Лермонтов М.Ю.: Герштейн Э.: Лермонтов и семейство Мартыновых

В лермонтовской литературе была широко распространена одна версия об «истинных причинах» дуэли Лермонтова с Мартыновым, до сих пор научно не опровергнутая. Мы имеем в виду толки о распечатанном Лермонтовым пакете с письмами Мартыновых и намеки на романические взаимоотношения поэта с Натальей Соломоновной Мартыновой.

В 90-х годах по этому вопросу завязалась оживленная полемика между П. К. Мартьяновым и кн. Д. Д. Оболенским. Спор остался неразрешенным: обе стороны не были точны в хронологии событий и обнаружили полное незнание обстановки жизни Мартыновых в 30-х и 40-х годах. Тем не менее общественное мнение склонялось в пользу Оболенского. На его стороне было преимущество: им были опубликованы (в 1892 г. в «Новом Времени», в 1893 г. в «Русском Архиве») три письма из семейной мартыновской переписки, доставшиеся ему от сына покойного Н. С. Мартынова.

Эта переписка удостоверяет, что 5 октября 1837 г. Н. С. Мартынов, действительно, сообщал из Екатеринодара своему отцу о пропаже пакета: «... Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил; но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали, но он, само собой разумеется, отдал мне свои...».

Вторым фактом, засвидетельствованным опубликованной перепиской, было то, что мать Мартынова заподозрила Лермонтова в умышленном скрытии распечатанных им писем: «... он освободил тебя от труда прочитать их, — отвечала Мартынова сыну в ноябре 1837 г. — ... после этого случая даю зарок не писать никогда иначе, как по почте; по крайней мере остается уверенность, что тебя не прочтут...».

Этим, собственно, фактическая сторона переписки исчерпывается. Чем разрешился этот инцидент, не было указано в опубликованных документах, и утверждение о том, что последовавшая через четыре года ссора Н. С. Мартынова с Лермонтовым была вызвана именно этим недоразумением, ничем подкреплено не было.

Д. Д. Оболенский опубликовал рядом с этими двумя письмами еще одно: письмо от 25 мая (1837 г.), в котором Е. М. Мартынова сообщала сыну о том, что Лермонтов бывает у них и что его визиты всегда ей неприятны.

Это-то письмо и послужило поводом к предположению, что вся опубликованная Оболенским переписка Мартыновых является подделкой¹. По достоверным данным биографии Лермонтова известно, что он не был в Москве во второй половине мая 1837 г. Переведенный на Кавказ за стихи на смерть Пушкина, Лермонтов выехал в Москву 19 марта 1837 г.², а 23 марта был уже в Москве, откуда отбыл 10 апреля». 31 мая он писал из Пятигорска М. А. Лопухиной. Из содержания этого письма видно, что некоторое время он уже находился на Кавказе.

Вывод о фальсификации всей переписки, сделанный только на основании несогласованности даты письма от 25 мая с фактическими данными биографии Лермонтова, представляется, однако, несколько легкомысленным.

В публикации «Русского Архива» имеется определенное редакционное указание на условность проставленной в этом письме даты: «Москва, 25 мая (1837)». Уже одно это обстоятельство могло навести на мысль, что П. И. Бартенев, печатая копии мартыновских писем, имел в руках их подлинники, в которых в письме от 25 мая не был проставлен год. Письмо могло быть написано в каком-то другом году. В таком случае снимается подозрение в фальсификации всей переписки.

Ознакомление с редакционными копиями мартыновских писем⁴ прямо подтверждает эту догадку. Дата «1837» на копии письма от 25 мая проставлена рукою П. И. Бартенева. Письма были опубликованы им не полностью: пропущены строки, посвященные узкосемейным событиям. Обилие подробностей московской и семейной жизни указывает на подлинность этих писем: трудно предположить, чтобы через 30—40 лет можно было восстановить такое количество достоверных деталей. Эти же подробности дают возможность установить точную дату письма. Оно было написано в 1840 г.

Прежде чем говорить о значении, какое имеет установление правильной даты этого письма для переоценки смысла всей мартыновской переписки, приведу полные тексты копий двух писем Е. М. Мартыновой к сыну^1*, впервые вводимые здесь в научный обиход.

Твое письмо, дорогой Николай, написанное из Екатеринодара, доставило нам большую радость, но я должна сознаться, что она не была продолжительной из-за моего несчастного характера: я знаю, что там очень плохой климат; мой отец служил в этом городе и был там очень болен, вот почему , мой добрый друг, и буду счастлива и спокойна лишь по твоем возвращении. Как мы все огорчены тем, что наши письма, писанные через Лермонтова, до тебя не дошли. Он освободил тебя от труда их прочитать, потому что в самом деле тебе пришлось бы читать много: твои сестры целый день писали их; я, кажется, сказала: «при сей верной оказии». После этого случая даю зарок не писать никогда иначе, как по почте; по крайней мере остается уверенность, что тебя не прочтут. Двор здесь уже давно; все готовятся к балам и веселостям<пропуск фамилии> была у нас позавчера; она неизменна: красива и очаровательна, беспрестанно справляется о тебе и с нетерпением ждет твоего возвращения, столько же ради тебя, сколько ради обещанного бала. Она готовится к представлению (императрице. — Э. Г.), которое, говорят, состоится послезавтра, но это еще не наверное, т. к. императрица чувствует себя не совсем здоровой. Восьмого будет свадьба Натали Оболенской, ожидают Вольдемара, но он пишет, что не приедет, несмотря на то, что Гринвальд обещал это его отцу. Повидимому верно, что обещать и держать слово — вещи разные. Поскольку у тебя так много свободного времени, мой милый Николай, воспользуйся им и пиши нам почаще, — это единственное наше удовольствие в разлуке. Прощай, будь здоров и возвращайся поскорее. Только что мы получили письмо от Дмитрия; он уже не у Оболенского, мы не знаем, что с ним делать: тот не хочет его больше держать, а этот просит, ради бога, перевести его в другой пансион. Еще не решено, как мы поступим с ним, но все это очень неприятно.

Е. М. МАРТЫНОВА
Рисунок Т. Райта, 1844 г.
Русский музей, Ленинград

События, упоминаемые в этом письме, вполне достоверны. Двор, действительно, был в Москве осенью 1837 г. Императрица, сопровождавшая императора и наследника при осмотре московских достопримечательностей и заведений, перестала выезжать в начале ноября⁵, — очевидно, действительно была нездорова. Упоминаемый в письме Дмитрий Соломонович Мартынов был в 1837 г. тринадцатилетним мальчиком — естественны заботы о его воспитании. Ожидание возвращения Н. С. Мартынова с Кавказа объясняется тем, что он поехал в начале 1837 г. на Кавказ добровольцем от кавалергардского полка, а по закону каждый полк ежегодно командировал одного офицера на Кавказ сроком на один год.

Характерен и пропуск фамилии после имени «Вера»: очевидно, переписчик либо не разобрал ее фамилии в подлиннике письма, либо умышленно выпустил.

Где ты, мой дорогой Николай? Я страшно волнуюсь за тебя, здесь только и говорят, что о неудачах на Кавказе; мое сердце трепещет за тебя мой милый; я стала более, чем когда-либо суеверна: каждый вечер гадаю на трефового короля и прихожу в отчаяние, когда он окружен пиками; не будь таким же лентяем, как Мишель⁶

Мы еще в городе, погода все еще холодная, но я думаю перебраться во вторник; но сколько бы я ни меняла обстановки, воспоминанье о моем горе всюду преследует меня, я влачу свое жалкое существование. Оплакивать воспоминания прошлого — занятие каждого моего дня, когда только я могу это делать; меня часто утомляют несносными делами. Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны. Прощай, дорогой Николай, целую тебя от всей души, да благословит тебя бог.

P. S. Твои сестры спят, как обычно, я их еще не видала. Они здоровы и много веселятся; от кавалеров они в восторге.

Уже известное и ранее упоминание «о неудачах на Кавказе» подсказывает, что это письмо было написано в 1840 г.: разгром черноморской береговой линии был в этом году предметом всеобщего обсуждения, а весной 1837 г. царская армия не потерпела крупных поражений на Кавказе.

Е. М. Мартынова говорит о понесенной ею тяжелой утрате и о преследующих ее воспоминаниях. Несомненно, речь идет о смерти Соломона Михайловича Мартынова, случившейся 21 марта 1839 г. Письмо не могло быть написано ранее этого года.

Малозначительная фраза «погода все еще холодная, но я думаю перебраться во вторник» является неоспоримым указанием на то, что это письмо не могло быть написано в 1837 г.: 25 мая этого года был вторник (25 мая 1840 г. — суббота). Данные биографии Лермонтова совпадают с предложенной мною датировкой. После своего перевода в Петербург в августе 1832 г. Лермонтов был в Москве в весенние месяцы только три раза: в 1837, 1840 и 1841 гг. Так же как и в 1837 г., он не мог быть в Москве и 25 мая 1841 г.: 9 мая он был уже в Ставрополе.

В 1840 г. Лермонтов прибыл в Ставрополь 10 июня, задержавшись по дороге на три дня в Новочеркасске. Очевидно, он выехал из Москвы в последних числах мая. Сообщение Е. М. Мартыновой о частых посещениях Лермонтовым ее дома в мае 1840 г. подтверждается и записями в неизданном дневнике А. И. Тургенева за 1840 г.⁷:

«12 мая... После обеда в Петровское к Мартыновым, они еще не уезжали из города... Несмотря на дождь поехали в Покровское-Глебово, мимо Всехсвяцкого... возвратились к Мартыновым — пить чай и сушиться. К<нязь> Гагар<ин> на коне своем. Лермонтов любезничал и уехал.

19 мая... в Петровское, гулял с гр. Зубовой... Цыгане, Волковы, Мартыновы: Лермонтов.

22 мая... в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым; зазвали пить чай и у них и с Лермонт<овым> и с Озеров<ым> кончил невинный вечер; весело. Le commérage et l’épigramme <impertinence?> dans vos yeux^2* в Наталье Мартыновой что-то милое и ласковое для меня».

Как видим, в 1840 г. барышни Мартыновы охотно принимали Лермонтова у себя и весело проводили с ним время. Е. М. Мартынова также сообщает, что «эти дамы находят большое удовольствие в его обществе». Ничто не указывает на то, чтобы прошедший эпизод с пропавшими письмами повлиял на добрые взаимоотношения между Лермонтовым и сестрами Мартыновыми. Даже Е. М. Мартынова, признаваясь сыну в своем нерасположении к Лермонтову, объясняет это опасением злого языка поэта, но ни словом не упоминает об эпизоде с письмами, имевшем место два с половиной года назад. Очевидно, этот инцидент либо был совершенно забыт, либо недоразумение разъяснилось тогда же, в 1837 или 1838 г., в пользу Лермонтова. От семейной обиды Мартыновых к 1840 г. не оставалось и следа.

Н. С. МАРТЫНОВ
Рисунок Т. Райта, 1843 г.
Русский музей, Ленинград

Н. С. Мартынов, пытавшийся привлечь этот эпизод к истории своей дуэли с Лермонтовым, старался не упоминать о том, что после своих встреч с Лермонтовым на Кавказе в 1837 г. он полтора года жил в Петербурге. Прибыв 21 апреля 1838 г. к своему полку в Петербург, поручик кавалергардского е. в. полка Н. С. Мартынов пробыл там до 30 октября 1839 г., когда он, по не выясненным до сих пор причинам, был вновь переведен на Кавказ, прикомандированный к Гребенскому казачьему полку⁸. Офицеры императорской гвардии Лермонтов и Мартынов не могли не встречаться в Петербурге, хотя они и служили в разных полках. Если бы Мартынов чувствовал себя оскорбленным за сестер, он имел возможность спровоцировать дуэль с Лермонтовым в Петербурге в 1838 или 1839 г.

Таким образом, попытку Д. Д. Оболенского документально доказать связь дуэли с историей пропавшего пакета можно признать неудавшейся. При правильной датировке вся мартыновская переписка лишается той внутренней логики, которую ей хотели придать защитники Мартынова, и обращается прямо против них. Трудно сказать, была ли эта тонкая подтасовка фактов сделана умышленно или она произошла из-за невнимательного отношения к сообщаемым в письме от 25 мая второстепенным фактам, но подозрение в фальсификации документов не имеет никакого разумного основания⁹. Наоборот, опубликование этих писем указывает на отсутствие в мартыновских бумагах прямых оправдательных документов. Оболенскому пришлось ограничиться сохранившимися подлинными косвенными материалами, трактующими о событиях 1837 г.

Установление подлинности мартыновской переписки дает возможность принять ее за фактическую основу, на которой необходимо пересмотреть распространявшиеся Мартыновым и его родными рассказы о причинах дуэли.

печати в 1875 г. в воспоминаниях Я. И. Костенецкого. Костенецкий утверждал, что передает слухи о причинах дуэли, дошедшие до него от кавказских товарищей непосредственно после катастрофы: «Когда Лермонтов был в Петербурге, где он был знаком с родителями Мартынова, то ему будто бы очень понравилась сестра Мартынова и он хотел было на ней жениться, о чем будто бы и объяснился с отцом девицы. Но отец, будучи не особенно хорошего мнения о Лермонтове, дал ему уклончивый ответ. Когда Лермонтов, перед отъездом своим на Кавказ, пришел проститься с семейством Мартынова, то отец просил его доставить письмо от него к своему сыну в Пятигорск, со вложением пятисот рублей ассигнациями денег. Лермонтов взял письмо, и, предполагая, что вероятно в нем отец пишет к сыну что-нибудь о его предложении и желая знать его о себе мнение, дорогою будто бы распечатал письмо, в котором и прочел самый неблагоприятный о себе отзыв старика Мартынова. Письмо это Лермонтов уничтожил, а по приезде в Пятигорск сказал Мартынову, что у него было к нему от его отца письмо с деньгами, но что он его потерял, деньги же отдал Мартынову. Вот это-то обстоятельство, будто бы, было причиной тайного неудовольствия Лермонтова к Мартынову, хотя по наружности он оставался его приятелем»¹⁰.

Как видим, все обстоятельства переданы здесь неверно: Мартыновы никогда не жили в Петербурге, старика Мартынова в 1841 г. уже не было в живых, Лермонтову были переданы не 500, а 300 рублей, которые он должен был отдать Мартынову не в Пятигорске, а на линии. Здесь мы видим хронологический сдвиг и соответственное ему изменение обстановки: эпизод, действительно имевший место в 1837 г., перенесен в 1841 г.

Однако привлечение имени сестры Мартынова к истории дуэли не случайно. Оно фигурирует и в рассказе старшей сестры Мартыновых, Екатерины Соломоновны Ржевской, изложившей свой взгляд на причины дуэли в беседе с Я. К. Гротом в 1852 г. Сумма денег, названная Ржевской, также неверна, но хронологически ее рассказ точнее. Содержание пропавшего письма она передает несколько иначе: «Лермонтов же любил сестру Мартынова, который отговаривал ее от брака с ним. Однажды, когда Мартынов был в экспедиции, а Лермонтов сбирался ехать в ту же сторону, m-lle Мартынова поручила ему доставить своему брату письмо и в нем свой дневник; в то же время, отец их дал для сына своего письмо, в которое вложил 2 000 рублей серебром, не сказав Лермонтову ни слова о деньгах. Лермонтов, любопытствуя узнать содержание писем, в которых могла быть речь о нем, позволил себе распечатать пакеты и не доставил их: в письме девицы прочел он ее отзыв, что она готова бы любить его, если б не предостережение брата, которому она верит. Открыв в письме отца деньги, он не мог не передать их, но самое письмо тоже оставил у себя. Впоследствии старался он уверить семейство, что у него пропал чемодан с этими письмами, но доставление денег изобличило его. Однако в то время дело осталось без последствий»¹¹.

Костенецкий и Ржевская связывают пропавшие письма Мартыновых с неосуществившимся намерением Лермонтова вступить в брак с сестрой Мартынова. Это утверждение оказывается совершенно неправдоподобным в свете письма Е. М. Мартыновой к сыну от 25 мая 1840 г.: «... он выказывает полную дружбу к твоим сестрам», «... эти дамы находят большое удовольствие в его обществе...». Мать Мартынова не могла бы писать в таком тоне о Лермонтове, если бы за три года до этого он делал неудачное предложение одной из сестер Мартыновых.

В противоположном смысле излагал историю взаимоотношений Лермонтова с Мартыновой Д. Д. Оболенский: «Неравнодушна к Лермонтову была и сестра Н. С. Мартынова — Наталья Соломоновна. Говорят, что и Лермонтов был влюблен и сильно ухаживал за ней, а быть может и прикидывался влюбленным. Последнее скорее, ибо когда Лермонтов уезжал из Москвы на Кавказ, то взволнованная Н. С. Мартынова провожала его до лестницы; Лермонтов вдруг обернулся, громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив в недоумении провожавшую»¹².

Н. С. МАРТЫНОВА
Рисунок Т. Райта, 1844 г.
Русский музей, Ленинград

«Одной нашей родственнице, старушке, — добавляет в другой редакции своих сообщений Оболенский, — покойная Наталья Соломоновна не скрывала, что ей Лермонтов нравится, и ей пересказывала с горечью последнее прощание с Лермонтовым и его выходку на лестнице»¹³.

Описанная сцена вполне правдоподобна: Лермонтов не терпел патетических сцен, скрывая и свои душевные движения. Эта сцена стоит в прямой связи с записями А. И. Тургенева о посещениях Лермонтовым Мартыновых в 1840 г. Оболенский не дал себе труда проверить хронологическую последовательность событий и поэтому связывает несколько разных эпизодов в один. В другом месте он передает рассказы о сближении Н. С. Мартыновой с одной из героинь «Княжны Мери»:

«Что сестры Мартыновы, как и многие тогда девицы, были под впечатлением таланта Лермонтова, неудивительно и очень было известно. Вернувшись с Кавказа, Наталья Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в „Герое нашего времени“. Одной нашей знакомой она показывала красную шаль, говоря, что ее Лермонтов очень любил. Она не знала, что „Героя нашего времени“ уже многие читали и что „пунцовый платок“ помянут в нем совершенно по другому поводу...»¹⁴.

У нас нет точных сведений о времени пребывания Мартыновых на Кавказе, но, повидимому, прав был Н. С. Мартынов, утверждавший, что семейство его было в Пятигорске летом 1837 г. Отсюда, очевидно, и был передан Лермонтову пакет для Мартынова в конце лета. Наталья Мартынова не могла говорить о «Герое нашего времени», вернувшись с Кавказа в 1837 г.: роман не был еще написан. Тем не менее рассказы Оболенского не являются выдумкой, но они неточны. Сейчас мы имеем возможность сопоставить их со свидетельствами современников Лермонтова, неизвестными Оболенскому. В 1841 г. в Москве, действительно, упорно распространялись слухи о том, что в «Княжне Мери» выведена сестра Мартынова.

Т. Н. Грановский, извещая в первой половине августа 1841 г. своих сестер о смерти Лермонтова, писал: «... Лермонтов, автор „Героя нашего времени“, единственный человек в России, напоминающий Пушкина, умер той же смертью, что и он. Он убит на дуэли г. Мартыновым, братом молодой особы, выведенной в его романе под именем княжны Мери...»¹⁵.

Непосредственно связывает «Княжну Мери» с историей дуэли и Андрей Елагин (младший сын известной Авдотьи Петровны Елагиной) в письме из Москвы от 22 августа 1841 г.: «... Мартынов, который вызвал его на дуэль, имел на то полное право, ибо княжна Мери сестра его. Он давно искал случая вызвать Лермонтова, и Лермонтов представил ему случай, нарисовав карикатуру... и представив ее Мартынову. У них была картель: Лермонтов выстрелил в воздух, а Мартынов подошел и убил его. Все говорят, что это убийство, а не дуэль, но я думаю, что за сестру Мартынову нельзя было поступить иначе...»¹⁶.

Те же слухи нашли отражение в письме Мефодия Каткова к его брату Михаилу Никифоровичу в августе 1841 г., в котором он с сомнением относится к сближению Мартыновой с княжной Мери: «... Мартынов, брат мнимой княжны, описанной в „Герое нашего времени“, вызвал его на дуэль, впрочем не за нее, а за личные оскорбления, насмешки...»¹⁷.

Лермонтов не мог изобразить в «Княжне Мери» Мартынову. «Княжна Мери» была закончена Лермонтовым в 1839 г., и в основу ее были положены наблюдения Лермонтова над жизнью русских на Кавказе в 1837 г. Таким образом, Мартынова утверждала, что в «Герое нашего времени», вышедшем в свет в мае 1840 г., описаны отношения, бывшие у нее с Лермонтовым в Пятигорске в 1837 г. Но дружественные встречи Лермонтова с Мартыновыми в Москве в мае 1840 г., удостоверенные А. И. Тургеневым и Е. М. Мартыновой, были бы невозможны, если бы за три года до этого между Лермонтовым и Натальей Мартыновой произошел любовный конфликт, подобный описанному в «Княжне Мери».

М. П. ГЛЕБОВ
Секундант на последней дуэли Лермонтова
Акварель неизвестного художника
Институт литературы, Ленинград

игре Печорина с княжной Мери. Подлинные документы — дневник А. И. Тургенева и письмо Е. М. Мартыновой — не дают оснований для подобного предположения.

— сестра Мартынова можно, следовательно, признать легендой.

Чтобы понять ее происхождение, надо несколько подробнее остановиться на обстановке, создавшейся в семействе Мартыновых в 1840 г. Отец Н. С. Мартынова, как уже говорилось выше, умер в марте 1839 г. У него осталось три сына и пять дочерей. Две старшие дочери, Елизавета и Екатерина, в 1840 г. были уже замужем, самой младшей, Марии, было только двенадцать лет. Две средние дочери были в 1840 г. девушками-невестами: Наталье был 21 год, а Юлии 19 лет¹⁸.

Среди молодых людей, ухаживавших за сестрами Мартыновыми, был кн. Лев Андреевич Гагарин.

Лев Гагарин переехал в Москву из Петербурга в начале 1840 г. после шумного скандала, в котором он сыграл низкую роль. При покровительстве III отделения и своего родного дяди, известного николаевского фаворита кн. А. С. Меншикова, он увильнул от дуэли, вызванный кн. М. Б. Лобановым-Ростовским за публичное оскорбление в ложе театра гр. А. К. Воронцовой-Дашковой. При одобрительном смехе своих приятелей Гагарин угрожал Воронцовой-Дашковой швырнуть в партер ее прежние любовные письма к нему и публично ее ославить, если она не вернет ему своей благосклонности.

А. К. Воронцова-Дашкова не смела несколько недель выезжать и заперлась у себя дома¹⁹.

Переехав в Москву, Гагарин и здесь продолжал компрометировать Воронцову-Дашкову. «Гагарин вздумал поморочить сплетницу Москву, зная из опыта, как Москва любит толковать и заниматься всем тем, что касается Петербурга, — пишет в своих воспоминаниях А. В. Мещерский. — Встретив какую-то особу из простого звания, поразительного сходства с гр. NN (Воронцовой-Дашковой. — Э. Г.), ... он заказал ей самую модную франтовскую шляпку и одежду для прогулки и отправился, взяв ее под руку, гулять на Тверской бульвар... Разумеется, после этого по всей Москве разнесся слух, что гр. NN приехала в Москву, и это дошло до Петербурга с разными нелепыми комментариями и прибавлениями... Добрая матушка Москва могла плести по этому поводу сколько ей будет угодно. Несмотря на все, московское высшее общество приняло очень радушно кн. Гагарина, имевшего большой успех. Он был находчив и смел, так что его остроты охотно передавались во многих гостиных»²⁰.

«Он отличался необыкновенной свободой речи, — пишет о Гагарине Лобанов-Ростовский, — это был непрерывный поток острот и насмешек при величайшей самоуверенности, вместе с тем смелости и предприимчивости с женщинами, любовью которых он овладевал так же легко, как и дружбой мужчин».

Вот этого-то «развращенного» молодого человека, «выросшего верным заложенным в нем инстинктам и безнравственным советам своего дяди — самого ядовитого, остроумного, беспринципного и порочного человека в России», — мы видим в гостиной Мартыновых рядом с Лермонтовым 12 мая 1840 г.

отношении Гагарина. Обаяние крупного состояния Гагарина и имени царского приближенного кн. А. С. Меншикова парализовало заботливую предусмотрительность матери.

Летом 1840 г. состоялась помолвка Льва Андреевича Гагарина и Юлии Соломоновны Мартыновой. А. И. Тургенев писал по поводу этой ожидаемой свадьбы к кн. В. Ф. Вяземской 17 августа 1840 г. из Киссингена: «Все ваши в Петербурге и Москве женятся. Здесь говорят о браке Льва Гагарина, который стал москвичом, с одной из Мартыновых, которая прелестна; они составят прекрасную парочку, на несколько недель по крайней мере»²¹.

Наталья Соломоновна, несмотря на то, что была старше Юлии Соломоновны, не вышла тогда замуж (значительно позже она вышла за графа Ла Турдоннэ).

Не было ничего легче и заманчивее, как опоэтизировать свое положение, поставив себя в сложную ситуацию княжны Мери и связав свое имя с именем Лермонтова, которое после выхода в свет «Героя нашего времени» приобрело прочную известность во всех московских гостиных.

Вероятно, слухи об отождествлении Натальи Мартыновой с княжной Мери были распространены по Москве уже в 1840 г. Тогда полемику Лермонтова с читателями и критиками «Героя нашего времени», которую он вел в предисловии ко второму изданию романа, можно отнести и к Мартыновым. В зачеркнутых вариантах этого предисловия, написанного в Петербурге в феврале-марте 1841 г., Лермонтов, протестуя против сближения персонажей «Героя нашего времени» с автором и его знакомыми, замечает: «... Мы жалуемся только на недоразумение публики, не на журналы...».

он также не имел возможности долго останавливаться в Москве. Е. А. Свербеева писала А. И. Тургеневу 10 мая 1841 г.: «... Лермонтов провел пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему бурным вдохновением»²².

Надо думать, что в эти два проезда через Москву у Лермонтова не могло состояться с Н. С. Мартыновой никаких встреч, позволяющих прибавить что-либо к тем взаимоотношениям, которые наметились между ними в 1840 г. В противном случае рассказы о том, что Наталья Соломоновна выведена в «Княжне Мери», оказались бы уже совсем невозможными.

По свидетельству П. К. Мартьянова, ссылавшегося на рассказ московского полицеймейстера Н. И. Огарева, история с пропавшим пакетом была выдвинута непосредственно после дуэли жандармским полковником Кушинниковым, который состоял для особых поручений при начальнике петербургского жандармского округа, был послан в Пятигорск весной 1841 г. для тайного наблюдения и вернулся оттуда в Петербург осенью того же года²³. Он принимал непосредственное участие в работе следственной комиссии о дуэли. По словам Огарева, Кушинников тогда же послал соответственное донесение Дубельту²⁴.

Интересно, что Н. П. Раевский, бывший в Пятигорске во время дуэли, упомянул в своих позднейших воспоминаниях, что Кушинников негласно руководил показаниями свидетелей: «Кушинников сам своими советами помог нам выгородить Марию Ивановну (Верзилину. — Э. Г.»²⁵. Хотя воспоминания Раевского недостоверны и из следственных материалов видно, что Раевский не был привлечен как свидетель, однако это проскользнувшее указание на Кушинникова как на организатора следствия знаменательно.

Секундант на последней дуэли Лермотова
Рисунок Г. Гагарина

Выдвижение каких-нибудь веских причин для объяснения дуэли было необходимо царскому жандарму: условия ее были настолько суровы, что нельзя было допустить, чтобы она была вызвана только насмешками Лермонтова. Сам Мартынов в своих показаниях указывал, что Лермонтов не нанес ему никаких оскорблений: «остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести» (здесь и дальше подчеркнуто везде мною. — Э. Г.).

В зачеркнутых по совету своих секундантов ответах Мартынов указывал и на то, что секунданты «напоминали мне прежние мои отношения к нему (Лермонтову. — Э. Г.), говорили о веселой жизни в Кисловодске, » и т. п.

Мы знаем, что показания Мартынова очень далеки от действительности, но он не мог бы ссылаться на свои добрые отношения с Лермонтовым, если бы они не были для всех очевидны.

Именно так и отзывались о них современники. Е. Быховец в письме, посланном к сестре с Кавказа непосредственно после дуэли (5 августа), писала: «Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись, он ужасно самолюбив, карикатуры на него беспрестанно прибавлялись. Лермонтов имел дурную привычку острить. Мартынов всегда ходил в черкеске и с кинжалом. Он назвал его, при дамах, M-r le poignard и sauvage’ом. Он (Мартынов. — Э. Г.) тут ему сказал, что при дамах этого не смеет говорить, тем и кончилось. , а так посмеяться хотел, бывши так хорош с ним»²⁶.

Так же изображал взаимоотношения Лермонтова с Мартыновым московский почт-директор А. Я. Булгаков, описавший дуэль А. И. Тургеневу 1 августа 1841 г., т. е. на следующий день после получения в Москве известия об убийстве Лермонтова: «... Лермонтов написал стишки на Ник. Мартынова (сына нашего покойного откупщика, не по мудрости, а токмо по имени Соломона Мартынова), с коим служил вместе. Мартынов одевался довольно странно и в этом костюме куры строил даме одной на водах. Лермонтов добавил к стишкам и портрет Мартынова, им написанный и очень похожий. Лермонтов , что ему же все это поднес и посвятил, но Мартынов принял это иначе, начал его поносить и наконец вынудил Лермонтова принять дуэль...»²⁷.

«понося» Лермонтова, не умея отвечать шуткой на шутку, вспомнил о былых подозрениях своих родных и упомянул о пропавшем пакете при приятелях. Это было подхвачено Кушинниковым и распространено по Пятигорску вместе с намеками на Наталью Соломоновну.

Любопытно, что в Москве в первые дни после убийства Лермонтова о письмах ничего не говорили; очевидно, Мартыновы упустили из виду это обстоятельство, а только настаивали на «княжне Мери». Впоследствии обе эти версии соединились в стройную концепцию, единственным слабым местом которой была фактическая и хронологическая неточность. Но именно эта неопределенность указаний оставляла широкое поле для догадок и намеков.

Так, родственница кн. Д. Д. Оболенского, Е. И. Раевская, позволила себе в своих воспоминаниях набросить тень на имя Лермонтова намеками, за которыми читатель мог подозревать гораздо больше, чем под ними скрывалось: «В<алериан> Голицын (декабрист) был в Пятигорске во время несчастной дуэли между Лермонтовым и Н. С. Мартыновым. Он знал в подробности все причины этой грустной драмы, лишившей Россию лучшей красы ее литературы. Эти причины слишком интимны и переданы мне не для того, чтобы быть обнародованными; поэтому считаю долгом о них умолчать. Пусть память поэта останется незапятнанною...». Редактор «Русского Архива» П. И. Бартенев, печатая в 1883 г. в своем журнале эти строки, конечно, должен был понимать, что именно эти нераскрытые намеки пятнают память поэта. Между тем В. Голицын вовсе не был в Пятигорске летом 1841 г.²⁸ и, очевидно, передавал Раевской те же слухи, о которых рассказывал Костенецкий и которые, как было показано выше, представляли собой искусственную концепцию.

По словам д-ра Пирожкова, описавшего в 1885 г. свой разговор с Мартыновым, происходивший в 40-х годах, противник Лермонтова указывал на эпизод с пропавшим пакетом как на единственную причину дуэли: «Вот собственно причина, которая поставила нас на барьер — и она дает мне право считать себя вовсе не так виновным, как представляют меня вообще», — заключил Мартынов.

А. А. СТОЛЫПИН-МОНГО
Секундант на последней дуэли Лермонтова
Акварель В. Гау, 1845 г.

Постепенно конфликт Мартынова с Лермонтовым разрастался в представлении общества в сложный психологический комплекс. Произошла своеобразная подмена. Поступки поэта трактовались чрезвычайно прямолинейно. Мартынов же был награжден в сознании потомства глубоким характером и затаенными страстями. Защитники Мартынова не сумели обобщить данные, которыми они оперировали, но за их рассказами стоял образ человека твердых правил, рыцарски честного, глубоко уязвленного, для которого убийство Лермонтова было трагедией. Между тем все, что мы знаем о Мартынове, противоречит такому представлению о нем. Тема неотмщенной обиды четырехлетней давности подходила бы больше к какому-нибудь из персонажей Достоевского.

Фактические биографические данные о Мартынове, тщательно им скрывавшиеся, не соответствуют этому ложному образу. Мартынов встречался с Лермонтовым в Петербурге в 1838—1839 гг. и в экспедиции в Б. Чечню осенью 1840 г.; таким образом, вся тема первой встречи в 1841 г. после неотмщенной обиды, нанесенной четыре года назад, отпадает. Мартыновы умалчивали и о причинах перевода Н. С. Мартынова на Кавказ в 1839 г. и об истории его отставки в начале 1841 г. Между тем есть указания на то, что положение Мартынова в 1841 г. было неблагополучным: Николай I 2 июля 1841 г. лично отказал ему в награде (орден св. Владимира 4-й степени с бантом), к которой он был представлен Головиным за участие в осенней чеченской экспедиции²⁹.

Мартынов, ориентировавшийся в пореформенную эпоху на либеральную интеллигенцию, не мог бы обойти молчанием этот момент, если бы он не был связан с неблагоприятными для него обстоятельствами.

какой-то «истории» бывшего гвардейца было легче натравить на Лермонтова, чем кого-нибудь другого.

Сбивчивость рассказов защитников Мартынова о дуэли, искусственная концепция о Наталье Мартыновой и пропавших письмах, игнорирование важнейших биографических моментов жизни Н. С. Мартынова указывают на то, что истинная подоплека истории дуэли скрывалась. Начиная с допроса его в пятигорском окружном суде в сентябре 1841 г. и кончая последними днями жизни, когда к Мартынову стали поступать настойчивые запросы об истории дуэли, последний отсылал запрашивающих к своим секундантам, не чувствуя себя в силах один нести ответственность за совершенное убийство. Все эти данные подчеркивают участие в этой дуэли других сил, для которых Мартынов оказался удобным орудием исполнения. Мне уже приходилось указывать на то, что упоминание кн. А. Н. Голицыным, в связи с дуэлью Лермонтова, о дуэли его родственника с П. А. Шепелевым в 1775 г. заключает в себе прямой намек на то, что Мартынов предательским образом застрелил Лермонтова³⁰.

Подобная же оценка проскальзывает в любопытнейших замечаниях о Мартынове П. А. Ефремова, переданных А. С. Сувориным в дневнике за 1899 г.: «Васильчиков о Лермонтове: „Еслиб его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы“. Васильчиков в Английском клубе встретил Мартынова. В клуб надо было рекомендацию. Он спрашивает одного — умер, другого — нет. Кто-то ударяет по плечу. Обернулся — Мартынов. „Я тебя запишу“. Взял его под руку, говорит: „Заступись, пожалуйста. А то в Петербурге какой-то Мартьянов прямо убийцей меня называет“. — Ну, как не порадеть! Так и с Пушкиным поступали. Все кавалергарды были за Дантеса. Панчулидзеву Ефремов говорил: — „Надо вам рассыропить историю полка декабристами. А то ведь у вашего полка два убийцы — Дантес и Мартынов“»³¹.

Недобросовестность Мартынова сказывается и в том, что он, почти сознавшийся на допросе в пятигорском окружном суде, что Лермонтов стрелял в воздух («осечку было между нами положено считать за выстрел, но у его пистолета осечки не было»), в ходатайствах о смягчении своей участи подчеркивал случайный характер убийства и настаивал на том, что Лермонтов не успел выстрелить. Но царское правительство, сведя наказание Мартынову до минимума, не испытывало полного доверия к нему.

С. В. ТРУБЕЦКОЙ

Акварель П. Соколова
Третьяковская галлерея, Москва

Об этом свидетельствует чрезвычайно интересный документ, впервые здесь публикуемый: отношение министра внутренних дел Л. А. Перовского начальнику III отделения гр. А. Ф. Орлову от 27 ноября 1844 г.³²:

«Обер прокурор святейшего синода, вследствие отношения киевского военного губернатора, подольского и волынского генерал-губернатора, препроводил ко мне прошение проживающего в Киеве на церковном покаянии отставного майора Николая Мартынова о дозволении ему отправиться в Германию на два месяца для совещания с тамошними медиками и пользования водами по совету их, присовокупляя, что Мартынов подвергнут церковной эпитимии вследствие высочайшего повеления за убиение на дуэли поручика Лермонтова и что к увольнению его за границу на просимый срок, по причине болезненного состояния, в чем удостоверяет местная врачебная управа, со стороны духовного начальника препятствия не встречается...»

«Невозможно. Всюду, кроме заграницу, даже на Кавказ. Могу предст<авить> г<осударю>».

В официальном ответе Перовскому от 4 декабря 1844 г. Орлов мотивировал свой отказ тем, что «таким образом он (Мартынов. — Э. Г.) будет отстранен от возложенного на него наказания».

Шеф жандармов оказался по отношению к Мартынову строже и педантичнее, чем обер-прокурор «святейшего» синода и министр внутренних дел.

Психологическая проблема ссоры Мартынова с Лермонтовым решается просто и жестоко. Нити истории дуэли уводят от личного конфликта противников в Петербург.

¹ Н. Сердцев, Правда о дуэли Лермонтова. — «Северо-Кавказский Большевик» 1935, №№ 179—186. Ср. также комментарий к хронологической канве жизни Лермонтова, сост. В. Мануйловым. — Лермонтов«Academia», V, 60 и И. Андроников, Жизнь Лермонтова, М., 1939, 74.

² Заимствуем эти сведения из «Русского Инвалида» 1837, № 71, 284.

³ Две последние даты впервые установлены В. ; см. в настоящем томе «Литературного Наследства» его сообщение «Лермонтов в Москве».

⁴ Хранятся в Государственном историческом музее, Москва.

⁵ См. «Русский Инвалид» и другие газеты за это время.

⁶ Михаил Соломонович Мартынов, род. 5 августа 1814 г.

⁸ «Высочайший» приказ о переводе Мартынова был издан 27 сентября 1839 г. Сведения об отбытии его из полка взяты из формулярного списка его, хранящегося в Центральном военно-историческом архиве (Дело воен. мин., инсп. департ., III отделения, I стола, № 223, ч. ч. 3 и 4). К сожалению, несмотря на тщательные поиски, мне не удалось найти здесь официальной переписки о переводе Мартынова на Кавказ и об его отставке 23 февраля 1841 г.

⁹ Надо напомнить, что известная переписка Мартынова со своими секундантами также была извлечена из мартыновских бумаг. Подлинники записок не найдены, но они никогда, тем не менее, не вызывали подозрения в фальсификации.

¹¹ «Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым», Спб., 1896, III, 574—575.

¹⁴ В сцене в комнате княжны Мери, куда заглянул Печорин, «Мери сидела на своей постели..., большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики».

¹⁵ «Т. Н. Грановский и его переписка», М., 1897, II, 128. Подлинник по-французски.

¹⁶ См. мою публикацию «Отклики современников на смерть Лермонтова» в сборнике Публичной библиотеки СССР «Лермонтов, статьи и материалы», М., 1939, 66.

¹⁸ Норцов, Материалы для истории дворянских родов Мартыновых и Слепцовых, Тамбов, 1904, 75—78.

¹⁹ Воспоминания кн. Лобанова-Ростовского. — Гос. исторический музей, Москва.

²⁰ «Из моей старины. Воспоминания кн. А. В. Мещерского». — «Русский Архив» 1900, III, 80.

²² Не издано; оригинал (по-французски) — в архиве Института литературы.

²³ Центральный военно-исторический архив. Опись дел военного министерства, инспекторского департамента, I отдел, 4 стол, 29 марта 1839 г., № 635. По рапорту шефа жандармов генерал-адъютанта гр. Бенкендорфа о переводе л. -гв. жандармского полуэскадрона капитана Кушинникова в корпус жандармов для особых поручений к начальнику С. -Петербургского округа — корпуса жандармов генерал-лейтенанту Полозову. — Там же которому приношу здесь свою благодарность). — Сведения из дела III отделения собственной е. и. в. канцелярии, 2 эксп., № 228. Письмо начальника I округа корпуса жандармов генерал-лейтенанта Полозова от 17 января 1842 г. о том, что им собраны сведения о живущем в Спб. семействе через состоящего при нем для особых поручений подполковника Кушинникова.

²⁴ П. Мартьянов, Новые сведения о Лермонтове. — «Исторический Вестник» 1892, № 11.

²⁷ Не издано; подлинник — в архиве Института литературы.

²⁸ Согласно «всеподданнейшим» докладам Бенкендорфа Николаю I (ЦГИА — Ф. III Отд.), с 29 сентября 1839 г. Валериану Голицыну было назначено жить в Орле, а 3 мая 1841 г. Бенкендорф докладывал Николаю I о дозволении Голицыну переехать в Могилевскую губернию под секретный надзор. Таким образом, в июле 1841 г. Голицын не был на Кавказе, — эта поездка должна была бы найти отражение во «всеподданнейшем» докладе.

²⁹ Центральный военно-исторический архив, воен. мин., инсп. департ., III отделения, I стола, № 223. «Дело по представлению... о пожаловании наград... за отличие противу горцев в 1840 г. в Большой и Малой Чечне».

³⁰ См. мои статьи: в «Известиях» от 14 октября 1939 г. и в альманахе «Год XXII» № 16, 1940 г.

³² Дело III отделения собственной е. и. в. канцелярии о поединке майора Мартынова с поручиком Лермонтовым, л. 28; архив Института литературы.

^1* Подлинник по-французски; выделены строки, уже известные в печати.

^2* Сплетни и эпиграммы <непостоянство?> в ваших глазах.