Мануйлов В.: Отклик современника на смерть Лермонтова

ОТКЛИК СОВРЕМЕННИКА НА СМЕРТЬ ЛЕРМОНТОВА

Публикация В. Мануйлова

В рукописном собрании А. И. Грушкина была тетрадь в темном переплете, озаглавленная «Memento mori. Мой журнал на 1841 год». Это рукописный дневник Александра Павловича Смольянинова, относящийся ко времени пребывания его в Училище правоведения. О дальнейшей судьбе автора дневника нам не удалось найти никаких сведений. Из тетради официального характера, содержащей список воспитанников училища, явствует, что в 1841 г. автор дневника учился во втором (предпоследнем) классе и что ему было тогда 20 лет. Судя по дневнику, общий кругозор Смольянинова был весьма ограничен, вполне гармонируя с духом казенного училища николаевского времени. Так, после посещения училища «высочайшим гостем» — Николаем I Смольянинов заполнил несколько страниц в дневнике излияниями верноподданнического восторга («... у кого не забьется сердце при виде нашего отца, нашего кровного, могучего, славного, сильного, врагам страшного», — читаем в записи от 5 января 1841 г.). Мечты о приобщении к светскому кругу, о балах «избранного» общества в Петербурге также занимают большое место в дневнике юного правоведа, своеобразно переплетаясь с «богобоязненными» рассуждениями о святости таинства исповеди. Но если общий уровень молодого Смольянинова не выходил из круга обычных для воспитанника привилегированного учебного заведения представлений, то его интерес и любовь к литературе — в особенности русской — несомненно были шире официально установленных рамок. Отношение Смольянинова к Пушкину носит прямо-таки восторженный характер. Он с презрением и негодованием пишет о тех светских читателях, которые в «Пушкине ничего особенного не находят». На страницах дневника можно встретить и цитаты из «Бородинской годовщины» Жуковского и, что более знаменательно, — из «Горя от ума» Грибоедова, но особенно часто встречаются цитаты из Пушкина. Среди пушкинских произведений, привлекавших внимание Смольянинова, — песня Лауры из «Каменного гостя», «Молитва» («Отцы-пустынники...»),

Акварель Г. Гагарина
Русский музей, Ленинград

«Андрей Шенье в темнице», «Галуб», «Русалка» и, конечно, «Евгений Онегин».

Смольянинов не раз задумывался о возможном преемнике и продолжателе дела великого поэта. 16 сентября он записал в своем «Журнале» мысль о том, что «Пушкин взял с собою тайну своих стихов, — или лучше, своего стиха». А за несколько месяцев до этой записи, 29 января 1841 г., Смольянинов занес в дневник следующие любопытные строки: «29 января. День памятный, но грустный. Ровно 4 года тому назад в ¾, 3-го часа пополудни в этот самый день не стало Пушкина, мы лишились нашей славы, нашей надежды. Его нет, нет и следа, — а кто заменит его? — Лерм... вряд ли...».

— одно из первых упоминаний о Лермонтове в дневнике Смольянинова. Впоследствии имя Лермонтова не раз упоминается им рядом с именем Пушкина, например: «Одна поэзия — один Пушкин да Лермонтов могут утешить меня» (запись от 3 ноября 1841 г.).

Лермонтов, как и Пушкин, принадлежал к числу любимых поэтов Смольянинова. Отсюда — самая постановка вопроса о нем как о возможном преемнике Пушкина. Смольянинов не только охотно и часто цитировал Лермонтова, но и выписывал целые стихотворения, особенно привлекшие его внимание. Так, 20 января он записывает полностью «столь милые слова» лермонтовской «Молитвы» («В минуту жизни трудную...») как образец стихов, «утешающих в беде». В других записях столь же восторженно комментируются лермонтовские «Парус» и «Еврейская мелодия».

«Memento mori» субъективно отнюдь не погрешал против «властей предержащих», хотя бы даже в узко академическом масштабе. Одновременно со Смольяниновым в Училище правоведения обучался В. В. Стасов, впоследствии один из основоположников русской художественной критики и искусствознания. Из его воспоминаний мы знаем о том, с какой жадностью ловили воспитанники училища каждую строку Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других «опасных» в глазах начальства писателей (сам Стасов в 1839 г. был лишен причастия за чтение стихов Пушкина во время поста). В это же время группа прогрессивно настроенных молодых правоведов (П. Зубов, Н. Калайдович, Ф. Унковский и др.) издавала рукописный литературный журнал «Собрание упражнений...». Дошедшие до нас два номера этого «Собрания» за 1840 г. свидетельствуют о близости его участников к прогрессивным литературным веяниям этой поры. Характерно, например, что в рассказе Погоржанского «Первая скрипка» содержатся сочувственные ссылки на комедию Гоголя «Ревизор», а статья П. Зубова (впоследствии крупного деятеля судебной реформы) «Чтения о русском языке Н. И. Греча» полна страстных выпадов не только против Греча, но и против его соратника Булгарина как представителя «известного класса русской литературы»¹.

Таким образом, дневник Смольянинова отражает общую атмосферу училища, насыщенную воздействием прогрессивных литературных течений того времени. Как явствует из «Журнала», восторженное отношение Смольянинова к Лермонтову питалось знакомством не только с попавшими в печать произведениями поэта, — он знал также и лермонтовские стихи, распространявшиеся в рукописях, например, «Смерть поэта»; в одной из записей дневника цитируются эти стихи.

Если даже такой вполне «благонамеренный» юноша, каким был Смольянинов, сочувственно цитировал запрещенные стихи Лермонтова, легко можно понять, каково было воздействие лермонтовской поэзии на более идеологически зрелую и более чуткую к прогрессивным общественно-политическим стремлениям русскую учащуюся молодежь 40-х годов.

Институт литературы, Ленинград

О том, какой резонанс имели эти стихи в стенах Училища правоведения, ярко рассказано в тех же воспоминаниях В В. Стасова: «Проникшее к нам, тотчас же, как и всюду, тайком, в рукописи, стихотворение Лермонтова „На смерть Пушкина“ глубоко взволновало нас, и мы читали и декламировали его с беспредельным жаром в антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не от кого было, про кого это речь шла в строфе: „А вы, толпою жадною стоящие у трона“ и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненной геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, — так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление. Разве что лет за 20 перед тем „Горе от ума“»².

Но не только в этом отношении интересны записи Смольянинова: в них автор откликается на дошедшее до него известие о трагической гибели Лермонтова. Этот отклик дает представление о слухах, — иногда совершенно фантастических, иногда более или менее достоверных, — которые возникли вокруг смерти поэта.

«Журнале»:

Что сделать с тем, который, позабыв все священное, презрев всеми чувствами, попрал, затоптал стыд, совесть, честь, который, унизившись до степени животного, отымает у бедного, умирающего голодною смертию, последний кусок, единственную надежду его — и все для того, чтобы удовлетворить свой каприз, сделать по своему? Или что сделать с тем, кто, удовлетворяя своим глупым страстям, позорит, развращает невинную девушку, губит ее навек, и потом через короткое время сам же покидает ее на произвол судьбы? Суд людской определит ли наказание, достойное этих двух преступников? Глас божий разразится ли над ними?.. Теперь другой вопрос: как поступить с убийцею нашей славы, нашей народной гордости, нашего Лермонтова, причислить ли его к категории первых двух преступников или глядеть на него еще хуже — тем более, что он русский... нет, он не русский после этого, он недостоин этого священного имени... — Увы, Лермонтова нет, к несчастию, это верно — хотя мы и желаем, чтобы это были неверные слухи — он убит — убит подлым образом — рукою Мартынова — дуэль была за M-e Steritch. Секунданты были со стороны Лермонтова — Глебов, а со стороны того — Васильчиков — сын Иллариона Васильевича — председателя Государственного совета — и государь сказал ему, что его седины не спасут сына. — Кавказ, блаженный Кавказ был свидетелем Его смерти, он счастлив, по крайней мере, в этом отношении, а мы несчастные, мы бедные, лишены даже и трупа этого гения нашего века. Рано последовал он Пушкину, рано скрылся от нас. — Поступок Мартынова подл, низок, ему, конечно, не следовало отказываться от вызова и не следовало также пользоваться счастием — первым выстрелом, он должен был разрядить его на воздух — в этом случае я скорей бы самим собой пожертвовал — мне было бы счастие погибнуть от руки Лермонтова — и честь моя была бы ограждена. — Не так поступил Мартынов, он низок в моих глазах; дайте мне право, дайте мне власть, я бы выдумал для него достойное наказание; но я пока простой человек, я ничто, — я раздражен и жестоко раздражен — уста мои одни только в движении, они поминутно лепечат: cara vendetta, cara vendetta^1*. Да, это не пустые звуки, не простые слова — они осуществятся со временем. Две тени, две милые дорогие тени взывают ко мне, требуют мщения, я отвечу им — заплачу должное должным — будет время, будет мщение cara, cara, vendetta, vendetta.

Упоминаемая Смольяниновым Steritch — Марья Алексеевна Щербатова, урожденная Штерич, впоследствии вышедшая замуж за генерал-адъютанта И. С. Лутковского. К последней дуэли поэта она никакого отношения не имела, но зимой 1839/40 г. Лермонтов был увлечен ею и посвятил ей стихотворение «На светские цепи...». А. П. Шан-Гирей и другие мемуаристы связывают ее имя с дуэлью Лермонтова 18 февраля 1840 г. с Барантом. Отголоском этих разговоров является ошибочная запись Смольянинова.

— Итак, была иная причина смерти Лермонтова, — и эта иная причина достоверна, потому что почерпнута мною из письма из Пятигорска (где погиб поэт) барона Розена к брату одного из моих товарищей, который сам читал мне это письмо. Печальное это событие происходило в Пятигорске, где Лермонтов лечился. — Из числа молодежи тамошнего водяного общества находился некто Мартынов, отставной артиллерист, редкий стрелок. Едва показался он в том краю, как своими странными манерами, неуместными выходками, и как видно даже ограниченностию ума, навлек какое-то

МЕСТО ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ПОГРЕБЕНИЯ ЛЕРМОНТОВА В ПЯТИГОРСКЕ
Акварель Д. Арнольди, 1841 г.

особое чувство на душу поэта, который сначала начал тайно, а потом уже и явно над ним насмехаться, давал ему разные эпитеты, как напр., «Montagnard au grand poignard» и это было не без причины, Мартынов носил на себе всегда бурку и имел пистолет. — 14 июля Лермонтов был в каком-то особенном расположении духа — видно было, что он был чем-то недоволен, и в эту минуту нужен был ему человек, над которым бы он мог излить свое неудовольствие. Является Мартынов, чего лучше, шутки и колкие сатиры начинаются. — Мартынов мало обращал на них внимания, или лучше не принимал их на свой счет и не казался обиженным. — Это кольнуло самолюбие Лермонтова, который теперь уже прямо адресуется к Мартынову с вопросом, читал ли он «Героя нашего времени»? — Читал, — был ответ. — «А знаешь, с кого я списал портрет Веры?» — Нет. — «Это твоя сестра». Не знаю, что было причиною этого вопроса, к чему сказаны эти слова: — «Это твоя сестра», которые стоили Лермонтову жизни, а нас лишили таланта, таланта редкого, — следствием этих слов был, конечно, вызов со стороны Мартынова. — Благородно он поступил, всякий бы сделал то же на его месте, но одно его не оправдывает, это именно то, что зачем он стрелял не на воздух — и удар его был так верен, что был нацелен и попал прямо в сердце, — и пуля тогда только достигла своего назначения, когда Лермонтов сам подымал руку и наводил на противника пистолет. В дополнение выпишу статью г-на Андриевского, помещенную в 63-м № «Одесского Вестника». Вот она: «Пятигорск. — 15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с молниею и громом; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта...».

^2*.

Трудно сказать, о каком бароне Розене идет речь в этой записи А. П. Смольянинова. Ни один из известных нам Розенов летом 1841 г. в Пятигорске не был, и письмо Розена о смерти Лермонтова до сих пор не обнаружено.

Сближение сестры убийцы, Натальи Соломоновны Мартыновой, с одной из героинь «Княжны Мери» — Верой неоднократно встречалось в литературе о Лермонтове в 1870— 1890 гг. Запись Смольянинова позволяет установить, что эта версия возникла вскоре после смерти поэта.

Разумеется, было бы ошибкой удовлетвориться тем объяснением дуэли, которое давал Розен. Причины и обстоятельства гибели поэта были значительно сложнее, чем казалось и Розену, и наивному юноше Смольянинову, и вообще большинству современников Лермонтова. Но в качестве одного из не учтенных до сих пор откликов на смерть поэта запись Смольянинова, с пересказанным в ней письмом Розена, представляет несомненный интерес.

¹  Стасов, Училище правоведения сорок лет тому назад. — «Русская Старина» 1881, кн. II, 410—411.

² Там же.