ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич [ночь на 3(15).10.1814, Москва - 15(27).7.1841, подножие горы Машук, в 4 верстах от Пятигорска; в апр. 1842 прах перевезен в фамильный склеп в Тарханы]. Сын армейского капитана Юрия Петр. Лермонтова (1787-1831) и Марии Мих. Лермонтовой (1795- 1817), урожд. Арсеньевой, единств. дочери и наследницы значит. состояния пензен. помещицы Елиз. Ал. Арсеньевой (1773-1845), принадлежавшей к богатому и влият. роду Столыпиных. (По линии Столыпиных Л. был в родстве или свойстве с Шан-Гиреями, Хастатовыми, Мещериновыми, Евреиновыми, Философовыми и одним из своих ближайших друзей Ал. Арк. Столыпиным, по прозвищу Монго.) Брак, заключенный против воли Арсеньевой, был неравным и несчастливым; мальчик рос в обстановке семейных несогласий. После ранней смерти матери Л. бабушка, женщина умная, властная и твердая, перенесшая всю свою любовь на внука, сама занялась его воспитанием, полностью отстранив отца.
Детские впечатления от семейной драмы отразились в творчестве Л. [драмы "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти", 1830) и "Странный человек" (1831), а также посв. памяти отца стих "Ужасная судьба отца и сына" (1831) и "Эпитафия" (1832)], прямо или косвенно отразились в нем и родовые предания. Род Лермонтовых - основатель шотл. офицер Георг (Юрий) Лермонт, 17 в., - согласно им, восходит к полулегендарному шотл. поэту и прорицателю Томасу Рифмачу (13 в.), прозванному "Learmonth" (cp. "шотландские" мотивы в "Гробе Оссиана", 1830, "Желании" - "Зачем я не птица, не ворон степной", 1831). В нач. 1830-х гг. Л. ассоциировал свою фамилию с фамилией исп. герцога, первого министра в 1598-1618 и кардинала Франсиско Лермы (1552-1623) - версия полностью легендарная, породившая, однако портрет "предка Лермы" работы Л. (1832-33), "испанские" мотивы в его акварелях и, возможно, сказавшаяся в драме "Испанцы" (1830).
Детство Л. прошло в имении Арсеньевой Тарханы Пензен. губ. Мальчик получил столичное дом. образование (гувернер-француз, бонна-немка, позднее преподаватель-англичанин), с детства свободно владел франц. и нем. языками. Уже ребенком Л. хорошо знал быт (в т. ч. социальный) помещичьей усадьбы, запечатленный в его автобиогр. драмах. Летом 1825 бабушка повезла Л. на воды на Кавказ; детские впечатления от кавк. природы и быта горских народов остались в его раннем творчестве ("Кавказ", 1830; "Синие горы Кавказа, приветствую вас!..", 1832). В 1827 семья переезжает в Москву, и 1 сент. 1828 Л. зачисляется полупансионером в 4-й класс Моск. ун-тского благородного пансиона, где получает систематич. гуманитарное образование, к-рое пополняет самостоят. чтением. Уже в Тарханах определился острый интерес мальчика Л. к лит-ре и поэтич. творчеству; в Москве его наставниками становятся А. З. Зиновьев, А. Ф. Мерзляков (у к-рого Л. берет дом. уроки) и С. Е. Раич, руководивший пансионским лит. кружком. В стихах Л. 1828-30 есть следы воздействия "итал. школы" Раича и воспринятой через нее поэзии К. Н. Батюшкова, однако уже в пансионе определяется преим. ориентация Л. на А. С. Пушкина, байронич. поэму (первоначально - в интерпретации Пушкина), а также на лит.-филос. программу любомудров в "Моск. вестнике". В ближайшие годы байронич. поэма становится доминантой раннего творчества Л. В 1828-29 он пишет поэмы "Корсар", "Преступник", "Олег", "Два брата" (опубл. посмертно, далее даются указания только прижизненных публикаций).
Рус. байронизм был не привнесенным, а органич. проявлением складывающейся романтич. системы. Романтич. индивидуализм, с характерным для него культом титанич. страстей и экстремальных ситуаций, лирич. экспрессия, сменившая гармонич. уравновешенность и сочетавшаяся с филос. самоуглублением, - все эти черты нового мироощущения искали себе адекватных лит. форм. С первых шагов мальчик Л. обнаруживает тяготение к балладе, романсу, лиро-эпич. поэме. Байронич. (лирич.) поэма, рус. образцы к-рой дал Пушкин в 1821-24, к концу 1820-х гг. получает в России особую популярность и приобретает роль самостоят. жанровой формы. Наиб. ярко концепция жанра воплотилась в поэмах Л. 1830-х гг. ("Последний сын вольности", "Измаил-Бей", указанные выше поэмы; ср. также стих. "Атаман", 1831), вплоть до "Демона", где она выступает в переосмысленном виде.
В центре байронич. поэмы - герой, изгой и бунтарь, находящийся в войне с обществом и попирающий его социальные и нравств. нормы; над ним тяготеет "грех", преступление, обычно облеченное тайной и внешне предстающее как страдание, - важная черта, обеспечивающая герою читат. сочувствие. Все повествование концентрируется вокруг узловых моментов духовной биографии героя; оно отступает от эпич. принципа последоват. изложения событий, допуская временные смещения, сюжетные эллипсисы ("вершинная композиция"), строится как диалог, приближаясь к лирич. драме или, напротив, как монолог-исповедь, где эпич. начало как бы растворяется в субъективно-лирич. стихии (ср. "Исповедь", 1831). Исповедальность - важная форма лирич. самовыражения Л., сохранившаяся в равной степени и с разными задачами - от самопознания, утверждения исключительности своего "я", худож. исследования чужой души до вызова миропорядку и Богу ("Молитва" - "Не обвиняй меня, всесильный", 1829, "Мое грядущее в тумане", 1836-37?) - во всех жанрах его творчества.
В марте 1830 вольные порядки Моск. пансиона вызвали недовольство Николая I (посетившего пансион весной), и по указу Сената он был преобразован в г-зию. В 1830 Л. увольняется "по прошению" и проводит лето в подмоск. усадьбе Столыпиных Середниково (апр. - нач. мая - июль 1830); в том же году после сдачи экзаменов зачислен на нравств.-полит. отделение Моск. ун-та. К этому времени относится первое сильное юношеское увлечение Л. - Ек. Ал-др. Сушковой (1812-68), с к-рой он познакомился у своей приятельницы А. М. Верещагиной. С Сушковой связан лирич. "цикл" 1830 ["К Сушковой", "Нищий", "Стансы" ("Взгляни, как мой спокоен взор..."), "Ночь", "Подражание Байрону" ("У ног твоих не забывал..."), "Я не люблю тебя: страстей..." и др.]. По-видимому, неск. позднее Л. переживает еще более сильное, хотя и кратковременное чувство к Нат. Фёд. Ивановой (1813-75), дочери драматурга Ф. Ф. Иванова; стихи т. н. ивановского цикла ["Н. Ф. И...вой", "Н. Ф. И.", "Романс к И...", "К*" ("Я не унижусь пред тобою...") и др., 1830-32; в разное время к нему относили до 40 стих., иногда без достаточных оснований] отличаются повыш. драматичностью, включая мотивы любовной измены, гибели и т п.; общие контуры романа с Ивановой отразились в драме "Странный человек". Третьим по времени адресатом лирич. стихов Л. нач. 1830-х гг. была Варв. Ал-др. Лопухина (1815-51), в замужестве Бахметева, сестра товарища по ун-ту Л. Чувство к ней Л. оказалось самым сильным и продолжительным; по мнению близкого к поэту А. П. Шан-Гирея, Л. "едва ли не сохранил ... его до самой смерти своей" (Л. в восп., 1989, с. 38). Лопухина была адресатом или прототипом как в ранних стихах ["К Л." ("У ног других не забывал...", 1831), "Она не гордой красотою...", 1832, и др.], так и в поздних произв.: "Валерик", посвящение к VI ред. "Демона"; образ ее проходит в стих. "Нет, не тебя так пылко я люблю", в "Княгине Лиговской" (Вера) и др.
На лирику 1830-31, в т. ч. и любовную, наложила отпечаток концепция байронич. поэмы, в к-рой особое место принадлежит любви, нередко принимающей экстремальные формы. Лирич. субъект, отвергнутый обществом, "светом", "толпой", как бы сосредоточивает все свои душевные силы на одном объекте - возлюбленной, образ к-рой обычно строится по принципу контраста, воплощая либо "ангельское" начало, либо неся в себе пороки "света" (неверность, бездушие, неспособность оценить силу и самоотверженность вызванного ею чувства). Создается особая шкала этич. ценностей: любовь равноценна жизни, утрата ее - смерти; с концом любви (гибелью или изменой возлюбленной) прекращается и физич. существование героя. В той или иной степени эта худож. концепция прослеживается во всех крупных замыслах раннего Л. В эти годы (1830-32) идет формирование личности поэта, и сменяющиеся увлечения есть попытка личностного самоутверждения. "Циклы", объединенные лирич. адресатом и отражающие стадии развивающегося чувства, обычно рассматриваются как лирич. дневник; однако его напряженность и подлинность не есть результат непосредств. лирич. самовыражения: это литературная автобиография, и самые границы "циклов" размыты и условны. Л. как бы соотносит свое лирич. "я" с трагич. судьбами реальных поэтов прошлого, уже ставших предметом лит. обобщения, - с А. Шенье и прежде всего с Дж. Байроном, внимательно изучая не только его сочинения, но и биографию (изданную Т. Муром), в к-рой ищет аналогий для своей собственной ("К***" - "Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...", 1830; "Нет, я не Байрон, я другой...", 1832). Аналогии формируют лирич. ситуацию - с ожиданием гибели, нередко казни, обществ. осуждения; в стихах 1830-31 многократно варьируются строки, ключевые формулы и мотивы, восходящие к Байрону (и отчасти к Муру), в т. ч. и эсхатологич., почерпнутые из "Сна" и "Тьмы". Возникает жанр "отрывка" - лирич. размышления, медитации, приближенной к лирич. дневнику, в центре к-рого, однако, не событие, а определ. момент непрерывно идущего самоанализа и самоосмысления. Этот самоанализ, придающий ранней лирике Л. характер "философичности", свойственный всему его поэтич. поколению, во многом еще подчинен принципу романтич. контраста: Л. мыслит антитезами покоя и деятельности, добра и зла, счастья - страдания, свободы - неволи, земного - небесного, наконец, антитезы собств. "я" и окружающего мира (нек-рые из них в переосмысл. виде сохранятся у Л. и позднее), однако в его стихах уже намечаются элементы поэтич. диалектики, получающие развитие в его зрелом творчестве.
Стих. 1830-31 содержат и социальные мотивы и темы. Полит. лирика в прямом смысле, характерная для гражд. поэзии 1820-х гг., у Л. редка; социально-полит. проблематика, как правило, выступает у него в системе филос. и психол. опосредований, - но в эти годы они проявляются наиб. непосредственно. Моск. ун-т жил филос. и полит. интересами; в нем сохранялся еще и дух независимой демокр. студенч. корпорации, породивший поэзию А. И. Полежаева (о к-ром Л. вспомнил в "Сашке" - повести в стихах 1835-36?); функционировали студенч. кружки и общества (Н. В. Станкевича, А. И. Герцена, В. Г. Белинского). О связи с ними Л. нет сведений, однако он, несомненно, разделял свойств. им дух полит. оппозиции и даже принял участие в студенч. обществ. акции (изгнание из аудитории реакц. проф. М. Я. Малова). Антитиранич. и антикрепостнич. идеи нашли у него выражение еще в "Жалобах турка" (1829) и серии стихов, посв. европ. рев-циям 1830-31 ["30 июля. (Париж) 1830 года", "10 июля. (1830)"]. В них конкретизируется фигура изгоя и бунтаря; возникает т. н. провиденциальный цикл, где лирич. субъект оказывается непосредств. участником и жертвой социальных катаклизмов; отсюда интерес Л. к событиям Великой франц. рев-ции ("Из Андрея Шенье", 1830-31) и эпохе пугачёвщины ("Предсказание", 1830). В драме "Странный человек" сцены угнетения крепостных достигают почти реалистич. конкретности; самый "шиллеризм" этой драмы, во многом близкой юношеской драме Белинского "Дмитрий Калинин", был характерным проявлением настроений, царивших в моск. ун-тских кружках. Так подготавливается проблематика первого прозаич. опыта Л. - романа "Вадим" (1832-34) с широкой панорамой крест. восстания 1774-75.
Роман еще тесно связан с лирич. и поэмным творчеством Л.: как и поэмы, он построен по принципу контрастного сопоставления центр. характеров ("демон" - Вадим, "ангел" - Ольга); характер Вадима близок к "герою-злодею" байронич. поэмы. Сюжетные мотивы (физич. уродство героя, намечающийся мотив инцеста), экстремальность чувств и поведения, повыш. экспрессивность языка сближают его с прозой франц. "неистовой школы" (ранний О. де Бальзак, В. Гюго); однако повествовательно-бытовая сфера с нар. сценами и "прозаич." героями (Юрий) по мере развития сюжета приобретает все большую автономность, оказываясь средоточием социальных конфликтов, что, возможно, помешало завершению романа.
В 1830-31 раннее лирич. творчество Л. достигает вершины; далее начинается спад. После 1832 у него редки стихи дневникового типа; лирич. субъект объективируется в "лирич. героя", не совпадающего с автором. Л. обращается к лиро-эпич. формам: к балладе, сохранявшей динамичность сюжета, но дававшей бо?льшую свободу в использовании поэтич. тем и образности, нежели непосредств. лирич. самовыражение ("Тростник", 1832; "Желанье" - "Отворите мне темницу", 1832; "Русалка", 1832 - ОЗ, 1839, № 4). Стремление отойти от чисто лирич. формы и расширить повествоват., эпич. элементы приводит Л. к прозе.
В поэмах Л. в это время определяются как бы две тематич. группы: одна тяготеет к ср.-век. рус. истории, другая - к экзотич. "южным", кавк. темам. Ист. поэма ("Последний сын вольности", 1831) отличается суровым сев. колоритом, в ней действует сумрачный и сдержанный герой с трагич. судьбой, сюжет развивается стремительно, без отступлений. "Кавказская" поэма, напротив, изобилует отступлениями, этногр. описаниями, в ней силен повествоват. элемент. Герои ее более "естественны", близки к природным началам, однако и их судьба драматична и даже трагична. Такова поэма "Измаил-Бей" (1832), центр. персонаж к-рой (горец, воспитанный в России, вдали от родины) объединяет, впрочем, черты "естественного" и цивилизов. героя. Ранние поэмы этого типа ("Каллы", 1830-31, "Аул Бастунджи", 1833-34; "Хаджи-Абрек", 1833) явились для Л. школой осмысления культуры, быта и психологии народов Кавказа, сказавшейся затем в "горской легенде" "Беглец" (1837-38) и "Герое нашего времени", ист. поэмы разрабатывали почти исключительно центр. характер ("Литвинка", 1832), однако от них идет линия замыслов поэм на нац. материале ("Боярин Орша" и др.).
В 1832, разочарованный казенной рутиной преподавания, Л. оставляет Моск. ун-т и переезжает в Петербург (июль - нач. авг.), надеясь продолжить образование в Петерб. ун-те; однако ему отказались зачесть прослушанные в Москве курсы. Чтобы не начинать обучение заново, Л. не без колебаний принимает совет родных избрать воен. поприще; в нояб. 1832 сдает экзамены в Школу гвард. подпрапорщиков и кав. юнкеров и проводит "два страшных года" (Соч., т. 6, с. 428, 717; здесь и далее цит. по изд. 1954-57) в закрытом воен. уч. заведении, где строевая служба, дежурства, парады почти не оставляли времени для творч. деятельности (быт школы в грубо натуралистич. виде отразился в обсценных т. н. юнкерских поэмах - "Петергофский праздник", "Уланша", "Гошпиталь" - все 1834). Она оживляется в 1835, когда Л. был выпущен корнетом в л.-гв. Гусар. полк (сент. 1834); в этом же году выходит поэма "Хаджи Абрек" [не считая раннего стих. "Весна" ("Атеней", 1830, ч. 4, подпись "L"), - первое выступление Л. в печати (БдЧ, 1835, т. 11), по преданию, рукопись была отнесена в журнал без ведома автора], Л. отдает в цензуру первую ред. драмы "Маскарад", работает над поэмами "Сашка", "Боярин Орша", начинает роман "Княгиня Лиговская". Он получает возможность общения с лит. кругами Петербурга. Сведения об этих контактах скудны; известно о знакомстве Л. с А. Н. Муравьёвым, И. И. Козловым и близкими к формирующимся славянофильским кружкам С. А. Раевским и А. А. Краевским, что способствовало укреплению уже определившегося интереса Л. к проблемам нац. истории и культуры. Раевский, один из близких друзей Л. (в 1837 пострадавший за распространение "Смерти Поэта"), был полностью посвящен в процесс работы Л. над романом "Княгиня Лиговская" (1836; не окончен; опубл. в 1882) - опытом сюжетного характерологич. повествования на совр. материале, возникшего на интимной автобиогр. основе (одна из сюжетных линий опирается на историю возобновившегося романа Л. с Сушковой). Роман оказался первой попыткой создания социального характера: фигура Печорина, молодого столичного офицера из высшего общества, Веры, его бывшей возлюбленной, вышедшей замуж за старого князя Лиговского, - первые абрисы будущих персонажей "Героя нашего времени"; поведение их и способ мышления обусловлены средой и обстоятельствами, к-рые предопределяют и конфликт между Печориным и бедным дворянином Красинским, - как можно думать, центральный в повествовании. Л. впервые обращается к социальному бытописанию, прямо предвосхищающему "физиологии" 1840-х гг. (описания "петербургских углов" - социальный городской пейзаж). Обрисовывается и образ автора-повествователя, с прихотливой, изменчивой системой эмоц. оценок, с автобиогр. отступлениями, филос. медитациями, иронией, к-рая теперь становится у Л. одним из излюбленных способов повествования: ею окрашены стихи 1833-35 и поэмы на совр. темы ("Сашка", "Тамбовская казначейша" - "Совр.", 1838, т. 11). Одновременно Л. работает над "Маскарадом" (1835-36; опубл. с ценз. искажениями в сб. "Стих.", 1842; полностью - 1873), первым произв., к-рое он считал достойным обнародования, трижды подавал в драм. цензуру и дважды переделывал; драма, однако, была запрещена по причине "слишком резких страстей" и отсутствия моралистич. идеи торжества добродетели.
В жанровом отношении "Маскарад" близок к мелодраме и романтич. драме (Гюго, А. Дюма), к-рые считались противоречащими офиц. утверждаемым нормам морали; в сюжете усиливаются следы чтения У. Шекспира, "Горя от ума" А. С. Грибоедова, "Цыган" и "Моцарта и Сальери" Пушкина.
Мотивы "игры" и "маскарада", организующие драму, - социальные символы на высоком уровне обобщения. Живость сатирич. диалогов и острые зарисовки "света" сочетаются с анализом его психологии и норм поведения, на социальном уровне именно они становятся причиной гибели героев: логика поведения и "убийц" и "жертв" подчиняется непреложным законам. Характер Арбенина заключает в себе неразрешимый внутр. конфликт: отделивший себя от общества и презирающий его, герой является органич. его порождением, и его преступление с фатальной предопределенностью утрачивает черты "высокого зла" в трагич. смысле и низводится до простого убийства. Шкала этич. и эстетич. ценностей байронич. концепции парадоксально переворачивается: с утратой Нины для героя не наступает смерть, несущая функции катарсиса (как в байронич. поэме), но продолжается жизнь, причем в состоянии сумасшествия, а не высокого романтич. безумия. Поведение героя-протагониста оказывается соотнесенным с судьбой окружающих, к-рая становится мерой его моральной правомочности. Это был кризис романтич. индивидуализма, обнаруживающийся в ряде произв. Л. 1836-37 и определивший общую эволюцию лермонтовского творчества. Нечто подобное происходит и в "Боярине Орше" (1835-36), первой ориг. и зрелой поэме Л., хотя и сохраняющей еще связь с байронич. традицией ("Гяур", "Паризина"). Здесь разрушилось единодержавие героя: протагонист и антагонист не уступают друг другу ни по силе характера, ни по силе страдания, но если на стороне Арсения правда индивидуального чувства, то за Оршей - правда обычая, традиции, "общего закона". Орша - первая попытка Л. создать ист. характер - феодала эпохи Грозного, живущего законами боярской чести. То, что он выдвигается на передний план, - также свидетельствует о переоценке концептуальных основ байронич. поэмы. Этот процесс завершается в "Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" (ЛПРИ, 1838, № 18; включена в сб. "Стих.", 1840), где "невольник чести" 16 в., носитель традиции и незыблемых нравств. устоев, уже прямо воплощающий нац. и ист. характер, становится героем поэмы, а противник его (Кирибеевич), с его культом индивидуальной храбрости, удали и страсти, побежден и дискредитирован. В "Песне про царя..." действует критерий нар. этики, меняющий ценностные характеристики, оправдывающий Калашникова и его самовольный суд над носителем индивидуалистич. сознания. Своего рода аналогом "Песни..." в лирике Л. было "Бородино", отклик на 25-ю годовщину Бородин. сражения ("Совр.", 1837, т. 6) - "микроэпос" о нар. войне 1812, где героем и рассказчиком представлен безымянный солдат, носитель "народного", внеличного начала, а героич. время подъема нар. самосознания противопоставлялось измельчавшему настоящему ("Да, были люди в наше время!.. Богатыри - не вы!").
В 1835-36 Л. еще не входит в ближайший пушкинский круг; с Пушкиным он также незнаком. Тем более принципиальный характер получает его стих. "Смерть Поэта" (1837; опубл. 1858), написанное сразу же по получении известия о гибели Пушкина. Л. говорил от лица целого поколения, одушевляемого скорбью о гибели нац. гения и негодованием против его врагов. Стих. мгновенно распространилось в списках и принесло Л. широкую известность, в т. ч. и в лит. окружении Пушкина (А. И. Тургенев, В. А. Жуковский, Карамзины), к-рое приветствовало его и как лит. выступление, и как гражд. акт. В "Смерти Поэта" содержалась концепция жизни и смерти Пушкина, опиравшаяся на собств. пушкинские стихи и статьи. Осн. тяжесть вины Л. перенес на общество и его правящую верхушку - "новую аристократию" ("надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов"), не имевшую за собой опоры в нац. исторической и культурной традиции и составлявшую в столице ядро антипушкинской партии, сохранявшей к поэту и посмертную ненависть. Заключит. 16 строк стих. (написанные позднее, 7 февр.) были истолкованы при дворе как "воззвание к революции". 18 февр. 1837 Л. был арестован; началось полит. дело о "непозволительных стихах". Под арестом Л. пишет неск. стих.: "Сосед" ("Кто б ни был ты, печальный мой сосед" - сб. "Стих.", 1840), "Узник" ("Одес. альм. на 1840 г."), положивших начало блестящему "циклу" его "тюремной лирики": "Соседка", "Пленный рыцарь" (оба - 1840) и др.
В февр. 1837 был отдан высочайший приказ о переводе Л. прапорщиком в Нижегородский драгун. полк на Кавказ; в марте он выехал через Москву. Простудившись в дороге, был оставлен для лечения (в Ставрополе, Пятигорске, Кисловодске, апр. - нач. мая - 1-я пол. сент. 1837); по пути следования в полк он "изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов..." (письмо Раевскому, 2-я пол. нояб. - нач. дек. 1837 - Соч., т. 6, с. 440), в ноябре был в Тифлисе, где, по-видимому, возникли связи с культурной средой, группировавшейся вокруг А. Чавчавадзе (тестя Грибоедова), одного из наиб. значит. представителей груз. романтизма. Л. встречается с людьми разных социально-психол. формаций, близко соприкасается с нар. жизнью, видит быт казачьих станиц, рус. солдат, многочисл. народностей Кавказа. Все это проецируется в его творчество, в частности, утвердив в нем фольклористич. интересы; в 1837 он записывает нар. сказку об Ашик-Керибе ("Ашик-Кериб"), стремясь передать колорит вост. речи и психологию "турецкого" (тюркского, по-видимому, азерб.) сказителя; в "Дарах Терека" (ОЗ, 1839, № 12), "Казачьей колыбельной песне" (ОЗ, 1840, № 2), "Беглеце" из фольк. стихии вырастает нар. характер, с чертами этнич. и ист. определенности. Особенно важное поле для социально-психол. наблюдений открылось Л. там, где он столкнулся с представителями иных обществ. и психол. генераций. В Пятигорске и Ставрополе он встречается с Н. М. Сатиным, знакомым ему по Моск. пансиону, Белинским, доктором Н. В. Майером (прототип доктора Вернера в "Княжне Мери"); знакомится со ссыльными декабристами (С. И. Кривцовым, В. М. Голицыным, В. Н. Лихаревым, М. А. Назимовым) и близко сходится с А. И. Одоевским, памяти к-рого посвятил прочувствованное стих. ("Памяти А. И. О<доевско>го" - ОЗ, 1839, № 12).
Характер всех этих контактов определялся как резко выраженной индивидуальностью Л., так и принадлежностью его к определ. культурной генерации. Современники, мало или поверхностно знакомые с поэтом, отмечали как бросавшуюся в глаза особенность его "тяжелый, несходчивый характер" (П. Ф. Вистенгоф - в кн.: Л. в восп., 1989, с. 138, далее цит. по этому изд.), обособленность, самолюбие, желание первенствовать и более всего язвит. насмешливость, проявившуюся уже в пансионе и ун-те (восп. И. А. Арсеньева, А. М. Миклашевского, В. И. Анненковой, Сатина и др.); женщины, знавшие его в юности, писали о "байронич. позе" (Сушкова, Е. П. Ростопчина - там же, с. 88, 358-59); Сушкова, предмет увлечения Л. в 1830, позднее стала объектом жестокой психол. игры, к-рой Л. "отомстил" ей за страдания, доставленные "ребенку" (письмо Л. к А. М. Верещагиной, март - апр. 1835; ср. "Княгиня Лиговская"). Эти свидетельства корректируются, однако, ранними стихотв. посвящениями, письмами Л. и др. (немногочисл.) воспоминаниями о простых и доверит. отношениях Л. с узким кругом друзей ("некоторые из студентов видели в нем доброго, милого товарища" - В. С. Межевич, там же, с. 84). В восприятии А. О. Смирновой-Россет Л. - "вовсе не дерзкий человек", "он свою природную застенчивость маскирует притворной дерзостью" (там же, с. 294). Отзывы однокашников Л. по школе юнкеров двойственны: подчеркивая "злоречие", насмешливость, стремление избирать пост. жертву для шуток, почти все они говорят о товарищеских отношениях Л. в школе: "хорош со всеми", его "любили", "душу имел добрую" (А. М. Меринский, А. Ф. Тиран, даже Н. С. Мартынов - там же, с. 151, 171, 175). Безусловно положит. отзывы о личности Л. исходят из воен. среды, особенно ценившей дух товарищества и корпоративной чести, а также храбрость в "деле" ("распречестный малый, превосходный товарищ" - А. И. Синицын, там же, с. 210; "славный малый, честная, прямая душа", "мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах" - Р. И. Дорохов; как и на нек-рых др. будущих коротких друзей Л., первая встреча произвела на него крайне неблагоприятное впечатление - там же, с. 321; ср. в ст. Н. И. Лорер); так же, видимо, сложились и отношения с А. Одоевским. К сер. 1830-х гг. у Л. определилось и резкое отталкивание от расхожего бытового "байронизма" (ср. отношение Печорина к Грушницкому); насмешки его адресуются "ложному, натянутому и неестественному", он "не терпит" "мелодраматизма и эффектов" (Меринский), доводя "до абсурда" "пренебрежение к пошлости" (Сатин - там же, с. 171, 173, 253).
Люди "поколения 1820-х", в частности декабристы (Назимов, позднее Лорер), ощущали в Л. представителя иного поколения, зараженного скептицизмом и социальным пессимизмом и скрывающего от окружающих свой внутренний мир под маской иронии и обществ. индифферентизма. Внешне это нередко выражалось у Л. в стремлении уклониться от разговора на серьезные темы, в иронич. отношении к восторженности и исповедальности; такая манера держать себя оттолкнула в 1837 Белинского, привыкшего к филос. спорам в дружеских кружках. Между тем для самого Л. эти встречи и разговоры стали творческим материалом: он получал возможность, по контрасту, осмыслить социально-психол. признаки своего поколения. Результаты этих наблюдений будут обобщены в образе Печорина и в "Думе" (ОЗ, 1839, № 2), с ее беспощадным самоанализом, где Л. поднялся над своим собств. рефлектирующим сознанием, оценивая его со стороны как порождение времени, исторически обусловленный и преходящий этап в развитии общества. В "Думе" совр. поколение предстает как внутренне опустошенное, зараженное духовной апатией, утратившее свое жизненное предназначение. (В этом отношении "Дума" - прямой пролог к "Герою нашего времени", замысел к-рого уходит своими истоками в впечатления 1837-38; первоначальный абрис общей концепции романа, персонифицированный в образе Печорина.) Индивидуально-психол. комментарием этого рода состояний явилось пессимистически исповедальное "И скучно и грустно" (ЛГ, 1840, 20 янв.). К тем же проблемам с неск. иной стороны Л. подойдет в стих. "Не верь себе" (ОЗ, 1839, № 5), где происходит переоценка традиционно романтич. темы "поэт и толпа": в прямом противоречии с традицией "толпа" оказывается ценностно значительнее "поэта", ибо концентрирует в себе тяжелый и выстраданный душевный опыт. Все эти проблемы получат дальнейшее развитие в позднем творчестве Л. (1837-41).
Во время ссылки и позднее особенно раскрылось худож. дарование Л., с детства увлекавшегося живописью. Ему принадлежат акварели, картины маслом, рисунки - пейзажи, жанровые сцены, портреты и карикатуры; лучшие из них связаны с кавк. темой.
Царском Селе. Во 2-й пол. янв. 1838 Л. возвращается, а с сер. мая 1838 обосновывается в Петербурге. 1838-41 - годы его лит. славы. Он сразу же попадает в пушкинский лит. круг, знакомится с Жуковским, П. А. Вяземским, П. А. Плетнёвым, В. А. Соллогубом, ближе с В. Ф. Одоевским, принят в семействе Карамзиных, к-рое становится наиб. близкой ему культурной средой: он принимает участие в дом. спектаклях и развлечениях, устанавливает дружеские отношения с постоянными посетителями салона: Смирновой-Россет, И. П. Мятлевым (с к-рым обменивается шуточными макаронич. посланиями), Ростопчиной; у Карамзиных Л. накануне последней ссылки читал "Тучи" (сб. "Стих.", 1840). В 1840 в Петербурге отд. изданиями выходят единств. прижизненный сб. "Стихотворения" и "Герой нашего времени".
Сб-к включает 26 стих., поэмы "Мцыри" и "Песню про царя..."; тираж 1000 экз. (репринт - Горький, 1984); 2-е изд. расшир.: ч. 1-3. СПб., 1842; дополн. переизд.: 1847, 1852, 1856. "Стих." 1840 - результат очень строгого и взыскательного отбора. Наследие Л. к 1840 включало уже ок. 400 стих., ок. 30 поэм, не считая драм и неоконч. прозаич. сочинений. Подавляющее большинство произв. Л. опубликовано посмертно.
Популярность Л. открыла ему двери в великосветское общество, в к-рое он стремился войти в целях психол. и социального самоутверждения.
Существовало мнение, что Л. "любил свет, бредил им" [Соллогуб; с этой т. з. "светское значение" Л. (психологически и художественно упрощенно) изображено им в романе "Большой свет" (Л. в восп., с. 347)]. Сам Л. дал анализ своих побуждений в письме к М. А. Лопухиной (кон. 1838): "Я кинулся в большой свет. Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части... Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением окружал меня лестью. ... Вы знаете, мой самый главный недостаток - тщеславие и самолюбие. Было время, когда я стремился быть принятым в это общество в качестве новобранца. Это мне не удалось, аристократические двери для меня закрылись. А теперь в это же самое общество я вхож уже не как проситель, а как человек, который завоевал свои права" (франц. - Соч., т. 6. с. 446-47, 740).
В 1838-40 Л. входит в "Кружок шестнадцати" - аристократич. общество молодежи, частью из воен. среды [К. В. Браницкий-Корчак, И. С. Гагарин, А. Н. Долгорукий, Столыпин (Монго) и др.], объединенное законами корпоративного поведения и полит. оппозиционностью участников, и, по нек-рым данным, играет в нем первенствующую роль.
Прямые контакты с пушкинским кругом расширяют среду его лит. исканий; он становится свидетелем собирания и посмертного издания пушкинских сочинений. В его поэзии и прозе оживают пушкинские начала: ср. мотивы незаконч. повестей Пушкина из светской жизни в "<Штоссе>" (нач. повести 1841, последнее из прозаич. соч. Л.), интерпретацию темы "Клеопатры" в балладе "Тамара", отзвуки борьбы с "торговой словесностью" в "Журналисте, читателе и писателе". Структурные основы прозы (как и поэзии) Л., однако, во многом противоположны пушкинским; Л. не свойственны лаконизм и "протокольность" пушкинской прозы и поэтика "гармонической точности" в поэзии. Близких отношений с пушкинским кругом у Л. не складывается: и Жуковский, и Вяземский, и Плетнёв далеко не все принимают в его творчестве. Столь же "выборочно" принимают его и формирующиеся моск. славянофильские кружки: высоко оценивая произв., где Л. демонстрировал свой интерес к нац., народным началам ("Песню про царя...") или критиковал западную бурж. цивилизацию ("Последнее новоселье" - ОЗ, 1841, № 5), они решительно отвергали рефлективные пессимистич. стихи типа "И скучно и грустно", а также "Героя нашего времени", объявляя тип Печорина искусственным, не имеющим корней в рус. действительности. Со своей стороны, Л. присматривался к деятельности будущих славянофилов (А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина), сохранял с ними личные связи, напечатал в "Москвитянине" (1841, № 6) балладу "Спор", но остался холоден к социально-филос. основам их учения. Это выразилось в "Родине" (ОЗ, 1841, № 4), где подчеркивается непроизвольность и логич. необъяснимость патриотич. чувства и выдвигается как противоположность доктринам интуиция и эстетич. переживание.
Наиб. прочные отношения устанавливаются у Л. с "Отеч. записками", где с 1839 осн. критиком становится Белинский; именно он рассмотрел Л. как центр. фигуру послепушкинского этапа рус. лит-ры ("Пушкин умер не без наследника" - письмо В. П. Боткину от 9 февр. 1840) и стал самым глубоким толкователем его творчества (ОЗ, 1840, № 6-7; ОЗ, 1841, № 2; то же: т. IV - отклики на отд. изд. "Героя..." и "Стихотворения" Л.; см. также Белинский, ук.).
В "Отеч. записках" появляется большинство прижизненных и посмертных публ. лермонтовских стихов, а также "Бэла", "Фаталист", "Тамань". Все эти произв. связаны единой проблематикой: в центре их - анализ совр. общества и его психологии. Он присутствует и в лирике, где реализуется в тексте как мотив взаимного непонимания и разобщенности. Общество утеряло естеств. формы коммуникации и с неизбежностью обрекает своих членов на одиночество. Возникает противопоставление: искусственное общество - "естественное", детское, наивное начало ("Как часто, пестрою толпою окружен..." - ОЗ, 1840, № 1; "<Валерик>"), нередко сосредоточенное в лирич. описаниях гармонич. природы, проникнутых просветленными интонациями ("Когда волнуется желтеющая нива", 1837 - сб. "Стих.", 1840). В мире человеческих отношений определяющим становится мотив безнадежной, нереализованной любви, фатальной невозможности соединения ["Утес", "Сон" (оба - 1841), "Они любили друг друга так долго и нежно...", 1841; "На севере диком стоит одиноко...", 1841; "Из Гёте" (ОЗ, 1840, № 7)]. За пределами любовной лирики, в частности, в нек-рых поздних балладах Л. ("Три пальмы" - ОЗ, 1839, № 8; "Воздушный корабль" - ОЗ, 1840, № 5) ему соответствует поэтич. тема неосуществленного стремления, остановленного порыва, приобретающая особый драматизм, когда лирич. герой наделен всей полнотой духовных возможностей [ср. в "Благодарности" (ОЗ, 1840, № 6): "жар души, растраченный в пустыне"]; в "Пленном рыцаре" (ОЗ, 1841, № 8), завершающем тюремный цикл, "темница" символизирует жизненное пространство и возникает мотив стремления к смерти. Своего рода синтез последнего мотива и мотива природной гармонии осуществлен в лирич. шедевре Л. "Выхожу один я на дорогу" (1841), с его поисками новой свободы в слиянии с естественным, природным бытием. В "Журналисте, читателе и писателе" (ОЗ, 1840, № 4) Л. уже непосредственно обращается к анализу форм социальной (лит.) коммуникации и устами Писателя прокламирует неизбежность отказа от творчества. Так конкретизируется "Дума": совр. поколение - "сумеречное", "промежуточное", отравленное цивилизацией, преждевременно состарившееся и утратившее жизненные силы. Суд над замкнутым в себе обществом, отвергающим и осмеивающим "любви и правды чистые ученья", еще раз произносится в "Пророке" (1841). Все эти проблемы будут поставлены в "Герое нашего времени" и на ином уровне обобщения - в "Демоне" и "Мцыри".
"Демон", как и "Мцыри", завершает линию ранних поэм Л. I-IV ред. "Демона" пишутся в 1829-31, V - в 1833-34, VI - в 1838, окончат., VII - в 1839 (опубл. 1859-91, 1964). В основе поэмы - миф о бунте падшего ангела против Бога: Демон, "дух изгнанья", "гордый дух", утративший веру в добро, в созданный творцом миропорядок и презирающий все "земное", пытается через любовь к земному существу вновь обрести смысл и цель бытия, преодолеть свое абсолютное, метафизич. одиночество, обрекающее его на титанич. страдания. Богоборч. пафос, сделавший невозможным напечатание поэмы (первая публикация, в количестве 28 экз. - Карлсруэ, 1856), - характерен для творчества Л. от неоконч. поэмы "Азраил" (1831) до "Благодарности" с ее всеохватывающим отрицанием.
Замысел поэмы складывался с трудом и эволюционировал вместе с лермонтовским творчеством. В I-V ред. герой - обобщенная схема характера "героя-преступника" байронич. мистерии: Демон влюбляется в смертную (монахиню), пытаясь найти в любви путь к преображению. Однако монахиня - возлюбленная ангела, и любовь Демона уступает место ненависти и мести; он соблазняет и губит монахиню. Уже в это время намечается абрис центр. монолога Демона, обращенного к возлюбленной, - о своем одиночестве, вражде с Богом и стремлении к возрождению. Монолог этот - демонич. соблазн, обман. Возлюбленная Демона, впавшая в грех, рисуется как обуреваемая экстатич. чувственной страстью. Ее гибель - победа Демона, но достигнутая ценой полного внутр. опустошения. В V ред. облик героини, однако, меняется: она получает более разработанную и мотивированную психол. биографию; в монологе же искусителя все более проступают ноты отрицания существующего миропорядка. В этой ред. намечается и тема искупления, к-рая приобретет затем значение одной из центральных.
В VI ред. Л. находит окончат. место действия - Кавказ и погружает сюжет в сферу нар. преданий, бытовых и этнографич. реалий, но главное - окончательно материализует облик героини - Тамары, к-рая становится теперь рядом с образом Демона. Происходит то же разрушение единодержавия героя, что и в др. лермонтовских поэмах, так же деформируется и идейная структура. Образ героини, как и в "Маскараде" (к-рый пишется в промежутке между V и VI ред.), играет значит. роль и также является мерилом моральной правомочности героя. В изменившемся замысле "Демона" линия "героиня-ангел" уходит на задний план, а в "грехопадении" Тамары открывается высший смысл жертвенного страдания, к-рое самоценно и ставит личность на грань святости. Подобно Демону, Тамара наделена той полнотой переживания, к-рая исчезла в совр. мире ("Она страдала и любила / И рай открылся для любви"). Эта концепция очистительной любви преломляется в поздней лирике Л. в мотиве посмертной, загробной любви, преодолевающей законы общества и самой земной жизни ("Сон", "Любовь мертвеца", 1841; "Нет, не тебя так пылко я люблю", 1841).
Последняя ред. "Демона" содержит переоценку индивидуалистич. идеи, свойственную мировоззрению позднего Л. Вместе с тем эта переоценка не есть дискредитация героя: побежденный Демон остается существом бунтующим и страдающим, а в его богоборч. монологах слышится и авт. голос. (Образ Демона вдохновил М. А. Врубеля, создавшего серию всемирно известных иллюстраций к поэме, и композиторов, в т. ч. А. Г. Рубинштейна, написавшего одноим. оперу.) В 1839 Л., по-видимому, считал замысел "Демона" исчерпанным, на что сделан намек в "Сказке для детей" (1840).
Летом 1839 Л. заканчивает новую поэму "Мцыри" (сб. "Стих.", 1840), герой к-рой, в отличие от Демона, - антипод байронич. героя, вариант "естеств. человека", прошедшего через всю романтич. лит-ру; стимулом его поведения является не страсть, не осознанная борьба с обществом, но любовь к свободе и инстинктивная жажда деятельности. Родина, куда бежит из монастыря Мцыри, есть для него идеальное воплощение этой свободы и смутных, детских воспоминаний о родств. привязанностях; природа, окружившая его, ощущается им как родная стихия: он вступает в единоборство с барсом без оружия, как первобытный человек. Мцыри живет инстинктом и эмоцией, не испорченными давлением социума: девушка, пробудившая в нем полудетское наивное чувство любви, рыбка, поющая ему любовную песню, как бы слиты для него в одну реальность и ассоциативно связаны с ощущением родины и природы. Сочетание доверчивости, почти детской слабости с героич. силой духа (сближающей Мцыри и Демона), наивности и мужеств. решительности, определяющее характер Мцыри, было новым характерологич. открытием Л. Устами этого "естеств. человека" произносится суд над монастырскими законами, символизирующими законы общества; бегство-освобождение оканчивается для Мцыри трагически. Концовка "Мцыри" как будто соотнесена с концовкой "Демона" по принципу контраста: Демон остается жить с проклятием на устах, Мцыри умирает, никого не проклиная. Но именно эта концовка ясно подчеркивает заряд отрицания, заложенный во всей поэме и предвосхищающий толстовскую критику общества с позиций естеств. сознания.
"Мцыри" и "Демон" - высшие достижения романтич. поэмы Л. В них сложился и особый лермонтовский поэтич. язык - захватывающий читателя речевой поток, внешне похожий на импровизацию, где лирич. энергия целого поглощает неточности словоупотребления. Белинский в письме к Боткину в 1842 сравнивал читательское ощущение от таких стихов с "опьянением" (Белинский, XII, 111).
Наряду с поэтич. речью повыш. экспрессивности, Л. в зрелые годы все чаще обращается к речи намеренно не украшенной, прозаизированной, "безыскусной". При этом драматизм лирич. ситуации не ослаблен, а усилен и подчеркнут самой простотой выражения (ср. "Завещание" - ОЗ, 1841, № 2, "<Валерик>", 1840).
Худож. опыт Л. - лирика, автора поэм, драматурга и прозаика сконцентрировался в романе "Герой нашего времени" (1838-40; ч. 1-2, СПб., 1840, без предисл., 2-е изд. - СПб., 1841; тираж 1200 экз.). Роман построен как серия повестей (в сущности, в разных жанрах) и, возможно, не задумывался как целостное повествование; затем Л. объединил повести в сложную композиционную структуру. Каждая повесть опиралась на определ. лит. традицию - путевого очерка, вобравшего черты романтич. новеллы о любви европейца к "дикарке" ("Бэла"), светской повести ("Княжна Мери") и фантастич. прозы 1830-х гг. ("Фаталист"). Все эти жанровые формы стали у Л. частью единого целого - исследования духовного мира совр. героя, личность и судьба к-рого цементирует все повествование. Л. нарушает хронологич. последовательность и строит роман по принципам, близким "вершинной композиции" байронич. поэмы, но с иным худож. заданием: увидеть героя романа под неск. углами зрения и глазами неск. лиц, а затем предоставить слово ему самому, использовав форму дневника. Так возникают "Бэла" (рассказ о Печорине Максима Максимыча, записанный "автором-повествователем"), "Максим Максимыч" (наблюдения автора над Печориным и самим Максимом Максимычем) и три новеллы "Журнала Печорина", рассказанные героем от первого лица ("Княжна Мери", "Тамань", "Фаталист"). Такое построение постепенно "приближало" героя к читателю, но лишь до определ. пределов. Биография героя предстает в неск. кульминационных точках, предыстория исключена, на нее сделан лишь намек; характер не развивается, а раскрывается, причем не до конца, что также связывает его с романтич. традицией. Социальный фактор, детерминирующий поведение личности, учтен Л., однако центр тяжести перенесен на результат - саму личность, им сформированную. Худож. исследованию подвергается строй мысли и чувства и стимулы поведения, с чем связан и своеобразный худож. "объективизм", исключающий возможность однозначной трактовки Печорина: "светлые" и "темные" стороны его личности взаимообусловлены и неотделимы друг от друга, а иной раз переходят друг в друга. Эта особенность романа решительно противоречила традиционно сложившейся шкале этич. ценностей, существовавшей в совр. Л. романе, где "осуждение" или "оправдание" героя вытекало неизбежно из самого повествования. В предисловии к роману Л. прямо указал на эту особенность и отделил себя от "моралистов", преследовавших дидактич. цели. Аналитизм "Героя нашего времени" был сродни психологизму ранних франц. реалистов; самое понятие "тип", употребленное Л., заимствовано из терминологич. арсенала "физиологов".
Структура мышления Печорина, как и его эмоц. сферы, близка той, к-рой наделен автор "Думы", и самая субъективность романа, о к-рой писал Белинский по следам впечатлений о личности Л., способствовала своеобразию его психологизма. В "дневнике Печорина" события пропущены сквозь рефлектирующее сознание в том его варианте, к-рый был создан именно рус. жизнью 1830-х годов. Осн. предметом внимания является это сознание, предопределяющее ценностные ориентации, эмоц. жизнь, характер межличностных отношений и логику внешнего поведения героя. Его главная черта - скептич. аналитизм, постоянно ревизующий духовные ценности. Первая из них - любовь, со времени Пушкина становящаяся в рус. лит-ре едва ли не центральным измерением личностной значимости героя. Ревизия начинается с "естеств. любви", одного из важнейших филос.-этич. понятий 18 - нач. 19 вв. ("Бэла") и распространяется на любовь "романтическую" ("Тамань") и "светскую" ("Княжна Мери"). То же происходит с понятием "дружба" - Л. рассматривает дружбу "патриархальную" ("Бэла", "Максим Максимыч"), дружбу сверстников одного социального круга, включающую и кодекс сословной чести, и наконец, дружбу интеллектуальную (Печорин - Грушницкий и Печорин - Вернер в "Княжне Мери"). На всех уровнях и во всех вариантах социально-психол. тип совр. человека является непреодолимым препятствием для реализации этич. идеала. Это подчеркивается символич. линией "Печорин - Вера": то, что могло бы осуществить подобный идеал, оказывается ускользающим и недостижимым.
Мир героев романа предстает как система образов, в центре к-рой находится Печорин, и его личность во всех своих противоречиях вырисовывается из суммы отношений, в к-рые он вступает с окружающими. Печорин - порождение индивидуалистич., лишенного коммуникативных связей общества, и с др. стороны - выдающаяся личность с нереализованными возможностями (последняя тема станет специфич. для классич. рус. прозы). Из этой двойственности вырастает и проблема вины. Для Л., автора "Демона" и "Маскарада", личность уже не только замкнутый в себе микромир, но и часть макромира, и судьба людей, с к-рыми она сталкивается, есть мерило ее внутр. состоятельности. Поэтому даже конфликт "Печорин - Грушницкий" гораздо глубже, чем противопоставление истинного и ложного, оригинала и пародии и т. п. Грушницкий есть часть социума, в к-ром действует Печорин, один из "других людей", в чьей судьбе "герой нашего времени" вольно или невольно сыграл фатальную роль. Логикой событий Грушницкий становится жертвой, а Печорин - убийцей товарища. Зло возникает как бы само собой, из самого хода вещей. Новелла "Фаталист" венчает все построение, раскрывая его более глубокие мировоззренч. основы: роль Печорина как непременного действующего лица "пятого акта драмы" ("топора в руках судьбы" - Сочинения, т. 6, с. 321) в существе своем предопределена: он проверяет свою личную способность к деятельности, он управляет ходом эксперимента над чужой душой, но не может проверить надличностные законы своего поведения.
социальные характеры, подвергли его (и в первую очередь тип Печорина) критич. переоценке.
В февр. 1840 на балу у графини Лаваль у Л. произошло столкновение с сыном франц. посланника Э. Барантом; непосредств. поводом было светское соперничество - предпочтение, отданное Лермонтову кн. М. А. Щербатовой [адресатом стих. "На светские цепи...", 1840; ей же посв. "Молитва" ("В минуту жизни трудную" - ОЗ, 1839, № 11) и, возможно, стих. "Отчего" (ОЗ, 1840, № 6)], к-рой был заинтересован Барант и в 1839-40 увлечен Л. Ссора, однако, переросла личные рамки и получила значение акта защиты нац. достоинства. 18 февр. состоялась дуэль, окончившаяся примирением. Л. тем не менее был предан воен. суду; под арестом (Ордонанс-гауз. Арсенальная гауптвахта) его навещают друзья и лит. знакомые, в т. ч. Белинский, вынесший сильное впечатление от разговора и самой личности Л. ("Глубокий и могучий дух! ... Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему - он улыбнулся и сказал: "Дай Бог!"" - письмо Боткину 16-21 апр. 1840). Под арестом состоялось новое объяснение Л. с Барантом, ухудшившее ход дела. В апр. 1840 был отдан приказ о переводе Л. в Тенгинский пехотный полк в действующую армию на Кавказ. 3-5 мая Л. выехал из Петербурга; в Москве был на именинном обеде Н. В. Гоголя (с А. И. Тургеневым, Вяземским, Е. А. Баратынским, Хомяковым, Самариным; с последним сошелся ближе других); посещал дом Н. Ф. и К. К. Павловых. В июне он прибывает в Ставрополь, в гл. квартиру командующего войсками Кавк. линии ген. П. Х. Граббе, а в июле уже участвует в пост. стычках с горцами и в кровопролитном сражении при р. Валерик. Очевидцы сообщали об отчаянной храбрости Л., удивлявшей кавк. ветеранов.
В нач. февр. 1841, получив двухмесячный отпуск, Л. приезжает в Петербург. Его представляют к награде за храбрость, но Николай I отклоняет представление. Поэт проводит в столице 3 мес., окруженный вниманием; он полон творч. планов, рассчитывая получить отставку и отдаться лит. деятельности. Его интересует духовная жизнь Востока, с к-рой он соприкоснулся на Кавказе; в неск. своих произв. он касается проблем "восточного миросозерцания" ("Тамара", "Спор").
в его записной книжке, подаренной накануне отъезда В. Ф. Одоевским, один за другим следуют автографы "Сна", "Утеса", стих. "Они любили друг друга...", "Тамара", "Свиданье", "Листок", "Выхожу один я на дорогу...", "Морская царевна", "Пророк" (к этим и мн. др. лермонтов. текстам обращались изв. рус. композиторы: А. Л. Гурилёв, Ц. А. Кюи, А. С. Даргомыжский, А. Е. Варламов, Н. А. Римский-Корсаков и мн. др.). Однако предписания из Петербурга категорически требуют, чтобы он находился налицо в полку.
В Пятигорске Л. находит общество прежних знакомых, и в т. ч. своего товарища по Школе юнкеров Мартынова. На одном из вечеров в пятигорском семействе Верзилиных шутки Л. задели Мартынова, человека неумного и болезненно самолюбивого. Ссора повлекла за собой вызов; не придавая значения размолвке, Л. принял его, не намереваясь стрелять в товарища, и был убит наповал. Неясность нек-рых обстоятельств дуэли позднее порождала в лермонтов. историографии версии об организ. убийстве или заговоре, не имеющие достаточных оснований. Гибель Л. имела широкий обществ. резонанс и была воспринята в лит. кругах как непоправимая потеря для рус. лит-ры.
Творчество Л., продолжавшееся неполных 13 лет (1828-41) с необыкнов. интенсивностью, явилось высшей точкой развития рус. поэзии в послепушкинский период и открыло новые пути рус. прозе. С ним связывается понятие "1830-е годы" (не в хронологич., а в историко-лит. смысле: сер. 1820 - нач. 1840-х гг.), характеризующееся нарастанием интереса к новейшим течениям идеалистич. и религ, философии (Ф. Шеллинг, Г. В. Ф. Гегель) и одновременно углублением обществ. самоанализа, диалектичности лит. мышления, внимания к глубинным закономерностям ист. процесса.
Изд.: Соч., т. 1-6, М., 1889-91 (1-е полн. изд. под ред. П. А. Висковатова), ПСС, т. 1-5, СПб., 1910-13 (2-е изд., т. 1-4, П., 1916) (под ред. и прим. Д. И. Абрамовича), ПСС, т. 1-5, М.-Л., «Academia», 1935-37 (ред. текста и комм. В. М. Эйхенбаума); Соч., т. 1-6, М.-Л., 1954-57; Собр. соч., т. 1-4, Л., 1971-81 (2-е изд., испр. и доп.); Полн. собр. стих., т. 1-2, Л., 1989 (БП бс, 3-е изд.; вступ. ст. Д. Е. Максимова; сост., подг. текста и прим. Э. Э. Найдича); Герой нашего времени, М., 1962 (ЛП; изд. подготовлено Б. М. Эйхенбаумом и Э. Э. Найдичем).
Биогр. мат-лыЩеголев П. Е., Книга о Л., в. 1-2, Л., 1929 (свод свидетельств и док-тов); Мануйлов В. А., Летопись жизни и творчества Л., М.-Л., 1964; П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (репринт: М., 1989; переизд.: М., 1987); М. Ю. Лермонтов. Статьи и мат-лы, М., 1939; Семенов Л. П., Л. на Кавказе, Пятигорск, 1939; Мануйлов «Звезда», 1939, № 9; его же, Л. в Петербурге, Л., 1964 (2-е изд., Л., 1984, в соавторстве с Л. Н. Назаровой); И. К., Л. на Кавказе, Тб., 1940; Н. Л., М. Ю. Лермонтов. Биография, т. 1 - 1814-1832, М., 1945; Андроников И. Л., Л. в Грузии в 1837 г., Тб., 1958; Герштейн Латышев С., Мануйлов В., Как погиб Л. - РЛ, 1966, № 2; Иванова ее же, Л. в Москве. М., 1979; Вырыпаев П. А., Лермонтов. Новые мат-лы к биографии, [В., 1972] (2-е изд., Саратов, 1976); Вацуро Андреев-Кривич С. А., Тарханская пора, Саратов, 1976; Гиллельсон «Звезда», 1977, № 3; Я. Л., Новое о Л. в Москве. - РЛ, 1977, № 1; его же, «И Эльбрус на юге...», М., 1991; Афанасьев
Лит.: Белинский; Герцен; Гоголь; Чернышевский; Добролюбов; Писарев; Григорьев. Критика; Некрасов; Достоевский (все - ук.); В. А. [сост.]. Рус. критич. лит-ра о произв. Л., ч. 1-2, М., 1897 (3-е изд., М., 1913-14) (сб. критич. статей); Покровский В. И. [сост.], М. Ю. Лермонтов. Его жизнь и соч. Сб. ист.-лит. статей, М., 1905 (5-е изд., М., 1916); Л. в рус. критике, М., 1951 (изд. 2-е, доп., 1955); Котляревский Владимиров П. В., Ист. и народно-бытовые сюжеты в поэзии Л., К., 1892; Мережковский Д. С., Лермонтов - поэт сверхчеловечества, СПб., 1911; В. О., Грусть. - В его кн.: Очерки и речи, М., 1913; Дюшен Э., Поэзия Л. в ее отношении к рус. и зап.-европ. лит-рам, пер. с франц., Каз., 1914; Венок М. Ю. Лермонтову. Юбилейный сб., М.-П., 1914 [вкл. ст.: Сакулин Бродский Н. Л., Поэтич. исповедь рус. интеллигента 30-40-х гг.; Соловьев И. М., Поэзия одинокой души; С. В., Религия Л.; его же, Влияния на творчество Л. рус. и европ. поэзии; Мендельсон Фишер В. М., Поэтика Л.; Розанов И. Н., Отзвуки Л.; Дашкевич Н. П., Мотивы мировой поэзии в творчестве Л. - В его кн.: Статьи по новой рус. лит-ре, П., 1914; Замотин Нейман Б. В., Влияние Пушкина в творчестве Л., К., 1914; Овсянико-Куликовский Родзевич С. И., Л. как романист, К., 1914; Семенов Л. П., Л. и Лев Толстой, М., 1914; , М. Ю. Лермонтов. Статьи и заметки, т. 1, М., 1915; его же, Л. и фольклор Кавказа, Пятигорск, 1941; Эйхенбаум его же«Лит. учеба», 1935, № 6; его же, Статьи о Л., М.-Л., 1961; М. А., Л. как драматург, Л. - М., 1924; Дурылин С. Н., Как работал Л., М., 1934; его же«Герой нашего времени» Л., М., 1940; Кирпотин В. Я., Полит. мотивы в творчестве Л., М., 1939; Гинзбург Л. Я., Творч. путь Л., Л., 1940; Жизнь и творчество Л., сб. 1 - Иссл. и мат-лы, М., 1941; ЛН, т. 43-44 - М. Ю. Лермонтов, I, М., 1941 [вкл. ст.: Б., Лит. позиция Л.; Асмус В., Круг идей Л.; Федоров Азадовский М., Фольклоризм Л.; М., Нар.-поэтич. традиции в творчестве Л.; Г., Произв. Л. в нар.-поэтич. обиходе; Пумпянский Л., Стиховая речь Л.; Розанов Томашевский Б., Проза Л. и зап.-европ. лит. традиция; Виноградов В., Стиль прозы Л.; В., Автобиогр. основа «Маскарада»; Гроссман Л., Л. и культуры Востока; Мордовченко Эльсберг Я., Рев. демократы о Л.]; «Маскарад» Лермонтова. Сб. статей. М.-Л., 1941; Розанов Б., Казан. тетрадь Л.; Михайлова А., Последняя ред. «Демона»; Мануйлов его же, Л. и Краевский; Пахомов Н., Живописное наследство Л.; Т., Лит. среда Л. в Моск. Благородном пансионе; Гроссман Л., Стиховедч. школа Л.; Андроников Боричевский И., Пушкин и Л. в борьбе с придворной аристократией; Герштейн Э. Дуэль Л. с Барантом]; Н. И., Белинский и рус. лит-ра его времени, М.-Л., 1950; ЛН, т. 58. Пушкин, Лермонтов, Гоголь (вкл. отклики Л. на полит. и лит. события 1820-30-х гг. - ст. Н. Любович, Э. Найдича, Э. Герштейн, Б. Бухштаба); Андреев-Кривич С. А., Лермонтов. Вопросы творчества и биографии, М., 1954; Михайлова Соколов А. Н., М. Ю. Лермонтов, М., 1957; Гиреев Д. А., Поэма Л. «Демон». Творч. история и текстологич. анализ, Орджоникидзе, 1958; Д. Е., Поэзия Л., Л., 1959 (2-е изд., 1964); М. Ю. Лермонтов. Сб. статей и мат-лов, [Ставрополь], 1960; М. Ю. Лермонтов. Вопросы жизни и творчества, Орджоникидзе, 1963; Григорьян К. Н., Л. и романтизм, М.-Л., 1964; его же«Герой нашего времени», Л., 1975; Творчество М. Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рожд. 1814-1964, М., 1964; Мануйлов В. А., Роман Л. «Герой нашего времени». Комментарий, М., 1966 (2-е изд., 1975); Андроников И. Л., Лермонтов. Иссл. и находки, М., 1967 (4-е изд., 1977); Найдич Э. Э., Последняя редакция «Демона». - РЛ, 1971, № 1; Уманская Коровин В. И., Творч. путь Л., М., 1973; Удодов Б. Т., М. Ю. Лермонтов. Худож. индивидуальность и творч. процессы, В., 1973; Роман Л. «Герой нашего времени», М., 1989; Л. и лит-ра народов Советского Союза. Ер., 1974; Фохт У. Р., Лермонтов. Логика творчества, М., 1975; Герштейн Э., «Герой нашего времени» Л., М., 1976; В. С., За хребтом Кавказа, Тб., 1977; Логиновская Е., Поэма Л. «Демон», М., 1977; Турбин Глухов Л., 1985; Ломинадзе С., Поэтич. мир Л., М., 1985; Г. П., Л. и Пушкин. Проблемы преемств. развития лит-ры, Л., 1987; Лотман Ю. М., В школе поэтич. творчества. Пушкин. Лермонтов. Гоголь, М., 1988; М. Ю. Лермонтов. Проблемы идеала. [Межвузов. сб-к науч. тр.], Куйбышев, 1989; Ходанен ♦ РБС; Брокгауз; Венгеров. Источ.; КЛЭ; Иванов; Рус. писатели, 1990; Муратова (1). Александров К. Д., Н. А., Библиография текстов Л. Публикации, отд. изд. и собр. соч. (1824-1935), М.-Л., 1936; Миллер О. В. [сост.], Лит-ра о жизни и творчестве Л., Библ. указатель. 1825-1916, Л., 1990; ее же, Библиография лит-ры о Л. (1917-1977 гг.), Л., 1980; В. А., Гиллельсон Вацуро Журавлева А. И., Турбин В. Н., Творчество Л. Семинарий, М., 1967. Т. В., Док-ты о Л. - Бюллетень РО ПД, в. 5, М.-Л., 1955; Михайлова А. Н., Рукописи Л. Описание, Л., 1941; Описание рукописей и изобразит. мат-лов Пушкинского дома, т. 2 - М. Ю. Лермонтов, М.-Л., 1953; Ковалевская Мануйлов В. А., М. Ю. Лермонтов в портретах, иллюстрациях, документах, Л., 1959; Лермонтов. Картины. Акварели. Рисунки, М., 1980 (сост. Е. А. Ковалевской, пояснит. текст И. А. Желваковой; вступ. ст. И. Л. Андроникова); Морозова Л. И., Б. М., Л. в музыке. Справочник, М., 1983; Миллер О. В. [сост.], По лермонтовским местам. - Путеводитель [2-е изд., доп.], М., 1989.
В.Э. Вацуро