Бронштейн Н.: Доктор Майер

ДОКТОР МАЙЕР

Статья Н. Бронштейн

Среди людей, окружавших Лермонтова, несомненно, одной из интереснейших фигур являлся его кавказский приятель, доктор Николай Васильевич Майер. Разночинец, вольнодумец и протестант, всю свою жизнь вращавшийся в среде ссыльных, находившийся в дружеском общении с Одоевским, А. Бестужевым, Лермонтовым, Огаревым, Сатиным, Майер привлекает наше внимание как яркий представитель круга лучших людей последекабристской эпохи. Человек оригинального ума, огромной начитанности и какого-то особого душевного обаяния, Майер сохранен для нас благодарными воспоминаниями его друзей: Сатина, Огарева, Филипсона¹.

Запечатлен его образ, по единогласному свидетельству многих, и Лермонтовым в лице лучшего современника Печорина, доктора Вернера, с его чертами души «испытанной и высокой». «Он был очень дружен с Лермонтовым, и тот целиком описал его в своем „Герое нашего времени“ под именем Вернера — и так верно, что кто только знал Майера, тот сейчас и узнавал», — вспоминал декабрист Лорер, поддерживавший и личную и письменную связь с Майером до самой смерти последнего². «Лермонтов снял с него портрет поразительно верный», — свидетельствовал один из ближайших друзей Майера, Сатин.

Интерес Лермонтова к Майеру и заставляет нас внимательно отнестись к тем немногим сведениям, которые через сто лет дошли до нас об этом несомненно не осуществившем всех своих возможностей, рано ушедшем из жизни человеке.

Основные сведения о Майере собраны в заметке М. Гершензона «Доктор Вернер»³. Там использованы воспоминания Филипсона, Огарева, Сатина и письма Майера к Сатину (одно полностью и два в отрывках) от июля — ноября 1838 г. Приписка Майера в письме к Сатину от 26 июля 1838 г.: «Я последовал вашему совету касательно Ваших писем, делайте то же со всеми моими», — может объяснить нам скудость эпистолярного наследия Майера. Человеку, общавшемуся со ссыльными и находившемуся под надзором, благоразумнее было советовать друзьям уничтожать его письма⁴. Кроме того, по свидетельству сыновей Майера, бумаги их отца, среди которых, по преданию, были и письма Лермонтова, погибли во время Крымской войны⁵.

Некоторые новые сведения о Майере мы находим в делах Архива Академии наук, Архива Медико-хирургической академии и в особенности Архива III отделения, где имеется дело об аресте Майера в Пятигорске в 1834 г.

Наибольшее количество биографических сведений о Майере дают воспоминания Филипсона, довольно подробно описывающие его детские годы. Майер, очевидно, любил вспоминать и рассказывать друзьям о родителях, о своем вольнодумце-отце. «Отец Майера был уважаемый ученый секретарь одной Академии, — читаем мы в воспоминаниях Филипсона. — Крепкого сложения, бодрый умом и телом 70-летний старик не любил своего младшего сына, который ни в чем на отца не был похож. Ребенок провел детство в болезнях и страданиях; от золотухи у него одна нога сделалась на четверть короче другой. Только любовь матери могла удержать жизнь в этом тщедушном ребенке... Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 гг. Как ученый секретарь Академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонари, между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только-что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: „Однако же из этого парня будет прок!“. С этого времени он полюбил своего Николаса, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения. Старик кончил жизнь самоубийством. Добрая жена его умерла. Старший сын пропал без вести. Младший — Николай остался круглым сиротой».

Материалы Архива Академии наук дополняют и исправляют в кое-каких деталях рассказ Филипсона. Мы узнаем, что отец Майера, иностранец из вестфальцев, в течение 16 лет (с 1811 по 1827 г.) был комиссаром книжной лавки Академии наук. Он вел деятельную переписку с заграничными книготорговцами, получая от них иностранные издания и сбывая им издания Академии наук.

Рапорт Комитета правления Академии наук от 20 марта 1817 г. гласит: «... Служащий при Академии из вестфальских уроженцев у продажи книг Вильгельм Майер до вступления его в Академию, проживая в СП-бурге по билету иностранного отделения адрес-конторы, занимался содержанием частного пансиона и нигде в службе не находился; а 1811 г. июля 1-го дня по особенной рекомендации бывшего министра народного просвещения графа Алексея Кирилловича Разумовского, объявленной Комитету через предложение его сиятельства, принят в Академию на ваканцию комиссара у продажи книг, каковую должность до сего времени отправляет с отличным усердием и пользой для Академии»⁶.

Детство Николая Майера протекло в Петербурге в казенной квартире Академии наук. Материальные обстоятельства семьи были, очевидно, достаточно тяжелы, так как детей своих Вильгельм Майер принужден был с ранних лет приспособить к работе⁷. В Академии наук служили три сына Майера: Александр и Григорий — помощниками комиссара книжной лавки; Николай — копиистом комитета правления Академии наук.

В свидетельстве о крещении, представленном Николаем Майером при поступлении в Медико-хирургическую академию, значится, что он родился 23 сентября 1806 г.⁸. Вместе с тем уже в феврале 1816 г. Николай Майер был определен отцом на службу в канцелярию Академии наук. В прошении отца значилось: «Желая сына своего Николая, обученного, кроме российского языка, немецкому, французскому и латинскому, равно как и наукам, в общежитии необходимым, сообразно с его наклонностию посвятить его государственной службе, — прошу покорнейше Комитет правления поместить его в число канцелярских служителей, хотя с малым жалованием впредь до усмотрения в нем способностей»⁹. Определен был Майер на низшую канцелярскую должность копииста с окладом 60 р. в год, причем прослужил в этой должности пять с половиной лет, до июня 1822 г. Очевидно, свидетельство о рождении Майера, составленное в 1820 г., несколько преуменьшало его возраст. Но если даже считать, что он начал служить не в возрасте десяти, а в возрасте 13—14 лет, то и тогда картина детства бедняка-разночинца вырисовывается достаточно ярко. 9 июня 1822 г. Николай Майер вместе со своим старшим братом Григорием уволен был по прошению отца из Академии наук в связи с желанием «посвятить себя врачебной науке»¹⁰. Григорий Майер еще в 1822 г. поступил в Медико-хирургическую академию. На год позже поступил туда же и Николай Майер¹¹.

дворовые. Дворянские сынки попадались редко. Преобладали «лица из мещанского сословия». Воспитанники делились на «казенных», живших при Академии, и «волонтеров», селившихся обычно в слободке около Академии. Материальное положение и тех и других было достаточно тяжелым¹².

Каких-либо специальных материалов о волонтере Николае Майере в делах Медико-хирургической академии найти не удалось. Филипсон рассказывает об этом периоде его жизни: «Научные занятия его были неровны, порывисты; если он делал успехи, то благодаря своему острому уму и огромной памяти. Он много читал и много думал».

Накануне выпуска Майера из Академии, в начале мая 1827 г., и произошла с его отцом та трагедия, о которой рассказывает Филипсон. Материалы Архива Академии наук подробно описывают обстоятельства, предшествовавшие смерти Вильгельма Майера. Еще 15 марта 1827 г. начата была по Академии переписка по поводу того, что комиссар книжной лавки Вильгельм Майер «не выполняет сделанного с ним в 1818 г. условия и не представляет по себе 5.000 рублей поручительства» (поручительство требовалось за казенные книги, которые доверены были ему для продажи). Последний срок взноса указанной суммы был назначен на 1 мая 1827 г. Ночью указанного дня Вильгельм Майер скрылся из дома, оставив записку, 1.250 р. ассигнациями, несколько серебряных монет и полную лавку книг — казенных и ему лично принадлежавших.

По этому случаю Комитет правления Академии наук писал 2 мая 1827 г. с. -петербургскому обер-полицеймейстеру: «На второе число сего мая, в ночи, отлучился неизвестно куда служивший при Академической книжной лавке комиссар — иностранец Вильгельм Майер, вследствие чего Комитет покорнейше просит ваше превосходительство дать предписание кому следует, чтобы упомянутого Майера, который от роду имеет за 60 лет, волосы на всей голове довольно плотно выстриженные и седые, нос большой и вообще склад лица, свойственный евреям, по-русски говорит нечисто, нигде не держать и, ежели где окажется, то немедленно представить в Академию наук»¹³. Дальнейшая судьба отца Майера по делам Академии наук остается невыясненной, но впредь он уже именуется «покойным».

Вскоре после этого (1 октября 1828 г.) семья Майера была выселена из казенной квартиры¹⁴.

«По выпуске из Академии, — вспоминал Филипсон, — Майер поступил на службу врачом в ведение генерала Инзова, управлявшего колониями в южной России, а оттуда переведен в Ставрополь для особых поручений в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. Эти поручения были несложны: зимой он жил в Ставрополе, а летом — на Минеральных Водах». Тут-то, на Кавказе, Майер и нашел ту близкую ему среду ссыльных декабристов, в которой он вращался всю жизнь и с которой позже свел и Лермонтова, и Сатина, и Огарева.

В годы, которые Герцен назвал «временем нравственного душегубства»¹⁵, в этой среде еще жив был интерес к общественной жизни. Огарев, познакомившийся с Майером в 1838 г. в Пятигорске, отмечал как раз это органическое тяготение Майера к декабристам: «Необходимость жить трудом заставила его служить, а склад ума заставил служить на Кавказе, где среди величавой природы, со времени Ермолова, не исчезал приют русского свободомыслия, где собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями. Жизнь Майера естественно примкнулась к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили, как брата». Ближе других Майер сошелся с Палицыным, А. Бестужевым, А. Одоевским, но и с остальными декабристами он поддерживал тесные дружеские связи до самой своей смерти.

Материалы о Майере (воспоминания Сатина, Огарева, Филипсона) единогласно говорят о нем как о «личности, далеко выступавшей из толпы», отмечают его «ум и огромную начитанность», живость, остроумие и душевную теплоту его речи. Отмечалась всеми и его дружба с декабристами, а также и то, что «его сердечное благородство и его потребность любви не уживались с действительностью» (Огарев). Но подробно политические взгляды Майера в этих воспоминаниях не были освещены. Зато довольно много сведений о взглядах Майера и его друзей дает дело Архива III отделения, к рассмотрению которого мы и переходим¹⁶.

В дни, когда, кроме призрака декабризма, Николая I пугал и призрак польского восстания, когда из Сибири доносили о распространении в народе слухов о готовящемся восстании ссыльных поляков, о высадке польской армии на Камчатке¹⁷, за несколько месяцев до ареста Герцена, Огарева и их друзей, 23 апреля 1834 г., военный министр Чернышев доложил Николаю о новом деле, возникшем на Кавказе. Дело касалось «прикосновенного к происшествию 14-го декабря» подпоручика Палицына, пятигорского окружного врача Майера и исполняющего должность пятигорского городничего Ванева.

Николай, конечно, не забыл своих «друзей по 14-му декабря», как любил он называть декабристов. Помнил он, наверное, и молоденького прапорщика генерального штаба Палицына, которого сам сперва так «великодушно» простил, а потом все же заточил в Петропавловскую крепость¹⁸. Тогда Палицын как неактивный член Северного общества был переведен тем же чином в Петровский гарнизон. В 1829 г. он находился в Семипалатинске, и между Петербургом и семипалатинскими военными властями шла переписка по поводу упорной привычки Палицына посылать свои письма не обычным путем (через военное начальство), а с надежной оказией, чтобы избежать перлюстрации¹⁹. С 1832 г. Палицын служил

ВИД ПЯТИГОРСКА
Акварель Иванова
Литературный музей, Москва

в Отдельном кавказском корпусе, и о нем приходили только хорошие вести.

Всего только месяц назад, 22 марта 1834 г., Николай I подписал производство Палицына в поручики и даже разрешил ему, по ходатайству командира Отдельного кавказского корпуса барона Розена «по уважению расстроенного здоровья и невозможности чрез то продолжать далее службу», подать в начале апреля прошение об отставке. Теперь опять доносили о какой-то истории с Палицыным, который с апреля 1833 г. находился для лечения в Пятигорске и состоял там под тайным надзором.

Два остальных арестованных: Майер и Ванев, конечно, не были известны Николаю, да и городничий Ванев с самого начала не привлек к себе особого внимания как лицо незначительное, случайно оказавшееся в компании двух первых вольнодумцев — Палицына и Майера.

«по слухам, Палицын ведет какую-то переписку с посторонними лицами и для отправления оной изыскивает разные случаи помимо почты; что между Палицыным, живущим в Пятигорске доктором Майером и городничим Ваневым происходят непозволительные трактации; что будто бы Палицын перед приездом генерала Вельяминова в декабре 1833 г. в Пятигорск сжег какие-то бумаги, что у него есть революционные песни на русском и французском языках, что доктор Майер рисует карикатуры в разных пасквильных видах, кои отправляются в Ставрополь и Тифлис».

Дальнейшие донесения конкретизировали и дополнили скудные строки первых жандармских рапортов. Сообщалось, что «секретные совещания сии в духе либерализма, на коих беспрестанно повторяются слова: „vivre libre ou mourir“^1*». Сообщалось, что при рассмотрении бумаг Палицына найден был рисунок Майера, «набросанный пером и представляющий женскую фигуру с поднятою секирою в одной руке и отсеченною коронованною головой в другой; поодаль же коронованный череп».

Прилагалось и описание другой «пасквильной картинки» Майера, составленное и услужливо отданное в руки доносчиков неким Снесаревым²⁰. «Картинка, справедливее сказать пасквиль, — читаем мы в донесении, — разделена на три части. Средина ее занята толпою, вооруженной приметно наскоро: один с топором, другой с саблей, третий с пистолетом и т. п. Толпа эта встретилась с такою же другою; соединение их разграничивает поверженный на площадь труп в мундире с генеральскими эполетами; поодаль лежит шляпа с солтаном; один из толпы наступил ему на грудь, рука другого с обнаженною шпагою приставлена и погружена в горло; над толпой, идущей от правой руки к левой, развевается знамя, на котором четко начертаны слова „Liberté et Egalité“^2*. Верх картинки обставлен рядом домов, из открытых окон которых мужчины машут шляпами, женщины платками — в охуждение?!. Под нею известные слова Шатобриана: „Le peuple en courroux se lève comme un seul corps“^3*. Внизу на возвышении поставлены пять виселиц с повешенными и в беспорядке размещены орудия площадной казни, как-то: кнут и проч. В углублении под ними статуя Помпея, у подножья которой поверженный Цезарь; над ним Брут, вонзающий трикраты в труп кинжал. Здесь же в стороне поставлен стол, за которым человек до осьми сидит²¹. С левой стороны, почти параллельно с повешенными, стоит статуя Свободы с кинжалом в одной и венцом в другой руке. С правой немного ниже виден новый отдел, в котором молодая женщина с двумя детьми, играющими на полу, и большая лягавая собака занимают авансцену. Вся эта нравственная распутица подписана четырьмя французскими стихами, содержание которых воспевает свободу (кажется Беранжера)».

Такими же эмблемами Майер украсил и нарисованный им портрет Палицына, и когда Палицын, по словам одной из допрашиваемых, просил Майера «обратить его лицом к семейственной картине, тот, против сего желания, нарисовал его лицом к женщине с кинжалом, прибавив: „Il faut être ferme“^4*».

Уже эти рисунки Майера достаточно ярко характеризовали его «странный образ мыслей, исполненных либерализма и безнравственности». Нам они напоминают о том огромном воздействии, которое оказывали идеи революционной Франции на современников Лермонтова. Разночинец Майер с особой силой и полнотой воспринял идеи революционного террора. «Свободы тайной страж, карающий кинжал» оказался в центре его политических мечтаний.

Из компрометирующих материалов у Палицына обнаружены были еще стихотворения: «Тень Рылеева»²², «Кинжал» Пушкина и «Исповедь Наливайки» Рылеева. Почти каждое политическое дело конца 1820—1830-х годов указывало на распространение нелегальных стихов Пушкина, Рылеева, Кюхельбекера, В. Ф. Раевского²³. Образ Рылеева, завещавшего молодежи славный жребий борца, гибнущего за свободу, волновал воображение всего передового русского общества²⁴. Можно себе представить, каким значительным и близким был он для друзей Рылеева, для декабристов. Палицын, как явствует из дела, называл повешенных «святыми», и Майер, по свидетельству одной из допрашиваемых, изобразил их на своем рисунке в лучах святости.

Кроме обнаружения запрещенных сочинений, арестованных компрометировали их собственные письма и записи. К сожалению, в деле III отделения не могло сохраниться бумаг Майера и Палицына, так как после прочтения в Петербурге они снова отосланы были на Кавказ. Но в деле есть протокол допроса одной корреспондентки Палицына, девицы Тарумовой. Протокол этот дает довольно ясное представление о содержании писем Палицына. С Марией Александровной Тарумовой, молодой хозяйкой поместья Тарумовка, около Кизляра, Палицын находился в оживленной переписке, причем письма влюбленного Палицына касались отнюдь не только лирических тем. Они наполнены были крайне вольными политическими рассуждениями и вместе с тетрадями запрещенных стихов и книгами для чтения пересылались в Тарумовку с верной оказией. На допросе Тарумова всячески старалась показать, что она абсолютно не интересуется «скучными диссертациями г. Палицына» и не разделяет его «сумасбродных мнений». На вопрос о том, что означает такая-то фраза в письме Палицына, она либо отвечала незнанием («фраза сия для меня вовсе непонятна»), либо старалась отгородиться от взглядов Палицына: «Привыкши всегда повиноваться властям, я никогда не разделяла подобного мнения г. Палицына. Не отвечала никогда на постыдные выходки. Оставляла, как и все подобнее сему, без всякого внимания».

Но и сквозь такого рода ответы не трудно различить живое содержание писем Палицына. В них часто шла речь о Франции, о представительном правлении, о «благоразумной вольности». В них находили свое отражение и впечатления текущей русской жизни. Когда на Кавказ дошла весть о производстве Пушкина в камер-юнкеры, она с осуждением встречена была в кругу друзей Палицына. «По случаю производства господина Пушкина в камер-юнкеры, — показывала в своих ответах Тарумова, — по мнению господина Палицына, сообщенному мне в разговоре, дух произведений сего поэта, к сожалению его, изменился».

О характере переписки Палицына дает представление и его ответ одному из предателей — Снесареву: «Особенного там ничего нет, но нечто есть вольное, похожее на выражения в комедии „Горе от ума“ Грибоедова, но только слабее».

Следствие занято было и выявлением круга лиц, с которыми общались Палицын и Майер. Благодаря стараниям доносчиков удалось установить несколько фамилий. Из декабристов это были: З. Г. Чернышев²⁵, М. П. Милютин²⁶, И. П. Жуков²⁷ следствия стало известно, что арестованные, будучи предупреждены неким доброжелателем, канцеляристом Пахомовым, еще за два дня до ареста сожгли большую часть своих бумаг. Кроме того, какие-то бумаги Палицына были спрятаны в печи за дровами, и они тоже при обыске обнаружены не были. У Чернышева, Милютина и Жукова был произведен обыск. У Милютина найдена была поэма Рылеева «Войнаровский». Больше ничего предосудительного не оказалось, и никто из них к делу привлечен не был. Установлены были и связи арестованных со ссыльными поляками. В бумагах Палицына найдено было запечатанное письмо Ходзько к сыну на польском языке, которое Палицын должен был переслать с какой-либо верной оказией. Ссыльных поляков было очень много в войсках, стоявших в Пятигорске и в его окрестностях²⁸.

Майер, Палицын и Ванев были арестованы 2 апреля 1834 г. и первые два месяца находились в Пятигорске под домашним арестом²⁹. В июне 1834 г., в связи с приближением курса вод, их как «людей подозрительных, весьма неспокойных и даже вредных» решено было удалить из Пятигорска, и они были рассажены по близлежащим крепостям.

История, предшествовавшая их аресту, была такова. Палицын жил на водах под тщательным и строгим наблюдением подполковника 43-го егерского полка Пантелеева. Пантелеев в донесениях своих отмечал, что Палицын ведет себя скромно и ни в каких предосудительных поступках не замечен.

О «непозволительных трактациях», «революционных песнях» и «пасквильных картинках» услышал прибывший в Пятигорск из Ставрополя ротмистр Орел, состоявший для особых поручений при командующем на Кавказской линии и в Черноморье, генерал-лейтенанте Вельяминове. Сведения эти Орел получил от штабс-капитана Наумова³⁰ и от генеральши Мерлини³¹. Орел начал следить за Майером, Палицыным и Ваневым. Получив от унтер-офицера 43-го егерского полка Головина подтверждение сведений о «трактациях в духе либерализма», а от Снесарева описание картинки, рисованной Майером, Орел начал строчить донесения по всем инстанциям: коменданту Кавказских Минеральных Вод Энгельгардту, генерал-лейтенанту Вельяминову и непосредственно Бенкендорфу.

Крайне интересна явная причастность к этому делу генеральши Мерлини. Дело показывает, что она являлась главной поставщицей сведений доносчику, ротмистру Орлу. Последний постоянно ссылался в своих секретных рапортах на генеральшу Мерлини. «Вдова, жена надворного советника Кугольт, в доме которой квартируют подпоручик Палицын и городничий Ванев, — доносил Орел Вельяминову 2 апреля 1834 г. — объявила генеральше Мерлини, а ее превосходительство мне, что доктор Майер, сняв портрет с Палицына, украсил оный революционными знаками»; «... имеем честь донести, — читаем мы в другом рапорте Орла, от 20 апреля 1834 г., — что Тифлисского пехотного полка подпоручик Палицын в одно время пересылал в Россию бумаги свои со штабс-капитаном лейб-гвардии Саперного баталиона Семекою. Сведение сие получил я теперь от вдовы-генеральши Мерлини». «Генеральша Мерлини сказала мне, что и она слышала, будто из Ставрополя предостерегали насчет ротмистра Орла, как бы тайного агента Вашего и что с приезда его в Пятигорске водворилась чрезвычайная осторожность», — сообщал Вельяминову и прибывший из Ставрополя жандармский полковник Юрьев.

Но особенно ярко близость Мерлини к лагерю явных и тайных агентов корпуса жандармов, ее ненависть к опасным вольнодумцам демонстрируются ее собственным письмом от 17 апреля 1834 г. Письмо написано из Пятигорска и обращено к штабс-капитану Наумову в крепость Закаталы: «Скажу тебе новость: Палицына бог попутал. Все три пера Франции посажены под арест порознь: Палицын, Майер и Ванев; бумаги забраны и у первых двух найдено довольно вольнодумных; их, я думаю, на-днях повезут с Горячих. Здесь на-днях был славный малый — жандармский майор Юрьев Никанор Иванович; он был в корпусе офицером, ты его должен знать. Я с Федором Ивановичем подробно ему рассказывала твою историю с Палицыным, он ужаснулся. „Отплатится ему“, — был его ответ»³².

О Мерлини как об одном из активных врагов Лермонтова сохранилась молва среди современников. Со слов пятигорского старожила Чиляева, у которого жил накануне гибели Лермонтов, и со слов других современников о вражде Лермонтова с партией «мерлинистов» записал Мартьянов. Но до сих пор мы не имели каких-либо материалов, вскрывающих политическую физиономию генеральши Мерлини, объясняющих ее вражду к Лермонтову.

Дело Майера — Палицына проливает свет на фигуру одного из активных участников расправы над Лермонтовым летом 1841 г.

Вернемся к рассмотрению хода этого дела.

Арестованные вели себя с самого начала следствия очень выдержанно и умело. 3 апреля 1834 г., на следующий же день после ареста, Палицын подал коменданту Кавказских Минеральных Вод Энгельгардту свой протест по поводу ареста. Высказывая уверенность, что арест его, Майера и Ванева вызван доносом ротмистра Орла, Палицын писал: «Г. Орел личный враг мой, враг гг. Майера и Ванева. Вражда наша известна почти всему городу. Равным образом, мне известно, что он давно втайне сооружал против меня свои ковы, распространял обо мне самые невыгодные слухи, подсылал ко мне своих агентов и в первое время нашего знакомства сам лично покушался действовать по жалкой, обветшалой системе des provocations, и одним ответом ему было молчание справедливого негодования. Мало этого: во время неприятной моей истории с г. Наумовым г. Орел пророчил мне гибель, говорил торжественно (при народе, могу именовать свидетелей), что ему стоит только написать в Петербург, и меня увлекут жандармы, что он запрячет меня в преисподнюю и что он, наконец, уполномочен его сиятельством генерал-адъютантом графом Бенкендорфом наблюдать за поведением не только частных лиц, но даже за действиями командующего здесь войсками генерал-лейтенанта Вельяминова. Одним словом, я вижу себя жертвой личной вражды, простертой до адской злобы, и заранее и на досуге коварно-обдуманного и соображенного плана».

Кроме того, арестованные сразу же начали добиваться своего освобождения, апеллируя через родных и знакомых к сенатору Демьяну Кочубею³³ и другим влиятельным лицам. Об этом говорят два приобщенных к делу письма Майера. Первое из них особенно интересно. Оно воскрешает перед нами живой образ вольнодумца Майера, и мы его приводим полностью. Письмо написано было в первые же дни после ареста и переслано с фельдшерским учеником Павлом Дементьевым. От последнего оно какими-то судьбами попало в руки следственных властей. Письмо писано по-французски карандашом и занимает четыре страницы большого формата. Оно испещрено иносказательными названиями, объяснение которых мы находим в сопроводительных рапортах коменданта Кавказских Минеральных Вод Энгельгардта, жандармского полковника Юрьева и генерала Вельяминова. Приводим его текст в русском переводе:

Я Вам пишу, дорогой друг и товарищ по несчастью, не зная, как доставить Вам эти строки, но я верю, что способ найдется, святой Фигаро³⁴ этому поможет. Полагаю, Вы знаете, что в Ставрополь послан курьер спросить, что нужно делать, с ним передали и Ваш мужественный протест. Этот шаг приводит в ужас всю эту трусливую сволочь. Толстый Бадур³⁵, столь же трусливый, столь же подлый, как Фальстаф, предсказывает беду. Он говорит, что наше неуместное хвастовство, наша неуместная смелость погубят нас. Я ему ответил, что если мы даже погибнем жертвами нелепой адской злобы, память о нас никогда не ляжет позором на наши семьи, что обвинение, которое будет тяготеть над нами, будет значительно отличаться от обвинения в обыкновенной низости, что мы неповинны ни в лихоимстве, ни в расхищении государственного имущества, что нам не подобает проявлять униженность. Наконец, если бы мы и захотели использовать это средство, наши характеры отвергли бы это. Боже мой, сколь все подлы и особенно трусливы! Поистине они боятся больше, чем мы, которые совсем лишены страха, все без исключения. Святой Фигаро, который сообщает мне слухи, распространяющиеся по городу, рассказывает мне весьма забавные вещи. Вообще нас считают „погибшими“: Вы отданы в солдаты, я сослан в какой-либо сибирский город. У Вас то преимущество, что окна Ваши выходят на улицу. Беседуете ли Вы со Снесаревым? Я его считаю также немного Иудой³⁶. Я страдаю от смертельной скуки. Все начинают бояться разговоров со мной. Мои кредиторы: Нефед³⁷ и мадам Фуфу³⁸ начинают беспокоиться, — я их посылаю ко всем чертям! Сахаров³⁹ отомстить за себя всему человечеству?

ВИД ПЯТИГОРСКА
Литография Беггрова с рисунка Бернардацци
Литературный музей, Москва

Они столь подлы по отношению к такой глупой вещи, как филантропия. Они не имеют другой обязанности перед своими ближними, кроме милостыни. Христианство лучше понимаемо, чем философия интимной природы человека. Я Вам всегда говорил: „О, какая великая идея первородный грех!“. Люди все зачаты в беззаконии, т. е. начало их дьявольское. Вы знаете из чтения Бремзера⁴⁰, что всякая жизнь берет свое начало из грязи. Душа людей столь грязна. Это жидкость, поглощаемая целиком материальностью! По крайней мере это покажет Вам, насколько я был прав в своем неограниченном презрении к человеческому роду. Если меня продержат так еще некоторое время, у меня начнутся такие же видения, как у мадам Гюйон⁴¹ и знаменитой Буриньон⁴².

По правде говоря, наше дело меня почти не занимает, я о нем не думаю и часа в течение дня, но у меня зуд к высказыванию крайностей. Вы всегда были учтивым и снисходительным слушателем моих сумасбродств. Я забыл поблагодарить Вас за 10 рублей серебром. Я их попросил у Вас, как ресурс на случай непредвиденных событий. Я уничтожил все, что у меня было написано Вашей рукой. Меня предупредили о вторичном обыске. Бог знает, что бы я отдал, чтобы сохранить это, но была опасность для Вас. Нет ли у Вас известий о нашем бедном Савари⁴³?

Однако вернемся к делам.

Ваше объяснение⁴⁴ должно иметь значительные результаты, оно ясно составлено и очень энергично. Признаюсь Вам, что я слишком апатичен, чтобы написать что-нибудь подобное. У меня только порывы, и затем я опять впадаю в мое ленивое безразличие. Я чувствую себя способным плюнуть им в лицо, а не спокойно рассуждать с ними⁴⁵. Мне кажется, что это все равно, что хотеть, чтобы тебя поняла земляная груша. К счастью, Вы понимаете несколько жаргон этой орды, и это очень хорошо.

Может быть была бы возможность установить постоянную связь между нами через посредство прачки, крепостной капитана Левиса⁴⁶, которая живет в том же доме, что и Вы. Позондируйте почву, начав ей отдавать в стирку свое белье. Я скажу об этом святому Фигаро, деньги всемогущи. Если от этого и не будет никакой пользы, по крайней мере это поможет нам провести время... Как только нас оправдают, если только Вельяминов не отплатит нам, не будет мстить нам, я предполагаю написать Бенкендорфу. Письмо это я пошлю моему брату, чтобы его не перехватили на почте. Копию этого письма я пошлю Демьяну Кочубею. Я Вам говорил, что кто хочет испытать чорта, пусть громко кричит. Вообще, я думаю, что вместо дурных, это дело будет иметь очень хорошие последствия для нашего будущего. Как я болтаю!

Возвращаюсь к Вашему объяснению. Его нельзя оставить без последствий и без внимания. Оно содержит очень важные факты. Говорят, что приезжает адъютант Бибиков⁴⁷, говорят даже, что приедет генерал Вельяминов. Я этому не верю, но богу известно, что самые невероятные по своей нелепости вещи иногда осуществляются.

Боже мой, как я горю нетерпением увидеть конец этой сумятице, а затем увидеть Вас, чтобы досыта насмеяться над всеми этими охмелевшими <нерзб.>, по-обезьяньи копирующими Совет десяти⁴⁸. Нам это хватит надолго. Потом я уже составляю рапорт, который я представлю Демьяну Кочубею³³, Маюрову⁴⁹, госпожам Эдлинг⁵⁰, Миркович^{51 52}.

Вчера я написал Вам карандашом маленькую записку. Получили ли Вы ее? Я поручил ее нашему патрону святому Фигару! Во что бы то ни стало, необходимо установить между нами связь! Какого чорта позволяем мы управлять собой всяким ничтожествам, как говорил герцог д’Эпернон⁵³...

Ваша голова, должно быть, занята целой кучей мыслей: Вашими любовными переживаниями, Вашим спокойным, мирным будущим, огорчением, которое это причинит очаровательной Мариньон⁵⁴, потом — неизвестностью. Что касается меня, то меня больше всего занимает тысячелетнее царство⁵⁵ и мистический Иерусалим, затем эпико-религиозные поэмы и время от времени воспоминания о моих родителях. Затем приходит сон, затем ненасытный аппетит, затем приступ нетерпения — и день окончен. Беседуете ли Вы с Филипповым⁵⁶? Говорят, он выступает нашим защитником в пятигорском обществе, где не очень-то расположены в нашу пользу. Я думаю, что он чувствует, что это придает ему по крайней мере некоторую моральную ценность.

Сегодня суббота, почта послана в среду. Если Dii favent^5*, ответ может притти в воскресенье.

Совершенно необходимо, чтобы Вы сообщили мне, что Вам сказали после вскрытия Ваших пакетов. Я сделаю то же самое! Но нужно быть весьма осмотрительным: всякая неосторожность может привести нас в кордегардию.

М.

Письмо интересно. Оно показывает нам, что презрение Майера к окружающим вызвано их подлостью и трусостью. Сам он находится в полной мере во всеоружии человеческого достоинства, ему «не подобает проявлять униженность». В презрении к своим судьям, в ненависти и обличении людской трусости Майер поднимается до пафоса, напоминающего нам страстный пафос обличений Лермонтова.

Кроме того, письмо дает нам возможность проследить религиозные раздумья Майера, о которых писали все современники. «Его сердечное благородство и его потребность любви не уживались с действительностью, — писал о Майере Огарев. — Чтобы выносить хаос, ему нужно было единство божественного разума и божественной воли, чтоб не умереть с отчаяния, ему нужно было бессмертие души». Отмечалось современниками и то, что религиозность Майера проявлялась с значительным оттенком мистицизма и «не имела ничего общего с его официальным вероисповеданием» (Филипсон). Письмо Майера с его упоминанием о «тысячелетнем царстве», о мистическом Иерусалиме, с несколько критическим отношением к христианству, рисует Майера вольнодумцем и в религиозных вопросах⁵⁷.

Письмо, наконец, рассказывает об энергичных попытках Майера добиться освобождения арестованных, найти силы, которые можно было бы противопоставить действиям местных властей и не дать управлять собой «всяким ничтожествам». Об этих же попытках Майера добиться гласности говорит и второе его письмо, обращенное к брату Александру. Послать его Майеру не удалось, и оно было обнаружено подклеенным у него под письменным столом во время отправки Майера из Пятигорска в крепость Прочный Окоп в июне 1834 г. В деле есть только копия этого письма, сделанная рукою доносчика, ротмистра Орла.

«Дражайший брат, Александр. Письмо сие адресуется на имя Виктора Нумерса⁵⁸, для того, чтобы его не захватили и удержали на почте: а вот почему — я и двое других офицеров, из коих один сослан на Кавказ по 14-му декабря, находимся под строжайшим арестом soupçonnés de délit politique, on nous a enlevé tous nos papiers, on у a apposés des scellés, tous nos livres ont été pris de même^6*, обоих офицеров уже разместили по разным крепостям, меня на сих днях отправляют в крепость Прочный Окоп, что на Кубани, к земле черноморских казаков! Не знаю, что дальше будет — может, повезут в Петербург. Где хочешь, и у кого хочешь, но непременно достань деньги — Westly^{58 52} и также упомяни насчет денег, а то я буду терпеть крайнюю нужду и того хуже; дома же лучше ничего не говори — сходи в пехотные артиллерийские казармы, узнай, где живет поручик артиллерии Александр Михайлович Палицын, брат моего душевного друга Палицына, скажи ему участь его брата Степана, что он находится в Темнолесской крепости, — ежели он еще более знает, то напиши, адресуя письмо на мое имя; mais les détails et tout се qui regarde notre affaire me doivent être communiqués sous des termes convenus d’avance^7*. Степан Палицын пусть будет Mr. Poucet l’аîné, Александр Палицын Mr. Poucet cadet, Бенкендорф — Mr. Schmidt, notre affaire — la cavalcade. Непременно сходи к Петру Романовичу Марченко, в письмах называй его Толстов, он может поговорить с братом своим статс-секретарем, называй его в письмах брат г-на Толстого, Марченко знаком со многими, может содействовать; советуйся с Виктором и Вестли, а нашим — ни слова, сходи к Демьяну Кочубею и покажи ему это письмо. Не знаю, что будет, а дело продлится, вероятно, буду в Петербурге, но не скоро. Пиши всегда по-русски, дело не разглашай, поступай осторожно! К Westly непременно сходи, дай ему для прочтения письмо, также и Петру Романовичу Марченко, — но проси, чтобы не говорили нашим. Дело очень серьезное, не мы одни замешаны, как кажется. Пиши à Grégoire. Прощай — вероятно, никогда не увидимся — твой родной брат Николай Майер».

Дело сперва грозило принять серьезный характер. После первого доклада военного министра Чернышева Николай запросил мнение Бенкендорфа. Через несколько дней дело докладывалось снова, после чего был дан приказ о привозе арестованных в Петербург. 30 апреля 1834 г. Чернышев извещал об этом Бенкендорфа: «По доведению до сведения государя императора отзыва вашего сиятельства от 29 сего апреля за № 1551 его величество высочайше повелеть соизволил: поручика Тифлисского пехотного полка Палицына, пятигорского врача Майера, исправляющего должность пятигорского городничего Ванева со всеми найденными у них бумагами доставить ныне же в С. -Петербург, для чего и командировать отсюда в Ставрополь двух благонадежных фельдъегерей».

Но уже 3 мая, после рассмотрения присланных ему с Кавказа бумаг, Бенкендорф высказался за то, чтобы повременить с вызовом арестованных. «По рассмотрении сих бумаг, — писал он Чернышеву, — я нахожу, что доныне ничего еще не открыто, что бы могло послужить к решительному обвинению означенных лиц в возникшем на них подозрении и даже в каком именно преступлении подозреваются; между тем из перехваченных их писем видно, что они признают себя совершенно невинными и хотят просить защиты».

возникновения этого дела. «Из вышеизложенных донесений, — писал он еще 29 марта 1834 г., — видно, что сведения насчет подпоручика Палицына, городничего Ванева и доктора Майера идут от вдовы генеральши Мерлини и штабс-капитана Наумова. По жалобам штабс-капитана Наумова, на подпоручика Палицына, значится: что между ними есть личность^8*». В следующем донесении Бенкендорфу от 19 апреля 1834 г. Розен снова подчеркивал, что во всем деле этом «видна чрезвычайная неопределительность доносов... и какой-то дух сплетней, без сомнения не укрывшийся от внимания вашего сиятельства». 2 мая, прося Бенкендорфа вернуть оставшиеся в Петербурге бумаги, Розен опять упоминал о том, что «сведения, заключающиеся в означенных бумагах, не обнаруживают еще ничего определительного насчет действительной неблагонамеренности вышеупомянутых лиц и нисколько не объясняют самого происшествия». Наконец, 3 мая, получив перехваченное по почте письмо Мерлини к Наумову и пересылая выписку из него Бенкендорфу, Розен писал: «Содержание сей выписки служит явным доказательством, сколь много участвуют сплетни и личное недоброжелательство в происшествии, по коему арестованы Палицын, Майер и Ванев».

Заступничество Розена, попытки арестованных добиться гласности и привлечь внимание к этому делу, их умелое поведение во время следствия определили их участь. Дело так и осталось делом «о подозрительном поведении» и закончилось приобщением к именам Палицына, Майера и Ванева фамилий двух доносчиков: ротмистра Орла и унтер-офицера Головина. В это время доносительство о всякого рода тайных обществах, злоумышлениях и заговорах приняло такие размеры, что правительству приходилось начать борьбу с ним. «Всеподданнейшие» доклады по III отделению не раз отмечали заточение за ложный донос в Шлиссельбург, Динабург и т. п. Материалы этого дела не дают возможности установить, чтобы доносчики понесли какое бы то ни было наказание. Но делу было дано название: «О подозрительном поведении прикосновенных к происшествию 14-го декабря 1825 г. подпоручика Палицына, врача Майера, городничего Ванева, ротмистра Орла и унтер-офицера Головина».

Бенкендорф в докладной записке от 14 августа 1834 г., представленной через военного министра Чернышева Николаю I, высказывался за освобождение всех трех арестованных с оставлением их под тайным надзором. Николай не согласился со столь милостивым решением дела, изменив его в отношении Палицына. 17 августа 1834 г. Чернышев извещал Бенкендорфа о «высочайшей» резолюции царя: «Исполнить согласно Вашего заключения, но с тем, чтобы поручика Палицына не увольнять ныне в отпуск по случаю предстоящих военных действий на правом фланге Кавказской линии, а перевесть его в те войска, которые в действиях сих принимать будут участие». Палицын, которому перед арестом уже разрешено было подать прошение об отставке, был переведен из Тифлисского пехотного полка в Тенгинский пехотный полк, воевал за Кубанью и только в 1836 г. получил отставку и право жить под надзором в имении дяди своего в Смоленской губернии⁵⁹.

Майер после освобождения из крепости Прочный Окоп осенью 1834 г. продолжал жить на Кавказе, служа врачом при штабе ген. Вельяминова и поддерживая самые дружеские связи с декабристами.

этого Бенкендорф извещал Розена о том, что необходимо «внезапным образом осмотреть все вещи и бумаги Бестужева и о последующем донести его величеству»⁶⁰.

В Пятигорск был отправлен подполковник корпуса жандармов Казасси, который 28 июля 1835 г. доносил Розену о том, что 24-го числа «в пять утра учинил внезапный осмотр на квартире Бестужева всем бумагам и вещам его и, по тщательному рассмотрению, отделил из них два письма Ксенофонта Полевого, при одном из коих отправлена была к Бестужеву серая шляпа, по словам последнего выписанная им для доктора Майера, в коей вложены были книги: „Миргород“, „Записки“ Данилевского и „Повести“ Павлова». Далее Казасси объяснял, что вместе с Бестужевым на одной квартире, состоящей из одной небольшой комнаты, квартирует медик, находящийся при ген. Вельяминове, титулярный советник Майер, откомандированный в Пятигорск и пользующий больного Бестужева.

Обыск не имел никаких результатов — шляпа и книги были Бестужеву возвращены.

Этот обыск у Бестужева был описан Филипсоном как случай, послуживший причиной ареста Майера. «Преданность друзьям однажды едва не погубила его, — читаем мы в воспоминаниях Филипсона. — В третий год бытности на Кавказе он очень сблизился с А. Бестужевым (Марлинским) и с Палицыным — декабристами, которые из каторжной работы были присланы на Кавказ служить рядовыми⁶¹. Бестужеву Полевой прислал белую пуховую шляпу, которая тогда в Западной Европе служила признаком карбонари⁶² и Палицын, шляпа <была> найдена в печи. Майер объявил, что она принадлежит ему, основательно соображая, что в противном случае кто-нибудь из его товарищей должен был неминуемо отправиться в Сибирь. За эту дружескую услугу по распоряжению высшего начальства Майер выдержал полгода под арестом в Темнолесской крепости». Дело Майера — Палицына дает нам возможность исправить этот рассказ Филипсона, который был использован в позднейшей литературе о Лермонтове.

Дело «о подозрительном поведении» Палицына, Майера и Ванева кончается четырьмя документами, касающимися тайного надзора за Майером во время его краткосрочной поездки в Петербург в конце 1836 г. Еще 12 ноября 1836 г. военный полицеймейстер Кавказского края подполковник корпуса жандармов Казасси извещал из Тифлиса Бенкендорфа об отъезде Майера в отпуск в Петербург. Соответственное донесение, конечно, было послано и военному министру Чернышеву, который, в свою очередь, 2 декабря 1836 г. писал Бенкендорфу: «Известный вашему сиятельству из отношения моего от 17 августа 1834 г. за № 585 лекарь Майер прибыл

ВИД ПЯТИГОРСКА
Литография Беггрова с рисунка Бернардацци
Литературный музей, Москва

Вы нужным учредить за лекарем Майером во время пребывания его здесь секретный надзор, честь имею быть с совершенным почтением и преданностью Вашего сиятельства покорнейший слуга граф А. Чернышев». На письме Чернышева имеется карандашная помета Бенкендорфа: «И очень!», показывающая, что дело Палицына — Майера не было им забыто. Распоряжение об учреждении за Майером тайного надзора было отдано начальнику первого округа корпуса жандармов Полозову. Рапортом Полозова Бенкендорфу от 15 января 1837 г. и кончается дело: «... находившийся здесь под секретным надзором, прибывший с Кавказской линии лекарь Майер 11-го числа сего января выехал отсюда в Ставрополь, по наблюдениям же штаб-офицера С. -Петербургской губернии корпуса жандармов майора Алексеева означенный чиновник во время пребывания его в столице ни в чем предосудительном не замечен».

Примерно через полгода после этого, летом 1837 г., с Майером познакомился и Лермонтов. Это общение Лермонтова с людьми поднадзорными лишний раз напоминает нам о том, что хотя мы и не имеем пока материалов о тайном надзоре за Лермонтовым, таковой, несомненно, существовал. Прямое свидетельство о встречах Лермонтова с Майером мы находим в воспоминаниях товарища Лермонтова, А. М. Миклашевского, жившего летом 1837 г. в Кисловодске⁶³: «К нам по вечерам заходил Лермонтов, с общим нашим приятелем хромым доктором Майером, о котором он в „Герое нашего времени“ упоминает. Веселая беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались».

Знакомство Лермонтова с Майером состоялось, возможно, через Сатина, соученика Лермонтова по Московскому благородному пансиону. Сатин, арестованный в 1834 г. вместе с Герценом и Огаревым, был выслан в Симбирскую губернию. Тяжело больному, страдавшему ревматизмом Сатину летом 1837 г. разрешена была поездка на Кавказ, и он жил в Пятигорске, находясь в очень тяжелом физическом и душевном состоянии. Лечил его Майер. Вскоре Майер и Сатин стали друзьями. «Еще есть у меня здесь отрада — это мой доктор, чистое <прямое — нрзб.> создание, с которым мы сошлись душой, — писал Сатин Н. И. Астракову из Пятигорска 16 июля 1837 г.⁶⁴. — Часто просиживаем мы с ним вдвоем целые вечера в потемках; мы оба любим мрак и у обоих у нас тяжело и мрачно на душе. Я люблю его, но и он, может, скоро должен будет оставить меня».

⁶⁵. «Я был свидетелем и поверенным этой любви, — писал Сатин. — Майер, не привыкший внушать любовь, был в апогее счастья! Когда она должна была ехать, он последовал за нею в Петербург⁶⁶— увы! скоро возвратился оттуда совершенно убитый ее равнодушием. Над госпожою М. эта любовь, или правильнее шутка, прошла, вероятно, бесследно; но на Майера это подействовало разрушительно: из веселого, остроумного, деятельного человека он сделался ленивым и раздражительным».

Осенью 1837 г. Майер и Сатин перебрались в Ставрополь и поселились вместе. Дом их стал местом сборищ передовой молодежи. Здесь лучшая часть офицерства встречалась с декабристами, и самые оживленные разговоры и споры шли не умолкая всю ночь. Один из постоянных посетителей квартиры Майера, Филипсон, вспоминал потом об этом времени: «Через Майера и у него я познакомился со многими декабристами, которые по разрядам присылались из Сибири в войска Кавказского корпуса. Из них князь Валерьян Михайлович Голицын жил в одном доме с Майером и был нашим постоянным собеседником. Это был человек замечательного ума и образования. Аристократ до мозга костей, он был бы либеральным вельможей, если бы судьба не забросила его в сибирские рудники. Казалось бы, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными убеждениями Майера, но это было напротив, оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца, и иногда утренняя заря заставала нас за нерешенным вопросом». Об увлекательных спорах с Голицыным вспоминал и Сатин: «Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большею частью, не убеждая других, оставался победителем».

Вот в этой-то обстановке оживленных споров на квартире у Майера и Сатина очутился Лермонтов, когда, возвращаясь из первой своей кавказской ссылки в декабре 1837 г., приехал в Ставрополь. Ставропольские встречи и разговоры нашли свое отражение в романе «Герой нашего времени». В дневнике Печорина мы читаем: «Я встретил Вернера в С. среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях».

«Доктор Вернер» и глава о Вернере в книге С. Дурылина «„Герой нашего времени“ М. Ю. Лермонтова»⁶⁷ дают нам возможность убедиться и в документальности лермонтовского портрета и в том, насколько изменен и претворен был творческим сознанием Лермонтова живой образ Майера. Документальность портрета поразительна. Ее можно проследить по линии и внешнего и внутреннего сходства, вплоть до мелочей (любил рисовать карикатуры и т. п.). Очевидно, Майер был настолько своеобразен, ярок и привлекателен, что многие его черты Лермонтову захотелось нетронутыми перенести в свой роман.

Несомненно, что, несмотря на наличие критического отношения Лермонтова к своему персонажу, образ доктора Вернера с сочувствием и теплом обрисован в романе. Да и сам Майер с его независимым образом мыслей, с его явной оппозиционностью к существующему, с его обличением трусости и подлости должен был быть близок Лермонтову. Интересна некоторая общность мыслей Лермонтова и Майера, которую мы можем проследить по одному из сохранившихся писем Майера к Сатину: «Нет, дорогой мой Николай Михайлович, если бы мне надо было возобновить с Вами нерешенный спор наш о любви и ненависти, я бы еще прибавил несколько аргументов в пользу того великого чувства, великого двигателя, которого я защищал. Любовь есть пища души, а ненависть — горькое, но сильное лекарство. Помилуйте, но как же Вы хотите кормить больного? — Дайте ему прежде понюхать спирту, чтобы он пришел в себя, пустите ему кровь — это редко мешает, дайте очистительное. Аппетит сам придет».

Невольно вспоминаются слова лермонтовского предисловия к «Герою нашего времени»: «Вы скажете, что нравственность от этого (т. е. от показа таких героев, как Печорин, — Н. Б.) не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины». Возможно, что Лермонтов, составляя в 1841 г. предисловие ко второму изданию своего романа и обдумывая, как привлечь внимание читателей к порокам и болезням современного поколения, вспомнил и использовал медицинскую терминологию своего кавказского приятеля.

которые пропали во время Крымской войны. Никаких подтверждающих это материалов мы не имеем. Из воспоминаний Сатина мы знаем, что, когда вышла из печати «Княжна Мери», Майер обиделся и писал Сатину о Лермонтове: «Pauvre sire, pauvre talent»^9*. К сожалению, это столь интересное для нас письмо Майера, очевидно, потеряно безвозвратно.

В Пятигорске летом 1838 г. Майер познакомился с Огаревым. В это время он очень дружен был с Александром Одоевским. «Он и Одоевский бывали у нас почти ежедневно, — вспоминал Огарев, — они были глубоко привязаны друг к другу». Постоянную связь поддерживал Майер также с декабристами, жившими в Прочном Окопе (с Нарышкиным, Назимовым, Загорецким, Вегелиным). «Я дважды навещал своих приятелей в Прочном Окопе, — читаем мы в письме Майера к Сатину от 24 ноября 1838 г. — Они действительно честные люди и питают ко мне сердечную дружбу».

Вне этого узкого круга близких ему по духу людей Майер чувствовал себя чужим и одиноким. «Люди плохи, любезнейший Н. М., очень плохи! — писал он Сатину 26 июля 1838 г. — Эту выходку против них я основываю не на статистических таблицах преступлений, а на их бесчувствии, холодности, равнодушии ко всему человеческому, на их старании затаить, задавить все, что могло бы показать, что они люди, а не скоты. Грустно и досадно!.. Вот уже несколько месяцев — je cherche et je ne trouve qu’indifférence et dessèchement d’âme, je frappe et personne n’est là pour m’ouvrir^10*. Скучно не скучно, а часто грустно, еще чаще пусто. Есть же ведь состояние и людей и обществ, которое наш наивный рапорт: обстоит благополучно, нового ничего нет! весьма характеризует».

«Архива Раевских». В 1839 г. Майер в качестве главного доктора Восточного берега служил при штабе генерала Н. Н. Раевского-младшего. В это время он жил уже в Керчи, разъезжая для осмотра госпиталей береговых укреплений. В семействе Раевского Майер познакомился и со своей будущей женой. Это была Софья Андреевна Дамберг. Сомнительно, чтобы она могла вполне удовлетворить запросам Майера. Филипсон, описывая лето 1840 г., проведенное Раевскими в их крымском имении Кара-сан, вспоминал: «С ними проводили лето Майер и Софья Андреевна Дамберг. Последняя няньчилась с ребенком (Раевского. — Н. Б.) с терпением и приторной добротой немки; часто она служила нам с Майером предметом шуток и насмешек в дружеской беседе. Тогда оба мы и не подозревали, что через несколько лет она будет женой Майера и матерью его двух сыновей».

После женитьбы (очевидно, в 1841 г.) Майер продолжал жить в Керчи. В письмах декабриста Лорера постоянно упоминается его имя. Вот выдержки из писем Лорера к Нарышкину за 1841—1845 гг. «Из Анапы приехал в Керчь больной Дивов в лихорадке. Я с ним познакомился, нашел ему теплую квартиру, и добрый Николай Васильевич пользует его... Н<иколай> Васильевич просит Вас его не забывать и любить его попрежнему. Он остается при Раевском покамест и будет смотреть по обстоятельствам» (письмо от 19 февраля 1841 г.)⁶⁹. «В Керчи ты увидишь доброго нашего друга Н. В. Майера» (20 июля 1843 г.). «Будешь в Керчи, простися с добрым Н. В. Майером, который тебя с нетерпением ожидает» (20 ноября 1843 г.). «Я постоянную переписку веду с Майером и Розеном. Наш Николай Васильевич начинает хворать, в письмах его нет прежней энергии, нет веселья и соли» (22 февраля 1845 г.).

Последнее упоминание о Майере мы находим в письме Лорера от 23 июля 1845 г.: «От Розена, Бриггена и Майера получаю по временам письма».

«Он потух быстро, в самой цветущей поре», — писал Огарев.

В поколении русских людей 30—40-х годов, переживших суровую эпоху последекабристской реакции Николаевского царствования, было немало таких «неудачников», не сумевших проявить себя в активной деятельности. Н. В. Майер был одним из типичных представителей этих людей тогдашнего русского общества, в котором по характеристике Белинского «кипят и рвутся наружу свежие силы, но сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию» («Письмо к Гоголю»).

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Из воспоминаний Сатина». — Сб. «Почин» 1895; Огарев— «Полярная Звезда» 1861, № 6; Филипсон, Воспоминания. — «Русский Архив» 1883, кн. 5, 177—180.

² «Записки декабриста Н. И. Лорера», Гиз, М., 1931, 189.

³ См. М. , Образы прошлого, М., 1912.

⁴ Вместе с тем надо думать, что дальнейшее изучение архивов декабристов, с которыми был дружен Майер, должно дать новые материалы о нем.

⁵ Об этом рассказывает Б. Л. Модзалевский в примечаниях ко второму тому «Архива Раевских», Спб., 1910, II, 401.

⁶ Архив Академии наук (Ленинград), фонд № 4, опись № 2 за 1817 г., дело № 1, лл. 6—9.

⁷

⁸ Военно-исторический архив в Ленинграде, фонд № 749, дело № 3705, лл. 1—2.

⁹ Архив Академии наук, фонд № 4, дело № 27 за 1816 г.

¹⁰ Резолюция об увольнении и о выплате причитающихся Николаю Майеру 2 р. 17,5 коп. имеется в Архиве Академии наук, опись № 2 за 1822 г., дело № 57, л. 3.

¹¹ В делах Медико-хирургической академии за 1823 г. имеется прошение «от сына иностранца Николая Майера» от 29 сентября 1823 г.: «Представляя при сем свидетельство мое о звании и крещении, покорнейше прошу принять меня в число волонтеров по части медицинской. Николай Майер». На прошении карандашная помета: «Экзаменовать». — Военно-исторический архив в Ленинграде, фонд № 749, дело № 70 (разная переписка за 1823 год, ч. 4-я, л. 112).

¹² «Дело о представлении на усмотрение начальства нужд, в каковых находятся воспитанники Академии»: «Все казенные воспитанники Академии, имея бедных родителей или родственников и не получая от них никакого денежного пособия, единственное средство находят в ожидании помощи только от своего начальства; почему и прибегают беспрерывно к инспектору Академии с безотступными просьбами о выдаче им жалования вперед». Далее говорится о том, что казенное содержание не дает им возможности заказывать мастеровым приличное для себя платье и обувь, и они принуждены покупать все на рынке. «Через такую покупку обыкновенно приобретают они поношенное, самое непрочное и разнокалиберное платье, отчего большею частью одеты бедно и не совсем прилично, часто нуждаются в надлежащей обуви и не имеют теплой одежды, и потому многие из них в сырое и холодное время простужаются и болеют... Многие из казенных воспитанников, видя всю невозможность к удовлетворению своих надобностей штатным денежным содержанием, решаются преподавать уроки в частных домах, дабы сим образом снискать себе какое-нибудь средство к вспоможению, на что испрашивают позволения у г. инспектора. Но как сие постороннее занятие, отнимая у них потребное для изучения медицинских предметов время, отвлечет их от настоящей цели и может быть причиной неоказания надлежащих успехов, то инспектор Академии не только на сие не дает им позволения, но даже строжайше запретил сие и подобные оным занятия для приобретения денежного пособия». (Военно-исторический архив в Ленинграде, фонд № 749, коробка № 584, дело № 383-в, л. 10). — Не на много лучше, надо думать, было положение и некоторых волонтеров.

¹³ Архив Академии наук, фонд № 4, опись № 2 за 1827 г., дело № 123.

¹⁴ Переписка о В. Майере кончается рапортом экзекутора Галактионова от 18 октября 1827 г.: «Сего месяца первого числа помощник комиссара книжной лавки Александр Майер из занимаемой отцом его квартиры выехал, причем имевшиеся в квартире той у дверей медные замки взял с собой, оставив вместо оных четыре железных, худые и без ключей; равно в кухне от очага выломлена железная плита, взятая им же, Майером. О каковом обстоятельстве честь имею донести». — Архив Академии наук, фонд № 4, опись № 2 за 1827 г., дело № 123.

¹⁵ «Николаевское время было временем нравственного душегубства, оно убивало не одними рудниками и белыми ремнями, а своей удушающей, понижающей атмосферой, своими, так сказать, отрицательными ударами». — А. 

¹⁶ Дело Архива III отделения за 1834 г., 1-й экспедиции, № 132. — Центральный государственный исторический архив (Москва).

¹⁷ «Всеподданнейшие доклады по III отделению» за 1834 г. — ЦГИА.

¹⁸ Флигель-адъютант Николая I Дурново записал в своем дневнике 19 декабря 1825 г. слова Николая, сказанные по поводу Палицына: «Идите и скажите Палицыну, что его поведение известно Николаю Павловичу, но что император ничего не хочет знать и прощает ему от чистого сердца». — Всесоюзная библиотека им. Ленина. Записки Отдела рукописей, вып. 3, «Декабристы», 16.

¹⁹ «Дело о государственном преступнике Палицыне». — ЦГИА.

²⁰ «О распространении зловредных сочинений среди студентов Харьковского университета в 1827 г.». В деле значится, что один из передатчиков «зловредных сочинений», Снесарев, окончил в 1826 г. Харьковский университет и уехал в Грузию; см. М. Цявловский, Эпигоны декабристов. — «Голос Минувшего» 1917, № 7—8.

²¹ Очевидно, изображена следственная комиссия по суду над декабристами.

²² «Тень Рылеева» — это, очевидно, стихотворение Кюхельбекера того же названия, написанное в Шлиссельбурге в 1827 г.

²³  Цявловский, цит. соч.; П. Щеголев, Из жизни и творчества Пушкина, Л., 1928 (ст. «Пушкин в политическом процессе 1826 г.»).

²⁴ «Рылеев в темнице».

²⁵ Чернышев З. Г. (1796—1862) был осужден по 7-му разряду к двум годам каторги. Пробыл год в Нерчинских рудниках, потом жил на поселении в Якутске. В 1829 г. определен рядовым на Кавказ. В 1833 г. произведен в прапорщики. В 1837 г. уволен в отставку.

²⁶ Милютин М. П. (1787—1869) — родственник Рылеева. Его принадлежность к Северному обществу на следствии установлена не была, но за родство с Рылеевым и за агитацию против присяги Николаю он был переведен тем же чином на Кавказ. На Кавказе находился с 1826 по 1842 г. В 1842 г. вышел в отставку.

²⁷ Жуков И. П. как «прикосновенный к происшествию 14 декабря» был переведен тем же чином сперва в Архангелогородский полк, а потом в Отдельный кавказский корпус. В 1833 г. вышел в отставку и жил под надзором в Казанской губ.

²⁸ Жандармский полковник Юрьев, присланный для расследования этого дела из Ставрополя, доказывая необходимость удаления арестованных из Пятигорска, писал: «Кроме того, что в Пятигорске нет места для удобного их помещения, нет людей, которым можно было бы поручить надзор за ними. Самый караул занимают здесь три роты Кабардинского полка, наполненные поляками и состоящие под командою капитана Перекрестова, находившегося в дружеских связях с г. г. Палицыным, Майером и Ваневым». — Список с отношения полковника Юрьева Вельяминову от 12 апреля 1834 г. из дела III отделения № 132 за 1834 г. — ЦГИА.

²⁹ «дом неимущих офицеров» в связи с попытками арестованных «употреблять все возможные средства к личным и даже письменным между собой сообщениям».

³⁰ Наумов Дмитрий, штабс-капитан Тифлисского пехотного полка, был во вражде с Палицыным из-за Эмилии Клингенберг.

³¹ Генеральша Мерлини Екатерина Ивановна — вдова ген. Станислава Демьяновича Мерлини, умершего в Пятигорске в 1833 г. Играла видную роль в пятигорском обществе. Ее имя упоминается в набросках Пушкина к «Роману на Кавказских водах».

³² Командир Отдельного кавказского корпуса бар. Розен, посылая эту выдержку из письма Бенкендорфу, писал: «Что же касается до упомянутой в сей выписке истории, то я считаю нужным пояснить Вашему сиятельству, что оная заключается в том только, что Наумов и Палицын доискивались оба руки падчерицы генерал-майора Верзилина, за что и произошло между ними неудовольствие. Генеральша же Мерлини содействует первому из них. Федор Иванович, рассказывавший вместе с госпожою Мерлини историю сию майору Юрьеву, должен быть гвардии ротмистр Орел, коего зовут сим именем»; см. дело Архива III отделения № 132 за 1834 г., 1-й экспед. — ЦГИА.

³³ Кочубей Демьян Васильевич, сенатор с 1833 г. Позже принимал участие в подготовке крестьянской реформы.

³⁴ «святой».

³⁵ Статский советник Мензелинцев, живший в одном дворе с Майером. Отличался необыкновенной толщиной, был отрешен от должности главного пристава магометанских народов за «злоупотребления». В рапорте Энгельгардта Вельяминову от 5 апреля 1834 г. значится: «Надворный советник Мензелинцев после обыска квартир Палицына, Ванева и Майера говорил в доме вдовствующей генерал-лейтенантши Мерлиной <так в документе>, что сомнительные бумаги должны храниться в квартире в печи».

³⁶ Как уже известно из предыдущего, предположение Майера было справедливым.

³⁷ Вольнонаемный слуга Мензелинцева.

³⁸ Ильина — квартирная хозяйка Майера.

³⁹

⁴⁰ Бремзер Иоганн-Готфрид — немецкий зоолог начала XIX в., специалист по глистам.

⁴¹ Гюйон Жанна-Мария (1648—1717) — основательница мистико-религиозного учения, проповедывавшего предопределенность всех человеческих поступков. Ее сочинения получили довольно широкое распространение в России в начале XIX в.

⁴² Буриньон Антуанетта (1616—1660) в юности бежала из родительского дома и, рассказывая о своих видениях, собрала вокруг себя толпу приверженцев. После нее остались многочисленные сочинения (двадцать пять томов).

⁴³ Этим именем назван был городничий Ванев. Савари Анн-Жан-Мари-Рене, герцог (1774—1833) — боевой генерал и министр полиции при Наполеоне.

⁴⁴

⁴⁵ В рапорте коменданта Кавказских Минеральных Вод Энгельгардта Вельяминову от 15 апреля 1834 г. значится: «Доктор Майер сего 4-го числа при разобрании в присутствии моем, ген. -майора Худинского и прочих г. г. штаб и обер-офицеров его книг и бумаг, также позволил себе вольность — говорил громко и даже дерзко».

⁴⁶ Левис, офицер Навагинского пехотного полка, член строительной комиссии на водах.

⁴⁷ Бибиков М. Н. — адъютант Вельяминова, родственник декабриста Кривцова.

⁴⁸ Совет десяти — карательный орган в Венеции в XVI в.

⁴⁹ — действительный статский советник, состоявший по особым поручениям при гр. Воронцове в Одессе.

⁵⁰ — графиня. Жила в Бессарабии, в Бендерском уезде.

⁵¹ Миркович — жена генерал-майора Мирковича, вице-президента княжества Молдавского. У нее в Яссах жила сестра Майера.

⁵² Одна из сестер Майера (очевидно, Анна Майер), жившая в Яссах у Мирковичей.

⁵³ Эпернон Жан-Луи, герцог (1554—1642) — вельможа и любимец короля Генриха III. При Людовике XIII изгнан за надменность в Мец.

⁵⁴

⁵⁵ Учение о тысячелетнем земном царствовании Христа, возникшее в раннем христианстве. Оно нашло потом свое развитие в учении мистических сект.

⁵⁶ Филиппов — канцелярист Пахомов Николай Филиппович, живший в одном доме с Палицыным. Предупреждал Палицына о предстоящем обыске. Сносился с ним и после его ареста, за что сам был посажен под арест в «дом неимущих офицеров». Во время допросов в самом невинном виде описал рисунки Майера.

⁵⁷ Любопытно, что в деле имеются показания об атеизме Майера. Штабс-капитан Наумов 17 апреля 1834 г. показал: «Когда случалось мне с ним говорить, всегда обнаруживал он свои безбожные мысли. Он их и не скрывал ни от кого, и раз вечером, будучи у князя Суворова, так ясно изложил свой образ мыслей и так восстал против веры, что мы все попросили его замолчать, я же назвал его безбожником (un athée), но Палицын отвечал мне за него на французском языке nous ne sommes pas des athées, mais des mystiques»^11*. — Дело Архива III отделения, 1-й экспед., № 132, за 1834 г.

⁵⁸

⁵⁹ Дальнейшую судьбу Палицына мы можем проследить по «Делу о государственном преступнике Палицыне», хранящемуся в Архиве III отделения (ЦГИА). В Смоленской губ. Палицын прожил 10 лет, до 1846 г., безуспешно подавая прошения о разрешении на въезд в столицы. В 1838 г. он женился и имел четырех детей. В 1845 г., в связи с обвинением его неким Энгельгардтом (возможно, бывшим комендантом Кавказских Минеральных Вод или его родственником) в фальшивой игре в карты, просился на военную службу на Кавказ, но получил отказ. В 1846 г. получил право жить по всей России, кроме столиц, и поселился в Одессе, где поступил на службу в таможню в чине коллежского секретаря (чин, в котором Палицын двадцать три года назад выпущен был из Московского благородного пансиона). В 1851 г. получил разрешение на въезд в Петербург, но под строгим секретным надзором. Умер в 1880-х годах.

⁶⁰ «Дело о государственном преступнике Александре Бестужеве». — ЦГИА; ст. А. Берже, А. Бестужев в Пятигорске. — «Русская Старина» 1880, № 10, 417—422.

⁶¹ Палицын, как мы знаем, не был на каторжных работах, а сразу после крепости был переведен из гвардии в армию.

⁶² «Из записной книжки»): «Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя. Все взоры, все внимание обратились на него. У подъезда толпились около него и узнавали его по бывшей на нем светлой пуховой шляпе».

⁶³ А. Миклашевский, М. Ю. Лермонтов в заметках его товарища. — «Русская Старина» 1884, кн. 12, 592.

⁶⁴ Письмо Н. М. Сатина к Н. И. Астракову. — Рукописный отдел Всесоюзной библиотеки имени Ленина, Москва.

⁶⁵ «Du système pénitencier aux Etats-Unis» («Система исправительных тюрем САСШ»). Бумага эта, написанная неизвестной рукой и содержащая также изложение собственных мыслей, обратила на себя внимание III отделения имеющейся в конце ее припиской: «vous garderez tout cela pour vous; l’idée que vous pourriez le communiquer à qui que ce fût me cause des battements de cœur et oppression de poitrine, je l’exige absolument, ne trahissez pas ma confiance»^12*. — Сатин по этому поводу показал, что выписка сделана была его знакомым доктором Майером для любимой им женщины — Мансуровой, а потом подарена была Сатину. — , Полное собр. сочинений и писем под ред. М. Лемке, VI, 170.

⁶⁶ Очевидно, здесь имеется в виду поездка Майера в Петербург в конце 1836 г.

⁶⁷  Дурылин, «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, М., 1940.

⁶⁸ Достоверность этой оценки вызывает, впрочем, сомнения; см. в настоящем томе сообщение Н. Бродского

⁶⁹ «Записки декабриста Н. И. Лорера», 373—374.