М. Ю. Лермонтовъ.
(П. Висковатаго) {"Русская Мысль", кн. XI. 1884 г.}.
Лейбъ-гвардiи гусарскiй полкъ, въ офицерскiй кругъ котораго вступилъ Лермонтовъ, былъ расположенъ въ Царскомъ селе. Бабушка не поскупилась роскошно экипировать своего внука и дать молодому корнету всю обстановку, почитавшуюся необходимой для блестящаго гвардейскаго офицера Поваръ, два кучера, слуга (все трое крепостные изъ дворовыхъ села Тарханъ) были отправлены въ Царское. Несколько лошадей и экипажи стояли на конюшне. Бабушка, кроме денегъ, выдаваемыхъ въ разное время, ассигновала ему десять тысячъ рублей въ годъ (по 2,600 р. въ каждые три месяца, Арсеньева изредка, обыкновенно на летнiе месяцы, ездила въ Тарханы, проживая большую часть года въ Петербурге, где часто и по долгу гостилъ у нея Лермонтовъ, охотно покидавшiй Царское село для светскихъ удовольствiй Петербурга, Его несказанно радовало, что онъ вырвался изъ стенъ училища на свободу. Но что начать съ собою, куда кинуться, куда девать, куда направить избытокъ молодыхъ силъ? Онъ чувствовалъ себя узникомъ, которому растворили тесную темницу. Ему хотелось на свободу; порасправить могучiя крылья, полной грудью дохнуть свежимъ воздухомъ: словомъ, хотелось жить, действовать, ощущать; онъ хотелъ изведать все, "со всею полнотою". Его манилъ блескъ светскаго общества и удалыя товарищескiя пирушки, да выходки и тревожили прежнiя стремленiя и идеалы, не заглохшiе въ теченiе "двухъ ужасныхъ летъ", только что пережитыхъ имъ. Любопытно, какъ при самомъ вступленiи въ новую жизнь Лермонтовъ ясно ощущалъ двойственность своихъ стремленiй, разладъ души, съ одной стороны, дорожившей воспоминанiями о времени своихъ чистейшихъ увлеченiй и порывовъ, о годахъ, когда онъ думалъ посвятить всего себя служенiю искусству и поэзiи, а съ другой - увлекала его та светская порча, которая уже успела коснуться его. Объ этой порче Лермонтовъ писалъ къ другу своему М. А. Лопухиной: "Милый другъ! Что бы ни случилось, я иначе никогда называть васъ не буду, а то это значило бы порвать последнiя нити, связывающiя меня съ прошедшимъ; этого бы не хотелъ я ни за что на свете, потому что будущность моя, блистательная на видъ,-- пошлая и пустая. Надо вамъ признаться, что съ каждымъ днемъ я все более и более убеждаюсь, что изъ меня ничего не выйдетъ со всеми моими прекрасными мечтанiями и непрекрасными (mauvais) опытами на пути жизни... потому что мне не достаетъ либо случая, либо решимости... Мне говорятъ: случай когда-нибудь выйдетъ: время и опытъ дадутъ и решимость... а кто поручится, что когда все это сбудется, я сберегу въ себе хоть частицу этой пламенной молодой души, которою Богъ чрезвычайно не кстати одарилъ меня?..."
Ощущаемый поэтомъ разладъ и двойственность выразились и въ жизни его.
Съ одной стороны, онъ сожигалъ свои силы въ шумномъ кругу гвардейской молодежи или разсаривалъ душевныя свои качества по паркетамъ гостинныхъ, съ другой - завязывалъ литературныя знакомства, приглядывался къ людямъ, читалъ и мыслилъ. Сосредоточенный и замкнутый въ себе, Лермонтовъ не легко высказывалъ лучшiя свои думы и оставался молчаливымъ въ обществе писателей, только въ исключительныхъ случаяхъ и больше въ беседе съ глазу на глазъ изредка позволялъ заглянуть въ святую святыхъ своей души. Но тогда онъ поражалъ и мощью, и глубиной мысли, которую никакъ не могли подозревать въ молодомъ гусарскомъ офицерике-кутиле.
Великосветское общество того времени жило бедными интересами. Въ воспитательныхъ заведенiяхъ запрещалось всякое чтенiе книгъ литературнаго содержанiя и молодежь направляла свои силы на различныя шалости, иногда стоившiя ей довольно дорого, доводя до временнаго заключенiя, солдатской шинели и ссылки. Жизнь сковывалась разными стеснительными правилами и регламентацiей и противодействiе имъ считалось среди юношей подвигомъ. На этотъ протестъ тратились силы, въ немъ выступало лихое молодечество, плодъ праздности умственной жизни.
Подвиги эти встречали въ обществе отзывъ, о нихъ говорили, герои прославлялись. Наказанiе ихъ вызывало къ нимъ симпатiю даже техъ лицъ, которымъ приходилось карать ихъ. Кара выходила какая-то отеческая, семейно-патрiархальнаго оттенка. Въ конце 30-хъ и начале 40-хъ годовъ много разсказывали о проделкахъ Константина Булгакова, офицера Преображенскаго, а затемъ московскаго полка, товарища Лермонтова по школе. Смелыя, подъ часъ нелишенныя остроумiя проказы Булгакова доставили ему особую милость великаго князя Михаила Павловича, отечески его журившаго и сажавшаго подъ арестъ и на гауптвахту {Великiй князь Михаилъ Павловичъ благоволилъ къ офицеру московскаго полка, Булгакову, за остроумiе и находчивость прощалъ ему многiя смелыя шалости и проступки. Въ то время существовалъ приказъ по армiи, чтобы офицеры не носили калошъ. Проезжая однажды по улице, Михаилъ Павловичъ встретилъ Булгакова въ калошахъ,
-- Булгаковъ,-- вскричалъ великiй князь,-- калоши... калоши... на гауптвахту!
Булгаковъ молча отдалъ подобающую честь, а великiй князь уехалъ.
На другой день великiй князь послалъ освободить Булгакова, думая, что онъ находится на гауптвахте, но посланный доложилъ, что Булгаковъ былъ тамъ вчера и, по приказанiю его высочества, оставилъ дежурному офицеру свои калоши, которыя и приняты новымъ дежурнымъ.
Великiй князь вспомнилъ, въ какой форме онъ отдалъ приказъ Булгакову, улыбнулся и проговорилъ: "Вотъ я его!" (P. С. 1879 г. кн. X).}.
Съ этимъ Костькой Булгаковымъ (какъ его называли товарищи) Лермонтовъ "хороводился" особенно охотно, когда у него являлась фантазiя учинить шалость, выпить и ли покутить на славу. Двоюродный братъ и товарищъ Лермонтова, Николай Дмитрiевичъ Юрьевъ (лейбъ-драгунъ), разсказывалъ, какъ однажды, когда Лермонтовъ дольше обыкновеннаго зажился въ Царскомъ, соскучившаяся по немъ бабушка послала за нимъ въ Царское Юрьева, съ темъ, что бы онъ непременно притащилъ внука въ Петербургъ. Лихая тройка стояла у крыльца и Юрьевъ собирался спуститься къ ней изъ квартиры, когда со смехомъ и звономъ оружiя ввалили предводительствуемые Булгаковымъ лейбъ-егерь Павелъ Александровичъ Гвоздевъ и лейбъ-уланъ Меринскiй. Бабушка угостила новоприбывшихъ завтракомъ и развеселившаяся молодежь порешила всемъ вместе ехать за "Мишелемъ" въ Царское. Явилась еще наемная тройка съ пошевнями (дело было на масляной) и молодежь понеслась къ заставе, где дежурнымъ на гауптвахте стоялъ знакомый Преображенскiй офицеръ Н. Недавнiй однокашникъ пропустилъ товарищей, потребовавъ при этомъ, чтобы на возвратномъ пути Костька Булгаковъ былъ въ настоящемъ своемъ виде, т. е. сильно хмельной, что называлось "быть на тестомъ взводе". Друзья обещали, что все съ прибавкою двухъ-трехъ гусаръ прибудутъ въ самомъ развеселомъ, настоящемъ масляничномъ состоянiи духа.
Въ Царскомъ, въ квартире Лермонтова, застали они пиръ горой и, разумеется, пирующей компанiей были приняты съ распростертыми объятiями. Пирушка кончилась непременною жженкою, причемъ обнаженныя гусарскiя сабли своими невинными клинками служили подставками для сахарныхъ головъ, облитыхъ ромомъ и пылавшихъ великолепнымъ синимъ огнемъ, поэтически освещавшимъ столовую, изъ которой, эффекта ради, были вынесены все свечи. Булгаковъ сыпалъ французскими стихами собственной фабрикацiи, въ которыхъ воспевались красные гусары, голубые уланы, белые кавалергарды, гренадеры и егеря со всякимъ невообразимымъ вздоромъ въ связи съ Марсомъ, Аполлономъ, Парисомъ, Людовикомъ XV, божественною Наталiей, сладостною Лизой, Георгеттой и т. п. Лермонтовъ изводилъ карандаши, которые Юрьевъ едва успевалъ чинить ему, и сооружалъ застольныя песни самаго нескромнаго содержанiя. Песни пелись при громчайшемъ хохоте и звоне стакановъ. Гусарщина шла въ полномъ разгаре. Шумъ встревожилъ даже коменданта города. Помня приказъ бабушки, пришлось-таки ехать въ Петербургъ. Собрались гурьбой, захвативъ съ собою на дорогу корзину съ половиной окорока, четвертью телятины, десяткомъ жареныхъ рябчиковъ, дюжиной шампанскаго и запасомъ различныхъ ликеровъ и напитковъ. Лермонтову пришло на умъ дать на заставе записку, въ которой каждый долженъ былъ росписаться подъ вымышленной фамилiей иностраннаго характера. Булгаковъ подхватилъ эту мысль и назвалъ себя французомъ Marquis de Gloupignon; вследъ за нимъ подписались: испанецъ Don Skotillo, румынскiй бояринъ Болванешти, грекъ Мавроглупато, лордъ Дураксонъ, баронъ Думшвейнъ, итальянецъ синьоръ Глупини, панъ Глупчинскiй, малороссъ Дураленко и, наконецъ, россiйскiй дворянинъ Скотъ-Чурбановъ (имя, которымъ назвалъ себя Лермонтовъ). Много было хохота по случаю этой, по словамъ Лермонтова, "всенародной экспедицiи". Приблизительно на полдороге къ Петербургу упалъ коренникъ одной изъ четырехъ троекъ (изъ Царскаго къ прежнимъ двумъ присоединилось еще две тройки съ гусарами) и кучеръ объявилъ, что надо распречь сердечнаго, "ибо у него отъ бешеной скачки, должно быть, сделался родимчикъ" и его надо оттереть снегомъ. Все решились остановиться, а чтобы времени даромъ не терять, воспользоваться торчавшимъ близъ дороги балаганомъ, летомъ служившимъ для торговли, а на зиму заколоченнымъ, и въ немъ соорудить пирушку. При содействiи свободныхъ ямщиковъ и кучеровъ, компанiя занялась устройствомъ помещенiя: разместили нашедшiяся доски, наколотивъ ихъ на поленья и соорудивъ, такимъ образомъ, нечто вроде стола, зажгли экипажные фонари и распаковали корзину. Ея содержанiемъ занялись все присутствующiе, не исключая и возницъ. Среди выпивки порешили увековечить память проведеннаго въ балагане времени, написавъ углемъ на гладко оштукатуренной и выбеленной стене принятыя присутствующими имена, но только въ стихотворной форме. Общими силами была составлена следующая надпись, которой содержанiе разсказчикъ помнилъ лишь приблизительно:
Гостьми былъ полонъ балаганъ:
Болвинешти изъ молдаванъ
Стоялъ съ осанкою воинской;
Болванопопуло былъ грекъ,
Чурбановъ - русскiй человекъ,
Вблизи его - полякъ Глупчинскiй и т. д.
Караульные офицеры не разъ попадались въ просакъ при неосторожномъ пропуске мистифицирующихъ проезжихъ. Компанiя, ехавщая изъ Царскаго, не желала, конечно, ввести въ непрiятное положенiе своего однокашника Н. и потому на обороте листа, где были записаны псевдонимы шалуновъ, они прописали настоящiя свои имена. "Но, все-таки,-- кричалъ Булгаковъ,-- непременно покажи записку караульному офицеру и скажи ему, что французскiй маркизъ былъ на шестомъ взводе!" - "Слушаю, ваше сiятельство!" - отвечалъ унтеръ-офицеръ и крикнулъ: "Бомвысь!" Тройка въехала въ спавшiй городъ.
Это препровожденiе времени и выходки очень занимали гвардейскую молодежь того времени.
За разныя "невинныя" шалости молодыхъ офицеровъ сажали на гауптвахту. Жили на гауптвахтахъ арестованные за менее важные проступки весело. Къ нимъ приходили товарищи, устраивались пирушки, а при появленiи начальства бутылки и снадобья куда-то исчезали при помощи услужливыхъ сторожей.
съ маленькою, чуть-чуть не детскою игрушечною саблею, несмотря на присутствiе великаго князя Михаила Павловича, который тутъ же далъ поиграть ею маленькимъ великимъ князьямъ Николаю и Михаилу Николаевичамъ, которыхъ привели посмотреть на разводъ, а Лермонтова приказалъ выдержать на гауптвахте. После этого Лермонтовъ завелъ себе саблю большихъ размеровъ, которая при его маломъ росте казалась еще громаднее и, стуча о панель или мостовую, производила ужасный шумъ, что было не въ обычае у благовоспитанныхъ гвардейскихъ кавалеристовъ, носившихъ оружiе свое съ большою осторожностью, не позволяя ему греметь. За эту несоразмерно большую саблю Лермонтовъ опять-таки попалъ на гауптвахту. Точно также великiй князь Михаилъ Павловичъ съ бала, даваемаго царскосельскими дамами офицерамъ лейбъ-гусарскаго и кирасирскаго полковъ, послалъ Лермонтова подъ арестъ за неформенное шитье на воротнике и обшлагахъ вицъ-мундира. Точно также не разъ доставалось нашему поэту за то, что онъ свою форменную треугольную шляпу часто носилъ "съ поля," что было противно правиламъ и преследовалось.
Въ шалостяхъ и выходкахъ разнаго рода принимали участiе и славились имимолодые люди, считавшiеся образцомъ благородства и светскаго рыцарскаго духа. Таковымъ былъ Алексей Аркадьевичъ Столыпинъ, товарищъ по школе и близкiй другъ Лермонтова. Онъ приходился ему родственникомъ, собственно двоюроднымъ дядей, но вследствiе равенства летъ ихъ называли двоюродными братьями. Столыпинъ былъ красавецъ. Красота его вошла въ поговорку. Все дамы высшаго света были въ него влюблены. Его называли "el beau Столыпинъ" и "la coqueluche des femmes." Вотъ какъ характеризируетъ его одинъ изъ современниковъ: "Красота его, мужественная и, вместе съ темъ, отличавшаяся какою-то нежностью, была бы названа у французовъ "proverbiale." Онъ былъ одинаково хорошъ и въ лихомъ гусарскомъ ментике, и подъ барашковымъ киверомъ нижегородскаго драгуна, и, наконецъ, въ одеянiи современнаго льва, которымъ былъ вполне, но въ самомъ лучшемъ значенiи этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать "Монго-Столыпина" значитъ для насъ, людей нашего времени, то же, что выразить понятiе о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушiй и беззаветной готовности на услугу словомъ и деломъ. Его не избаловали блистательнейшiе изъ светскихъ успеховъ, и онъ умеръ уже немолодымъ, но темъ же добрымъ, всеми любимымъ "Монго," и никто изъ львовъ де возненавиделъ его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о немъ худое слово не могло бы никому придти въ голову и принято было бы за нечто чудовищное."
Отменная храбрость этого человека была вне всякаго подозренiя. И такъ было велико уваженiе къ этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпину, что, когда онъ однажды отказался отъ дуэли, на которую былъ вызванъ, никто въ офицерскомъ кругу не посмели* сказать укорительнаго слова, и этотъ отказъ, безъ всякихъ пояснительныхъ замечанiй, былъ принятъ и уваженъ, что, конечно, не могло бы иметь места по отношенiю къ другому лицу: такова была репутацiя этого человека. Онъ несколько разъ вступалъ въ военную службу и вновь выходилъ въ отставку. По смерти Лермонтова, которому онъ закрылъ глаза, Столыпинъ вскоре вышелъ въ отставку (1842 г.) и поступилъ вновь на службу въ крымскую кампанiю въ белорусскiй гусарскiй полкъ, храбро дрался подъ Севастополемъ, а по окончанiи войны вышелъ въ отставку и скончался затемъ въ 1856 году во Флоренцiи.
Съ детства Столыпина соединяла съ Лермонтовымъ тесная дружба, сохранившаяся ненарушенной до смерти поэта. Не знаемъ, даже сомневаемся, что Монго понималъ значенiе своего родственника, какъ поэта, чтобы онъ могъ разделять серьезныя думы и интересъ его къ литературнымъ идеаламъ. Лермонтовъ въ своихъ произведенiяхъ нигде не касается этой стороны отношенiй къ Монго. Говоритъ онъ о немъ только по поводу "гусарской выходки," героями которой были оба они, но Столыпинъ, близко знавшiй душу своего знаменитаго родственника, по словамъ брата Дмитрiя Аркадьевича, всегда защищалъ Михаила Юрьевича отъ всякихъ нападокъ многочисленныхъ враговъ и мало расположенныхъ къ нему людей. Въ двухъ роковыхъ дуэляхъ Столыпинъ былъ секундантомъ Лермонтова, что при безукоризненной репутацiи Столыпина не мало способствовало къ огражденiю поэта отъ недоброжелательныхъ на него наветовъ. Два раза сопровождалъ онъ его на Кавказъ, какъ бы охраняя горячую, увлекающуюся натуру Михаила Юрьевича отъ опасныхъ въ его положенiи выходокъ.
"Монго", неизвестно. Кажется, что названiе это, навсегда оставшееся за нимъ, было дано ему Лермонтовымъ, описавшимъ одну изъ гусарскихъ шалостей. Въ этомъ произведенiи поэтъ назвалъ себя Маешкой, именемъ, которое носилъ въ школе. Подъ какимъ именемъ назвать Столыпина, онъ затруднялся. Но тутъ ему подвернулось лежавшее давно на столе Столыпина сочиненiе на французскомъ языке: Путешествiе Монгопарка, Лермонтовъ воспользовался первыми двумя слогами. Такимъ образомъ, происхожденiе имени чисто случайное. Самая поэма получила названiе Монго. Она пришлась но вкусу молодежи и во множестве рукописей и варiантовъ ходила но рукамъ. Весь Петербургъ зналъ ее, а за Столыпинымъ осталось прозвище. Самъ онъ назвалъ имъ свою любимую и прекрасную собаку, сопровождавшую хозяина по парку Царскаго села и не разъ прибегавшую искать его во время полковаго ученiя, чемъ вводила въ досаду командира полка, Михаила Григорьевича Хомутова. Похожденiе, описанное Лермонтовымъ въ поэмке его Монго, и успехъ ея среди блестящей молодежи тоже представляютъ иллюстрацiю тогдашняго общаго ей времяпрепровожденiя. Событiе, подавшее поводъ къ поэме-шутке, заключалось въ следующемъ: героиня - Ек. Ег. Пименова, "краса и честь балетной сцены", приглянулась Столыпину, котораго "внимательный лорнетъ" легко можно было заметить во время представленiй въ одномъ изъ первыхъ рядовъ креселъ Большаго театра. Поразившая его молодая танцовщица любви его сначала
Дней девять сряду отведала,
Въ десятый день онъ былъ забытъ -
Съ толпою смешанъ волокитъ.
Пименова была дочь кузнеца и воспитывалась въ театральной школе. Красота ея дороге, не далеко отъ славившагося въ то время Краснаго Кабачка, где окружилъ ее всевозможною роскошью. Ей-то за холодность думалъ отомстить Moнго. Вместе съ Маешко и задумалъ онъ совершить ночной набегъ на жилище балерины. Верхами выехали о ни изъ Краснаго села съ закатомъ солнца, съ темъ, чтобы поспеть обратно къ 7 часамъ утра на полковое ученье. Вотъ какъ Лермонтовъ характеризуетъ своего друга и самого себя:
Монго-повеса и корнетъ.
Актрисъ коварныхъ обожатель -
Былъ молодъ сердцемъ и душой,
Безпечно женскимъ ласкамъ верилъ
Людскую честь и совесть мерилъ
Флегматикъ съ бурными усами;
Собакъ и портеръ онъ любилъ;
Имелъ онъ гадкую посадку:
Неловко гнулся напередъ
И не тянулъ ноги онъ въ пятку.
Какъ долженъ каждый патрiотъ.
Домой съ дежурства уезжалъ,
Хотя и дома былъ безъ дела;
Порою разсуждалъ онъ смело,
Но чаще онъ не разсуждалъ;
Иные замечали въ немъ;
Печалей будущихъ задатокъ
Хранилъ онъ въ сердце молодомъ;
Его покоя не смущало,
Насмешекъ гибельное жало
Броню железную встречало
Слова онъ весилъ осторожно
Порою, трезвый - вралъ безбожно
И молчаливъ былъ - на пирахъ,--
Характеръ вовсе безполезный
И для друзей, и для враговъ...
Что делать мне?-- онъ былъ таковъ!
Съ смелою нахальностью ворвались молодые офицеры въ жилище танцовщицы, но внезапно прiехалъ Моисеевъ съ целою свитою. Гусарамъ пришлось бежать, уступая поле соперникамъ. "Штатскiе взяли верхъ", что для молодаго воинства казалось весьма обиднымъ. Поэтому Лермонтовъ не входитъ въ описанiе столкновенiя, а восклицаетъ:
Но нетъ, постой, умолкни лира!
Тебе-ль, поклоннице мундира,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осталось средство имъ одно -
Перекрестясь, прыгнуть въ окно
Опасенъ подвигъ дерзновенный
Но въ нихъ проснулся духъ военный
Прыгъ, прыгъ - и были таковы!...
По свидетельству гр. Евд. Ростопчиной, проказы, шалости и шутки всякаго рода после пребыванiя Лермонтова въ школе гвардейскихъ подпрапорщиковъ сделались его любимымъ занятiемъ. "Насмешливый, едкiй, ловкiй, вместе съ темъ, полный ума, самаго блестящаго, богатый, независимый, онъ сделался душою общества молодыхъ людей высшаго круга; онъ былъ запевалой въ беседахъ, въ удовольствiяхъ, въ кутежахъ, словомъ, всего того, что составляло жизнь въ эти годы". До самой высылки на Кавказъ въ 1837 г. Лермонтовъ жилъ въ Царскомъ вместе со Столыпинымъ на углу Большой и Манежной улицъ. Столыпинъ невольно подчинялся уму Лермонтова, который, какъ увидимъ, и среди разсеяннаго и веселаго образа жизни въ кругу товарищей и петербургскаго света, продолжая жить двойственною жизнью, не оставлялъ серьезныхъ занятiй и интересовъ литературныхъ. Оба друга имели на офицеровъ своего полка большое влiянiе. "Товарищество (esprit de corps) было сильно развито въ этомъ полку и, между прочимъ, давало одно время сильный отпоръ притязанiямъ полковника С., временно командовавшаго полкомъ. Къ Лермонтову, по свидетельству г. Лонгинова, дальняго родственника его и часто съ нимъ видавшагося, начальство тогда уже не благоволило и считало его дурнымъ фронтовымъ офицеромъ. Что касается успеховъ Лермонтова въ аристократическомъ обществе Петербурга, то оно сначала оставалось для него'недосягаемымъ, по крайней мере, стать интимнымъ посетителемъ гостинныхъ ему не удалось. Фамилiя Лермонтовыхъ не была известна въ тогдашнемъ высшемъ свете и сама по себе ничего не представляла. Родъ Лермонтовыхъ, какъ уже было сказано, захудалъ, и обеднелъ, Молодой, некрасивый, не чрезмерно богатый гусарскiй корнетъ ничемъ не могъ привлечь къ себе вниманiя въ гостинныхъ и на балахъ. Положенiе, которое другiе легко прiобретали, часто безъ всякихъ нравственныхъ преимуществъ, Лермонтовъ долженъ былъ завоевывать себе, борясь съ большими трудностями. Пока его поддерживали только связи бабушки, имена Арсеньевыхъ и Столыпиныхъ. Сознанiе, что онъ некрасивъ, тревожило самолюбиваго юношу.
"Вступая въ светъ, я увидалъ, что у каждаго былъ какой-нибудь пьедесталъ: хорошее состоянiе, имя, титулъ, покровительство... я увидалъ, что если мне удастся занять собою одно лицо, другiе незаметно тоже займутся мною, сначала изъ любопытства, потомъ изъ соперничества". Желанiе обратить на себя вниманiе въ гостинныхъ во что бы то ни стало было слабостью, недостойною ума и талантовъ поэта. Онъ это, впрочемъ, сознавалъ, но много времени протекло раньше, нежели сознанiе это победило мелочное самолюбiе 20-ти летняго юноши, желавшаго ни въ чемъ не отставать отъ своихъ товарищей.
Гёте на край могилы. Только железная натура спасла его. Пушкина буйная жизнь, которой онъ предался по выходе изъ лицея, довела до тяжкой болезни. Кутежи и потрата таланта на произведенiя весьма скабрезнаго свойства не мешали, однако, ему въ тиши кабинета предаваться серьезному служенiю музамъ. И Лермонтовъ, несмотря на разсеянный образъ жизни, въ который прожигалъ онъ силы и молодость, трудится надъ своимъ образованiемъ и надъ развитiемъ своего таланта. Кроме посещенiя светскихъ гостинныхъ и кутежа въ товарищескихъ кружкахъ и салонахъ полусвета, поэтъ искалъ общества людей съ более серьезными интересами и примыкавшихъ къ литературному кругу. Последуемъ за нимъ туда, въ тишину рабочаго кабинета, где онъ вверялъ бумаге свои вдохновенныя мысли.