хочю на Турнезейна и в Париже. Он спросил: там ли будете получать. И тут один из его конторы сказал, что баронесса Гюгель, он знает, получила в Штутгарде. То на это я ему сказала, что выгоднее даже и в Штутгарде получить по парижскому векселю, он сказал — я удивляюсь, что [то] такое подумал и посмотрел что-то в большой книге, нашел, когда к тебе послано, и потом сказал мне — все равно, как хотите, но издерживать в Германии советую вам и по сему векселю брать немецкими деньгами. А потом опять повторил: и франками можно, то вы сами там расчитывайте, как хотите, а курс теперь для нас хорош. И они в конторе мне сказали, что нельзя лучше, как теперь, и сами не знают, сколько это продолжится и что будет. Теперь и здесь ассигнации подымаются, а в Москве 20 руб. на сто, а здесь 8-мь на сто, а золото все в Петерб[урге] в одном положении, а в Москве дороже, а доходы мы все получаем монетою, а банкиру должны отдавать ассигнациями. Потом опять они сказали мне в конторе: нам не известно щеты в Штутгарде, это дело тамошних банкеров. И так, мой друг, ежели, чего боже нас сохрани, не случится ничего неожиданного убытку по деревням, мы на будущий год можем считать весь полный доход, потому что я очистила щоты за прошедший и теперешний. Счеты были вперед забрано у сестрицы и так, что я летом получила, ей отдала. В ломбард не нужно уже более будет платить. Долг наш Баташеву и Бахметьевым просют не платить. Хотя проценты неприятно, но Николай Петровичь с чувством мне говорил, что он это чувствует и принимает за подарок. И я ему заплатила проценты за сей год и еще дала ему тысячю монетою, нельзя иначе. И он мне сказал, как скоро он уплатит долг за свою купленную деревню, и это будет, я думаю, скоро, то он нам будет служить также из благодарности даром. Он чувствует, что наше семейство его состояние и Петруши устроили, и просил меня, чтобы к тебе написать, чтоб ты и барон были покойны, ежели что и со мною случится, что он вам также предан всегда будет. Теперь по пути он поедет в Костром[ские] деревни, межеванье, и посмотрит, нельзя ли прибавить нам оброку хотя малость, не вдруг. Церьковь строют, хорошо, грех их прижимать многим. Увидим, как ильинские заплатют, обещают верно платить 9000 монетою, а променя на ассиг[нации], выдет меньше 9000 франков. Так как теперь не будут возить хлеба из Ильинского в Листовку, то хочет стараться Николай Петров[ич], чтоб Листовка могла прокормить народ наш, который не может достать по пашпортам. Когда они у нас в услугах, то все желают по пачпорту, а дают и отпускают — не хотят. Андрей наш только хорошо очень живет на воле, а Марфа несколько мест переменила, все говорит — тяжело и много требуют, никто даром денег не платит. Ежели бы возможно было в Листовке иметь немца и завести по-иностранному больше скота, продажу сыров и масла, скотом улутчивать землю, засевать овощами, так близско от столицы все бы можно было возить продавать, а просто рожь и овес не много тут дает. Травы у нас для прокормления довольно, и нынче всю не убрали, отдали в наймы, а нынче очень худой год для трав, и ежели бы не осталось от прошлого года у нас сено, нужно бы было даже убавить скота, нечем прокормить было, а ежели бы хороший присмотр за скотом, то больше бы давал скот доходу, можно бы было нанимать работников убирать больше сена, и тем бы лучше удобривалась земля. И так, мой друг, авось со временем все устроится, бог милостив.

Тебе, я думаю, мои письмы очень странны кажутся. Пишу я в несколько приемов, как время есть, начинаю всегда за два дни до отправления, и что в голову приходит, мне с тобою не церемонится, и все бы хотела тебе перезсказать, что вижу и что слышу, и ежели бы возможно было все говорить, очень много интересного и смешного я вижу и слышу. Одна Нат[алья] Алекс[ееевна], у которой решительно болезнь в полной силе, — большой свет, хотя сама все также сидит в своем месте, карты в руках, гран пасианс и теперь, как Анюта стала выезжать много, она вечера, Ната[лья] Алек[сеевна], к нам приходит сидеть, и все рассказывает новости, и в восхищении от свадьбы Алексея Григорьевича. Невеста привила себе воспу, и все хотят прививать, и Анюта Филос[офова] и все молодые дамы и девицы, потому что молодая коменданта в воспе, и будет ряба. Во многих корпусах всем привили, и у многих принелась. Аркаша совершенно оправился, но доктор и Галичь не велел еще на службу ходить неделю. И лошадь околела, две тысячи заплачено было, очень жалко, и славная выезжана была лошадь. Другой испортил, берейторы сказали. А Аркаша сам очень хорошо ездит. Жалко мне на него смотреть: по службе молодец, все хвалют, решительно нигде не манкирует, ездит славно, и везде полковники его выставляют, и великой князь его хвалит, а в комнате все такой — разиня рот. И лишняя доброта его погубит. Пороков нет, слава богу, Галичь очень смотрит, да и наша молодежь говорит все, что все знают, что он и не игрок, и не пьяница, и учился бы и серьозно, хорошо, учителя хвалют, но товарищи мешают. Так как не у всех есть столько денег, то все к нему збираются — завтрики, а [в] вечеру чай, и ты себе не можешь вообразить, как много так разтресет. Вот уже испытал доброту, давал свою лошадь офицерам парадировать, и испортили, и меня это очень огорчает. Сестрица чувствует и понимает, и старается сие переменить, но духу не достает. И так, мой неоцененный друг Саша, прощай, цалую тебя и Eugena, Христос с тобою, да буди мое над вами благословенье.

Мать твоя».

«Миша Лерм[онтов] велел написать, что он с нетерпением будет ожидать ответу на его приписку, хотя в моем письме. А я тебе спишу его новые сочинения. Он обещал дать».

11

К рукописным материалам, которые вручил мне профессор Винклер, относится копия одного из лучших стихотворений Лермонтова ранней поры — «Могила бойца».

До сих пор мы знали два источника текста — автограф в 8-й тетради Пушкинского дома и копию в тетради 20-й, снятую с другого автографа, нам неизвестного. В руках Верещагиной был третий автограф, отличающийся по тексту и озаглавленный «Песнь».

Судя по характеру разночтений, в руках Верещагиной был первоначальный текст, впоследствии усовершенствованный Лермонтовым.

Мы думали, что раз Висковатов писал: «клочек... найденный мною в Штутгарте», «письмо, ... найденное мною в бумагах покойной А. Верещагиной», — значит, он в Штутгарте был?! Не был! Это становится ясным из писем, переданных профессором Винклером и поступивших сейчас в отдел рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина:

«подателю этих строк г. Сидоренко» автопортрет Лермонтова, альбомы и списки стихотворений.

2. Из письма П. А. Висковатова на немецком языке от 17 января 1884 года из Дерпта к Берольдинген. Видно, что он не встречался с ней. Обращаясь с просьбой извинить его за медлительность и невозвращение в срок «драгоценных предметов», он, между прочим, задает вопросы относительно рукописи «Демона» и рисунка с изображением «испанской монахини».

И этот рисунок и другие изобразительные материалы, привезенные из Фельдафинга близ Мюнхена, поступили, как уже сказано, в Государственный литературный музей. Здесь же мы ограничились историей рукописей, отчетом о командировке в ФРГ и рассмотрением только той части переданных профессором Винклером лермонтовских материалов, которая поступила в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, оказавшей столь существенное содействие в получении верещагинских рукописей.