Пятигорское окружение М. Ю. Лермонтова: Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго)
Алексей Аркадьевич Столыпин, по прозвищу «Монго», являлся близким родственником и другом М. Ю. Лермонтова.
Начиная с совместно проведенного года в юнкерской школе и до последнего вздоха, почти вся жизнь великого русского поэта проходила на его глазах. Оба они по окончании школы несколько лет служили в рядах одного и того же лейб-гвардии гусарского полка, проживая на одной квартире и посещая высший петербургский «свет». Вместе участвовали в Чеченских экспедициях 1840 года и вместе прожили в Пятигорске последние месяцы перед дуэлью Лермонтова, на которой Столыпин был секундантом поэта.
Почти все отзывы современников Монго рисуют его человеком выдающимся и по красоте и по внутренним достоинствам.
«Это был совершеннейший красавец, - пишет в своих воспоминаниях его дальний родственник Лонгинов, - красота его мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностью, была бы названа у французов «proverbiale» (баснословною). Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова.
Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца.
Назвать «Монгу-Столыпина» значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом...»
Нет сомнения, что этот восторженный отзыв о Монго, подтверждаемый и из других источников, не расходился с действительностью, но в то же время его нельзя не признать слишком односторонним. Мы не встречаем в нем ни малейшего упоминания о каких-либо недостатках или слабостях, а между тем они, конечно, были. Наиболее беспристрастную характеристику Монго мы находим в одноименной шутливой поэме самого М. Ю. Лермонтова.
Зарисованный поэтом его портрет представлен здесь такими чертами:
«Монго повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил.
Породы английской он был —
Флегматик с бурыми усами;
Собак и портер он любил,
Не занимался он чинами,
Ходил немытый целый день,
Носил фуражку набекрень;
Имел он гадкую посадку:
Неловко гнулся наперед
И не тянул ноги он в пятку,
Но если, милый, вы езжали
Смотреть российский наш балет,
То, верно, в креслах замечали
Его внимательный лорнет».
Помимо подтверждения в этом отрывке неизменных отзывов о благородстве Монго, мы узнаем об его беспечности и доверчивости в сердечных балетных увлечениях, об его флегматическом характере, со склонностью к лени, и об отсутствии какого-либо стремления к карьеризму. Нельзя также не отметить явного пренебрежения Монго к так называемой «шагистике», во всех ее проявлениях. Еще одно упоминаемое автором поэмы увлечение Монго - это любовь к собакам и, вероятно, к охоте.
Именно этот непритязательный отзыв, без малейшего намека на вопросы политического характера в достаточной мере подтверждается и архивными источниками.
Так в письме на французском языке к своей сестре Марии Вяземской из Пятигорска, после Гала- феевской экспедиции, особенно проглядывает его отмеченное Лермонтовым равнодушное отношение к военной службе.
На вопрос своего зятя, что он рассчитывает делать дальше, Монго с необычайной беспечностью отвечает:
«Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня. Итак вы можете ему сказать, что я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем и, потому что оно не совсем розового цвета, я не вижу основания портить себе кровь и приобретать сплин».
Дальше он высказывает единственное желание получить возможность выйти в отставку и «надеть пальто - это почетное и достойное одеяние светского человека».
В письме к той же сестре на французском языке, через семь недель после предыдущего, мы застаем Монго в Тифлисе, в компании с Гагариным, Василь- чиковым и Жерве в самом беззаботном настроении, еще более соответствующем приведенному отзыву поэта.
«... Я нарисую вам, - пишет он, - картину времяпрепровождения здесь. В 10 часов я подымаюсь, мы пьем кофе: Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, - потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся - каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях. Я лично не делаю ничего, а, впрочем, я курю, лежа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После это пьют чай и ложатся. За исключением праздников, во весь день ни о чем не приходится думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить все сначала».
«Так живут, - пишет он далее, - все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю ее ни на какую другую».
Помимо наслаждения полнейшим безделием, значительную роль в тифлисской жизни Монго, как и в Петербурге, играли сердечные увлечения, только не в балете, а среди местного великосветского общества.
«Вместе с тем, - продолжает свой рассказ Мон- го, - у нас есть здесь такие красавицы, которых не найти в Петербурге; у маленькой княжны Аргу- тинской такие губки, которые хотелось бы вновь и вновь целовать всю жизнь.
Майко и Като Орбелиани - две нежные жемчужины из тифлисского ожерелья - и масса других, которых я не заметил после того, как увидел этих трех женщин...»
Конец письма вполне соответствует его содержанию.
«Прощайте, дорогая, - пишет Монго, - мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо».
Это письмо Монго, подтверждающее характеристику его из одноименной поэмы, делает маловероятным приписываемый ему одним из советских литературоведов культ декабризма и подготовленность к проповеди фурьеризма. Трудно заподозрить автора письма в неискренности. Мы знаем, что вся его жизнь прошла в подобного рода увлечениях, при которых едва ли оставалось у него время для занятия вопросами политики.
Следует также сказать, что эта пустая жизнь, по- видимому, совершенно соответствовала его вкусам и вполне удовлетворяла его.
Из переписки двух сестер Монго, относящейся к началу 1844 года, мы можем привести такой отзыв о настроении его в то время:
«Алексей имеет вид довольного своей судьбой, потому что он даже как-то сказал: «В сущности чего мне не хватает?» Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся».
Не имея возможности в настоящем сообщении сколько-нибудь подробно остановиться на переписке Монго, мы сделаем из нее только некоторые выводы, дополняющие приведенные выше сведения о нем.
Нельзя, прежде всего, не сказать несколько слов о живом, забавном стиле большинства его писем, к сожалению, написанных крайне неразборчивым почерком. В них много неподдельного остроумия. Недаром, познакомившись ближе, Лев Николаевич Толстой нашел его «славным интересным малым». Прекрасным компаньоном он являлся, конечно, и для Лермонтова, особенно в первые годы их совместной гусарской жизни.
Одно из писем Монго, относящееся к средине 1853 года, достаточно убедительно свидетельствует об его сердечности. Оно написано зятю князю Д. Ф. Голицину по случаю смерти сестры Монго и выражает самую искреннюю скорбь по поводу этой утраты и горячее сочувствие князю. Мы знаем, кроме того, что это сочувствие не было одними словами. Монго совершил большую поездку, провожая тело сестры к месту вечного упокоения в родовом имении.
В. И. Гау. Портрет А. А. Столыпина (Монго). 1844
По некоторым письмам Монго от конца сороковых годов мы можем познакомиться с его хозяйственными занятиями по имению и его интересами того времени.
В этом отношении Монго проявлял невероятную беспечность. Достаточно сказать, что опекавшему его дядюшке Афанасию Алексеевичу пришлось потерять больше года, прежде чем он получил от своего племянника документы, необходимые для его ввода во владение имением.
В этот период его интересовало только коннозаводство и скачки, и это новое увлечение, по- видимому, заменило, или, по крайней мере, отодвинуло на второй план прежний интерес к собакам.
В нескольких письмах упомянутого дядюшки мы находим частые упреки за неуказание Монго своего местопребывания и непроставление даты писем. Особенно возмущало в высшей степени аккуратного Афанасия Алексеевича первое упущение.
В одном ив писем к своей племяннице Философо- вой, относящемся к 1845 году, он с досадою писал:
«Извини любезный друг, что я тебя затруднил сею моею комиссиею, но, не зная, где находится Алексей Григорьевич и где шатается Алексей Аркадьевич, я решил адресоваться к тебе, как к человеку аккуратному».
высоте положения, хотя сама по себе военная карьера, как мы видели, его также мало привлекала.
«От Алексея Аркадьевича, - писал М. Ю. Лермонтов бабушке из Пятигорска 18 июля 1837 года, - я получил известия; он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говорили, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ...»
Это сообщение поэта вполне подтверждается прекрасным отзывом военного начальства о его боевой службе в 1837 году.
В аттестационном списке Монго, в графе: «как оказал себя в военных делах» - написано: «В военных делах имеет соображение хорошее».
Из других документов того же архивного фонда видно, что с таким же отличием Монго провел и гала- феевскую экспедицию 1840 года, получив за нее высокую по тому времени награду - орден Владимира 4 степени с бантом.
и на месте последней дуэли.
Вот как биографом Висковатым приведена его беседа по этому предмету с одним из секундантов князем Васильчиковым:
«Ну а Столыпин? - спросил я. - Ведь этот человек был и постарше, и поопытнее, и знал правила дуэли?» - «Столыпин? На каждого мудреца довольно простоты! При каждом несчастном случае недоумеваешь потом, как было упущено то или другое, как недосмотрел, как допустил и т. д. Впрочем, Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова, но он по большей части был под влиянием Михаила Юрьевича и при несколько индолентном характере вполне поддавался его влиянию».
Со слов того же князя Васильчикова мы знаем, что и во время последних приготовлений к дуэли Столыпин принимал меры для избежания ее тяжелых последствий. Он несколько отодвинул барьеры и угрожал развести противников, когда заметил, что Мартынов слишком долго прицеливался.
Хотя показания князя Васильчикова о дуэли во многом недостоверны, но в отношении участия в ней Столыпина у него не было оснований уклоняться от истины.
В этот период здоровье Монго было уже сильно расшатано.
У него обнаружились первые признаки чахотки. Болезнь довольно быстро прогрессировала, и осенью 1858 года неожиданно для своих близких родных он скончался во Флоренции.
«Мы слишком поздно узнали о болезни Алексея, - писал брат Монго Дмитрий сестре Вяземской, - если что может служить утешением, это то, что Алексей был окружен заботами всех лиц, находившихся вблизи него. Его потерю почувствовали даже лица, мало его знавшие, настолько он пользовался любовью и уважением.»