Лермонтовъ, Михаилъ Юрьевичъ - генiальный русскiй поэтъ. Род. въ Москвe въ ночь со 2 на 3 октября 1814 г. Русская вeтвь рода Л. ведетъ свое начало отъ Георга Лермонта, выходца изъ Шотландiи, взятаго въ плeнъ при осадe крeпости Бeлой и въ 1613 г. уже числившагося на "Государевой службe", владeвшаго помeстьями въ Галичскомъ у. (нын. Костромской губ.). Въ концe XVii в. внуки его подаютъ въ Разрядный Приказъ "Поколeнную роспись", въ которой они называютъ своимъ предкомъ того шотландскаго вельможу Лермонта, который, принадлежа къ "породнымъ людямъ Англiйскiя земли", принималъ дeятельное участiе въ борьбe Малькольма, сына короля Дункана, съ Макбетомъ. Фамилiю Lermont носитъ также легендарный шотландскiй поэт-пророкъ Xiii в.; ему посвящена баллада Вальтера Скотта: "Thomas the Rymer", разсказывающая о томъ, какъ Томасъ былъ похищенъ въ царство фей и тамъ получилъ вeщiй свой даръ. Юная фантазiя Л. колеблется между этимъ чарующимъ преданiемъ о родоначальникe-шотландцe и другой, тоже плeнительной для него мечтой - о родствe съ испанскимъ герцогомъ Лерма. Онъ называетъ Шотландiю "своей", считаетъ себя "послeднимъ потомкомъ отважныхъ бойцовъ", но въ то же время охотно подписывается въ письмахъ М. Lerma, увлекается сюжетами изъ испанской жизни и исторiи (первые очерки "Демона", драма "Испанцы") и даже рисуетъ портретъ своего воображаемаго испанскаго предка. Въ поколeнiяхъ, ближайшихъ ко времени поэта, родъ Л. считался уже захудалымъ; отецъ его, Юрiй Петровичъ, былъ пeхотный капитанъ въ отставкe. По словамъ близко знавшихъ его людей, это былъ замeчательный красавецъ, съ доброй и отзывчивой душой, но крайне легкомысленный и несдержанный. Помeстье его - Кропотовка, Ефремовскаго у., Тульской губ. - находилось по сосeдству съ имeнiемъ Васильевскимъ, принадлежавшимъ Елизаветe Алексeевнe Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Красота и столичный лоскъ Юрiя Петровича плeнили единственную дочь Арсеньевой, нервную и романтически-настроенную Марiю Михайловну. Несмотря на протесты своей гордой матери, она вскорe стала женой небогатаго "армейскаго офицера". Семейное ихъ счастье продолжалось, повидимому, очень недолго. Постоянно болeя, мать Л. умерла весною 1817 г., оставивъ въ воспоминанiяхъ сына много смутныхъ, но дорогихъ ему образовъ. "Въ слезахъ угасла моя мать", говорилъ Л. и помнилъ, какъ она пeвала надъ нимъ колыбельныя пeсни. Бабушка Л., Арсеньева, перенесла на внука всю свою любовь къ умершей дочери и страстно къ нему привязалась, но тeмъ хуже стала относиться къ зятю; распри между ними приняли такой обостренный характеръ, что уже на 9-й день послe смерти жены Юрiй Петровичъ вынужденъ былъ покинуть сына и уeхать въ свое помeстье. Онъ лишь изрeдка появлялся въ домe Арсеньевой, каждый разъ пугая ее своимъ намeренiемъ забрать сына къ себe. До самой смерти его длилась эта взаимная вражда, и ребенку она причинила очень много страданiй. Л. сознавалъ всю неестественность своего положенiя и все время мучился въ колебанiяхъ между отцомъ и бабушкой. Въ драмe "Menschen und Leidenschaften" отразилось болeзненное переживанiе имъ этого раздора между близкими ему людьми. Арсеньева переeхала вмeстe съ внукомъ въ имeнiе "Тарханы", Пензенской губ., гдe и протекало все дeтство поэта. Окруженный любовью и заботами, онъ уже въ раннiе годы не знаетъ радости и погружается въ собственный мiръ мечты и грусти. Здeсь сказывалось, быть-можетъ, и влiянiе перенесенной имъ тяжелой болeзни, которая надолго приковала его къ постели и прiучила къ одиночеству; самъ Л. сильно подчеркиваетъ ея значенiе въ юношеской неоконченной "Повeсти", гдe рисуетъ свое дeтство въ лицe Саши Арбенина: "Онъ выучился думать... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами дeтей, Саша началъ искать ихъ въ самомъ себe. Воображенiе стало для него новой игрушкой... Въ продолженiе мучительныхъ безсонницъ, задыхаясь между горячихъ подушекъ, онъ уже привыкалъ побeждать страданiя тeла, увлекаясь грезами души.. Вeроятно, это раннее умственное развитiе не мало помeшало его выздоровленiю". Уже теперь намeчается въ Л. распадъ между мiромъ затаенныхъ грезъ и мiромъ повседневной жизни. Онъ чувствуетъ себя отчужденнымъ среди людей и въ то же время жаждетъ "родной души", такой же одинокой. Когда мальчику было 10 лeтъ, его повезли на Кавказъ, на воды; здeсь онъ встрeтилъ дeвочку лeтъ 9-ти и въ первый разъ узналъ чувство любви, оставившее память на всю его жизнь и неразрывно слившееся съ первыми подавляющими впечатлeнiями Кавказа, который онъ считаетъ своей поэтической родиной ("Горы Кавказа для меня священны; вы къ небу меня прiучили, и я съ той поры все мечтаю о васъ, да о небe"). Первыми учителями Л. были какой-то бeглый грекъ, больше занимавшiйся скорняжнымъ промысломъ, чeмъ уроками, домашнiй докторъ Ансельмъ Левисъ и плeнный офицеръ Наполеоновской гвардiи, французъ Капэ. Изъ нихъ наиболeе замeтное влiянiе оказалъ на него послeднiй, сумeвшiй внушить ему глубокiй интересъ и уваженiе къ "герою дивному" и "мужу рока". По смерти Капэ былъ взятъ въ домъ французскiй эмигрантъ Шандро, выведенный потомъ Л. въ "Сашкe" подъ именемъ маркиза de Tess, "педанта полузабавнаго", "покорнаго раба губернскихъ дамъ и музъ", "парижскаго Адониса". Шандро скоро смeнилъ англичанинъ Виндсонъ, ознакомившiй Л. съ англiйской литературой, въ частности съ Байрономъ, который сыгралъ въ его творчествe такую большую роль. Въ 1828 г. Л. поступилъ въ московскiй университетскiй Благородный пансiонъ и пробылъ въ немъ около двухъ лeтъ. Здeсь процвeталъ вкусъ къ литературe; какъ и раньше, учениками составлялись рукописные журналы; въ одномъ изъ нихъ - "Утренней Зарe" - Л. былъ главнымъ сотрудникомъ и помeстилъ свою первую поэму - "Индiанка". Изъ русскихъ писателей на него влiяетъ сильнeе всего Пушкинъ, предъ которымъ онъ преклонялся всю свою жизнь, а изъ иностранныхъ - Шиллеръ, особенно своими первыми трагедiями. У нихъ обоихъ поэтъ находитъ образы, нужные ему для выраженiя своего собственнаго, попрежнему, тяжелаго состоянiя. Его гнететъ печальное одиночество; онъ готовъ окончательно порвать съ внeшней жизнью, создать "въ умe своемъ мiръ иной, и образовъ иныхъ существованiе". Грезы его "удручены ношею обмановъ"; онъ живетъ, "не вeря ничему и ничего не признавая". Въ этихъ излiянiяхъ, конечно, не мало преувеличенiй, но въ ихъ основe несомнeнно лежитъ духовный разладъ съ окружающей жизнью. Къ 1829 г. относятся первый очеркъ "Демона" и стихотворенiе "Монологъ"; въ обоихъ вылилось очень ярко это тяжелое настроенiе. Въ первомъ поэтъ отказывается отъ "нeжныхъ и веселыхъ пeсней", сравниваетъ свою жизнь со "скучнымъ осеннимъ днемъ", рисуетъ измученную душу демона, живущаго безъ вeры, безъ упованiй, ко всему на свeтe относящагося съ равнодушiемъ и презрeнiемъ. Въ "Монологe" мрачными красками изображаются захудалыя "дeти сeвера", ихъ душевная тоска, пасмурная жизнь безъ любви и дружбы сладкой. Весною 1830 г. Благородный пансiонъ преобразовывается въ гимназiю, и Л. оставляетъ его. Лeто онъ проводитъ въ Середниковe, подмосковномъ имeнiи брата бабушки, Столыпина. Недалеко отъ Середникова жили его московскiя знакомыя барышни, А. Верещагина и ея подруга Е. Сушкова, "черноокая" красавица, въ которую Л. возмечталъ себя серьезно влюбленнымъ. Въ запискахъ Сушковой Л. рисуется невзрачнымъ, неуклюжимъ, косолапымъ мальчикомъ, съ красными, но умными выразительными глазами, со вздернутымъ носомъ и язвительно-насмeшливой улыбкой. Кокетничая съ Л., Сушкова въ то же время безпощадно надъ нимъ издeвалась. Въ отвeтъ на его чувства ему предлагали "воланъ или веревочку, угощали булочками съ начинкой изъ опилокъ". Когда они встрeтились вновь при совершенно иной обстановкe, Л. отомстилъ Сушковой очень зло и жестоко. Въ это же лeто возникаетъ серьезный интересъ Л. къ личности и поэзiи "огромнаго" Байрона, котораго поэтъ всю жизнь свою "достигнуть бы хотeлъ". Ему отрадно думать, что у нихъ "одна душа, однe и тe же муки"; ему страстно хочется, чтобы и "одинаковъ былъ удeлъ". Съ самаго начала здeсь скорeе ощущенiе родственности двухъ мятежныхъ душъ, чeмъ то, что разумeютъ обыкновенно подъ влiянiемъ. Объ этомъ говорятъ тe многочисленныя параллели и аналогiи, общiе мотивы, образы и драматическiя положенiя, которыя можно найти у Л. и въ самый зрeлый перiодъ, когда о подражанiи не можетъ быть и рeчи. Осенью 1830 г. Л. поступаетъ въ московскiй университетъ на "нравственно-политическое отдeленiе". Университетское преподаванiе того времени мало способствовало умственному развитiю молодежи. "Ученость, дeятельность и умъ, - по выраженiю Пушкина, - чужды были тогда московскому университету". Профессора читали лекцiи по чужимъ руководствамъ, находя, что "умнeе не сдeлаешься, хотя и напишешь свое собственное". Начиналась серьезная умственная жизнь, въ студенческихъ кружкахъ, но Л. со студентами не сходится; онъ больше тяготeетъ къ свeтскому обществу. Впрочемъ, кое-что изъ надеждъ и идеаловъ тогдашней лучшей молодежи находитъ, однако, отраженiе и у него въ драмe "Странный человeкъ" (1831), главный герой которой, Владимiръ, - воплощенiе самого поэта. Онъ тоже переживаетъ семейную драму, тоже раздираемъ внутренними противорeчiями; онъ знаетъ эгоизмъ и ничтожество людей и все-таки стремится къ нимъ; когда "онъ одинъ, то ему кажется, что никто его не любитъ, никто не заботится о немъ - и это такъ тяжело!" Это - душевное состоянiе самого Л. И тeмъ цeннeе та сцена, когда мужикъ разсказываетъ Владимiру о жестокостяхъ помeщицы и о другихъ крестьянскихъ печаляхъ, и онъ приходитъ въ ярость, и у него вырывается крикъ: "О, мое отечество! мое отечество!" Все же это только случайный мотивъ, стороной задeвающiй душу поэта; главными, основными остаются попрежнему разладъ между мечтой и дeйствительностью, трагическое столкновенiе противоположныхъ началъ, чистаго и порочнаго, глубокая ненависть къ людямъ, къ тому самому "свeту", въ которомъ онъ такъ охотно бывалъ. Въ московскомъ университетe Л. пробылъ менeе двухъ лeтъ. Профессора, помня его дерзкiя выходки, срeзали его на публичныхъ экзаменахъ. Онъ не захотeлъ остаться второй годъ на томъ же курсe и переeхалъ въ Петербургъ, вмeстe съ бабушкой. Незадолго до этого умеръ его отецъ; впослeдствiи, въ часы горестныхъ воспоминанiй, поэтъ оплакалъ его въ стихотворенiи: "Ужасная судьба отца и сына". Въ петербургскiй университетъ Л. не попалъ: ему не зачли двухлeтняго пребыванiя въ Москвe и предложили держать вступительный экзаменъ на первый курсъ. По совeту своего друга Столыпина онъ рeшилъ поступить въ школу гвардейскихъ юнкеровъ и подпрапорщиковъ, куда и былъ зачисленъ приказомъ отъ 10 ноября 1832 г., "сначала унтеръ-офицеромъ, потомъ юнкеромъ". Почти въ одно время съ нимъ поступилъ въ школу и его будущiй убiйца, Н. С. Мартыновъ, въ бiографическихъ запискахъ котораго поэтъ-юнкеръ рисуется какъ юноша, "настолько превосходившiй своимъ умственнымъ развитiемъ всeхъ другихъ товарищей, что и параллели между ними провести невозможно. Онъ поступилъ въ школу, по словамъ Мартынова, уже человeкомъ, много читалъ, много передумалъ; другiе еще вглядывались въ жизнь, онъ уже изучилъ ее со всeхъ сторонъ. Годами онъ былъ не старше другихъ, но опытомъ и воззрeнiемъ на людей далеко оставлялъ ихъ за собою". Л. пробылъ въ школe "два страшныхъ года", какъ онъ самъ выражается. Земная стихiя его натуры одержала на время полную побeду надъ другой, лучшей частью его души, и онъ съ головой окунулся въ царившiй въ школe "разгулъ". Объ этомъ времени его родственникъ Шанъ-Гирей пишетъ слeдующее: "Способности свои къ рисованiю и поэтическiй талантъ Л. обратилъ на каррикатуры, эпиграммы и разныя неудобныя въ печати произведенiя, въ родe "Уланши", "Петергофскаго праздника", помeщавшiяся въ издаваемомъ въ школe рукописномъ иллюстрированномъ журналe, а нeкоторыя изъ нихъ ходили по рукамъ и отдeльными выпусками". Ему грозила полная нравственная гибель, но онъ сумeлъ и здeсь сберечь свои творческiя силы. Въ часы раздумья, скрывая свои серьезные литературные замыслы даже отъ друзей, поэтъ "уходилъ въ отдаленныя классныя комнаты, по вечерамъ пустыя, и тамъ одинъ просиживалъ долго и писалъ до поздней ночи". Въ письмахъ къ своему другу, М. Лопухиной, онъ изрeдка открываетъ эту лучшую часть своей души, и тогда слышится горькое чувство сожалeнiя о былыхъ оскверненныхъ мечтанiяхъ. По выходe изъ школы (22 ноября 1834 г.) корнетомъ лейбъ-гвардiи гусарскаго полка, Л. поселяется со своимъ другомъ А. А. Столыпинымъ въ Царскомъ Селe, продолжая вести прежнiй образъ жизни. Онъ дeлается "душою общества молодыхъ людей высшаго круга, запeвалой въ бесeдахъ, въ кутежахъ, бываетъ въ свeтe, гдe забавляется тeмъ, что сводитъ съ ума женщинъ, разстраиваетъ партiи", для чего "разыгрываетъ изъ себя влюбленнаго въ продолженiе нeсколькихъ дней". Къ этому-то времени и относится развязка давнишняго романа Л. съ Е. Сушковой. Онъ прикинулся вновь влюбленнымъ, на этотъ разъ добившись ея взаимности; обращался съ нею публично, "какъ если бы она была ему близка", и когда замeтилъ, "что дальнeйшiй шагъ его погубитъ, быстро началъ отступленiе". Какъ ни сильны, однако, его увлеченiя "свeтомъ" и его желанiе создать себe въ немъ "пьедесталъ" - все это лишь одна сторона его жизни: сказывается все та же двойственность его натуры, его искусство скрывать подъ маской веселости свои интимныя чувства и настроенiя. Прежнiе мрачные мотивы осложняются теперь чувствомъ глубокаго раскаянiя и усталости. Оно звучитъ въ его автобiографической повeсти "Сашка", въ драмe "Два брата", въ его лирикe; оно отражается также въ его письмахъ къ М. Лопухиной и Верещагиной. Въ концe 1835 г. до него дошли слухи, что Варвара Лопухина, которую онъ издавна любилъ и не пероставалъ любить до конца жизни, выходитъ замужъ за Н. И. Бахметьева. Шанъ-Гирей разсказываетъ, какъ Л. поразило извeстiе о ея замужествe. Къ 1835 г. относится и первое появленiе Л. въ печати. До тeхъ поръ Л. былъ извeстенъ, какъ поэтъ, лишь въ офицерскихъ и свeтскихъ кругахъ. Одинъ изъ его товарищей, безъ его вeдома, забралъ у него повeсть "Хаджи-Абрекъ" и отдалъ ее въ "Библiотеку для Чтенiя". Л. остался этимъ очень недоволенъ. Повeсть имeла успeхъ, но Л. долго еще не хотeлъ печатать своихъ стиховъ. Смерть Пушкина показала Л. русскому обществу во всей мощи его генiальнаго таланта. Л. былъ боленъ, когда разнеслась по городу вeсть объ этомъ страшномъ событiи. До него доходили различные толки; нeкоторые, "особенно дамы, оправдывали противника Пушкина", находя, что "Пушкинъ не имeлъ права требовать любви отъ жены своей, потому что былъ ревнивъ, дуренъ собою". Негодованiе охватило поэта, и онъ излилъ его на бумагу. Сначала стихотворенiе оканчивалось словами: "И на устахъ его печать". Въ такомъ видe оно быстро распространилось въ спискахъ, вызвало бурю восторговъ, а въ высшемъ обществe возбудило негодованiе. Когда Столыпинъ сталъ при Л. порицать Пушкина, доказывая, что Дантесъ иначе поступить и не могъ, Л. моментально прервалъ разговоръ и въ порывe гнeва написалъ страстный вызовъ "надменнымъ потомкамъ" (послeднiе 16 стиховъ). Стихотворенiе было понято какъ "воззванiе къ революцiи"; началось дeло, и уже черезъ нeсколько дней (25 февраля), по Высочайшему повелeнiю, Л. былъ переведенъ въ Нижегородскiй драгунскiй полкъ, дeйствовавшiй на Кавказe. Л. отправлялся въ изгнанiе, сопровождаемый общими сочувствiями; на него смотрeли какъ на жертву, невинно пострадавшую. Кавказъ возродилъ Л., далъ ему успокоиться, на время прiйти въ довольно устойчивое равновeсiе. Начинаютъ яснeе намeчаться проблески какой-то новой тенденцiи въ его творчествe, которая проявилась съ такой красотой и силой въ его "Пeснe про царя Ив. Вас. Грознаго", на Кавказe законченной, и въ такихъ стихотворенiяхъ, какъ "Я, матерь Божiя"... и "Когда волнуется желтeющая нива". Благодаря связямъ бабушки, 11 октября 1837 г. послeдовалъ приказъ о переводe Л. въ лейбъ-гвардiи Гродненскiй гусарскiй полкъ, стоявшiй тогда въ Новгородe. Неохотно разставался Л. съ Кавказомъ и подумывалъ даже объ отставкe. Онъ медлилъ отъeздомъ и конецъ года провелъ въ Ставрополe, гдe перезнакомился съ бывшими тамъ декабристами, въ томъ числe съ кн. Ал. Ив. Одоевскимъ, съ которымъ близко сошелся. Въ началe января 1838 г. поэтъ прieхалъ въ Петербургъ и пробылъ здeсь до половины февраля, послe этого поeхалъ въ полкъ, но тамъ прослужилъ меньше двухъ мeсяцевъ: 9 апрeля онъ былъ переведенъ въ свой прежнiй лейбъ-гвардiи Гусарскiй полкъ. Л. возвращается въ "большой свeтъ", снова играетъ въ немъ роль "льва"; за нимъ ухаживаютъ всe салонныя дамы, "любительницы знаменитостей и героевъ". Но онъ уже не прежнiй и очень скоро начинаетъ тяготиться этой жизнью; его не удовлетворяютъ ни военная служба, ни свeтскiе и литературные кружки, и онъ то просится въ отпускъ, то мечтаетъ о возвращенiи на Кавказъ. "Какой онъ взбалмошный, вспыльчивый человeкъ, - пишетъ о немъ А. ?. Смирнова, - навeрно кончитъ катастрофой... Онъ отличается невозможной дерзостью. Онъ погибаетъ оть скуки, возмущается собственнымъ легкомыслiемъ, но въ то же время не обладаетъ достаточно характеромъ, чтобы вырваться изъ этой среды. Это - странная натура". Подъ Новый годъ 1840 г. Л. былъ на маскарадномъ балу въ Благородномъ собранiи. Присутствовавшiй тамъ Тургеневъ наблюдалъ, какъ поэту "не давали покоя, безпрестанно приставали къ нему, брали его за руки; одна маска смeнялась другою, а онъ почти не сходилъ съ мeста и молча слушалъ ихъ пискъ, поочередно обращая на нихъ свои сумрачные глаза. Мнe тогда же почудилось, - говоритъ Тургеневъ, - что я уловилъ на лицe его прекрасное выраженiе поэтическаго творчества". Какъ извeстно, этимъ маскарадомъ и навeяно его полное горечи и тоски стихотворенiе "Первое января". На балу у графини Лаваль (16 февраля) произошло у него столкновенiе съ сыномъ французскаго посланника, Барантомъ. Въ результатe - дуэль, на этотъ разъ, окончившаяся благополучно, но повлекшая для Л. арестъ на гауптвахтe, а затeмъ переводъ (приказомъ 9 апрeля) въ Тенгинскiй пeхотный полкъ на Кавказe. Во время ареста Л. посeтилъ Бeлинскiй. Они познакомились еще лeтомъ 1837 г. въ Пятигорскe, въ домe товарища Л. по университетскому пансiону, Н. Сатина, но тогда у Бeлинскаго осталось о Л. самое неблагопрiятное впечатлeнiе какъ о человeкe крайне пустомъ и пошломъ. На этотъ разъ Бeлинскiй пришелъ въ восторгъ "и отъ личности и отъ художественныхъ воззрeнiй поэта". Л. снялъ свою маску, показался самимъ собою, и въ словахъ его почувствовалось "столько истины, глубины и простоты". Въ этотъ перiодъ петербургской жизни Л. онъ написалъ послeднiй, пятый, очеркъ "Демона" (первые четыре - 1829, 1830, 1831 и 1833 гг.), "Мцыри", "Сказку для дeтей", "Герой нашего времени"; стихотворенiя "Дума", "Въ минуту жизни трудную", "Три пальмы", "Дары Терека" и др. Въ день отъeзда изъ Спб. Л. былъ у Карамзиныхъ; стоя у окна и любуясь тучами, плывшими надъ Лeтнимъ садомъ и Невою, онъ набросалъ свое знаменитое стихотворенiе "Тучки небесныя, вeчные странники". Когда онъ кончилъ читать его, передаетъ очевидецъ, "глаза его были влажны отъ слезъ". По дорогe на Кавказъ Л. остановился въ Москвe и прожилъ тамъ около мeсяца. 9 мая онъ вмeстe съ Тургеневымъ, Вяземскимъ, Загоскинымъ и др. присутствовалъ на именинномъ обeдe у Гоголя въ домe Погодина и тамъ читалъ своего "Мцыри". 10 iюня Л. уже былъ въ Ставрополe, гдe находилась тогда главная квартира командующаго войсками Кавказской линiи. Въ двухъ походахъ - въ Малую и Большую Чечни - Л. обратилъ на себя вниманiе начальника отряда "расторопностью, вeрностью взгляда, пылкимъ мужествомъ" и былъ представленъ къ наградe золотою саблею съ надписью: "за храбрость". Въ половинe января 1841 г. Л. получилъ отпускъ и уeхалъ въ Спб. На другой же день по прieздe онъ отправился на балъ къ графинe Воронцовой-Дашковой. "Появленiе опальнаго офицера на балу, гдe были Высочайшiя Особы", сочли "неприличнымъ и дерзкимъ"; его враги использовали этотъ случай какъ доказательство его неисправимости. По окончанiи отпуска друзья Л. начали хлопотать объ отсрочкe, и ему разрeшено было остаться въ Спб. еще на нeкоторое время. Надeясь получить полную отставку, поэтъ пропустилъ и этотъ срокъ и уeхалъ лишь послe энергичнаго приказанiя дежурнаго генерала Клейнмихеля оставить столицу въ 48 часовъ. Говорили, что этого требовалъ Бенкендорфъ, котораго тяготило присутствiе въ Петербургe такого безпокойнаго человeка, какъ Л. На этотъ разъ Л. уeхалъ изъ Петербурга съ очень тяжелыми предчувствiями, оставивъ родинe на прощанiе свои изумительные по силe стихи: "Прощай немытая Россiя". Въ Пятигорскe, куда онъ прieхалъ, жила большая компанiя веселой молодежи - все давнишнiе знакомые Л. "Публика - вспоминаетъ кн. А. И. Васильчиковъ - жила дружно, весело и нeсколько разгульно... Время проходило въ шумныхъ пикникахъ, кавалькадахъ, вечеринкахъ съ музыкой и танцами. Особеннымъ успeхомъ среди молодежи пользовалась Эмилiя Александровна Верзилина, прозванная "розой Кавказа". Въ этой компанiи находился и отставной маiоръ Мартыновъ, любившiй пооригинальничать, порисоваться, обратить на себя вниманiе. Л. часто зло и eдко вышучивалъ его за напускной байронизмъ", за "страшныя" позы. Между ними произошла роковая ссора, закончившаяся "вeчно печальной" дуэлью. Поэтъ палъ жертвой своей двойственности. Нeжный, отзывчивый для неболышого круга избранныхъ, онъ по отношенiю ко всeмъ прочимъ знакомымъ держался всегда заносчиво и задорно. Недалекiй Мартыновъ принадлежалъ къ послeднимъ и не понялъ "въ сей мигъ кровавый, на что онъ руку поднималъ". Похороны Л., несмотря на всe хлопоты друзей, не могли быть совершены по церковному обряду. Оффицiальное сообщенiе объ его смерти гласило: "15 iюня, около 5 часовъ вечера, разразилась ужасная буря съ громомъ и молнiей; въ это самое время между горами Машукомъ и Бештау скончался лeчiвшiйся въ Пятигорскe М. Ю. Лермонтовъ". По словамъ кн. Васильчикова, въ Петербургe, въ высшемъ обществe, смерть поэта встрeтили словами: "туда ему и дорога". Весною 1842 г. прахъ Л. былъ перевезенъ въ Тарханы. Въ 1889 г. въ Пятигорскe открытъ памятникъ Л., воздвигнутый по всероссiйской подпискe.
По сложности и богатству своихъ мотивовъ поэзiя Л. занимаетъ исключительное мeсто въ русской литературe. "Въ ней, по выраженiю Бeлинскаго, всe силы, всe элементы, изъ которыхъ слагается жизнь и поэзiя: несокрушимая мощь духа, смиренiе жалобъ, благоуханiе молитвы, пламенное, бурное одушевленiе, тихая грусть, кроткая задумчивость, вопли гордаго страданiя, стоны отчаянiя, таинственная нeжность чувства, неукротимые порывы дерзкихъ желанiй, цeломудренная чистота, недуги современнаго общества, картины мiровой жизни, укоры совeсти, умилительное раскаянiе, рыданiе страсти и тихiя слезы, льющiяся въ полнотe умиреннаго бурею жизни сердца, упоенiя любви, трепетъ разлуки, радость свиданiя, презрeнiе къ прозe жизни, безумная жажда восторговъ, пламенная вeра, мука душевной пустоты, стонъ отвращающагося отъ самого себя чувства замершей жизни, ядъ отрицанiя, холодъ сомнeнiя, борьба полноты чувства съ разрушающею силою рефлексiи, падшiй духъ неба, гордый демонъ и невинный младенецъ, буйная вакханка и чистая дeва - все, все въ этой поэзiи: и небо, и земля, и рай, и адъ". Но въ этой расточительной роскоши, въ изумительномъ богатствe мотивовъ, идей и образовъ можно, однако, замeтить основную тенденцiю его творческаго процесса, тотъ психологическiй стержень, вокругъ котораго они всe вращаются. Съ этой точки зрeнiя творчество Л. можетъ быть раздeлено на два перiода: первый тянется приблизительно до средины 30-хъ годовъ, второй - до конца его кратковременной жизни. Въ первомъ перiодe онъ весь во власти своей необузданной фантазiи; онъ пишетъ исключительно на основанiи своего внутренняго опыта, страшно болeзненно чувствуетъ и переживаетъ всю непримиримость двухъ противоположныхъ началъ, двухъ стихiй своей души: небеснаго и земного, и въ ней видитъ основную причину трагедiи своей жизни. Во второмъ перiодe онъ уже ближе къ дeйствительности, опытъ его расширяется въ сторону изученiя окружающихъ людей, быта и общества, а если не окончательно отрeшается отъ своей антитезы, то безусловно ее смягчаетъ. Онъ начинаетъ какъ дуалистъ, рeзко ощущающiй двусторонность своей психики, какъ человeкъ, обреченный на постоянное пребыванiе "между двухъ жизней въ страшномъ промежуткe". Ему ясна причина всeхъ его мучительныхъ переживанiй, ясно, почему онъ одержимъ такимъ неодолимымъ желанiемъ быть какъ можно дальше отъ низкой и грязной земли. Существуетъ вeчный антагонизмъ между небесной душой и ея "невольнымъ" обременительно тяжкимъ, "спутникомъ жизни" - тeломъ; какъ бы они ни были связаны между собою въ краткiй положенный имъ срокъ совмeстнаго существованiя, они тяготeютъ въ разныя стороны. Его влечетъ къ себe ночь, небо, звeзды и луна. Въ тихую лунную ночь расцвeтаютъ его сады, пробуждается мiръ его чарующихъ грезъ, и легкокрылая фантазiя совершаетъ свой горнiй полетъ, уноситъ въ "далекiя небеса". Слабый лучъ далекой звeзды "несетъ мечты душe его больной; и ему тогда свободно и легко". Звeзды на чистомъ вечернемъ небe ясны, какъ счастье ребенка; но иногда, когда онъ смотритъ на нихъ, душа его наполняется завистью. Онъ чувствуетъ себя несчастнымъ оттого, что "звeзды и небо - звeзды и небо, а онъ человeкъ". Людямъ онъ не завидуетъ, а только "звeздамъ прекраснымъ: только ихъ мeсто занятъ бы хотeлъ". Есть чудная "птичка Надежда". Днемъ она не станетъ пeть, но только-что "земля уснетъ, одeта мглой въ ночной тиши", она "на вeткe ужъ поетъ такъ сладко, сладко для души, что поневолe тягость мукъ забудешь, внемля пeснe той". И его душа, родственная небесамъ, стремится ввысь; она хотeла бы и физически оторваться отъ грeшной земли, разстаться со своимъ "невольнымъ спутникомъ жизни", со своимъ тeломъ. Оттого Л. такъ и привeтствуетъ синiя горы Кавказа, что онe "престолы Господни", къ небу его прiучили, ибо кто хоть "разъ на вершинахъ творцу помолился, тотъ жизнь презираетъ", тотъ никогда не забудетъ открывшагося ему неба. Вотъ крестъ деревянный чернeетъ надъ высокой скалой въ тeснинe Кавказа: "его каждая кверху подъята рука, какъ-будто онъ хочетъ схватить облака". И снова рождается неземное желанiе: "о еслибъ взойти удалось мнe туда, какъ я бы молился и плакалъ тогда... И послe я сбросилъ бы цeпь бытiя, и съ бурею братомъ назвался бы я". Въ эти часы возвышенныхъ мечтанiй онъ однажды увидeлъ, какъ "по небу полуночи ангелъ летeлъ", и какъ "мeсяцъ и звeзды и тучи толпой внимали той пeснe святой", которую ангелъ пeлъ передъ разлукой душe, спускаемой въ "мiръ печали и слезъ". Онъ знаетъ, что между мiромъ людей и мiромъ ангеловъ существовало нeкогда близкое сообщенiе, они жили какъ двe родныя семьи, и даже ангелъ смерти былъ нестрашенъ, и "встрeчи съ нимъ казались - сладостный удeлъ". Въ поэмe: "Ангелъ смерти" проводится мысль, что только по винe человeка "послeднiй мигъ" сталъ для людей не "награжденiемъ, а наказанiемъ: люди коварны и жестоки, ихъ добродeтели - пороки", и они уже больше не заслуживаютъ того состраданiя, которое раньше было къ нимъ въ душe ангела смерти. Л. томится какъ въ темницe; ему "скучны пeсни земли", и вся жизнь со всeми ея радостями, свeтлыми надеждами и мечтами - не что иное, какъ "тетрадь съ давно извeстными стихами". Человeкъ не больше какъ "земной червь", "земля - гнeздо разврата, безумства и печали". Ему такъ тяжело на ней, и такъ глубоко онъ ее ненавидитъ, что даже въ самыя высокiя минуты, когда ему удается мечтой уловить блаженство нездeшнихъ мiровъ, его преслeдуютъ зловeщiя тeни земныя, и онъ страшится поглядeть назадъ, чтобы "не вспомнить этотъ свeтъ, гдe носитъ все печать проклятiя, гдe полны ядомъ всe объятiя, гдe счастья безъ обмана нeтъ". Эти мотивы его будущей "Думы" внушаютъ ему поразительно глубокую идею о раe и адe, ту самую идею, которую потомъ Достоевскiй, нeсколько измeнивъ, вложилъ въ уста старика Зосимы. Онъ видитъ, "что пышный свeтъ не для людей былъ сотворенъ... ихъ прахъ лишь землю умягчитъ другимъ чистeйшимъ существамъ". Эти существа будутъ свободны отъ грeховъ земныхъ, и будутъ "течь ихъ дни невинные, какъ дни дeтей; къ нимъ станутъ (какъ всегда могли) слетаться ангелы. А люди увидятъ этотъ рай земли, окованы подъ бездной тьмы. Укоры зависти, тоска и вeчность съ цeлiю одной"... такова будетъ ихъ "казнь за цeлые вeка злодeйствъ, кипeвшихъ подъ луной!" ("Отрывокъ", 1830 г.). Но обладаетъ ли эта лучезарная стихiя окончательной побeдительной силой? Въ радостяхъ, которыя она сулитъ, черезъ-чуръ много спокойствiя и очень мало жизни. Это годится еще для натуры созерцательной, въ родe Жуковскаго; у Л. для этого слишкомъ дeятельная, слишкомъ энергичная натура, съ ненасытной жаждой бытiя. Онъ знаетъ, что прежде всего "ему нужно дeйствовать, онъ каждый день безсмертнымъ сдeлать хочетъ, какъ тeнь великаго героя, и понять не можетъ онъ, что значитъ отдыхать". Оттого и пугаютъ его тe "сумерки души, когда предметъ желанiй мраченъ, межъ радостью и горемъ полусвeтъ; когда жизнь ненавистна, и смерть страшна". И съ первыхъ же годовъ творчества, одновременно и параллельно съ этими небесными звуками, звучатъ звуки страстные, земные, грeшные, и въ нихъ чувствуется гораздо больше глубины, силы и напряженiя. Поэтъ горячо любитъ Кавказъ вовсе не за одну близость его къ небу; онъ видитъ на немъ слeды своихъ страстей, знаки своей мятежности: вeдь "съ раннихъ лeтъ кипитъ въ его крови жаръ и бурь порывъ мятежный". Морская стихiя плeняетъ его пылкое воображенiе своей волнующейся силой, и у нея онъ ищетъ образовъ для выраженiя состоянiя своей души. То онъ похожъ на волну, "когда она, гонима бурей роковой, шипитъ и мчится съ пeною своей", то на парусъ одинокiй, бeлeющiй въ туманe моря голубомъ; "подъ нимъ струя свeтлeй лазури, надъ нимъ лучъ солнца золотой... А онъ мятежный проситъ бури, какъ будто въ буряхъ есть покой". Въ такомъ состоянiи миръ и тишина небесной радости кажутся ему абсолютно непрiемлемыми, и онъ сознается, что любитъ мученiя земли: "они ему милeй небесныхъ благъ, онъ къ нимъ привыкъ и не оставитъ ихъ". Слишкомъ тeсенъ путь спасенiя и слишкомъ много жертвъ требуетъ онъ отъ него; необходимо для этого, чтобы сердце преобразилось въ камень, чтобы душа освободилась отъ страшной жажды пeснопeнiя, а это равносильно смерти ("Молитва", 1829 г.). И онъ отказывается отъ этого тeснаго пути спасенiя. Земная мощь являтся основной чертой всeхъ героевъ его юношескихъ повeстей и драмъ: и въ "Джулiо", и въ "Литвинкe", и въ "Исповeди", въ "Измаилъ-Беe", "Вадимe", "Испанцахъ", "Menschen u. Leidenschaften", "Странномъ человeкe". Во всeхъ этихъ байроническихъ образахъ черкесовъ, корсаровъ, разбойниковъ, возставшихъ рабовъ, "сыновъ вольности" кипятъ эти страсти земныя; всe они во власти земного начала, и Л. ихъ любитъ, имъ сочувствуетъ и почти никого не доводитъ до раскаянiя. Мeстомъ дeйствiя у него очень часто является монастырь - воплощенiе аскетизма, законовъ духа, въ корнe отвергающихъ грeшную землю. Противъ монастырской святости, противъ небеснаго начала направлены горячiе протесты любимыхъ дeтей его фантазiи, въ защиту иныхъ законовъ - законовъ сердца, они же законы человeческой крови и плоти. Кощунственныя рeчи раздаются въ "Исповeди"; онe же перенесены въ точности, цeликомъ, и въ "Боярина Оршу", и въ "Любовь Мертвеца" и явственно еще слышатся потомъ въ "Мцыри", правда - въ болeе смягченномъ видe. То же отрицательное отношенiе къ монастырю и во всeхъ очеркахъ "Демона", не исключая даже послeднихъ: въ стeнахъ святой обители заставляетъ онъ демона соблазнить свою возлюбленную. Такъ намeчается все глубже и глубже эта изначальная антитеза: земля и небо. Неминуема борьба между ними, и полемъ битвы является человeческая душа. Демонъ ближе, родственнeе Л., чeмъ ангелъ; земные мотивы въ его поэзiи кажутся болeе существенными, болeе органическими, чeмъ небесные. Съ ангелами, и въ самыя возвышенныя мгновенiя, онъ только встрeчается; съ демономъ Л. отожествляетъ себя съ самаго начала, даже тогда, когда образъ его еще колеблется, и онъ кажется еще порою активнымъ избранникомъ зла. Появленiе этого образа - одинъ изъ серьезнeйшихъ моментовъ въ юной психологiи Л. Онъ сразу какъ бы узналъ въ немъ себя и такъ быстро овладeлъ имъ, что сейчасъ же сталъ по-своему перестраивать его ми?ологiю, примeняя ее къ себe. Поэтъ слышитъ иногда небесные звуки; это звуки вeрные и глубокiе, потому что исходятъ изъ его же души, соотвeтствуя одной изъ ея сторонъ, но сторонe болeе слабой: она часто заглушается бурными голосами другой, противоположной стихiи. Здeсь причина его трагедiи, которую онъ не властенъ устранить - такимъ создалъ его творецъ. Въ этомъ именно направленiи идетъ у Л. проясненiе образа демона. Нужно было порвать прежде всего съ традицiоннымъ представленiемъ о немъ, какъ объ абсолютномъ воплощенiи исконно грeшнаго начала; съ такимъ демономъ у Л. было бы очень мало общаго. Уже въ первомъ очеркe 1829 г. Демонъ названъ печальнымъ; онъ тяготится своимъ изгнанiемъ; онъ весь во власти сладостныхъ воспоминанiй, когда онъ не былъ еще злымъ и "глядeлъ на славу Бога, не отвращаясь отъ него, когда сердечная тревога чуждалася души его, какъ дня боится мракъ могилы". Препятствiе устранено: демонъ - такой же мученикъ, такой же страдалецъ душевныхъ контрастовъ, какъ и самъ Л., и мыслимо стало слiянiе обоихъ образовъ. Съ годами зрeетъ душа поэта, обогащается его жизненный опытъ; вмeстe съ этимъ обостряется и основная проблема о назначенiи человeка, объ его отношенiи къ Богу на почвe все той же непримиримости обоихъ началъ - и все это находитъ свое отраженiе въ концепцiи "Демона", въ его пяти очеркахъ и въ такихъ подготовительныхъ этюдахъ, какъ "Азраилъ". Но основныя черты все-таки остаются однe и тe же. Демонъ не однороденъ; угрюмый, непокорный, онъ бродитъ всегда "одинъ среди мiровъ, не смeшиваясь съ толпою грозной злыхъ духовъ". Онъ равно далекъ какъ отъ свeта, такъ и отъ тьмы, не потому, что онъ не свeтъ и не тьма, а потому, что въ немъ не все свeтъ, и не все тьма; въ немъ, какъ во всякомъ человeкe - и прежде всего, какъ въ душe самого Л., "встрeтилось священное съ порочнымъ", и порочное побeдило, но не окончательно, ибо "забвенья (о священномъ) не далъ Богъ, да онъ и не взялъ бы забвенья". Въ тeхъ четырехъ очеркахъ "Демона", которые относятся къ первому перiоду творчества Л., сюжетъ построенъ всецeло на идеe возможнаго возрожденiя черезъ любовь. Жительница кельи, святая дeва - все же не ангелъ, и она не противостоитъ ему, какъ непримиримая противоположность. Она скорeе пойметъ его душевныя муки и, быть-можетъ, исцeлитъ его, дастъ ему часть своихъ силъ для побeды надъ зломъ, не отрекаясь при этомъ окончательно отъ земного начала. Демонъ нарушаетъ "клятвы роковыя", любитъ чистою любовью, отказывается "отъ мщенiя, ненависти и злобы" - онъ уже хотeлъ "на путь спасенья возвратиться, забыть толпу недобрыхъ дeлъ". Но одноначальный ангелъ, стоявшiй на стражe абсолютной чистоты, не понявъ его, снова возбудилъ въ немъ его мрачныя, холодныя мысли, вызвалъ къ дeйствiю его злобу. Любовь, по винe ангела, не спасла демона, и онъ, неискупленный, остался со своими прежними затаенными страданiями. Въ горькой улыбкe, которою демонъ "упрекнулъ посла потеряннаго рая", Л. лишнiй разъ отражаетъ свой протестъ противъ пассивности совершенства, противъ абсолютнаго признанiя примата за законами духа. Демонъ не раскаялся, не смирился передъ Богомъ; для этого онъ былъ слишкомъ гордъ, слишкомъ считалъ себя правымъ. Не его вина, что душа его такая двойственная; Творецъ его создалъ такимъ и обрекъ его на неодолимыя мученiя. Къ Нему надо взывать, Его вопрошать о смыслe этой душевной пытки. Вeянiя грознаго рока долженъ былъ ощущать Л. въ безнадежности своихъ стремленiй къ цeльности, къ слiянiю обоихъ началъ. Отсюда мотивъ богоборчества, титанизмъ, "гордая вражда съ небомъ", не прекращающаяся въ продолженiе всего перваго перiода и захватывающая часть второго. Этой гордой враждой одержимы чуть ли не всe герои произведенiй перваго перiода. "Если Ты точно Всемогущъ - спрашиваетъ Юрiй въ "Menschen und Leidenschaften" - зачeмъ Ты не препятствуешь ужасному преступленiю - самоубiйству? Зачeмъ хотeлъ Ты моего рожденiя, зная про мою гибель?" И онъ заявляетъ дальше съ гордостью человeка, который и хотeлъ бы да не можетъ смириться: "Вотъ я стою передъ Тобою, и сердце мое не трепещетъ. Я молился, не было счастья; я страдалъ, ничто не могло Тебя тронуть". Еще громче звучитъ этотъ протестъ противъ Творца въ устахъ Арбенина изъ "Страннаго человeка"; у него онъ поднимается до полнаго разрыва съ Нимъ, до демонскаго богоотступничества. "Нeтъ въ Немъ отнынe ни любви, ни вeры. Богъ Самъ нестерпимой мукой вымучилъ у него эти хулы. Богъ виноватъ! Пускай громъ упадетъ въ наказанiе на его непокорную голову! Онъ не думаетъ, чтобы послeднiй вопль погибающаго червя могъ Его порадовать" - такъ кончаетъ онъ горькимъ сарказмомъ въ безнадежности отчаянiя. Азраилу тоже кажется, что онъ сотворенъ, "чтобы игрушкою служить", и онъ тоже горько вопрошаетъ Всесильнаго Бога: зачeмъ Онъ его сотворилъ; вeдь Онъ могъ знать про будущее. "Неужели Ему милъ его стонъ?" Проклинаетъ, наконецъ, Божье владычество и Вадимъ, "проклинаетъ въ часъ своей кончины за то, что Богъ проклялъ его въ часъ рожденiя". Таковъ тяжелый внутреннiй опытъ Л., который все болeе и болeе обостряется по мeрe приближенiя ко второму перiоду его творчества. Бурные годы перваго петербургскаго перiода, длившiеся почти до самаго изгнанiя на Кавказъ, - годы, когда, казалось, земное начало окончательно взяло верхъ, осложняютъ этотъ опытъ еще съ другой стороны. Теперь уже не одна больная возбужденная фантазiя доставляетъ ему пищу для его мучительно тяжелыхъ думъ; онъ слишкомъ хорошо узналъ на дeлe, что такое жизнь, каковъ можетъ быть размахъ и сила бунтующей плоти ("Гошпиталь", "Петергофскiй праздникъ", "Уланша"); онъ испыталъ, сколько мукъ заключается въ слeпыхъ и дикихъ неудержимыхъ страстяхъ, какой ужасъ таитъ въ себe земное, "порочное" начало. И онъ на первыхъ порахъ еще гораздо больше, чeмъ прежде, тяготится своимъ существованiемъ. Онъ не знаетъ и никогда не зналъ, что такое цeльность, полнота жизни. Нестерпимыя муки, настоящая пытка - постоянно жаждать, домогаться и никогда не достигать. Драма "Маскарадъ" отражаетъ это душевное состоянiе. Въ ней много автобiографическаго и автопортретнаго, но образъ главнаго героя, Арбенина, развертывается на фонe реальныхъ бытовыхъ картинъ. Подобно автору, Арбенинъ тоже человeкъ гордый, смeлый, съ непреклонной волей, тоже мученикъ своихъ страстей, жертва внутреннихъ противорeчiй. Ему, какъ и демону, кажется, что его возродила къ новой чистой жизни любовь "слабаго созданiя, ангела красоты". Безъ нея "нeтъ у него ни счастья, ни души, ни чувства, ни существованiя"; онъ ужъ давно успeлъ разгадать "шараду жизни, гдe первое - рожденiе, гдe второе - ужасный рядъ заботъ и муки тайныхъ ранъ, гдe смерть послeднее, а цeлое - обманъ". Но мыслимо ли возрожденiе для такого человeка? Вeдь его бури не временныя, легкоодолимыя, а бури рока, заранeе и разъ навсегда опредeлившаго ему быть "межъ двухъ жизней, въ страшномъ промежуткe". Какой-нибудь случай - и все шаткое счастье, основанное на такомъ неестественномъ союзe, какъ его съ ангеломъ красоты, весь душевный временный покой сейчасъ же рушится. Арбенинъ лишь внeшне возродился. Онъ не сумeлъ проникнуться до конца началами чистоты и совершенства: для этого въ его душe было слишкомъ мало вeры. Онъ убилъ ее, свою любовь, свое возрожденiе, и вновь остался одинъ со своими прежними муками. Демонская концепцiя, разыгранная среди смертныхъ, изъ аллегорiи стала символомъ: вeдь Арбенинъ, какъ и демонъ, отверженецъ Неба - только богоотступникъ, а не богоотрицатель, ибо онъ вeритъ, что есть мiръ прекрасный: онъ ей "откроется, и ангелы возьмутъ ее въ небесный свой прiютъ". Земля осуждена, но не надолго. Вскорe появляются уже тe новые элементы въ его мiроощущенiи, которые и опредeляютъ основную тенденцiю второго перiода его творчества. Въ слeдующемъ произведенiи, "Бояринъ Орша", Л. опять беретъ землю подъ свою защиту, снова борется за ея равноправность съ Небомъ. Арсенiй, преданный въ руки монастырскихъ судей, поднимаетъ бунтъ противъ законовъ святой обители. Онъ хочетъ воли, хочетъ узнать, "прекрасна ли земля", "для воли иль тюрьмы на этотъ свeтъ родимся мы". Это - велeнiе сердца, въ которомъ есть другой законъ, "ему не менeе святой". И онъ настолько сынъ земли, поклонникъ ея здоровыхъ стихiйныхъ силъ, что онъ и отъ рая готовъ отказаться, если не найдетъ тамъ своего земного идеала. "Что безъ нея земля и рай? Одни лишь звучныя слова, блестящiй храмъ безъ божества". И тутъ уже ясно намeчаются основные тона главнаго мотива "Мцыри", и яснeе всего эти новые элементы въ творчествe Л. Это - признанiе самоцeнности языческаго начала, возможность не только оправдать землю, но и принять ее цeликомъ за ея красоту, за тe покоряющiе восторги, которые даритъ человeку природа. Арсенiй убeжалъ изъ стeнъ святыхъ, укрылся въ лонe природы, слился съ нею и сразу "забылъ печали бытiя". То же дeлаетъ и Мцыри, который всю свою жизнь лелeялъ одну мечту: вырваться изъ этихъ "душныхъ келiй и молитвъ въ чудный мiръ тревогъ и битвъ". Л. пользуется здeсь всeмъ богатствомъ своихъ красокъ и плeнительно рисуетъ грeшную землю. Передъ нами совсeмъ иное, новое, просвeтленное отношенiе къ ней. Поэту открылись въ ней какiя-то иныя цeнности, иной смыслъ, и онъ всецeло держитъ сторону Мцыри даже тогда, когда тотъ чувствуетъ себя братомъ барса и, подобно ему, жаждетъ крови. "Мцыри" написаны позже (въ 1840 г.), но уже теперь въ самомъ началe этого перiода, эта новая струя въ творчествe Л., эта близость къ землe чувствуется достаточно сильно. Поэтъ и на небо начинаетъ смотрeть другими глазами, говорить о немъ съ какой-то чудесной простотой, именно словами земли. Таковы лучшiе его небесные гимны: "Вeтка Палестины", молитва: "Я, Матерь Божiя", "Когда волнуется желтeющая нива". Въ особенности характерно "Когда волнуется желтeющая нива"; здeсь уже ясное предчувствiе примиренiя обоихъ началъ: неба и земли. Не синiя горы Кавказа плeняютъ его, не въ грозныхъ завыванiяхъ дикихъ бурь улавливаетъ онъ родственные душe звуки; въ немъ вызываетъ чувство умиленiя свeжiй лeсъ, шумящiй при звукe вeтерка, и сагу таинственную ему лепечетъ "студеный ключъ, играя по оврагу". И когда онъ воспринимаетъ всe эти простые, естественные звуки, тогда онъ можетъ "счастье постигнуть на землe и въ небесахъ увидeть Бога". Земля стала ему совсeмъ близкой и родной, и позднeе - въ стихотворенiи "Выхожу одинъ я на дорогу" (1841 г.), поэтъ уже знаетъ, что ему нужны земныя грезы; ему нужно, чтобы во время вeкового сна "въ груди дремали жизни силы, чтобы дыша вздымалась тихо грудь, и сладкiй голосъ пeлъ про любовь, и темный дубъ, вeчно зеленeя, надъ нимъ склонялся и шумeлъ". Онъ чувствуетъ, что его отчизна уже не только могучiй Кавказъ, но и скромная, простая деревенская Русь, и онъ любитъ ее "странною любовью", любитъ "ея полей холодное молчанье, лeсовъ дремучихъ колыханье, дрожащiе огни печальныхъ деревень, дымокъ спаленной жнивы и на холмe средь желтой нивы чету бeлeющихъ березъ" ("Отчизна"). Лучи этой новой любви отбрасываются какъ бы и назадъ и ярко отражаются въ его прекрасной "Пeснe про царя Ивана Васильевича Грознаго" (1837 г.). Далекое прошлое Россiи рисуется ему уже не въ фантастическихъ очертанiяхъ, какъ раньше въ "Сынe вольности", а во всей прелести народной былинной простоты, и онъ узоръ за узоромъ выводитъ картины тогдашняго быта. Ему открылся духъ того времени, онъ постигъ несложную, но цeльную психологiю тeхъ людей. Еще сильнeе сказывается новая тенденцiя въ отношенiи Л. къ современности. Теперь онъ заинтересованъ въ вопросахъ земли; онъ выстрадалъ право предъявлять къ человeческой личности свои высокiя требованiя. Отъ того такъ мощно звучатъ тe укоры, которые онъ посылаетъ своему поколeнiю, и прежде всего людямъ опредeленнаго круга. Гнeвнымъ сатирикомъ является онъ уже въ стихотворенiи: "На смерть Пушкина", въ обращенiи "надменнымъ потомкамъ извeстной подлостью прославленныхъ отцовъ", "свободы, генiя и славы палачамъ". Онъ хорошо знаетъ этотъ "свeтъ завистливый и душный", онъ изучалъ его, скрывая свои думы подъ непроницаемой маской. Тонкимъ и чуткимъ наблюдателемъ жизни сказывается онъ и въ "Думe", и въ стихотворенiи "Первое января": рeзко и выпукло набросаны имъ черты общества той эпохи, разслабленнаго и обезволеннаго - тe самыя черты, которыя одновременно рисуются въ широкихъ рамкахъ бытового романа: въ "Героe нашего времени". Печоринъ и Грушницкiй - типическiе образы, ставшiе опредeленiемъ того ряда явленiй, который Л. намeтилъ въ своей "Думe": ("и ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно, ничeмъ не жертвуя ни злобe, ни любви, и царствуетъ въ душe какой-то холодъ тайный, когда огонь кипитъ въ крови". Грушницкiй типичнeе Печорина и больше годится въ "герои того времени"; въ Печоринe еще слишкомъ много автопортретности. Л. сдeлалъ его одинокимъ, надeлилъ его своей сильной волей, неустанной тревогой духа, анализирующимъ разумомъ, безпощадной искренностью въ отношенiи къ себe, знанiемъ людей, способностью нeжно любить, глубоко чувствовать природу, дeлаетъ его одинокимъ - словомъ, подчеркиваетъ, какъ можно ярче, все индивидуальное, чтобы скрыть подъ нимъ типическое: эгоизмъ, мелочную страсть къ позировкe, душевный холодъ. Тeмъ сильнeе проявляются эти черты въ Грушницкомъ. Его, и за одно съ нимъ все "водяное" общество, Л. не пощадилъ, и получилась широкая и правдивая картина жизни опредeленнаго круга. Картина выходитъ особенно яркой благодаря архитектоникe романа: Максимъ Максимовичъ нарисованъ раньше, и когда потомъ проходятъ дeйствующiя лица изъ "дневника Печорина", то имъ все время противостоитъ его великолeпная фигура во всей своей чистотe, несознанномъ героизмe и смиренномудрiи - съ тeми чертами, которыя нашли свое дальнeйшее углубленiе у Толстого въ Платонe Каратаевe, у Достоевскаго въ смиренныхъ образахъ изъ "Идiота", "Подростка" и "Братьевъ Карамазовыхъ". На фонe глубокой внутренней борьбы между двумя противоположными стихiями - небомъ и землею, переходъ отъ безусловнаго признанiя примата перваго надъ вторымъ черезъ признанiе ихъ равноправности къ радостному ощущенiю возможности ихъ примиренiя, ихъ слiянiя, синтеза между ними, - таковъ былъ тяжелый путь жизни и творчества Л. Этотъ путь далеко еще не былъ законченъ: его оборвала преждевременная гибель, и то, что ему открылось въ лучшiя мгновенiя, къ чему онъ такъ упорно шелъ, лишь манило его своимъ счастьемъ, но еще не переродило его душу до послeднихъ основанiй. Оттого и возможны были частые перебои, отзвучiя прежнихъ тяжелыхъ переживанiй. Въ такихъ стихотворенiяхъ, какъ: "Гляжу на будущность съ боязнью", "И скучно и грустно", "Благодарность", "Дубовый листокъ оторвался отъ вeтки родимой", тоска опять обостряется до прежней нестерпимой боли, и снова рыдаетъ въ нихъ безнадежность крайняго абсолютнаго отрицанiя всякаго смысла жизни. "И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманiемъ вокругъ - такая пустая и глупая шутка": вотъ основной мотивъ всeхъ этихъ элегiй. Старая болeзнь духа сказывается также въ томъ, что онъ вновь возвращается къ "Демону", пишетъ свой послeднiй, пятый очеркъ, въ которомъ опять ставитъ съ прежней остротой прежнюю проблему о назначенiи жизни, объ отношенiи человeка къ Богу, земли къ небу. Здeсь Л. уже окончательно сливается со своимъ демономъ, сдeлавъ его похожимъ "на вечеръ ясный: ни день, ни ночь, ни мракъ, ни свeтъ". Слeды тяжелыхъ настроенiй имeются и въ "Сказкe для дeтей", и въ "Бeглецe", и въ прекрасномъ по своей безыскусственности "Валерикe", рисующемъ картины военной походной жизни, и въ пророческомъ "Снe", въ которомъ онъ предугадалъ свой преждевременный конецъ. И все-таки это не болeе, какъ отзвучiя, еще рeзче подчеркивающiя основную тенденцiю его творчества второго перiода. Его время не могло дать ему ту арену для дeйствiя, въ которой такъ нуждался его активный волевой характеръ. Въ этомъ смыслe Л. безусловно наполовину "герой безвременья". Онъ умеръ, не успeвъ окончательно примириться съ жизнью, и слeдовавшiя за нимъ поколeнiя его всегда воспринимали какъ бунтаря-Прометея, возставшаго на самого Бога, какъ трагическую жертву внутреннихъ противорeчiй, какъ воплощенiе вeчно печальнаго духа отрицанiя и сомнeнiя. Полны поэтому глубокаго смысла тe слова, въ которыхъ Бeлинскiй, сопоставляя Л. съ Пушкинымъ, рeзко подчеркиваетъ ихъ полярность: "Нeтъ двухъ поэтовъ - говоритъ онъ - столь существенно различныхъ, какъ Пушкинъ и Л. Па?осъ Пушкина заключается въ сферe самаго искусства, какъ искусства; па?осъ поэзiи Л. заключается въ нравственныхъ вопросахъ о судьбe и правахъ человeческой личности. Пушкинъ лелeялъ всякое чувство, и ему любо было въ теплой сторонe преданiя; встрeчи съ демономъ нарушали гармонiю духа его, и онъ содрогался этихъ встрeчъ; поэзиiя Л. растетъ на почвe бозпощаднаго разума и гордо отрицаетъ преданiе. Демонъ не пугалъ Л.: онъ былъ его пeвцомъ". "Гордая вражда съ небомъ, презрeнiе рока и предчувствiе его неизбeжности" - вотъ что характерно для его поэзiи. Это - самыя вeрныя слова изъ всeхъ, которыя когда-либо были сказаны про историческое значенiе Л.; они указываютъ на ту внутреннюю интимную связь, которая существуетъ между творчествомъ Л. и всей послeдующей русской художественной мыслью, главнымъ образомъ въ лицe Достоевскаго, Толстого и ихъ школъ. Эта связь - не столько въ сюжетахъ, въ отдeльныхъ частныхъ идеяхъ, сколько въ основныхъ тонахъ настроенiй, въ мiроощущенiи. Пушкинская ясность гармонiи, свeтлая уравновeшенность оставалась лишь въ идеалe; къ ней стремились, но никогда ея не испытывали; преобладала именно лермонтовская тревога духа, его мучительная борьба съ самимъ собою, его трагическое ощущенiе неодолимости внутреннихъ противорeчiй, и на почвe всего этого - отстаиванье правъ человeческой личности, доходящее до гордой вражды съ небомъ, до богоотступничества.
Литература. I. Изданiя«Герой Нашего Времени», чч. I-II, изд. И. Глазунова (СПБ., 1840); тогда же вышли «Стихотворенiя М. Л.»; «Полн. собр. сочин. русск. авторовъ. Сочиненiя Л.», тт. I-II, изд. А. Смирдина (СПБ., 1847); несколько более полное изданiе (Глазунова) - «Сочин. Л.» (СПБ., 1856). «Сочиненiя Л., приведенныя въ порядокъ и дополненныя С. С. Дудышкинымъ», тт. I-II, изд. Глазунова (СПБ., 1860); при II т. - «Матерiалы для бiографiи и литерат. оценки Л.». Существенныя дополненiя и поправки къ этому изд. П. Ефремова, въ «Библiограф. Запискахъ» 1861 г., №№ 3, 16, 18 и 20. «Сочин. Л.», подъ ред. П. А. Ефремова, тт. I-II, изд. А. И. Глазунова (СПБ., 1873); более полное, подъ той же ред., тт. I-II (1880). Юношескiя драмы Л., впервые подъ ред. П. Ефремова, изд. «Нов. Времени» (СПБ., 1880). Первое полное изд. В. Ѳ. Рихтера, подъ ред. П. А. Висковатова, въ 6 тт.; въ III т. библiографiя сост. Н. Н. Буковскимъ, въ VI т. «Жизнь и творчество Л.» П. А. Висковатова (М., 1889-91). «Сочин. М. Ю. Л.», подъ ред. и съ примеч. И. М. Болдакова, тт. I-V; первые 3 тт. редактированы очень тщательно, изд. Елиз. Гербекъ (М., 1891). «Полн. собр. соч. Л.» подъ ред. Арс. И. Введенскаго, тт. I-IV, по полноте и исправности текста одно изъ лучшихъ (СПБ., 1903). «Полн. собр. сочин. М. Ю. Л.», подъ ред. Д. И. Абрамовича, «Академич. библiот. русск. писателей», изд. Акад. Наукъ - самое полное, тамъ же см. даты написанiя всехъ произв. Л. (т. V, стр. 5-24) (СПБ., 1910-12). II. Бiографич. сведенiя. а) . «Воспоминанiя А. П. Шанъ-Гирея» («Русск. Обозренiе», 1890, кн. VIII); «Заметки и воспоминанiя художника-живописца - М. Е. Меликова» («Русск. Стар.», 1896, кн. VI); «Воспомин.» А. М. Миклашевскаго («Русск. Стар.», 1884, кн. XII); П. Ѳ. Вистенгофа «Истор. Вестн.», 1884, кн. V); «Записки» Е. А. Хвостовой (рожд. Сушковой), изд. М. И. Семевскимъ (СПБ., 1871; критическiй отзывъ о нихъ сестры автора Е. А. Ладыженской, «Русск. Вестн.», 1872, кн. II). b) и . «Воспом. Миклашевскаго»; А. Меринскiй («Русск. Мiръ», 1872, № 205); Н. С. , «Русск. Архивъ», 1893, II [8]; «Историч. очеркъ Николаев. Кавалерiйскаго училища» (СПБ., 1873); В. Потто, «Исторiя 44-го Драгун. Нижегор. полка» (т. IV); Д. В. Раковичъ, «Тенгинскiй полкъ на Кавказе» (Тифлисъ, 1900). с) . «Записки» А. О. Смирновой (ч. II, СПБ., 1897); «Воспоминанiя» Н. М. Сатина «Починъ». Сборникъ Общ. любит. россiйск. словесн. на 1895 г.); М. Н. Лонгинова («Русск. Старина», 1873, кн. III и IV); гр. Е. Н. Растопчиной («Русск. Старина», 1882, кн. IX); И. С. («Собр. сочин.». т. X, изд. 1891); Фр. («Современникъ», 1861, кн. II, стр. 326); И. И. Панаева «Соврем.», 1861, кн. II, стр. 656-63); гр. В. А. Соллогуба («Ист. Вестникъ», 1886, кн. IV-VI); кн. А. В. Мещерскаго («Русск. Арх.», 1900, № 9, стр. 80-81); А. Я. («Ист. Вестникъ», 1889, кн. II, стр. 313). d) Последнiе дни жизни Л.»: «Воспоминанiя» Э. А. Шанъ-Гирей «Русск. Архивъ», 1889, № 6, стр. 315-20; «Нов. Время», 1881, № 1983; «Нива», 1885, № 20; «Русск. Архивъ», 1887, № 11; «Северъ», 1891, № 12; «Русск. Обозренiе», 1891, кн. IV, стр. 707-712); кн. А. И. Васильчикова («Русск. Архивъ», 1872, № 1): Н. П. Раевскаго («Нива», 1885, №№ 7, 8); «Дело следств. комис. о поединке Л. съ Н. С. Мартыновымъ» («Русск. Архивъ», 1893, кн. II [8], стр. 595-606); «Дело о погребенiи Л.» («Русск. Обозренiе», 1895, кн. II, стр. 841-76). . работы о Л.: П. А. (см. VI т. «Собр. соч. Л.» подъ его редакцiей); А. М. , «М. Ю. Л.» (СПБ., 1905, 2-е изд.); А. И. Введенскiй (при I т. «Полн. собр. соч.», СПБ., 1903), III. Критика и . Белинскiй («Полн. собр. соч.», подъ ред. С. А. Венгерова, т. V. стр. 290-372, и т. VI, стр. 1-62); А. Григорьевъ («Сочин.», т. I, СПБ., 1876); Н. Г. , «Очерки Гоголевск. перiода русск. литературы» (1893); А. Н. Пыпинъ (въ I т. «Собр. соч. Л.», изд. 1873, подъ ред. П. А. Ефремова); В. Д. Спасовичъ«Байронизмъ у Л.» («Соч.», т. II, также отд. изд., Вильна, 1910); Н. А. Котляревскiй, «М. Ю. Л. Личность поэта и его произведенiя» (посл. изд., 1912); В. О. Ключевскiй«Грусть» («Русск. Мысль», 1891, кн. VII); С. А. , «Л. Характеристика» («Литерат. Очерки», СПБ., 1902); Н. К. Михайловскiй, «Герой безвременья» («Сочин.», т. V, стр. 303-347); Н. П. Дашкевичъ«Мотивы мiровой поэзiи въ творч. Л.» («Чтенiя въ Ист. Общ. Нестора Летописца», кн. VI, отд. II); его же, «Демонъ въ мiровой поэзiи» (тамъ же, кн. VII); О. П. Герасимовъ, «Очеркъ внутренней жизни Л. по его произведенiямъ» («Вопр. Фил. и Псих.», кн. III); П. В. , «Историч. и народнобыт. сюжеты въ поэзiи М. Ю. Л.» (Кiевъ, 1892); А. Бороздинъ, «Характерист. поэзiи Л.» (СПБ., 1891); И. Анненскiй«Объ эстетич. отношенiи Л. къ природе» («Русск. Школа», кн. 12, 1891); его же, «Книга отраженiй»; Владим. «Сочин.», т. VIII); Д. С. Мережковскiй, «Л. Поэтъ сверхчеловечества» (СПБ., 1909); В. В. , «Вечно-печальная дуэль» («Литерат. Очерки»); К. Д. , «Горныя вершины», кн. I (М., 1904); Н. , «Идеалы и действительность въ русск. литературе» (СПБ., 1907); Е. Соловьевъ («Очерки по исторiи русск. литер. XIX в.»; Ю. Айхенвальдъ, «Силуэты русск. писателей» (вып. I, М., 1906, 2-е изд., 1912); А. Волынскiй«Книга великаго гнева» (СПБ., 1904); И. Ивановъ, «Новая культурная сила. Русск. писатели XIX в.» (СПБ., 1901); Н. И. Коробка«Личность въ русск. обществе и литературе» (СПБ., 1903); Д. Н. «Исторiя русск. интеллигенцiи», ч. I. - Изъ юбилейной литер. 1914 г.: Овсянико-Куликовскiй«М. Ю. Л.»; Родзевичъ«Л., какъ романтикъ» (Кiевъ, 1914); Нейманъ«Влiянiе Пушкина на творчество Л.» (Кiевъ, 1914); Л. Семеновъ, «Л. и Толстой» (М., 1914); Г. Ю. «Эволюцiя типа «страннаго человека» у Л.» (Нежинъ, 1914); А. В. Семека, «М. Ю. Л.» (СПБ., 1914; тамъ же «Венокъ Л.» (Юбилейный сборникъ, куда вошли статьи П. Сакулина, Н. Бродскаго, Н. Мендельсона и др., М., 1914); А. «Л. и современность» (Кiевъ, 1915); М. Гершензонъ«Умиленiе» («Софiя», 1914, кн. III); его же«Собр. сочин. А. Пушкина» подъ ред. С. А. Венгерова. О Л. въ иностранной литературе см. «Собр. сочин. Л.», изд. Академiи Наукъ, т. V, стр. 79-126.
А. Долинин