Бродский Н.: Святослав Раевский, друг Лермонтова

СВЯТОСЛАВ РАЕВСКИЙ, ДРУГ
ЛЕРМОНТОВА

Статья Н. Бродского

Имя С. А. Раевского прочно связано с биографией Лермонтова: его рассказы о детстве поэта — один из важнейших источников в описании тархановского периода жизни Лермонтова; он был единственным из близких поэту людей, кто пострадал по делу о распространении стихотворения Лермонтова на смерть Пушкина; ему адресованы важнейшие из писем поэта; с ним делился Лермонтов своими литературными планами, с ним начал писать роман «Княгиня Лиговская», ему дарил свои черновые наброски и законченные произведения, увидевшие свет много лет спустя после их написания, бережно сохраненные Раевским.

Но, как и все из современников поэта, с которыми он сталкивался в пансионе и в университете, в Петербурге и на Кавказе, Раевский не нашел своего биографа; о друге поэта опубликованы в печати неточные сведения; совсем забыты любопытнейшие моменты его общественной деятельности, которые должны были бы привлечь к нему внимание историков русской культуры.

Если бы мы знали биографии, написанные на основании семейных архивов, эпистолярных и мемуарных данных, таких лиц, как члены семьи Шан-Гирей (не только Аким Павлович Шан-Гирей), Мещериновы, Н. Г. Давыдов, А. М. Верещагина, Лопухины, Н. Ф. Иванова, Д. Д. Дурнов, М. И. Сабуров, Д. В. Петерсон, Столыпины и многие другие, как сильно выиграло бы наше знание той бытовой среды, в которой протекали ранние годы поэта, как много раскрылось бы в уяснении процесса становления его личности, в понимании его творческого пути, особенно в годы юности. Разительное различие в разработке биографий Пушкина и Лермонтова! Кажется, нет ни одного персонажа из житейского и литературного окружения Пушкина, который остался бы без изучения, которому не были бы посвящены очерк, статья, а иногда и солидное исследование. А вот, рассказывая о человеке, который, по словам первого биографа Лермонтова, «играл не малую роль в судьбе поэта»¹, тот же биограф широко пользуется непроверенными фактами, путает хронологию и т. д. Так, Висковатов называл Раевского «университетским товарищем Лермонтова», писал, что «Раевский был старше друга своего на три года» и пр. Недавно было указано на неточность этих сведений, но Н. П. Пахомов, правильно отметивший, что Раевский не был университетским товарищем Лермонтова, ошибочно указал, что Раевский окончил Московский университет в 1828 г., и, подобно другим исследователям, утверждал, будто Раевский хотя и был близок к литературным кругам, но «сам ничего не писал»², в то время как на самом деле Раевский был литератором, чье имя появлялось как в столичных, так и в провинциальных органах печати. В биографии Лермонтова некоторые периоды могут быть освещены правильнее и глубже при учете подробностей из жизни Раевского; его образ мыслей, политические взгляды, литературные интересы дают возможность определить идейную атмосферу, которой дышал поэт в один из наименее изученных моментов его жизни — петербургский период 1834—1836 гг.

Настоящий очерк не претендует на полноту и ставит своей задачей обратить внимание на примечательную фигуру забытого писателя, общественного деятеля, одного из самых близких поэту друзей, биография которого должна быть написана, для чего необходимы розыски в государственных архивах (в Петрозаводске и на Кавказе).

I

Святослав Афанасьевич Раевский родился в 1808 г.³. Его отец, Афанасий Гаврилович, из дворян Саратовской губернии, по окончании Московского университета с 1806 по 1820 г. был учителем географии и смотрителем в пензенском уездном училище⁴. Бабушка Раевского, урожденная Киреева, «оставшись сиротой во времена Пугачева, воспитывалась в доме Столыпиных, соседей своих по деревне, вместе с Елизаветой Алексеевной», бабушкой Лермонтова⁵. Эта старинная связь между родными Киреевой и Е. А. Столыпиной не прерывалась, когда последняя вышла замуж за М. В. Арсеньева. В Пензе Е. А. Арсеньева бывала в семье Раевских и считалась крестной матерью Святослава Афанасьевича. Он гостил в Тарханах, но возрастное различие между ним и Лермонтовым было слишком велико, чтобы можно было говорить о товарищеской близости между ними в детские годы поэта. Раевский помнил Лермонтова ребенком, рассказал о его жизни в тархановской усадьбе, празднично-крестьянской обрядности, насыщенной фольклором, которая окружала поэта в детские годы, о его ранних влечениях к разного рода искусствам.

В этих рассказах Раевского есть указание, что он помнил поэта, когда тому было двенадцать лет. В это время Раевский уже был студентом, на пороге окончания Московского университета. Он был зачислен 17 сентября 1823 г. студентом словесного отделения, окончил же университет со званием действительного студента нравственно-политического отделения 22 июня 1827 г.⁶. Он задержался в университете на год, интересуясь научными предметами на различных факультетах. Помимо юридических наук, в его аттестате были указаны прослушанные им лекции словесного отделения (латинская словесность и римские древности, российская и французская словесность, география, хронология, генеалогия, нумизматика и геральдика, российское красноречие и поэзия) и физико-математического отделения (физика, минералогия, сельское хозяйство, алгебра и геометрия).

Таким образом, юрист, разбиравшийся в процессуальных тонкостях на практических занятиях Н. Н. Сандунова, известного профессора гражданского и уголовного судопроизводства, в то же время увлекался красноречивыми импровизациями профессора А. Ф. Мерзлякова, вникал в стройные, логически отточенные лекции профессора М. Г. Павлова и изучал трансцендентальную геометрию под руководством крупнейшего ученого, профессора Д. М. Перевощикова.

Официальная справка о прослушанных университетских курсах свидетельствует о разносторонних умственных интересах Раевского. Он вовлечен был в напряженную борьбу политических, литературных и философских идей, которая кипела в 20-х годах в студенческой среде. 14 декабря и казнь декабристов — события, потрясшие в то время даже подростков, которые с этого исторического момента считали начало своей сознательной жизни, — Раевский должен был пережить, подобно большинству его товарищей, как крушение надежд на освобождение родины от тирании, рабства, невежества. Политическая реакция с воцарением Николая I скоро дала себя знать в многообразных проявлениях, в том числе и в фактах насилия над свободолюбивыми студентами: 26 июля 1826 г. был арестован и по приказу царя сдан в солдаты студент-поэт А. И. Полежаев, в августе 1827 г. были арестованы братья Критские; возник политический процесс по обвинению группы разночинной молодежи в разговорах о цареубийстве, в конституционных замыслах, в чтении «дерзновеннейших стихов» Рылеева и Бестужева. С одним из арестованных, Михаилом Критским, Раевский учился на одном и том же отделении в университете; они могли в аудитории читать одни и те же революционные стихи Пушкина и Рылеева, мечтать об одном и том же, оба тягостно переживали страшные месяцы декабрь-июль 1825—1826 гг.

С. А. РАЕВСКИЙ

Музей изобразительного искусства, Москва

Раевский окончил университет одновременно с А. А. Краевским, который тоже учился на нравственно-политическом отделении. Его товарищ через университетского наставника М. П. Погодина завел литературные знакомства, перевел для «Московского Вестника» речь Дюпена по экономическому вопросу («О выгодах, проистекающих от промышленности и употребления машин в Англии и Франции»). Этот интерес А. А. Краевского к общественным наукам дает возможность предполагать, что и его университетский товарищ следил за иностранной литературой, отбирая в книжных новинках Запада, в частности Франции, то, что соответствовало его устремлениям.

Краевский поступил в канцелярию московского генерал-губернатора кн. Д. В. Голицына, где и пробыл с 7 ноября 1828 г. до декабря 1830 г.

Что делал Раевский по выходе из университета, неизвестно. Одно можно сказать, что долго не хотелось ему поступать на службу — видимо, канцелярская работа не привлекала его; хотелось проявить себя на другом поприще. Лишь 28 апреля 1831 г. определился он в департамент государственных имуществ в Петербурге.

Висковатов сообщал, что «во время учения С. А. Раевского в Московском университете бабушка <Лермонтова> приютила крестника у себя... <Раевский> еще в Москве живо сочувствовал литературным интересам <Лермонтова>, принимая деятельное участие в разных планах поэтического творчества»⁷.

Если первая часть этого сообщения опровергается тем, что Е, А. Арсеньева с внуком переехала из Тархан в Москву осенью 1827 г., когда Раевский уже окончил университет, то вторая часть заслуживает самого серьезного внимания. Первый биограф Лермонтова, располагая рассказами лиц, близких к Арсеньевой и Раевскому, писал нередко по живому преданию. Факт пребывания Раевского в Москве по окончании университета вполне вероятен; трудно предположить, чтобы он с лета 1827 г. до весны 1831 г., когда переехал в Петербург, провел в саратовской глуши, в имении своего отца, или прожил без занятий в Пензе. Висковатов, очевидно, слышал, что Раевский еще в Москве был вхож в дом Арсеньевой, что литературные интересы Лермонтова-подростка оформлялись на глазах Раевского до переезда поэта из Москвы в Петербург. Это свидетельство чрезвычайно важно: четырнадцати-пятнадцатилетний поэт уже многое передумал в Тарханах, наблюдая жизнь закрепощенного крестьянства и слыша о «подвигах» «Соловья-разбойника», родственника бабушки — помещика Мосолова. Пытавшийся осмыслить декабрьскую драму 1825 г. и имея, подобно подростку Герцену, смутные идеи о причинах восстания, Лермонтов встретил в молодом Раевском того, кто мог помочь ему в уяснении происшедших событий, кто мог сообщить ему разнообразные факты современной политической жизни, освещая их с позиции, враждебной консервативному барству и политическому режиму самовластия. То, что нам известно о позднейшем Раевском, рисует его характерным представителем передовой интеллигенции 30—40-х годов, не мирившейся с господствовавшими понятиями «холопьев добровольных» и там, где возможно было, вступавшей в борьбу против власть имущих, защищая человеческое достоинство и право на лучшее существование, не похожее на могильный склеп, куда загоняли держиморды разных рангов всех, кто смел свое суждение иметь, кому было тошно среди «мертвых душ» в «стране господ, стране рабов».

Раевский признавался, что «понятия юриста, студента Московского университета часто вовлекали <его> в несогласия с окружавшими <его> служаками» в петербургских канцеляриях. Он считался «непокорным», неблагонамеренным; начальство готово было отдать его под военный суд, воспользовавшись полицейским осложнением в его жизни в связи с распространением стихотворения Лермонтова на смерть Пушкина.

Опыт жизни в трудных условиях работы там, где требовались «усердие и покорность», рано наделили его хандрой, расстроенными нервами. Лермонтов называл его «экономо-политическим мечтателем». Ниже мы раскроем смысл этой характеристики; пока достаточно представить, как думал и чувствовал мечтатель с передовыми общественными идеями, враг молчалинских добродетелей, в современном ему обществе, в том «омуте», о котором гневно и горько писал Пушкин в конце шестой главы «Евгения Онегина».

В разговорах с Раевским Лермонтов на пороге поступления в Университетский пансион и, возможно, в следующие годы получил тот материал суждений и оценок общественной действительности, который наряду с собственными наблюдениями и раздумьями, книжными впечатлениями лег в основу пансионских стихотворений 1829 г.: «Монолог» и «Жалобы турка», полных гражданской скорби и ненависти к политическому порядку, где «стонет человек от рабства и цепей».

II

28 апреля 1834 г. получил чин коллежского секретаря; 9 мая 1836 г. был уволен из департамента государственных имуществ и 10 мая того же года определен начальником стола в департаменте военных поселений. Начальником этого учреждения был сенатор Дубенский, «гроза своего департамента», которого «трепетали начальники отделений», как вспоминал один из тамошних чиновников, В. А. Инсарский⁸, «холодный и надменный эгоист, неумолимый деспот в кругу своих подчиненных», о ком писал М. А. Корф: «Я не знаю никого, кроме разве, может быть, графа Аракчеева, кто был бы вообще так ненавидим всеми слоями публики»⁹. Правителем канцелярии был И. И. Шелехов, по словам В. А. Инсарского, «человек деловой, но с застарелыми приемами и топорной, так сказать, формы... <Он> порядком нагревал себе руки. Репутация его была весьма сомнительна»¹⁰.

Бывший студент Московского университета находился, по его словам, «в странных отношениях к одному из служащих», — можно думать, к самому Дубенскому. Взяточники, пьяницы и циники¹¹, возглавляемые высокомерным самодуром-вельможей, отличавшимся «острым и едким языком»¹²«зная свою полезность, не раз смело просил отставки» и вынуждал свое начальство «уступать ему», считаться с его «убеждениями»¹³.

По свидетельству В. А. Инсарского, Раевский в 1836 г. жил вместе с Лермонтовым; сам Раевский, не называя точной даты, когда он поселился у Е. А. Арсеньевой, показывал, что бабушка поэта «постоянно оказывала <ему> родственное расположение, по которому — и потому, что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошелся — предложены были в доме их стол и квартира». Но если затруднительно в настоящее время установить, когда Раевский переехал к Лермонтову, то с уверенностью можно сказать, что их встречи стали происходить в Петербурге с осени 1832 г.: крестник Е. А. Арсеньевой в силу родственных отношений не мог не навестить ее, когда она с внуком приехала из Москвы, и не посещать своего друга в начале 1833 г., когда поэт пролежал два месяца больным, сломав ногу при падении с лошади в манеже Школы гвардейских подпрапорщиков.

По словам А. П. Шан-Гирея, «Раевский имел верный критический взгляд, его замечания и советы были не без пользы для Мишеля». Литературные интересы сблизили молодых людей. Раевский, через своего университетского товарища Краевского перезнакомившийся с петербургским литературным миром, был для поэта живой хроникой литературных новостей. Краевский с 1834 г. стал помощником редактора «Журнала Министерства Народного Просвещения», где печатались крупнейшие представители тогдашней университетской науки, появлялись рецензии на заграничные книги по различным дисциплинам.

Сам Краевский, помимо статей по вопросам образования, давал обозрение русских газет и журналов, писал отзывы о французских книгах по философии и, найдя свою сферу в журнальной работе, заявлял: «Наш век может быть назван по преимуществу веком журналов... журнал сделался насущной потребностью, необходимостью каждого утра, каждого вечера»¹⁴. Он поставил дело в этом журнале на широкую ногу: его сотрудники быстро откликались не только на русские, но и на европейские новинки¹⁵.

«Современника», Лермонтов узнавал о жизни, литературных проектах Пушкина, Жуковского, вообще о разнообразных явлениях литературной и общественной жизни. Светская жизнь не заполняла всего досуга офицера Лермонтова. В лице Раевского поэт встречал поддержку своему давнему решению стать писателем, в лице Краевского нашел энергичного литературного деятеля, общественные взгляды которого укрепляли его тяготение к построению национальной культуры, освобожденной от рабского преклонения пред иноземным. Краевский в 1834 г. призывал своих соотечественников «не подражать»: «Мы должны быть русскими и русскими, европейски просвещенными. У нас есть свой ум, свое сердце, свой язык, вера, своя история...»¹⁶. Те же мысли, аргументированные с большей сложностью во имя принципа народности, с полемикой против чаадаевского скептицизма, с критикой европейской культуры, науки, искусства, философии, пытавшейся найти базу в христианской религии, Краевский развернул в своих двух статьях: «Мысли о России», напечатанных в №№ 1 и 2 «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду» 1837 г. Эти мысли Краевский развивал в своем литературном кружке. Лермонтов знал о них, вероятно присутствовал при обсуждении их и, соглашаясь с концепцией Краевского, близкой в критическом анализе буржуазного Запада к позднейшим статьям Бакунина и Белинского в «Московском Наблюдателе», 2 февраля 1836 г. заключил байроновскую тему «умирающего гладиатора» концовкой об европейском мире, «измученном в борьбе сомнений и страстей, без веры, без надежд», клонящемся «к могиле бесславной головой»...

Детальное сопоставление статьи «Мысли о России» с указанным стихотворением Лермонтова, которое, по словам Раевского, было передано для напечатания Краевскому, подтверждает, что общение поэта с кружком редактора «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду» не прошло для него бесследно.

«Песня про царя Ивана Васильевича...» (1838, № 18). В той же газете, где Лермонтов нашел стихотворения памятных ему по Университетскому пансиону поэтов Л. Якубовича и С. Стромилова¹⁷, печатался его друг, Раевский.

III

Обычное представление о Раевском, что у него были значительные литературные связи, но что сам он ничего не писал, не должно было бы иметь места хотя бы по той простой причине, что в одном из писем к Раевскому Лермонтов писал: «роман, который мы с тобой начали», тем самым давая понять, что в сохранившихся главах романа «Княгиня Лиговская» какая-то часть принадлежит его другу. Комментаторы этого признания Лермонтова справедливо предполагали, что «возможно, именно по инициативе Раевского и при его помощи писались те страницы романа, где говорится о чиновнике Красинском; Лермонтов вряд ли знал быт и нравы чиновников...»¹⁸.

Раевский не только принимал близкое участие в хлопотах по проведению через цензуру драмы «Маскарад», не только был литературным советником или вдумчивым критиком Лермонтова. То, что он был близок к Краевскому в пору организации последним авторского коллектива «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду», заставляет думать, что редактор и издатель этой газеты не мог не обратиться к нему с просьбой писать рецензии на те книги, содержание которых интересовало образованного юриста и словесника. В каждом номере газеты обильно печатались рецензии, как правило, без авторской подписи. Поэтому невозможно определить список и фамилии участников в отделе «Критика и библиография». Но, зная характер писаний Раевского в другой газете, где он печатался под своим именем или прозрачным псевдонимом (о чем ниже), я предполагаю, что рецензия на «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков, собранные И. Сахаровым», Спб., 1836, ч. I, напечатанная в № 3 «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду», принадлежит ему. Основанием к тому также служит то обстоятельство, что при аресте Раевского у него была обнаружена эта книга с его замечаниями на ней.

Раевский интересовался народным творчеством; его университетский профессор И. И. Снегирев был известен изданием русских пословиц; его учителя проф. Н. Н. Сандунова называли ходячей энциклопедией народных поговорок, присловий; журнальные книжки 30-х годов были наполнены статьями об устной поэзии европейских и восточных народов, памятниками народной поэзии в разных жанрах — лирическими и историческими песнями, думами и пр.; сказки Пушкина, фольклорные мотивы в повестях Гоголя, романах Вельтмана, песни Кольцова и многие другие явления тогдашней литературы показывали, что тема народности, действительно, занимала общественное внимание, как это декларировалось в первом номере органа Краевского: «Никогда, может быть, не говорили и не писали у нас так много и так основательно о народности, о руссизме, о необходимости отвыкнуть от привычки к подражанию и стряхнуть с себя иго чужеземных, несвойственных нам обычаев и мнений — как в настоящее время»¹⁹.

«Нужно ли говорить о том, как важно для истории народа выяснить все стороны его жизни, прошедшей и настоящей, указывать на отличительные, характеристические черты ее, и таким образом составлять истинный, индивидуальный образ его?..

К числу этих важных, красноречивых черт, говорящих лучше всяких прагматических историй, принадлежат мнения, какие имел или имеет народ о природе, о своем к ней отношении и о тех тайных силах, которые, по его убеждению, невидимо, но мощно действуют на его жизнь, вмешиваясь во все обстоятельства его семейного и общественного быта...

Внимательный исследователь характеристики народной не должен пренебрегать предрассудками, поверьями, ворожбами: в них много истинного, одетого в разнообразные, часто грубые формы. Не случается ли часто, что под видом чародейства скрывается какое-нибудь верное простонародное лекарство к врачеванию болезней, какое-нибудь средство к отвращению бедствий, причиняемых атмосферическими переменами и проч.? Разоблачите все это, и вы, может быть, получите материалы для составления системы народной медицины, народной метеорологии, народного естествознания вообще. С другой стороны, сколько поэзии в этих, повидимому, бессмысленных заклинаниях, имеющих такую тесную связь с народными думами и песнями! Сколько верований сердца, неразлучных с действиями фантазии!.. Как же после этого не быть благодарну тем трудолюбивым наблюдателям, которые стараются знакомить нас с этими заветными ».

Автор рецензии подвергает анализу статью Сахарова «Взгляд на сказания русского народа о чернокнижии», указывая, что Сахаров не прав в своем утверждении, будто русская народная демонология, мифология и символика представляют собою сплошное заимствование у других народов (Индии, Греции и др.), будто «русский народ никогда не создавал дум для тайных сказаний, он только перенес их из всеобщего мирового чернокнижия в свою семейную жизнь». «Но почему же, — спрашивает рецензент, — причину этого сходства <русских поверий с иностранными> решительно полагать в заимствовании? Почему не оставить места сомнению, что если бы глубже, в подробности, была исследована частная жизнь восточных славян и древней Руси, то, может быть, отыскалось бы в этих поверьях много своеобразного, вовсе не занесенного исчужи? Народ русский жил самобытно несколько веков; жизнь его, как жизнь всякого другого народа, была также полна, следовательно должна была иметь и все фазы, все оттенки, наведенные не отражением цветов чужеземных, а иногда происходящие от причин внутренних, от переливов этой своеродной жизни...».

ДОНЕСЕНИЕ ПРОФЕССОРОВ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
О ДОПУЩЕНИИ С. А. РАЕВСКОГО К СЛУШАНИЮ ЛЕКЦИЙ

Архив университета, Москва

«С умилением смотрим на эту сокровищницу слова народного, на этот, как выразился один из великих поэтов нашего времени, ковчег завета, куда народ полагает все плоды своих мыслей и все цветы своих чувствований. Богатство неисчерпаемое! Сюда, русские поэты, желающие быть истинно народными! Здесь почерпайте свои вдохновения, здесь знакомьтесь с таинствами русского духа и передавайте нам заветные думы народа в гармонических своих песнопениях! Перед вами источник чистый, первородный...».

В заключение рецензии приведен замечательный по силе поэтического выражения заговор от тоски «родимой матушки в разлуке с милым дитятею» («Разрывалась я, родная»... и т. д.).

Газета Краевского отдавала много места пропаганде народно-поэтического творчества, помещая большие рецензии на «Малороссийские и Червоно-русские народные думы и песни» (1837, № 10), на книгу О. Бодянского «О народной поэзии славянских племен» (1837, № 31) и пр.

Поэзия Лермонтова пансионского периода полна была отголосками устных песен, народных преданий Великороссии и Кавказа. Кружок Краевского, куда входил друг Лермонтова, с господствовавшим в нем интересом к фольклору, окружал Лермонтова благотворной для его творчества атмосферой. Этнографические интересы Раевского были близки поэту и с новой силой напоминали ему в Петербурге о поэтических сокровищах в прошлом и современном крепостной деревни.

Раевский вносил в кружок редактора «Литературных Прибавлений» и в беседы со своим другом радикальную окраску в спорах на политические темы. И хотя он показывал под арестом, что «мыслей о политических переменах и волнениях у нас^1* », но то, что Лермонтов называл его «экономо-политическим мечтателем», доказывает интерес Раевского к постановке и разрешению экономических проблем с идейных позиций, резко расходившихся с господствовавшими теориями. «Мечтатель» Раевский разделял идеи утопического социализма, был одним из ранних поклонников в русском обществе идей Фурье. Заграничные брошюры, книги, газеты, издававшиеся фурьеристами, несмотря на запрет, доходили до Краевского. Журнал «La Phalange» находился в руках сотрудников его газеты, где в год смерти Шарля Фурье была немедленно перепечатана речь Консидерана памяти своего учителя, появившаяся в октябре 1837 г. в этом французском журнале. В № 48 «Литературных Прибавлений к Русскому Инвалиду» 1837 г. появилась заметка: «Карл Фурье, статья первая». Здесь Фурье был назван «Колумбом общественного мира», его «Traité de l’association» приветствовался как «колоссальное творение», которое «далеко превосходит самых высоких гениев и никогда не будет иметь себе подобного на земле, ибо невозможно два раза открыть законы общественной гармонии». В этой же заметке отмечалось, что «он не мог, подобно Моисею, увидеть богатые долины земли обетованной, земли грядущего, в которой отныне могущество его гения поведет людей без собственного их сознания»²⁰. Кто перевел эту речь Консидерана, неизвестно, но что о системах французских утопических социалистов говорилось в кружке Краевского, что смерть Фурье не осталась незамеченной, нашла быстрый отклик и что Раевский «мечтал» о будущей экономической организации в духе «нового промышленного и общественного мира или изобретения метода привлекательной индустрии, организованной по сериям, построенной на страстях», — в этом не приходится сомневаться после установления факта появления в «Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду» восторженной статьи о Фурье, написанной фурьеристом и переведенной одним из сотрудников этой газеты.

«Маскараде», в «Княгине Лиговской», в произведениях, написанных на глазах Раевского, питалось общением с его другом, «непокорным к начальству», идейным антагонистом «цивилизации» отечественных крепостников и европейских банкиров.

Из петербургских товарищей Лермонтова за 1834—1837 гг., с кем поэт мог делиться в откровенном разговоре своими размышлениями о режиме «Николая-Медузы»²¹, можно назвать одного только Раевского, который, в свою очередь, смело снабжал поэта фактическим материалом для «соблазнительной повести сокрытых дел, хладных картин разврата, преступного сна под сению палат, корыстного труда пред тощею лампадой», кто свободно раскрывал перед поэтом картины лучшего будущего, поддерживая в нем веру в торжество дорогих им обоим идей, веру, которой ежедневно наносили удары в том окружавшем их обществе, где

К добру и злу постыдно равнодушны...
Перед опасностью позорно малодушны,

Политические настроения Раевского сразу нашли применение, когда разнеслась по Петербургу весть о дуэли и смерти Пушкина. Враги Пушкина — придворная камарилья, высшая знать — были ненавистны «политическому мечтателю». «Пушкин умер трагически», — писал Раевский и немедленно стал распространять политический памфлет, написанный его другом против «палачей свободы, гения и славы», толпившихся у царского трона. «Стихи эти, как новость гостиных, были <распущены> сообщены мною повсеместно и преимущественно к журналисту Краевскому, который, по его словам, <передавал> передал их В. А. Жуковскому, кн. П. А. Вяземскому, Одоевскому <В. Ф.> и проч.», — писал Раевский в черновике своего «объяснения» 21 февраля 1837 г., в день своего ареста. Видя «повсеместный успех» стихотворения «На смерть поэта», он, по его выражению, «старался тешить» Лермонтова рассказами о «славе», об «этой известности, которой <его друг> всегда желал». Раевский же первый пустил в обращение дополнительные 16 стихов, написанные Лермонтовым в итоге резкого спора с его родственником, камер-юнкером Н. А. Столыпиным, защитником убийцы Пушкина, отражавшим мнение светских салонов вроде салона жены министра Нессельроде, где давно плелась интрига против убитого поэта. Любопытно, что в черновике «объяснения» по поводу разгоревшихся споров Раевский начал писать: «разговор принял было пол...», т. е. политический характер, но зачеркнул эти три буквы и написал смягченно: «юридическое направление». Раевский, разумеется, был на стороне политической оценки трагического события, данной его другом. В «объяснении» <в черновике> он заявлял: «Это прибавление несколько <времени> часов... лежало без движения, потом среди разговоров по неосторожности я сказал, что таковое есть, — его выпросили, потом <я для полно> лесть Лермонтову увеличивалась, экземпляров <требова> просили полных, я раздавал их и с прибавлением <более и более> стихи требовали». Признания Раевского устанавливают его значительную, активную роль в деле распространения стихотворения Лермонтова, конец которого рассматривался в консервативном лагере как «воззвание к революции».

Сознавая необходимость идентичного с его «объяснением» показания Лермонтова, он решил отправить к нему свою черновую в пакете на имя Андрея Иванова, верного крепостного человека в доме Арсеньевой, с сопроводительной запиской: «Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумагу Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не сможешь завтра же по утру передать, то через Афанасия Алексеевича^2*». Пакет был перехвачен, что в глазах его судей усугубило его вину.

Лермонтову, который назвал в своем показании Раевского на требование П. А. Клейнмихеля указать виновника распространения его стихотворения, казалось, что он был «виной несчастья» его друга, когда, выпущенный из-под ареста, он узнал об аресте Раевского, о том, что тот продолжал в марте 1837 г. сидеть на гауптвахте в Петропавловской крепости. Письма Лермонтова к Раевскому в марте этого года полны отчаяния за судьбу его друга; он был вне себя от радости, получив от Раевского письмо («Меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь... Бабушка хлопочет у Дубельта и Афанасий Алексеевич тоже»). Лермонтов не знал, что Раевский до его допроса и его показания сам признался в распространении инкриминируемого стихотворения. Повлияли ли хлопоты родственников поэта в смысле облегчения участи Раевского, оказало ли какое-либо действие в том же направлении «всеподданнейшее» прошение с ходатайством о «несчастном сыне» матери Станислава Афанасьевича, Дарьи Раевской, поданное ею 11 марта 1837 г., — неизвестно. 25 февраля 1837 г. последовало «высочайшее повеление»: губернского секретаря Раевского, по выдержании на гауптвахте один месяц, отправить в Олонецкую губернию на службу по усмотрению тамошнего губернатора. 26 марта он был освобожден и петербургским комендантом ген. Мартыновым направлен при бумаге к главному начальнику по его службе гр. П. А. Клейнмихелю. 5 апреля он расписался в получении подорожной за № 439, прогонных на три лошади (83 р. 88 к.) и обязался того же числа отправиться к месту своего назначения на службу в Петрозаводск. На пути к месту ссылки он едва не погиб при переправе через Неву около Шлиссельбурга²².

В описи перенумерованным бумагам арестованного чиновника 12-го класса Раевского значились: 1) записка к нему от 17 февраля Краевского, справлявшегося о судьбе Лермонтова; 2) записка А. Попова от 18 октября <1836?> с приглашением притти к нему в библиотеку; 3) записка Орлова «от 4 сего февраля, коей извиняется в невозвращении в срок стихов, которые препровождая просит прилагаемую с оных копию по исправлении ошибок, при переписке вкравшихся, ему возвратить»; 4) упоминавшаяся нами книга И. Сахарова с замечаниями на ней Раевского; 5) записка поручика Унковского о приглашении Раевского на вечер для игры в шахматы; 6) записка Раевского карандашом, неизвестно к кому написанная, о присылке книги Гумбольдта²³.

К этой описи, помеченной 20 февраля 1837 г., можно добавить сохранившуюся в деле Раевского записку от 11 февраля (четверг), вероятно, 1837 г., некоего Смагина: «Пришлите, добрейший Святослав Афанасьевич, обещанную Вами докладную записку. Она верно уже готова. Не забудьте также о просьбе моей касательно ²⁴. Царствуйте благополучно. Весь Ваш Смагин».

Лермонтов переписывался с Раевским, когда тот находился в Петрозаводске. В конце 1837 г. он продолжал печалиться при мысли, что из-за него пострадал его «любезный друг Святослав».

Несколько писем Лермонтова к нему с Кавказа не дошло до нас, не сохранилось ни одного письма Раевского к Лермонтову из Петрозаводска, пропала переписка между Раевским и Е. А. Арсеньевой, извещавшей своего внука о ссыльной жизни его друга.

В «Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду» за 1838 г., в № 29 (16 июля), появилась статья «Взгляд на Олонецкую губернию» за подписью: «Р.......».

²⁵ из №№ 1 и 2 «Прибавлений к Олонецким Губернским Ведомостям»²⁶.

Лермонтов, незадолго перед этим напечатавший в органе Краевского свою «Песню про царя Ивана Васильевича...» (№ 18), прочитав эту статью, убедился, что его друг, несмотря на «расстроенные нервы», сохранил в ссылке свою энергию, нашел применение своим незаурядным способностям.

IV

С 1838 г. в сорока двух губернских и областных городах России стали выходить «Ведомости» по приказу министра внутренних дел Д. Н. Блудова, которому, по меткому выражению автора «Былого и дум», пришла в голову «оригинальная мысль приучать к гласности в стране молчания и немоты»; «Блудов велел, чтоб каждое губернское правление издавало свои „Ведомости“ и чтоб каждая „Ведомость“ имела свою неофициальную часть для статей исторических, литературных и пр. Сказано — сделано, и вот пятьдесят губернских правлений рвут себе волосы над неофициальной частью. Священники из семинаристов, доктора медицины, учителя гимназий, все люди, состоящие в подозрении образования и уместного употребления буквы „е“, берутся в реквизицию. Они думают, перечитывают „Библиотеку для Чтения“ и „Отечественные Записки“, боятся, посягают и, наконец, пишут статейки»²⁷.

канцелярии местного губернатора принимал с 1838 г. активное участие в «Губернских Ведомостях», вносит существенную поправку в его обобщенную оценку. То, что делал Герцен во владимирской ссылке как член редакции «Владимирских Губернских Ведомостей», внося живую струю хотя бы в подборку материала, делал в Петрозаводске ссыльный Раевский, организуя коллектив сотрудников «Олонецких Губернских Ведомостей», рассылая просьбы о присылке всяческих материалов к местной интеллигенции, к духовным лицам, к служащим в различных учреждениях. Раевского можно назвать подлинным организатором олонецкой газеты. Его широкие планы не могли удовлетвориться редакторской работой, подборкой официальных сведений о пойманных бродягах — крепостных рабах, отданных в военную службу, сосланных в Сибирь на поселение (№ 9), о воспрещении мятежнику Эйсмонту въезда в пределы России (№ 26), о продаже билетов на сочинения А. Пушкина по уменьшенной цене и пр. и пр. Попав в неизвестный ему край и заинтересовавшись своеобразием быта и людей северной губернии, он решил выпускать особые «Прибавления» к «Ведомостям», где можно было бы помещать исторические, этнографические материалы об этом крае. Он встретил глубокое равнодушие провинциальных обывателей к своим планам, но продолжал взывать везде и ко всем, кто способен был подняться над уровнем обыденных интересов. 4 июня 1838 г. вышло «Первое Прибавление к Олонецким Губернским Ведомостям»²⁸. Здесь в передовой статье «О предметах и цели издания Прибавлений к Олонецким Губернским Ведомостям» (стр. 1—4)²⁹, указав, что обращение олонецкого губернского правления к частным лицам с просьбой о доставлении в оное материалов для сего издания осталось безуспешным и что вследствие того настоящая газета, предпринятая без предварительного заготовления материалов, замедлилась выходом в свет, Раевский горячо доказывал важность изучения местного края, особенно подчеркивая роль образованного класса, который культурным трудом на благо родины обязан «заплатить долг» народу: «Изучение и описание каждой страны составляет непременную обязанность образованных ее туземцев, и как благородно участвовать в этом подвиге! Как лестно передать потомству свои наблюдения, может быть, произведения лучших минут жизни. У кого душа способна к наслаждениям возвышенным, кто чувствует долг заплатить за свое образование и исполнить обязанность гражданина принятием участия в литературном труде народа, труде, служащем обозначением степени развития умственной его жизни, тот при первой возможности не отстранится предприятия, которого цель есть приведение в и чрез то доставление правительству способов увеличить благосостояние той страны, в которой он жительствует и не имеет права желать ей оставаться в невежественном бездействии».

Сам автор этой статьи с увлечением говорил о хозяйстве края, промыслах³⁰, бытовых особенностях, хранивших старину, о природе («немерцающих ночах, северном сиянии»). Раевский остановился в своей статье и на описании крестьянской жизни. По цензурным мотивам, он должен был термином «гражданские отношения» заменить вопрос о крепостном состоянии как причину своеобразных черт в хозяйственном быту и психологии крестьянства. Привлекало внимание саратовского уроженца, привыкшего видеть убогое, захудалое житье-бытье деревенского люда, заметное расслоение в крестьянской среде, выход части крестьянства на отхожие промысла, в торговые предприятия, дававшие значительные прибыли. Раевский приветствовал это социальное явление, видя в нем одно из средств к улучшению крестьянского быта, к освобождению крестьянской личности из-под крепостной опеки и не замечая, по условиям своего времени, что развитие сельской буржуазии, подготовляя ликвидацию крепостнического строя, ложилось тяжелым бременем на ту основную крестьянскую массу, блага которой он искренно желал.

«Быт простого народа в Олонецкой губ., — писал он, — представляет обильные предметы для наблюдения. Как уединенна и дика жизнь здешнего крестьянина, и как он любит, ищет этого уединения и соединенных с ним раздолья и беспечности! Замечателен он, когда, по случаю истощения земли или (по крайней мере так бывало прежде, по рассказам старожилов) вследствие гражданских отношений, должен он оставить прежнее свое жилище, и в гуще лесов, на границах земли русской, среди гор, гребней, скал, болот искать полосы земли, которая несколько лет могла быть хлебородна и, когда, найдя ее и при ней небольшое рыбное озеро, он селится тут с 2—3 родственниками, даже один, и борется со всеми недостатками полудикой жизни. Редко этот поселок увеличивается. Даже ныне из 900 деревень Петрозаводского уезда 650 имеют менее 10 дворов. Житель средней полосы России, привыкший видеть огромные селенья и за каждым крестьянским двором длинный зелено-бархатный конопляник, сад, или полное гумно, с трудом дает название деревни этим уединенным домикам с пристроенными к ним крытыми дворами, которые, резко обличая недоверчивость крестьянина к здешней природе и будучи лишены упоминаемых принадлежностей и окружены лесом, кажутся двумя-тремя постоялыми дворами, устроенными для путешественников.

с выгоднейшими ветвями петербургской промышленности и на сделанные родными и предками этих крестьян связи в Петербурге, дающие возможность, по прибытии в столицу, приниматься за выгоднейшие промыслы, которые нередко возводят олончан на степень значительных богачей.

Достойна примерной похвалы любовь к родине: недавно блистательно проявилась она в благотворительном подвиге неизвестного лица, подарившего капиталы Петрозаводскому и Олонецкому комитетам призрения бедных, и неоднократно обнаруживалась в том, что часто выбывшие в другие города купцы участвовали в денежных взносах, необходимых для покрытия городских издержек тех городов, где они родились.

Описывая характер крестьян, заметить должно их постоянство, гордо-вежливые поклоны, поверья, преданья, разнообразные суеверные толки, песни, — записать рассказы их старожилов о Петре Великом, о местах его пребывания в Петрозаводске, на заводах, на Марциальных водах, на пути из Архангельска в Повенец с свитою и яхтами, по лесам и местам непроходимым; о житье-бытье наместников Тутолмина и Коновницына и губернаторов, между коими памятны Державин и А. И. Рыхлевский».

Раевский был усердным вкладчиком в организованные им «Прибавления». В III и IV «Прибавлении», по приказанию олонецкого губернатора В. К. Дашкова, собрав сведения о скончавшемся 24 ноября 1837 г. купце первой гильдии С. Сергееве, который в 1837 г. доставил в Олонец и Петрозаводск два билета по 50 000 рублей каждый, чтобы на проценты выдавалось вспоможение бедным, пожелав сохранить неизвестным имя жертвователя, он напечатал «Воспоминания о жизни г-на Сергеева»³¹. Раевский описал характер Сергеева, сообщил его любимые поговорки.

С. А. РАЕВСКИМ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Архив университета, Москва

В V и VI «Прибавлении», в отделе «История», он напечатал «Поместные жалованные грамоты Ново-Городских митрополитов в XVII столетии», по поводу которых высказал свои соображения о значении подобного рода документов: «Часто рядная запись, духовная память, крепостная сделка, хозяйственная опись знакомят нас с нравами наших предков более, нежели иной дипломатический акт мелкоудельного князя».

Раевский призывал олонецкое дворянство доставлять для напечатания в «Прибавлениях» исторические документы, доказывая, что «сохранение от разрушительного влияния времени памятников, свидетельствующих о трудах, терпении и участии в общей государственной жизни наших предков, есть как бы соделание бессмертною на земле их жизни; как бы уплачивание святого долга благодарности за их труды, которыми мы обязаны нашим настоящим благоденствием».

Вынужденная официальная фразеология последнего утверждения о «настоящем благоденствии» опровергалась пояснением автора к найденным им в делах олонецкого депутатского дворянского собрания жалованным грамотам, данным новгородским митрополитом «Святой Софии и своим боярским детям»: «Замечательны отношения владельцев к крестьянам, право на обложение произвольным оброком и на суд неограниченный, тогда как в других подобных актах оговаривалось — судят и ведают по старине, по пошлине». Раевскому было слишком хорошо известно, что «произвольные оброки» и «суд неограниченный» по отношению крестьян в современной ему помещичьей Руси — самое обыкновенное бытовое явление.

Указывая на отсутствие у него «необходимых исторических книг», он с сожалением писал, что не может предложить читателю еще некоторых своих соображений касательно обнаруженных им исторических документов, «боясь доверять своей памяти...»³².

Самой замечательной статьей Раевского была статья «О простонародной литературе», напечатанная в XII, XIII, XIX и XXI «Прибавлениях» к «Олонецким Губернским Ведомостям»³³, причем под последней статьей уже была полностью обозначена фамилия автора — С. Раевский³⁴

В этой статье Раевский выступил не только горячим поклонником народной поэзии, ценителем ее эстетических качеств, но и энтузиастом-собирателем памятников фольклора, который продумал систему записи песен, духовных стихов и других видов устной поэзии, находившуюся для своего времени на высоком научном уровне. Он был в курсе дела собирания произведений народной поэзии в других областях России и радовался, что на его призыв стали поступать в редакцию статьи с фольклорными записями местных людей (например, из Каргополя). Понимая важность собирания народного творчества и не зная, в чьих руках будет находиться его детище — «Прибавления» после окончания его ссылки, он сообщил местным любителям фольклора еще один адрес помимо редакции для посылки их записей: в г. Симбирск, на имя Петра Михайловича Языкова. По его мнению, «простой народ Олонецкой губернии, отброшенный на край империи», сохранил в особенности много поговорок, пословиц и песен. Собирателям этих произведений он разъяснял, что «мнимая незначительность труда не должна останавливать пересылки. Часто одна-две подслушанные песни или поговорки, при всей их видимой немудрености, достойны более внимания, нежели большие собрания. Кроме других обстоятельств, легко может случиться, что они сохранились только в Олонецкой губернии или вовсе не существовали в других»³⁵.

Его обширная статья начиналась указанием на необходимость спешить собирать исчезающие с изменением нравов памятники народной словесности и советами, как надо производить самые записи:

«Постоянные литераторы наши П. Киреевский, Н. Языков и А. Хомяков, желая сохранить остатки нашей народной поэзии, особенно песни и так называемые стихи, собрали в течение нескольких лет и приготовили к печати большое их количество. Опыт показал, что необходимо спешить собиранием этих драгоценных остатков старины, приметно исчезающих из памяти народа с переменою его нравов и обычаев; что важно в этом деле общее участие всех дорожащих спасением нашей своенародной словесности от конечного ее истребления, и что для полного издания песен и стихов необходимо, чтобы они записаны были везде, где это возможно.

При записывании песен особенно могут быть полезны люди престарелые; они более дорожат верностью дошедших до нас песен и менее подвергаются нововведениям. Записывать должно сначала со слов, потом поверять с голоса, ибо люди, привыкшие петь песни, обыкновенно лучше вспоминают их, когда поют, нежели сказывают. Песни, которые поются в народе, должны быть записываемы слово в слово все, без изъятья и разбора, не обращая внимания на их содержание, краткость, нескладность и даже кажущееся бессмыслие; иногда поющий смешивает части нескольких песен в одну и настоящая песня открывается только при сличении многих списков, собранных в различных местах».

«Стихи, каковы о Лазаре убогом, об Алексее божьем человеке, о страшном суде, о Борисе и Глебе внимание потому, что никогда издаваемы не были, хотя заключают в себе высокую поэзию предмета и выражения» (XIII «Прибавление»).

Всего выше Раевский ценил причитания, которые он называл вслед за народом воплями. «Кроме песен, сказок, стихов, — писал он, — поэзия народа русского обнаруживается еще в одном особенном роде созданий, которые доселе не обращали еще надлежащего внимания литераторов наших³⁶; почему и сообщаю об них любителям народности нашей несколько замечаний.

— в западной Европе, кажется, не существуют, но у греков известны под именем миролога, печальнословия, по переводу Гнедича³⁷. Если этот буквальный перевод не будет принят в литературе, то можно назвать их от глагола вопить, как обыкновенно говорит простой народ об излиянии своих чувств в форме миролога».

В XIX «Прибавлении» Раевский писал преимущественно о северных причитаниях:

«Простой народ русский и исключительно женщины изъявляют свою печаль воплем и причетами не только во время похорон, но и при других случаях, когда горе вытесняет все другие чувства и увлекает все силы для выражения его. Так, вы услышите вопли от невесты, когда она расстается с домом родительским, где, лелеянная матерью, она вела беспечную жизнь, которую вдруг должна изменить на жизнь покорную и работную; от родственников, провожающих юношу надолго в далекую сторону; на пожарище во время мгновенного истребления плода многолетних трудов, а иногда у людей очень чувствительных и несчастных, даже среди полевой работы: одинокая женщина, после тяжкого раздумья о безвестном отсутствии мужа, родных, о дурно награждаемых работах на чужую семью, увлажив лицо слезами, горькими жалобами выражает частые, безотрадные свои думы. Односелянин уважает ее горе, идучи мимо, или старается не быть замеченным, или низко кланяется, и в ответ получает полуземной поклон — также безмолвный, после которого уже не слышно жалобы — и только серп или коса вдвое скорее блещут в руках плакавшей. Несмотря на сходство с греческими мирологами, мы не думаем, чтобы вопли вошли в обычаи наши из подражания грекам. Они почти повсеместно распространены между народом, и следы их слишком рано видны в истории. Так, Ольга в земле Древлянской „поимши мало боляр легко идущи прииде ко гробу своего князя, i плакася по нем великим гласом “ (Рос. Лет. по Софийскому списку 1795 г., ст. 37)».

В своем очерке о причетах Раевский обнаружил солидную осведомленность в исторических памятниках: наличие сходных с устными причитаниями образцов он отмечает в Воскресенском списке русской летописи, в Софийском и Никоновском списках, в III томе «Истории народа русского» Н. Полевого (стр. 70, 104); летописный плач Ксении Годуновой и плач Ярославны в «Слове о полку Игореве» он относит к тому же типу, что и крестьянские причеты. Раевский и сам записывал слышанные им в Олонецкой губ. причитания: в XIX «Прибавлении» он привел плач по умершей матери³⁸, в XXI «Прибавлении — плач невесты после рукобития, заключив записанные им тексты следующими словами: «Русскому чувству предоставляю оценить в приведенных мною народных созданиях поэзию взгляда на жизнь, прелестную простоту выражения чувств, теплоту любви и почтительности семейной, силу религии». Наряду с причетами Раевский сообщал о похоронной обрядности среди олонецкого крестьянства, об обычае пахать (мести) могилы ближних.

края подробности из жизни этого народа.

Нельзя не признать, что многие рассуждения Раевского об устной поэзии сохранили свое значение до настоящего времени; его взгляд на самобытность русских народных обычаев, песен, его экскурсы в летописные сказания, вскрывающие историческую основу причитаний, — все это обнаруживает замечательное умение Раевского разбираться в научных теориях его времени и выбирать те из них, где лежало зерно правильного постижения основ народного творчества.

Его деятельность в Петрозаводске как этнографа, приложившего немало усилий, чтобы привлечь внимание местных людей к сокровищам устной поэзии, должна быть признана большим вкладом в дело пропаганды фольклора и собирания его на Севере. В конце 30-х годов Раевский в скромных размерах начинал в Петрозаводске то дело, которое впоследствии в том же крае развернул с исключительными по значению результатами другой ссыльный — Рыбников. Задолго до Барсова друг Лермонтова стал собирать северные причитания. Краеведы Карело-Финской советской социалистической республики найдут в статьях Раевского ценные фольклорные материалы. Петрозаводский ссыльный С. А. Раевский не может быть забыт в истории дореволюционной этнографии.

ОБЛОЖКА ДЕЛА О СТИХАХ ЛЕРМОНТОВА „НА СМЕРТЬ ПУШКИНА“
Институт литературы, Ленинград

V

в г. Повенец для производства исследования о побеге из тамошней тюрьмы преступника Оловянишникова; 9 марта 1838 г. — в Повенецкий уезд для проверки наличности раскольников, проживавших в Даниловском и Лексинском казенных селениях, называвшихся прежде раскольничьими монастырями. Но, как отмечено было в его официальной аттестации, он постоянно занимался также по поручению начальника губернии редактированием «Губернских Ведомостей» и составлением бумаг как по канцелярии гражданского губернатора, так и по губернскому правлению, «требовавших особого внимания и больших соображений»³⁹.

В мае 1838 г. он подал прошение об увольнении в отпуск в Петербург и «к Эстляндским морским водам для пользования от болезни», на что последовало «высочайшее» разрешение 8 июня 1838 г., оформленное в петербургском департаменте военных поселений и в военном министерстве (у Клейнмихеля и Чернышева) 17—19 июня 1838 г.

7 декабря этого же года Раевский ходатайствовал о предоставлении ему продолжать службу по его желанию на общих основаниях. 10 декабря Николай I дал разрешение Раевскому служить «на общих основаниях», т. е. освобождал его от ссылки. Но Раевский не скоро еще покинул канцелярию олонецкого губернатора.

24 декабря 1838 г. он отправил благодарственное письмо П. А. Клейнмихелю по случаю своего освобождения⁴⁰, а 10 марта 1839 г. выехал по каким-то делам в Повенецкий уезд⁴¹«старшем чиновнике особых поручений при олонецком губернаторе, коллежском секретаре С. А. Раевском» находится в V «Прибавлении» к «Олонецким Губернским Ведомостям» 1839 г. (при № 14 от 8 апреля), где Раевский помечен в списке приехавших в Петрозаводск (из Повенецкого уезда) с 18 марта по 6 апреля 1839 г. и в списке выехавших из Петрозаводска с 16 марта по 16 апреля 1839 г. в Петербург.

Во второй половине марта или в начале апреля 1839 г. Раевский приехал в Петербург. Через несколько часов по его приезде Лермонтов вбежал в комнату, где его друг окружен был приехавшими из Саратова матерью и сестрой, и бросился на шею к Святославу Афанасьевичу.

«Я помню, — рассказывала П. А. Висковатову сестра Раевского, — как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и все приговаривал: „прости меня, прости меня, милый!“ — я была ребенком и не понимала, что́ это значит; но как теперь вижу растроганное лицо Лермонтова и большие, полные слез глаза. Брат был тоже расстроен до слез и успокаивал друга»⁴².

Лермонтов, возможно, в не дошедших до нас письмах к Раевскому с Кавказа писал ему в Петрозаводск, чтобы его друг хлопотал о разрешении ехать лечиться на Кавказ. Может быть, и сам Раевский писал ему о своем желании съездить на Кислые воды. Такое предположение возникает при чтении письма Лермонтова к Раевскому 8 июня 1838 г.: «Если ты поедешь на Кавказ, то это, я уверен, принесет тебе много пользы физически и нравственно: ты вернешься поэтом, а не экономо-политическим мечтателем, что для души и для тела здоровее...».

Лермонтов с бабушкой решили предпринять хлопоты об определении Раевского на службу на Кавказе. У Е. А. Арсеньевой нашлись связи: в Ставрополе жил муж ее двоюродной племянницы, Анны Акимовны Хастатовой, генерал-майор Павел Иванович Петров, начальник штаба войск на Кавказской линии и в Черноморье. Вероятно, через П. И. Петрова удалось устроить Раевского на службу на Кавказе: вскоре по окончании ссылки друг Лермонтова по вызову кавказского областного начальника прибыл в Ставрополь и был определен в штат чиновников общего управления Кавказской области с откомандированием в канцелярию гражданского губернатора 5 июня 1839 г.; 11 июня он был командирован для составления проекта Положения о доходах и расходах г. Пятигорска.

а также в Моздок-Георгиевский и Кизляр для наблюдения за точным исполнением городским начальством «высочайшего» манифеста от 1 июля по предметам установленного постоянного курса правильности обмена в уездных казначействах денег и постановления градскими обществами приговоров о соответственном отсечении лажа понижением цен на товары. По поручению кавказского гражданского губернатора собирал сведения о составлении проекта о доходах и расходах Ставрополя и Георгиевска. 19 сентября 1840 г. Раевский по прошению уволился со службы. Встречался ли Лермонтов с Раевским на Кавказе во вторую свою ссылку, когда в июне 1840 г. поэт жил в Ставрополе, сведений не сохранилось.

Раевский по окончании службы на Кавказе поселился в своем небольшом имении в селе Раевке. В 1844 г. на обращение к нему Е. А. Карлгоф-Драшусовой прислать для ее литературного альбома какой-либо автограф Лермонтова Раевский прислал ей листок с двумя набросками стихотворений поэта⁴³.

Когда в 1861 г. С. А. Эллис, дочь пензенского помещика Киреева, двоюродного брата Раевского, встретила в Пензе⁴⁴ друга Лермонтова, старик, растроганный ее восторженным отношением к поэту, подарил ей автограф, носящий название «Исповедь»⁴⁵.

Ценные воспоминания о Лермонтове Раевский сообщил Хохрякову, пензенскому педагогу, намеревавшемуся написать биографию поэта, но сам, к сожалению, не написал воспоминаний о нем.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ П. Висковатов, Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891, 215.

²  Пахомов, Два новых автографа Лермонтова. — «Литературное Наследство», № 19—21, 503.

³ Крещен 8 июня 1808 г. Восприемниками были А. П. Бекетов и Н. С. Жедринская.

⁴ У него было 160 душ в Сердобском и Кузнецком уездах Саратовской губ.

⁵ «Объяснения губернского секретаря Раевского о связи его с Лермонтовым» (1837) находится в архиве Института литературы Академии наук СССР.

⁶ Дело Раевского в архиве Государственного Московского университета.

⁷ П. Висковатов, цит. соч., 216.

⁸ «Записки В. А. Инсарского». — «Русский Архив» 1873, № 1, 522.

⁹ «Записки барона М. А. Корфа». — «Русская Старина» 1899, № 9, 481—482.

¹⁰ «Русская Старина» 1894, № 1, 13—14.

¹¹ См. в воспоминаниях Инсарского о вице-директоре первого департамента Э... льме. — «Русский Архив» 1873, № 1, 518.

¹² По словам М. А. Корфа.

¹³

¹⁴ «Журнал Министерства Народного Просвещения» 1834, ч. I, 94 («Обозрение русских газет и журналов»).

¹⁵ По крайней мере, вышедшая в 1833 г. объемистая книга Л. Фейербаха «Geschichte der neuen Philosophie von Bacon von Verulam bis Benedict Spinosa von Dr. Ludw. Andr. Feuerbach, Privat-Docent der Thil.», Ansbach, 1833, IV была прорецензирована уже во 2-й части журнала в 1834 г.

¹⁶ «Журнал Министерства Народного Просвещения» 1834, ч. I, 98 («Обозрение русских газет и журналов»).

¹⁷ В № 2 «Вдохновение», «Чайка», в № 9 «Две скалы» Л. Якубовича, в № 15 «Египтянка», в № 27 «Месяц», в № 33 «Д. В. Давыдову» С. Стромилова и т. д.

¹⁸ , изд. «Academia», V, 455.

¹⁹ «Литературные Прибавления к Русскому Инвалиду» на 1837 г., № 1, 2 января («Мысли о России»).

²⁰ О реакции, вызванной этой статьей в министерстве народного просвещения, у С. Уварова, и об объяснениях, данных А. Краевским, см. материалы Цензурного комитета. — «Голос Минувшего» 1917, № 5—6, 69—71.

²¹ Выражение Герцена.

²² «Неустрашимый и бескорыстный поступок Олончанина» («Маяк»,1843, X, Смесь, 30—31).

²³ Вероятно, известный труд А. Гумбольдта, Космос, опыт физического миропонимания; русский перевод Николая Фролова появился в 1848 г. (ч. I) и в 1851 г. (ч. II).

²⁴ Лермонтов и Раевский любили игру в шахматы.

²⁵ —го.

²⁶ Как было указано в примечании от редакции на стр. 564.

²⁷ Герцен, Собрание сочинений под ред. М. Лемке, XII, 319.

²⁸ Прилагалось при № 22 «Ведомостей».

²⁹  2 «Прибавлений», вышедших 18 июня. На стр. 17 была подпись автора: «Р....»..

³⁰ О выделке мехов в Каргополе, об искусстве в судостроении («нельзя не любоваться, смотря на воздвигнутые здесь красивые разных названий суда»), о звериной и птичьей охоте, о рыбной ловле неводами, масельгами, санами, заколами и в тихие осенние ночи лученьем, при свете дня и т. д.

«Кто занимается политической экономией, как наукой, — писал Раевский во II «Прибавлении», — тот с отменною внимательностью может рассматривать и изучать хозяйственное устройство Олонецкой губернии».

³¹ Окончание статьи в номере от 16 июля за подписью: «Р... й»(45).

³² V и VI «Прибавления», 55. На 54-й стр. подпись: «Р... й». Раевский снабдил некоторые напечатанные им грамоты подробным палеографическим описанием их.

³³

³⁴ Стр. 122 (при № 50 «Олонецких Губернских Ведомостей»).

³⁵ XIII «Прибавление» при № 41 «Олонецких Губернских Ведомостей».

³⁶ Только Гнедич слегка говорит о них, упоминая о мирологах, а некоторые писатели мимоходом отзываются иронически о воплях (Примечание С. А. Раевского).

³⁷ Раевский имел в виду книгу Н. , Простонародные песни нынешних греков, Спб., 1825.

³⁸ «Родитель, моя матушка, жалкое желаньице! На кого ты нас оставила? На кого мы, сироты, понадеемся? Ни с которой стороны не завеют на нас теплые ветерочки, не услышим ласкового словечка; люди добрые от нас отшатнутся, родные отзовутся; заржавеет наше сиротское сердце. Печет красное солнышко, середи лета теплого — нас не согреет; лишь притеплит нас зеленая дубровная могилушка матери» и т. д.

³⁹ Из материалов картотеки Б. Л. Модзалевского в Институте литературы Академии наук СССР.

⁴⁰ Хранится в Рукописном отделе Института литературы Академии наук СССР.

⁴¹ «Четвертое Прибавление к Олонецким Губернским Ведомостям» 1839 г. при № 11 от 18 марта, 19.

⁴² П. Висковатов, цит. соч., 250—251.

⁴³ См. «Литературное Наследство», № 19—21, 505.

⁴⁴

⁴⁵ «Русская Старина» 1887, октябрь, 111.