ЛЕРМОНТОВ И БЕЛИНСКИЙ НА КАВКАЗЕ
в 1837 году
Сообщение Н. Бродского
«Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили», — так рассказывал Лермонтов своему другу С. А. Раевскому о причинах, заставивших его вместо служебного маршрута приехать в Пятигорск летом 1837 г. 31 мая он писал М. А. Лопухиной, что ежедневно бродит по горам и уж от этого одного укрепил себе ноги: «хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают». В том же письме есть указание, что он старается избегать знакомств. В середине июня 1837 г. в Пятигорск приехал лечиться Белинский вместе с А. П. Ефремовым, товарищем по Московскому университету, участником кружка Станкевича. Летом того же года в Пятигорске жил Н. М. Сатин, с которым Лермонтов учился в Университетском благородном пансионе. К Сатину Белинский должен был отвезти письмо от Н. Х. Кетчера, который встречался с Сатиным в кружке Герцена и расстался с ним, когда Сатина выслали в 1835 г. из Москвы в Симбирскую губернию. В письме к М. А. Бакунину от 28 июня Белинский просил передать Н. Х. Кетчеру, что «его знакомый на Кавказе», но что он «еще не успел выполнить <своего> поручения»1. Вероятно, в июле Белинский навестил Сатина. На квартире последнего и произошла встреча Лермонтова с Белинским, о которой он рассказал в своих воспоминаниях. Мемуары Сатина — единственный источник, свидетельствующий об этой кавказской встрече поэта и критика2. Сатин, возражая И. И. Панаеву, который в своих воспоминаниях заявлял, что Лермонтов и Белинский впервые познакомились в Петербурге у А. А. Краевского, редактора «Отечественных Записок», утверждал, что «познакомились они у него в Пятигорске, сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично. Белинский, впоследствии столь высоко ценивший Лермонтова, не раз подсмеивался сам над собой, говоря, что он тогда не раскусил Лермонтова». Известно, что Лермонтов и Белинский одновременно учились в Московском университете, слушали лекции у одних и тех же профессоров (например, у профессора русской словесности Победоносцева), но точных данных об их знакомстве в студенческие годы не сохранилось. Есть все основания предполагать, что Лермонтов знал о нашумевшей в студенческих кругах истории по поводу драмы Белинского «Дмитрий Калинин», из-за которой университетское начальство грозило молодому драматургу ссылкой в Сибирь. Свободолюбивый Лермонтов мог заинтересоваться «опасным», по мнению начальства, произведением и ознакомиться с ним. Антикрепостническая драма, начиненная религиозным бунтарством, должна была показаться Лермонтову идейно родственной ему и близкой по манере письма с его драмами «Люди и страсти» и «Странный человек». Во всяком случае имя Белинского могло остаться в памяти поэта в пору пребывания его в университете и уж, конечно, было известно ему по статьям «неистового Виссариона» в «Молве» и «Телескопе», в которых поэт находил теоретическую защиту того художественного метода, который он применял в своем незавершенном романе «Княгиня Лиговская» и запрещенной драме «Маскарад». Как же встретились ссыльный поэт и автор «Литературных мечтаний»?
ВИД ГОРОДА ЦАРИЦЫНА
Акварель де Траверсе [?], 1790-е гг.
Литературный музей, Москва
ВИД КАВКАЗСКИХ ГОР ВБЛИЗИ КИСЛОВОДСКОЙ КРЕПОСТИ
Акварель де Траверсе [?], 1790-е гг.
Литературный музей, Москва
Напомним читателю воспоминание Сатина, напечатанное в труднодоступном сборнике:
«Летом 1837 года я жил в Пятигорске, больной, почти без движения от ревматических болей в ногах.
С Белинским я не был знаком прежде; но он привез мне из Москвы письмо от нашего общего приятеля К.; на этом основании мы скоро сблизились, и Белинский навещал меня ежедневно.
С Лермонтовым мы встретились, как старые товарищи. Мы были с ним вместе в Московском университетском пансионе; но в 1831 году, после преобразования пансиона в Дворянский институт (когда-нибудь поговорим и об этом замечательном факте) и введения в него розог, вместе и оставили его. Лермонтов тотчас же вступил в Московский университет и прямо наткнулся на историю профессора Малова, вследствие которой был исключен из Университета и поступил в Юнкерскую школу. Я поступил в Университет только на следующий год.
„пристанет, так не отстанет“, говорили об нем. Замечательно, что эта юношеская наклонность привела его и к последней трагической дуэли!
В 1837 году мы встретились уже молодыми людьми, и, разумеется, школьные неудовольствия были взаимно забыты. Я сказал, что был серьезно болен и почти недвижим; Лермонтов напротив — пользовался всем здоровьем и вел светскую рассеянную жизнь. Он был знаком со всем водяным обществом (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках.
Такая, повидимому, пустая жизнь не пропадала, впрочем, для него даром: он написал тогда свою „Княжну Мери“ и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями. Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера.
Майер был доктором при штабе генерала Вельяминова. Это был замечательно умный и образованный человек; тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова.
Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда „Княжна Мери“ была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: „Pauvre sire, pauvre talent“.
Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов; но зато охотно рассказывал о своих светских похождениях, сам первый подсмеивался над своими любвями и волокитствами.
В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках; они даже открыли, что оба уроженцы города Чембар (Пензенской губернии).
Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистовав, он с удивлением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.
— Да я вот что скажу вам о вашем Вольтере, — сказал он в заключение: — если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.
Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течении нескольких секунд посмотрел, молча, на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты.
Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это не доучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.
ИСПАНЕЦ С КИНЖАЛОМ
Акварель Лермонтова, 1830—1831 гг.
Литературный музей, Москва
Белинский с своей стороны иначе не называл Лермонтова, как пошляком„На смерть Пушкина“, — он отвечал: „Вот важность написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком!“.
На впечатлительную натуру Белинского встреча с Лермонтовым произвела такое сильное влияние, что в первом же письма из Москвы3 он писал ко мне: „Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов“.
Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательные личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга».
По предположению Е. Некрасовой, Сатин писал свои воспоминания в конце 1865 г., т. е. спустя почти тридцать лет после описанной им встречи Лермонтова и Белинского.
Многие факты переданы им неточно и легко могут быть опровергнуты: ни Лермонтов, ни Белинский не были «уроженцами города Чембар», они могли лишь вспоминать этот уездный город Пензенской губернии, где Белинский учился и где Лермонтов бывал с бабушкой у родственника, помещика Мосолова, известного своим зверским обращением с крестьянами; Лермонтов поступил в университет не в 1831 г., а осенью 1830 г., и не был исключен из университета за участие в маловской истории 16 марта 1831 г., а покинул его в июне 1832 г. Наряду с неточностями указанного характера воспоминания сообщают подробности, которые вызывают сомнения.
Друг декабристов, умница Майер мог ли «не раскусить» Лермонтова и называть его «ничтожным человеком»? Есть свидетельство, что между Лермонтовым и Майером шла переписка, что образованный доктор бережно хранил письма поэта, случайно погибшие у вдовы Майера, С. А. Дамберг4. Письма поэта относились, очевидно, к периоду после его отъезда с Кавказа в Петербург, до выхода в свет «Героя нашего времени». Мог ли «замечательно умный» доктор Майер назвать «ничтожным» талант Лермонтова? Сам Сатин, вспоминая свои встречи в Ставрополе с декабристами, говорил о стихах А. И. Одоевского, что «в них нет могучего таланта Пушкина или Лермонтова»5. Но, признавая поэтический гений Лермонтова, Сатин дал в своих воспоминаниях такой портрет поэта, который мог быть написан только недругом. Новейший комментатор воспоминаний Сатина правильно отмечает «явно недоброжелательную цель» мемуариста «унизить благородный облик великого поэта»: «видимо, Сатин хотел подчеркнуть легкомысленный характер поэта, поверхностность его жизненных интересов»6.
В самом деле, Лермонтов в характеристике Сатина — только флиртующий гусарский офицер, которого совершенно не занимают серьезные темы, которому не о чем ином говорить, как о светских похождениях. Мы знаем, поэт любил читать свои стихи в дружеском кругу, любил товарищеские беседы о политике и философии, поэзии и театре. Почему же Сатин, начинавший в те годы изучать и переводить Шекспира, интересовавшийся общественно-политическим движением на Западе, не вызвал у Лермонтова желания беседовать о том, что интересовало его школьного товарища? Нельзя не согласиться с комментатором мемуаров Сатина, Б. Кандиевым, что «объективно Сатин расписался в собственном ничтожестве. Если Лермонтов на протяжении своего знакомства с Сатиным ни разу с ним не заговорил о литературе или о каком-либо другом серьезном предмете, то это единственно объясняется тем, что автор воспоминаний пользовался, видимо, у поэта репутацией ничтожного человека, достойного только разговоров о легких романических приключениях»7.
Самое существенное, однако, не в том, как Сатин представлял себе личность поэта. Чувство обиды, пережитое им еще в пансионе, не заглохло, очевидно, при воспоминании о Лермонтове и в старости. По поводу людей типа Сатина, которого Герцен называл слабым по характеру, автор статьи «О развитии революционных идей в России» (1851) метко сказал: у Лермонтова была «смелость многое высказывать без подкрашенного лицемерия и пощады. Люди слабые, задетые, никогда не прощают такой искренности»8.
который падает на середину 30-х годов. Белинский не мог «с удивлением» говорить о французских просветителях XVIII в., так как в 30-х годах он отрицательно относился к французской науке, литературе и философии. Белинский летом 1837 г. писал из Пятигорска своим друзьям (К. С. Аксакову, М. А. Бакунину, Д. П. Иванову) обширные письма, своего рода дневники-исповеди, в которых подробно излагал свои взгляды — философские, политические, делился своими литературными планами, говорил о своих чтениях. Мы узнаем, что он с восторгом перечитывал Пушкина9, что он «перечел множество романов и между ними несколько Куперовых», романы Сервантеса («„ДонКихот“ — гениальное произведение!») и Лесажа («„Хромоногий бес“ — такая мерзость»), «читал и перечитывал несколько раз послание Иоанна» и т. д.10, и ни разу не был упомянут Вольтер, которого, по словам Сатина, Белинский читал в Пятигорске. А между тем в письме Белинского к М. А. Бакунину от 16 августа 1837 г. есть любопытное признание: «Несмотря на мое истощение от серной воды и ванн, несмотря на скуку однообразной жизни, я никогда не замечал в себе такой сильной восприимчивости впечатлений изящного, как во время моей дороги на Кавказ и пребывания в нем. Все, что ни читал я — »11. Вольтера Белинский не читал в Пятигорске: он до конца 30-х годов в своих статьях отрицал значение литературной деятельности Вольтера, относил его к «поэтическим уродам» французской литературы, считал его одним из главных представителей «литературного католицизма» и дал следующую характеристику Вольтера в общей оценке французской литературы XVIII в.: «Ее произведения были декламаторским резонерством, которое... рассыпалось мелким бесом в пошлых остротах и наглом кощунстве над всем святым и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера»12«Всезнайка» — так пренебрежительно отзывался Белинский в эти годы о том, кого в начале 40-х годов, восклицая «отрицание — мой бог», будет называть одним из главнейших вождей человечества на пути разрушения «старого порядка», с монархами и князьями церкви.
ИСПАНЕЦ С ФОНАРЕМ И КАТОЛИЧЕСКИЙ МОНАХ
Акварель Лермонтова, 1831 г.
Публичная библиотека, Ленинград
В написанной осенью 1836 г. рецензии на книгу А. Дроздова «Опыт нравственной философии» Белинский критически относился к французской философии XVIII в., к энциклопедистам; он утверждал, что «факты должно объяснять мыслию, а не мысль выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, безверию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Какие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Батте, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или лучше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничтожества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей деятельности, а покоряется оптическому обману фактов». По словам Белинского, французы «вместо искусства показали нам что-то в роде башмачного ремесла, а вместо философии что-то в роде игры в бирюльки»13 защищая свои верования, Белинский заявлял своему молодому родственнику: «... бойся французской науки, в особенности французской философии... <Французы> все хотят вывести не из вечных законов человеческого разума, а из опыта... Опыт ведет не к истине, а к заблуждению... Философия, основанная на опыте, есть нелепость... Итак, к чорту французов, их влияние, кроме вреда, никогда ничего не приносило нам»14.
По словам Сатина, Лермонтов подтрунивал над горячими тирадами Белинского в защиту французских представителей XVIII в. и бросил реплику по адресу Вольтера, ошеломившую Белинского. Не было ли наоборот? В связи с Дидро, которого читал Сатин, не нападал ли на французскую культуру XVIII в. Белинский, и не защищал ли Вольтера Лермонтов? Еще в пансионе поэт читал в «Галатее», органе своего учителя С. Е. Раича, некогда прикосновенного к Союзу благоденствия, статьи, где Вольтеру, в противовес резко отрицательным суждениям Н. И. Надеждина в «Вестнике Европы», отводилась почетная роль в истории умственной жизни Европы: «Вольтер один собою представлял XVIII век... Трудно найти <в истории>, кто бы оказал бо́льшие услуги человечеству». О значении просветительной философии автор переводной статьи писал следующее: «Философия призвана была не созидать, а разрушать; прежде просвещения народов, ей должно было вывести их из заблуждения. Таково было ее назначение, которое она исполнила с мужеством и успехом, коими ум и человечество имеет право гордиться». Эту статью редактор журнала сопроводил характерным примечанием: «Вольтер во всяком случае важен в истории современного просвещения»15.
Философское развитие Лермонтова и Белинского шло в начале 30-х годов в основном однородно: оба, студенты Московского университета, испытали воздействие лекций проф. Павлова. Но Лермонтов, в отличие от Белинского, сочетал философский идеализм с идеями «века просвещения». Незадолго до приезда на Кавказ Лермонтов упомянул имя Вольтера в своей пьесе «Маскарад» без всякого пренебрежительного оттенка16. Не Лермонтов, а Белинский должен был бросить реплику, что «теперь ни в одном порядочном доме <в Чембаре> не взяли бы <Вольтера> ».
Еще до философского «примирения с действительностью», которое, как известно, было одним из «моментов» в идейных исканиях Белинского в конце 30-х годов, он, живя в Пятигорске летом 1837 г., развивал и защищал мнение, что «и в России все идет к лучшему». «Посмотри, как переменилось общественное мнение, — писал он 7 августа 1837 г. Д. П. Иванову, — много ли теперь осталось тиранов-помещиков, а которые и остались, не презирают ли их самые помещики?.. Помнишь ли ты, как (военные, особенно кавалеристы) нахальствовали на постоях, увозили жен от мужей, из одного удальства, были ужасом и страхом мирных граждан и безнаказанно разбойничали? А теперь?.. Теперь они тише воды, ниже травы. Ты уже не боишься их, если имеешь несчастие быть фрачником»17. Так Белинский, спасаясь от современной ему кошмарной действительности, утверждал свою веру в прогресс, наблюдая эволюцию дворянского быта. Еще в 1835 г., в одной из рецензий в «Молве», он характерно отозвался об энциклопедистах и Вольтере: «Была несчастная пора, когда какое-нибудь bon mot, какой-нибудь пошлый каламбур убивал и религию, и истину, и плоды бескорыстного служения знанию, и заслуженную репутацию человека. Это время уже кануло в вечность, авторитет Вольтера и энциклопедистов пал даже в провинциях
Времен Очаковских и покоренья Крыма»18.
„ПРЕДОК ЛЕРМА“
Картина маслом Лермонтова, 1833 г.
Институт литературы, Ленинград
Думаю, что приведенных фактов достаточно, чтобы признать мифом сатинское описание спора между Лермонтовым и Белинским. Все, что мы знаем об общественных и литературных взглядах Белинского 1836—1839 гг., не дает никакого права рассматривать воспоминания Сатина о Белинском в Пятигорске в 1837 г. соответствующими исторической действительности. Образ Лермонтова истолкован ложно. Если суждения двух собеседников в описании Сатина перевернуть, т. е. защиту просветителей передать Лермонтову, а реплику по адресу Вольтера — Белинскому, то мемуар Сатина может быть использован в биографии поэта. Целесообразнее, однако, в библиографии воспоминаний о Лермонтове отнести его к разделу dubia. В пятигорских письмах Белинского ни разу не встречается имя Лермонтова. В то же время критик сообщает своим друзьям о встречах с генералом Свечиным, о разговоре с небезызвестным писателем, генералом Скобелевым, о знакомстве с «очень интересным человеком — казаком Сухоруковым», о Льве Сергеевиче Пушкине19.
Нет основания высказывать невероятное предположение, что имя Лермонтова потому отсутствовало в письмах Белинского в летние месяцы 1837 г., что Белинский не встречался в Пятигорске с Лермонтовым и что, таким образом, сатинские воспоминания — сплошная выдумка. Ограниченный круг съехавшихся на горячие воды допускал возможность встреч и знакомства бывших студентов Московского университета, из которых один приобрел широкую популярность стихотворением на смерть Пушкина, а другой уже настолько обратил на себя внимание своими блестящими статьями, что А. А. Краевский приглашал его участвовать в петербургской газете20, о чем поэт не мог не знать по своим дружеским отношениям с редактором «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду».
Заслуживает внимания сообщение Сатина, что Белинский после пятигорской встречи с Лермонтовым иначе не называл поэта, как «пошляком», о чем писал также ему из Москвы. Это письмо Белинского к Сатину не дошло до нас21«пошляк», отсутствовал в письме Белинского. В середине 30-х годов на языке Белинского быть пошлым вовсе не значило быть «пошляком» с тем оттенком значения этого слова, который передал в своем мемуаре Сатин.
«требовать от каждого именно только того, что от него можно требовать», писал: «Нет ничего идеальнее (т. е. пошлее), как сосредоточение в каком-то круге... не похожем ни на что остальное и враждебное всему остальному. Всякая форма, поражающая людей своей резкостью и странностью и пробуждающая о себе толки и пересуды, — пошла, т. е. идеальна22. Надо по внешности походить на всех. Кто удивляет своею оригинальностью (разумеется, такою, которая большинству не нравится), тот похож на человека, который приехал на бал в платье странного или старинного покроя, для показания своего полного презрения к условиям общества и приличию. Недаром общество заклеймило таких людей именем опасных или беспокойных; впрочем, еслиб оно назвало их , то было бы правее». Белинский, находясь в полосе борьбы с «прекраснодушием», т. е. с оппозиционным отношением к действительности, не ошибся в определении образа поэта, его характера, его манеры держать себя в обществе, его социальной позиции — беспощадного отрицания той «действительности», в которой Белинский в те годы пытался найти «разумность». Называя Лермонтова «пошлым», т. е. «беспокойным», Белинский верно подметил сущность интеллекта поэта, но Сатин своей передачей извратил смысл его высказывания о Лермонтове. Итак, достоверность воспоминаний Н. М. Сатина весьма сомнительна. Доверясь им, можно установить один биографический факт: Лермонтов и Белинский встретились в Пятигорске летом 1837 г., — и одно предположение: между поэтом и критиком произошла беседа, вскрывшая их расхождение в оценке просветительной философии XVIII в.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В. Белинский
2 «Из воспоминаний Н. М. Сатина, с предисловием Е. С. Некрасовой». — Сб. «Почин», М., 1895.
3 Белинский пробыл в Пятигорске до 19 августа 1837 г.
4 В. Базилевич— «Таганрогская Правда» 1941, 24 мая; см. также в настоящем томе «Литературного Наследства» статью Н. Бронштейн, Доктор Майер.
5 «Почин», 243.
6 В. , Лермонтов в оценке Белинского. — «Ученые Записки Северо-Осетинского Государственного Педагогического Института им. Хетагурова», 1940, т. II/XV, вып. I, 109.
ИСПАНЕЦ В БЕЛОМ КРУЖЕВНОМ ВОРОТНИКЕ
Акварель Лермонтова, 1837 г.
Институт литературы, Ленинград
7 , 109.
8 А. Герцен, Полн. собр. соч., VI, 374.
9 Белинский, Письма, I, 126: «Пушкин предстал мне в новом свете, как будто я прочел его в первый раз» (письмо от 16 августа 1837 г.).
10 Там же, 114, 79, 126.
11 , 126.
12 В. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. С. Венгерова, I, 358; II, 108; III, 410—411; IV, 461, 478; V, 130.
13 , III, 65, 67.
14 В. Белинский, Письма, II, 95—96.
15 «Галатея» 1830, ч. XI, № 3—5, 123, 253, 257.
16 Ср. монолог Казарина:
Что ни толкуй Вольтер или Декарт,
Мир для меня — колода карт,
Жизнь — банк...
17 Белинский, Письма, II, 93.
18 В. Белинский
19 В. Белинский, Письма, II, 103—104.
20 Там же.
21 Черняком. — «Красная Новь» 1936, VII, 231. Упоминаний о Лермонтове нет в двух неизданных письмах Сатина к Белинскому из Ставрополя от 7 ноября и 27 декабря 1837 г. (Государственная публичная библиотека им. Ленина).
22 В 1839 г. Белинский писал: «Новейшее поколение... от души смеется над идеальным ». — Полн. собр., соч., IV, 375.