Лермонтов М.Ю.: Энциклопедический словарь Русского библиографического института 1910г. - Игнатов И.

Игнатов И. Лермонтов М. Ю. // Энциклопедический словарь Русского библиографического института бр. А. и И. Гранат и К°. — 7-е изд., переработ. — М.: Рус. библиогр. ин-т Гранат, 1910

рожденія Л.) и на те мучительныя испытанія, которыя пришлось пережить Л. въ детстве и въ юности изъ-за разногласій между его бабушкой и отцомъ. Рано потерявъ мать, Л. былъ взятъ на воспитаніе чванной и родовитой бабушкой, Арсеньевой, которая не могла выносить своего небогатаго и незначительнаго зятя, отца поэта, армейскаго офицера Юрія Петровича Л. Она питала къ нему настолько же искреннія непріязненныя чувства, насколько страстно любила внука. Атмосфера враждебности, истеричной любви, чванства, капризовъ, тиранніи и рабства съ детства наполнила душу Л. тяжелыми впечатленіями. Съ малыхъ летъ онъ почувствовалъ себя одинокимъ; съ детства уже запали въ душу его тоска и протестъ. Противоречивыя чувства, объектомъ которыхъ онъ былъ, какъ бы нарочно стремились создать обстановку, особенно благопріятную для культуры техъ настроеній, которыя потомъ съ исключительной силой проявились въ его лучшихъ произведеніяхъ. Уже съ детства Л. носилъ въ себе какую-то неведомую другимъ тайну, созданную необходимостью крепко замыкать отъ другихъ действительныя движенія души. Его повышенная чувствительность, его богатый даръ фантастики уже съ детства находили импульсъ въ искусственномъ одиночестве, и, вместе съ нараставшимъ „демоническимъ“ протестомъ въ душе его росла тоска по лучшему міру. Уже съ детства Л. былъ во власти романтическаго влеченія къ грандіозному въ природе, къ великому и одинокому въ человеческомъ существе. Десятилетнимъ мальчикомъ онъ увидалъ Кавказъ, и впечатленіе было настолько сильно, что уже во всю жизнь Л. не могъ отъ него отделаться. Впечатленія эти, дополненныя последующими поездками на Кавказъ, какъ бы ассоціировались съ представленіемъ о великой тоскующей среди обыденнаго міра силе, о „демоне“, образъ котораго съ юныхъ летъ и почти до самой смерти не покидалъ поэта.

которое нельзя назвать иначе, какъ сильной любовью. Стихотвореніе „Къ генію“, написанное, когда поэту было 15 леть, начинается строками, напоминающими о томъ, „что было въ Ефремовской деревне въ 1827 году, где я во второй разъ любилъ, 12-ти летъ, и поныне люблю“. Четырнадцатилетнимъ мальчикомъ, въ 1829 г. Л. пишетъ „Цевницу“, воспевая места, „где некогда “. Стремленіе къ женщине, жажда любви, несмотря на презреніе къ міру, къ „свету“, проходитъ черезъ всю жизнь Л. и скрашиваетъ многія его произведенія. Соединенная съ чувствомъ отчужденности отъ міра и ясно сознаваемаго одиночества, любовь пріобретаетъ трагическій характеръ, служа источникомъ постояннаго страданія, а не удовлетворенія. Каждое новое чувство къ женщине служитъ какъ бы для подкрепленія пессимистическаго взгляда на міръ и утвержденія въ мысляхъ о собственномъ одиночестве. Вместе съ повышенной чувствительностью, съ проснувшимся рано стремленіемъ къ женской любви, въ раннемъ возрасте начинаетъ работать въ Л. умъ. Онъ холодно оцениваетъ не только другихъ людей, не только ихъ отношенія, но и собственныя чувства, свою собственную отчужденность отъ міра. 15-ти летъ Л. пишетъ „Портретъ“, въ которомъ набрасываетъ столь близкія ему черты мрачнаго одиночества, мучительной неудовлетворенности въ стремленіи къ свободе, видимаго равнодушія и презренія къ людямъ: „холодный умъ средь мрачныхъ думъ не тронутъ слезы красоты... Везде одинъ, природы сынъ“... Но въ строкахъ, предшествующихъ стихотворенію, Л. осуждаетъ эгоизмъ одинокаго „холоднаго ума“. Рано проснувшійся къ деятельности, сильный умъ подмечаетъ то, что въ большинстве случаевъ скрыто отъ юношескаго возраста, — подмечаетъ не только недостатки и грехи людей, но и несправедливость ихъ огульнаго осужденія. Одинокій и отчужденный, Л. не только чувствуетъ состраданіе къ людямъ, но и сознаетъ эгоизмъ одиночества, отталкивающую сторону озлобленности. Въ то же время онъ знаетъ, что есть души, не созданныя для міра; и къ этимъ, для которыхъ міръ не созданъ, съ самаго ранняго возраста влечется его сердце. Уже въ ранней юности онъ ищетъ отклика на свои романтическія стремленія въ литературе. Отданный въ университетскій пансіонъ, онъ вместе съ товарищами много читаетъ, знакомится съ русской и въ особенности съ иностранной литературой. Байронъ захватываетъ его мысли и чувства ранее, чемъ поэту исполняется 15 летъ. Геній англійскаго поэта находитъ благодарную почву во всехъ прежнихъ переживаніяхъ Л. Въ Л. уже накоплялось то, что нашло яркое выраженіе въ поэзіи Байрона, и, какъ на родные звуки, отозвался будущій великій русскій поэтъ на строфы великаго англійскаго сотоварища. Вліяніе Байрона было громадно, но не подражательными байроновскимъ звуками звучала лермонтовская лира. Онъ все-таки былъ не Байронъ, а „другой, еще неведомый избранникъ, какъ онъ гонимый міромъ странникъ, но только съ русскою душой“. Подъ вліяніемъ Байрона еще сильнее начинаетъ звучать въ Л. та муза, голосъ которой онъ слышалъ еще до близкаго знакомства съ отцомъ „байронизма“. Къ этому же времени относятся годы тяжелыхъ личныхъ переживаній, вызванныхъ теми же непрекращающимися раздорами между бабушкой Л. и отцомъ. Въ 1830 г. Л. поступаетъ въ московскій университетъ, но не успеваетъ кончить курса въ немъ изъ-за какой-то исторіи. Противъ желанія родныхъ, поступаетъ онъ затемъ въ Петрограде въ Школу гвардейскихъ подпрапорщиковъ. Здесь — обычная для того времени жизнь юнкерства, „бури тайныя страстей“, бури шумнаго разгула, кутежи съ товарищами, омрачаемые для Л. сознаніемъ ничтожности такого существованія. По окончаніи училища началась жизнь Л. въ томъ кругу, который онъ же презиралъ и къ которому неудержимо влекся. Протестуя противъ „света, завистливаго и душнаго“, Л. вращался въ немъ на ряду съ людьми, для которыхъ міръ его переживаній былъ менее доступенъ, чемъ для крепостного крестьянина той эпохи. Со вступленіемъ Л. въ эту среду начались неизбежныя столкновенія, которыя, при тогдашнихъ нравахъ, не могли приводить къ другому результату, кроме гоненій, арестовъ, ссылокъ. Первая ссылка была вызвана стихотвореніемъ Л. на смерть Пушкина. Самое стихотвореніе не было бы, можетъ быть, такимъ боевымъ и обличающимъ, если бы Л. не вращался въ кругу принципіальныхъ враговъ свободной мысли, если бы до него не доносились отзвуки похвалъ тому иноземному герою, который убилъ Пушкина. Строфы стихотворенія, начинающіяся словами: „А вы, надменные потомки известной подлостью прославленныхъ отцовъ“, были прибавлены поэтомъ уже после того, какъ стихотвореніе было совершенно закончено, но когда Л. ближе узналъ о светскихъ разговорахъ, вызванныхъ смертью Пушкина. Понятно, что стихи вызвали бурю негодованія въ среде „свободы, генія и славы палачей“. Сосланный на Кавказъ, Л. продолжалъ тамъ военную службу, вновь знакомился съ неизгладимыми впечатленіями отъ грандіозной природы, вновь поражался соответствіемъ носившихся въ его душе образовъ съ мрачнымъ величіемъ кавказскихъ вершинъ. Возвращенный изъ ссылки и зачисленный въ тотъ же полкъ, въ которомъ служилъ раньше, Л. вскоре навлекъ на себя новыя гоненія; последовалъ новый арестъ, новая ссылка на Кавказъ въ одинъ изъ пехотныхъ полковъ. На этотъ разъ ссылка произошла за дуэль съ сыномъ французскаго посланника Барантомъ, съ которымъ Л. встретился въ томъ же „свете, завистливомъ и душномъ“. Самая ссылка считалась некоторымъ послабленіемъ, оказаннымъ Л.: первоначальное предположеніе шло гораздо дальше. Гоненія не прекратились и после того, какъ Л. былъ отправленъ на Кавказъ. Ему дали, правда, отпускъ, въ теченіе котораго онъ могъ вновь посетить Петроградъ, но отставка, о которой онъ просилъ, не была принята, явно обнаружилось неблагожеланіе жандармовъ, въ лице гр. Бенкендорфа, и Л. пришлось вновь ехать „съ милаго севера въ сторону южную“. Участвуя въ бояхъ съ горцами, ведя временами походную жизнь, Л. не оставлялъ и того общества, которое успело достаточно показать ему свои темныя стороны еще въ Петрограде. Въ знакомой семье пришлось встретиться ему съ бывшимъ гвардейскимъ офицеромъ Мартыновымъ. Въ живописномъ костюме горца, позировавшій напускной горячностью и мрачностью, Мартыновъ возбудилъ насмешливость Л., приведшую въ конце концовъ къ дуэли. Роль некоторыхъ свидетелей исторіи, разыгравшейся между Мартыновымъ и Л., не разъяснена окончательно, и позднейшія ихъ объясненія не обелили ихъ участія въ этомъ деле. 15 іюля 1841 г. Л. былъ убитъ выстреломъ Мартынова. Къ ужасу исхода поединка прибавиласъ особенная мрачность обстановки. Дуэлъ происходила у подошвы Машука, одной изъ горъ, окружающихъ Пятигорскъ; была сильная гроза; брошенное участниками дуэли, тело Л. въ теченіе долгаго времени лежало на томъ месте, где поэта сразила пуля противника. Извещеніе о событіи отличалось необыкновен. краткостью: говорилось о разразившейся надъ Пятигорскомъ грозе и вскользь упоминалось о смерти Л.

„міра“ и страстно влекся къ нему; его симпатіи были на стороне „демона“, но святые звуки, раздававшіеся въ песне „ангела“, никогда не забывались имъ; онъ говорилъ съ презреніемъ о женской любви и неудержимо стремился къ женщине; ненавиделъ светъ и вращался въ немъ, прельщенный его блескомъ; былъ весь въ порывахъ и мятежности и обладалъ холоднымъ скептическимъ умомъ, быстро схватывавшимъ и деятельно работавшимъ; громадная часть его произведеній — увлекательная романтика, но рядомъ ясное пониманіе реализма и геніальные опыты реальнаго творчества. Изъ борьбы противоречивыхъ и непримиримыхъ теченій Л. не могъ выбраться до конца жизни. Между міромъ его влеченій и міромъ реальныхъ возможностей пропасть не заполнялась; порывы чувствъ всегда охлаждались недоверчивымъ умомъ; замкнутый кругъ душевныхъ переживаній не разсеивался впечатленіями объективной действительности. Ибо не было въ этихъ впечатленіяхъ ничего, что для него не было бы изъедено сомненіемъ. Условіями действительности, характеромъ эпохи объясняется многое въ той душевной тревоге, которая отразилась на произведеніяхъ Л., и многіе критики и біографы придаютъ этой связи поэта съ его временемъ главное значеніе въ трагическомъ круге противоречій, который до конца дней не могъ быть разомкнутъ поэтомъ. Л., говорятъ они, совершенно чуждъ былъ темъ волненіямъ, котор. жили лучшіе люди его времени; блестящій светъ, въ которомъ онъ вращался, не могъ удовлетворять его; пустота „света“ ясно сознавалась сильнымъ холоднымъ умомъ Л., но блескъ манилъ поэта. Оторванный отъ передовыхъ идей своего времени, замкнутый въ себе, онъ не могъ примириться съ міромъ и определить свое въ немъ положеніе. Знаменитая „Дума“, характеризующая „наше поколенье“, была возможна только потому, что Л. не былъ знакомъ съ людьми, служившими действительными представителями идейныхъ теченій того времени. Время задавало выдающимся людямъ известные вопросы, предъявляло къ нимъ известныя требованія; Л. былъ безсиленъ разрешить вопросы, не ясно слышалъ требованія и не зналъ, какъ исполнить ихъ. Рядомъ съ этимъ взглядомъ есть другой, который, наоборотъ, считаетъ, что Л. не только былъ знакомъ съ передовыми идеями своего времени, но что его можно назвать даже „русскимъ интеллигентомъ 30-40-хъ годовъ“. Та самая

„Дума“, которую часть критики считаетъ невернымъ представленіемъ человека, вращавшагося только въ светскомъ кругу, въ действительности совпадаетъ съ мыслями, высказанными Чаадаевымъ, котораго нельзя считать оторваннымъ отъ круга передовыхъ людей данной эпохи.

отпечатка тяжелыхъ условій времени. Несомненно, оторванный отъ той среды, въ которой онъ воспитывался и вращался взрослымъ человекомъ, онъ представилъ бы намъ не ту поэзію, съ которой мы знакомы, а нечто иное. Все это несомненно, и для выясненія истинной физіономіи великаго поэта въ высшей степени важны какъ те работы, которыя выискиваютъ причины его отчужденности отъ общества, такъ и те, которыя заняты выясненіемъ связей поэта съ мыслями и стремленіями лучшихъ умовъ его времени. Но когда современные читатели увлекаются чтеніемъ Л., они видятъ въ немъ не дитя века, не продуктъ техъ или иныхъ общественныхъ условій, а силу поэзіи непосредственной, одинаково понятной и намъ, какъ и людямъ 30-хъ и 40-хъ годовъ. Главными мотивами этой увлекательной кипящей поэзіи были протестъ противъ стесненія индивидуальной свободы, отчужденность отъ міра, стесняющаго и гнетущаго, и влеченіе къ міру иному, неоформленному въ ясное виденіе, не воздвигнутому на вполне определенныхъ устояхъ, — міру смутному, туманному, но притягательному. По большей части этотъ притягательный міръ находится где-то далеко въ прошедшемъ; онъ — воспоминаніе, а не надежда; порою это — небо, иногда — природа, иногда какая-то неясная, но до такой степени увлекательная идея, что даже звукамъ, выражающимъ ея темное значенье, „безъ волненья внимать невозможно“. Съ идеей этого лучшаго міра, который въ конце концовъ даетъ истинное душевное содержаніе существу, носящему воспоминаніе о немъ, — съ идеей этого лучшаго міра живутъ многіе герои Л. Съ нею живетъ та душа младая, которую ангелъ „въ объятіяхъ несъ“; для нея лучшій міръ въ техъ звукахъ, которые когда-то, на заре жизни, открылись ей въ песне ангела, и отголосокъ которыхъ „въ душе молодой остался безъ словъ, но живой“. Герои, „не пріемлющіе міра“, почти все носятъ въ душе иной міръ, счастливый и увлекательный, но исчезнувшій. Арсеній въ „Боярине Орше“ въ наиболее трудную минуту жизни вздыхаетъ „о прежнихъ дняхъ, когда онъ жилъ, страстей чужой, съ природой жизнію одной“. Мцири весь живетъ въ одной идее; для него нетъ настоящаго, а все будущее лишь въ возвращеніи къ прошлому. Онъ имелъ „одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть“. И даже Демонъ, котораго „никто не любитъ и все живущее клянетъ“, который все, что предъ собою виделъ, и презиралъ и ненавиделъ, — даже Демонъ — во власти воспоминаній объ иномъ потерянномъ прекрасномъ міре, міре светлыхъ впечатленій и радостной веры: „Когда онъ верилъ и любилъ... когда, безпечный, онъ не зналъ, — не зналъ ни злобы, ни сомненья“... И даже люди, не протестующіе, не недовольные, съ тоской вспоминаютъ о лучшихъ потерянныхъ дняхъ; и передъ ними „разсказы долгіе о томъ, какъ жили люди прежнихъ дней, когда былъ міръ еще пышней“. Это присущее человечеству въ лучшія минуты жизни представленіе о чемъ-то, что не позволяетъ признать нашего міра лучшимъ изъ міровъ, что постоянно тревожитъ и волнуетъ и побуждаетъ къ измененіямъ, — это представленіе было необыкновенно сильно въ Л. Быть можетъ, обстоятельства его жизни способствовали обостренію этой тоски по иному міру, быть можетъ, въ условіяхъ времени было много благопріятныхъ для такого же обостренія причинъ, но и само по себе, вне условій времени и обстоятельствъ личной жизни, это стремленіе свойственно человечеству, и этимъ стремленіемъ Л. близокъ современнымъ, такъ же какъ прежнимъ и будушимъ читателямъ.

среди которыхъ протекли детскіе годы самого поэта. Конечно, у Л. не было того рабства, въ которомъ находился Арсеній („Бояринъ Орша“), не было монастыря, служившаго тюрьмой для Мцири, не было точнаго совпаденія въ деталяхъ детской жизни героевъ раннихъ драматическихъ и недраматическихъ произведеній („Странный человекъ“, „Menschen und Leidenschaften“, „Два брата“, „Корсаръ“), но отсутствіе близкихъ родныхъ, оторванность отъ своихъ, какъ причина, указываемая съ печалью и негодованіемъ этими лицами, были постоянной отравой детскихъ летъ самого Л. „Я не видалъ своихъ родимыхъ, чужой семьей воскормленъ я“, — разсказываетъ корсаръ въ поэме, написанной въ 1828 г., т. е. когда автору ея было не более 14 летъ. Но это только внешнія причины, очень слабыя въ сравненіи съ темъ огромнымъ и важнымъ, что живетъ въ герояхъ, что заставляетъ ихъ бросать другимъ отважный вызовъ. „Всегда любя уединенье, возненавидя шумный светъ, узнавъ неверной жизни цену, въ сердцахъ людей нашедъ измену, ожесточился я“... И такъ же, какъ Корсаръ, далекъ и чуждъ міру „Преступникъ“, — герой поэмы, написанной въ 1829 г. „Старикъ преступный, безразсудный, я всемъ далекъ, я всемъ чужой“... Сливаясь или нетъ со своими героями, оправдывая ихъ или осуждая, Л. интересуется отверженными, находитъ въ нихъ нечто общее своей душе, своимъ протестамъ противъ міра, противъ обыденности и тихаго счастья. Истинное значеніе люди для Л. пріобретаютъ тогда, когда между ними и окружающимъ міромъ воздвигается стена, черезъ которую нетъ пути отщепенцамъ съ ихъ одинокими муками и страстными мечтами. Даже бояринъ Орша, — не протестантъ и не отщепенецъ, — интересуетъ Л. тогда, когда отъ „придворнаго шума“ и „трепетныхъ льстецовъ“ Іоанна онъ удаляется, одинокій и мрачный, въ далекій и пустынный домъ свой. Арсеній рвется уйти отъ окружающаго его унынія. Мцири умираетъ отъ исполненія своей идеи уйти изъ монастыря; только три дня блуждаетъ онъ вдали отъ обыденной мрачной обстановки, „и жизнь моя безъ этихъ трехъ блаженныхъ дней была бъ печальней и мрачней безсильной старости твоей“. Но вершиной протеста и отчужденія отъ всего міра является Демонъ, духъ изгнанья, изображенію страданій котораго Л. посвятилъ много летъ; поэму о немъ Л. началъ въ очень ранней юности и, безконечно варьируя и изменяя, перерабатывалъ чуть не до самой смерти. Если анализировать содержаніе протеста, съ которымъ выступаетъ большинство этихъ героевъ, то по необоснованности стремленія, по узости идейнаго кругозора, по чрезмерной, насыщенной изолированности, ни одинъ изъ нихъ, конечно, не способенъ стать въ ряды техъ идейныхъ отрицателей, которые прославились въ западно-европейской литературе. Конечно, Демонъ можетъ поразить насъ мелочностью своего удовлетворенія, незначительностью того идеала земного счастья, который способенъ, примиривъ его съ міромъ, вызвать отреченіе отъ гордыхъ думъ, полнымъ отсутствіемъ представленія объ идеальномъ міре, оправдывающемъ ненависть и презреніе къ существующему. Но „Демонъ“, какъ и „Мцири“, какъ и другія произведенія Л., знакомившія съ отрицателями, не были идейными произведеніями. Нельзя доказать, нельзя идейной подкладкой объяснить, почему, имея подъ собой струю светлей лазури, а надъ собой лучъ солнца золотой, мятежный парусъ ищетъ бури, какъ будто в буряхъ есть покой. Ничего этого нельзя доказать; „Демона“, какъ и большинства другихъ произведеній Л., где молчалъ его холодный умъ, и где разгуливалась его романтическая фантазія, не въ идейномъ содержаніи, а въ настроеніи, — въ содержаніи, неопределимомъ по идеалу, но безмерно волнующемъ, какъ те звуки, значенье которыхъ темно иль ничтожно, но которымъ безъ волненья внимать невозможно. И „Демон“ и „Мцири“ полны глубокаго содержанія, но содержанія, целикомъ входящаго въ область чувства, адресующагося къ темъ сторонамъ читательской души, которыя складываются изъ неясныхъ стремленій къ внутренней свободе, изъ туманнаго представленія о чемъ-то лучшемъ и более справедливомъ, чемъ окружающая жизнь. Какъ бы эгоистичны даже съ точки зренія самого Л. ни были обвиненія и проклятія, бросаемыя міру его героями, какъ бы враждебна людямъ ни казалась отчужденность ихъ, въ нихъ ярче всего блеститъ не эгоистическая основа, а общечеловеческій порывъ къ свободе, то великое и захватывающее чувство, которое въ отдельныхъ случаяхъ прилеплялось, можетъ быть, къ мелкому по внешности образу. Истинное значеніе романтическихъ призведеній Л. заключается именно въ этомъ содержаніи настроенія, въ этомъ призыве къ внутренней свободе; и даже критическая оценка, ставящая во главу угла общественное значеніе литературныхъ произведеній, не можетъ не увидать за такого рода призывомъ и за такими порывами огромнаго общественнаго служенія. Мятежность безпокойнаго духа, не позволяющая успокаиваться на принятомъ и обыденномъ, спугивающая дремотность души, всегда толкающая на новые порывы и манящая къ новымъ берегамъ, — вотъ истинное значеніе того „демонизма'', кот. по общераспространенному определенію лежалъ въ основе лермонтовской поэзіи. „Межъ людей безпечный странникъ, для міра и небесъ чужой“, болелъ въ действительности той скорбью міра, которая приближаетъ его къ человечеству и роднитъ съ небесами. Совершенно справедливо указаніе некоторыхъ біографовъ и критиковъ, что ни въ условіяхъ времени, ни въ обстоятельствахъ личной жизни Л. не могъ найти того устоя, который позволилъ бы ему разрешить эту скорбь міра и примириться съ жизнью (конечно, не въ пошломъ смысле довольства „собой, своимъ обедомъ и женой“). Но не подлежитъ сомненію, что привлекательной стороной его романтическихъ, противоречивыхъ героевъ были для читателей не ихъ мрачныя позы, не ихъ высокомерное презреніе къ другимъ, а ихъ неопределенно-возвышенныя стремленія, ихъ скорбь изъ-за невозможности осуществить эти стремленія, ихъ неутолимая жажда иныхъ человеческихъ отношеній.

съ яснымъ, точнымъ, проницательнымъ наблюденіемъ. Уже въ раннихъ драматич. произведеніяхъ его, несмотря на демонизмъ натуръ, на безпредельное стремленіе героевъ къ лирическимъ изліяніямъ, наблюдательная способность и реалистическій талантъ Л. чувствуются съ большой силой. Въ позднейшихъ это еще более заметно. Даже „Маскарадъ“, отдающій дань литературнымъ вкусамъ эпохи перенесеніемъ действія въ среду игроковъ, прожигателей жизни, демонически сильныхъ и неприступныхъ натуръ, — даже „Маскарадъ“ указываетъ на склонность къ реальному психологическому анализу и на богатый даръ наблюденія. Но можетъ быть, всего резче этотъ талантъ проявился въ „Герое нашего времени“, и не только во второстепенныхъ характерахъ, но и въ изображеніи главнаго лица. При жизни Л., кажется, ни одно его произведеніе не имело такого успеха, какъ сказаніе о похожденіяхъ Печорина на Кавказе. Романтически привлекательный, страстный и въ то же время холодный, снисходительный и въ то же время жестокій, Печоринъ былъ, конечно, темъ разочарованнымъ героемъ, какими кипела тогдашняя литература, какими изобиловала и великосветская модная жизнь. Но, за внешней банальностью типа, анализъ автора различалъ въ Печорине зависимость сложныхъ душевныхъ процессовъ, какъ отъ свойствъ личной природы, такъ и отъ безсодержательности и пустоты обстановки. Въ Печорине, — въ этомъ не можетъ быть сомненія, — Л. изобразилъ многія свои черты, — свое сознаніе превосходства надъ другими, свою уверенность въ высокомъ призваніи, въ томъ, что ему суждено нечто большее, чемъ пустое круженіе въ пустомъ и бездушномъ свете, свою тоску по чему-то лучшему, более возвышенному, свою неспособность найти выходъ изъ мучительныхъ противоречій и, можетъ быть, даже свою невольную порочность и эгоизмъ. Нетъ сомненія, что къ этимъ личнымъ переживаніямъ Л. прибавилъ несколько чертъ, более резко выдвинувшихъ жестокую холодность и безсердечіе Печорина; нетъ сомненія, что романтическая фантазія и дань времени придали этому характеру ту заманчивую окраску, которая заставляла думать о полномъ сочувствіи автора всему, что проделывалъ Печоринъ. Но уже предисловіе къ „Герою нашего времени“ показывало, какъ холодный умъ Л. разбиралъ черствую, эгоистичную холодность Печорина, какъ отрицательно относился поэтъ къ темъ переживаніямъ, которыя были такъ близки его душе. Можетъ быть, ни одно изъ произведеній Л. не указываетъ съ такой ясностью на міръ противоречій, въ которомъ жилъ авторъ „Демона“, какъ „Герой нашего времени“. Ощущеніе громадныхъ душевныхъ силъ, сознаніе великаго предназначенія, бурныя страсти, съ одной стороны; пустота жизни, безцельная жестокость, неудовлетворяющій эгоизмъ, мельчаніе среди мелкоты — съ другой — таковъ Печоринъ. Такимъ себя понималъ и Л. Но более, чемъ Печоринъ, постигалъ онъ своимъ холоднымъ, самонаблюдающимъ умомъ всю действительную слабость такого круженья въ противоречіяхъ. Это его холодный умъ вкладывалъ въ уста маски въ одномъ изъ варіантовъ „Маскарада“ жестокія слова, обращенныя къ Арбенину: „Ты безхарактерный, безнравственный, безбожный, самолюбивый, злой, но слабый человекъ“... Л., написавшій предисловіе къ „Герою нашего времени“, можетъ быть, готовъ былъ бы приложить эти слова и къ Печорину. Этотъ великолепный анализъ душевныхъ переживаній лица, такъ близкаго ему по духу, Л. произвелъ со всей строгостью „судьи и гражданина“ и своимъ осужденіемъ не только показалъ вновь свой изумительный даръ и спокойно анализирующій умъ, но и вскрылъ ту глубокую душевную трагедію, которая была последствіемъ какъ его противоречивыхъ внутреннихъ свойствъ (сочетанія страстнаго темперамента и холоднаго ума), такъ и жестокаго „безвременья“, не дававшаго простора избытку душевныхъ силъ.

„желтеющую ниву“, или „чалму и ризу парчевую“ Казбека, или „струю светлей лазури“, или „ночной ветръ въ горахъ Ливана“, — это было чувство почти религіознаго восторга передъ красотой природы. Не „въ небесахъ“ только онъ виделъ Бога, но везде во всей вселенной, въ серебристомъ ландыше, кивавшемъ изъ-за куста, въ „мерцаніи дня“ на дне реки, въ „немолчномъ ропоте“ потока, вечно спорящего „съ упрямой грудою камней“, въ „радужномъ наряде растеній“, хранящихъ „следы небесныхъ слезъ“. Пантеистическій взглядъ на природу былъ выраженъ въ стихахъ необыкновенной красоты и силы, и едва ли въ міровой литературе найдется много образцовъ, превосходящихъ выразительностью лермонтовскую поэзію природы. Природа была для Л. темъ же, чемъ вдохновенье, и нельзя ничемъ такъ коротко, сильно и верно резюмировать трагическій душевный міръ поэта, какъ его собственными ранними стихами: „Меня спасало вдохновенье отъ мелочныхъ заботъ, но отъ своей души спасенья и въ самомъ счастье нетъ“.

.