БЛОК

Александр Александрович (1880–1921),

русский поэт, драматург, литературный критик, публицист.

Б. обращался к творчеству Л. и упоминал его имя многократно, наряду с Пушкиным, как непревзойденно гениального национального поэта. Личность Л. привлекала Б. в первую очередь своим последовательным вниманием к провиденциальной стороне бытия, пророческим даром. Поэтическое видение обоих поэтов связано со способностью ощущать духовную реальность с такой же очевидностью, как и материальный мир, — здесь то, что Вл. Соловьев определил у Л. как «способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений» [18; 387]. В этом аспекте преемственных связей Б. и Л. можно уловить «отнюдь не влияние даже, а только какой-то однородный строй души» [3; V; 143]. Л. повлиял на понимание Б. призвания поэта, назначение творчества, на формирование его мировоззрения и художественной системы.

«Многие русские писатели, начиная с 40-х годов XIX в., <…> зависели от Лермонтова в самом видении мира, в художественном методе и в том, что приняли на себя ответственность за те вопросы, которые поэт с такой болью и страстью поставил перед русским обществом» [14; 248]. Высказав суждение об оригинальности Б., исследователь, тем не менее, констатировал преемственность: «Можно утверждать, что образ поэзии Лермонтова и дух ее оказали существенную помощь Блоку в его идейном и художественном развитии» [14; 250]. Исследователь выделил восходящие в своих существенных элементах к «Думе» Л. «четыре стихотворения Б. 1899–1900 гг. <…>: ”Мы все уйдем за грань могил”, “Накануне XX века”, “Когда толпа кумирам рукоплещет”, “Я — человек и мало Богу равен”». К трем из них Б. поставил эпиграфы из «Думы». По мнению Максимова, лермонтовские мотивы и отзвуки не имели для юного Б. решающего значения, а в «Стихах о Прекрасной Даме», стали звучать заметно слабее [14; 252]. Однако блоковские ст. этой книги отражают значительность для их автора поэтических открытий Л., ритмико-мелодических и образно-символических атрибутов его лирики.

присуща и Б.: «Первая и основная особенность лермонтовского гения — страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем “Я”, страшная сила личного чувства» [18; 384]. Генетические связи через старинные отцовские родовые корни у обоих поэтов с западом, с рыцарством, «дар божественных видений», отчасти любовь к «гибели» — предопределили тяготение символиста ХХ в. к Л., который воспринимался Б. отнюдь не «реалистом». Наличие «второго зрения» [18; 388] — общая для обоих гениальная черта. Восприятие Л. как своеобразного маяка для Б. было обусловлено той репутацией поэта, которую сформировал философ В. С. Соловьев, а вслед за ним и «соловьевцы», младосимволисты. Однако, по наблюдениям Д. Максимова, «путь, ведущий Блока к Лермонтову, был в то же время одним из путей, которые уводили его от Соловьева. По крайней мере, основные высказывания Блока о Лермонтове не только полностью противоречат соловьевскому приговору о нем, но в сущности представляют собой скрытую, может быть не вполне осознанную самим поэтом полемику с Соловьевым» [14; 255].

Л. был для Б. и поэтов его круга одним из главных звеньев непрерываемой преемственности русского поэтического слова. Андрей Белый, уже в начале знакомства писал Б.: «Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли» [8; 22]. В письме от 23 февраля 1905 г. Белый снова коснулся этого вопроса: «Ты ужасно не декадент, преодолевший частью существа декад[ентство], а другой частью никогда не расстававшийся с Пушкиным, Лерм[онтовым] и др.» [8; 204]. С. М. Соловьев, вероятно, в силу репутации Л., его мифологического облика, сформировавшегося в эту пору [15], считал связь Б. с Л. ошибочным мнением: «Я упорно отвергаю твою связь с Лермонтовым и устанавливаю оную между тобой, Фетом и Врубелем» [6; I; 392].

Родство с Л., тем не менее, было очевидно для самого Б. и для многих его современников уже в начале творческого пути. Восприятие первой любви как духовного преображения, молитвенного поклонения любимой было заявлено Л. задолго до блоковских «Стихов о Прекрасной Даме»:


Как божество, твой образ там,

Я жду спасенья своего [I; 252].

«Ты для меня была как счастье рая / Для демона, изгнанника небес» [II; 32]. Развернутый Л. в интимной лирике мотив находит продолжение в ст. Б., в частности, в цикле «Возмездие».

Побуждает к поиску аналогий между Л. и Б. способность каждого из них воображением устремляться в космические дали, находить соответствия между духовными состояниями человека и космическими телами, земными жителями и небесными метафизическими насельниками. При этом тональность родственных образов иногда имеет прямо противоположную окраску: у раннего Л. девицы-кометы предстают в ироническом свете, у Б. беззаконная комета — символ женской артистической свободы и трагической предназначенности особому служению («Булевар» Л. и — «Кармен», «Ты нам грозишь последним часом…» Б.).

Внешнее благополучие и земное счастье осознавались героем Л. как ложный, неистинный путь: «И тягостно мне счастье стало» [II; 20]; «… но теперь я от счастья устал» [II;39]. Б. продолжил эту печальную тему: «Что счастие? Короткий миг и тесный / Забвенье, сон и отдых от забот…» [3; 3; 41]; «… И, наконец, увидишь ты, / что счастья и не надо было, / Что сей несбыточной мечты / И на полжизни не хватило…» [3; III; 144]. Тревожная формула «покоя нет», более известная теперь как принадлежащая Б., впервые прозвучала в знаменательном ст. Л. «1830. Майя. 16 число»; у Л. она наполнена тревожным чувством невозможности покоя ни в земном, ни в посмертном бытии: «Но чувствую: покоя нет, / И там и там его не будет…» [I; 132]. Б. развивает тему тревоги и неуспокоенности как атрибут неизбежной личной судьбы («уюта нет, покоя нет»), однако толкует мысль о невозможности покоя и (подобно Л.) расширительно: лишено стабильности общенациональное историческое и духовное состояние России.

«Педант о поэте», посвященной монографии Н. Котляревского «М. Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения» (2-е изд., 1905), Б. заметил, что «исследователи немножко дичатся Лермонтова, он многим не по зубам» [3; V; 25]. Однако Б. противопоставил ученым писателей начала ХХ в., кот считают Л. близким своему поколению: «Только литература последних лет стремится опять к Лермонтову как к источнику; его чтут и порывисто, и горячо, и безмолвно, и трепетно. На звуки Лермонтова откликалась самая “ночная” душа русской поэзии — Тютчев, откликалась как-то глухо, томимая тем же бессмертием, причастностью к той же тайне» [3; V; 25–26]. Пушкин и Л., по определению Б., для его современников — это «“собственные имена” русской истории и народа русского», лозунги «двух станов русской литературы, русской мистической действительности [3; V; 26].

«Народ и интеллигенция» (1908) при анализе «Исповеди» М. Горького Б. называет имя Л. в ряду писателей, ценивших родную землю, носивших в сердце любовь «к родным лохмотьям, к тому, чего “не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный”. Любовь эту знали Лермонтов, Тютчев, Хомяков, Некрасов, Успенский, Полонский, Чехов» [3; V; 321].

В ст. Л. возник мотив изначально отравленного, обреченного существования: «Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови» [II; 10]. У Б. этот мотив приобрел характер жесткого признания: «Я — черный раб проклятой крови» [3; I; 230]. Тема порочной наследственности, подчиненности страстям находила отголоски в творчестве раннего Б., затем в цикле его стихов «Черная кровь» книги «Страшный мир». Чутко восприняты Б. лермонтовские прозрения о демонических духовных веяниях, беспощадный анализ пораженной эгоизмом и цинизмом человеческой души, обнажение рабской подавленности человека греховными устремлениями. Величайшую опасность злых сил для человека, утратившего Бога, Л., а вслед за ним и Б. осмыслили как тему трагическую и значительнейшую для всего человечества — ввиду тотального безверия, проникавшего в плоть и кровь людей. Смелость поэта, позволявшая бесстрашно всматриваться в лица, искаженные злом, воспринималась Б. как характерная черта именно Л., ярче всего воплотившего в творчестве определенный тип творческого мышления. Так, рассуждая об авторе «Горя от ума», о тайне этой «драмы», Б. припомнил, что родилась она «в мозгу петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе» [3; V; 168].

Внешнее благополучие и земное счастье осознавались героем Л. как ложный путь: «И тягостно мне счастье стало» [II; 20]; «… но теперь я от счастья устал» [II; 39]. Б. продолжает эту печальную тему: «Что счастие? Короткий миг и тесный / Забвенье, сон и отдых от забот…» [3; 3, 41]; «… И, наконец, увидишь ты, / что счастья и не надо было, / Что сей несбыточной мечты / и на полжизни не хватило…» [3; III; 144].

Эпоха начала ХХ века способствовала обновлению мифа о Л. как демоническом поэте, прозревавшем грядущую власть зла [15]. Врубелевское изображение «Падшего» для Б. заключало в себе «громаду лермонтовской мысли». Наследие Л. помогало Б. определить изъяны «современной души». Он был уверен, что Демон Врубеля и «Демон Лермонтова — символы наших времен» [3; V; 424]. Горькое понимание неизбежной причастности своего поколения и лирического «Я» к «мрачным, порочным усладам» «вина, страстей, погибели души» [3; III; 41] вслед за Л. и Б. склоняло к варьированию мотивов одиночества, разочарования в земных привязанностях, предательства друзей, предчувствия ранней смерти.

«Наш грех (и личный и коллективный) слишком велик. Именно из того положения, в котором мы сейчас находимся, есть немало ужасных исходов. Так или иначе, лиловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своею волей <…>» [3; V; 434]. Упомянув о трагических судьбах Врубеля и Комиссаржевской, Б. делает вывод: «<…> Искусство есть чудовищный и блистательный Ад. Из мрака этого Ада выводит художник свои образы» [3; V; 434]. Психологию художника Б. проецировал на общенациональные процессы, последовавшие за Первой русской революцией: «Мы пережили безумие иных миров, преждевременно потребовав чуда, и ее [душу] испепелили лиловые миры революции. Но есть неистребимое в душе — там, где она младенец» [3; V; 435]. С озарением первой любви связывал Б. надежду на воскресение. Однако в сознании поэта ХХ в. не исчезает тревожная перспектива гибели от «играющего случая»: «Этой лирикой случая жил Лермонтов:

Скакун на волю господина
Из битвы вынес, как стрела,
Но злая пуля осетина

«Божественной души безбрежную свободу» [I; 255] вслед за Л. Б. воспевал как высшую ценность. «Собачью покорность» [3; II; 102] Б. ненавидел как мертвенную приземленность, рабскую подавленность. У Б. этот пафос отчасти определялся и его раздумьями о социальном неравенстве. И для Л., и для Б. здесь повод для саморазоблачения, даже самобичевания, выявление тайного источника гибели, погруженности в царство смерти. Однако герой молодого Л. находил в себе запас мужества: «Спокоен я. Душа пылает / Отвагой: ни мертвец, ни бес, / Ничто меня не испугает» [I; 189]. Также и герой Б., исполненный доблести, стоящий «на страже», с годами, постепенно преображался в «художника, мужественно глядящего в лицо миру» [3; VIII; 344]. Диапазон жизнеутверждающих и тревожных настроений у лирических субъектов (персонажей, лирических героев) Л., а затем и Б. необычайно широк. Бесстрашное погружение лермонтовского героя в гибельную бездну не устраняет уверенности автора в существовании бессмертного слова. Исполнен подобной убежденности и лирический герой Б.: «Но верю — не пройдет бесследно / Все, что так страстно я любил…» [3; III; 132].

Б. привлекала в первую очередь органическая причастность Л. к национальной стихии. Ему нравился карандашный портрет Л., выполненный Д. П. Паленом в 1840 г. Поэт изображен «очень русским», простым офицером в походной фуражке. «— Не правда ли, Лермонтов только такой? Только на этом портрете. На остальных — не он», — говорил Б. К. И. Чуковскому [22; 105], [23; 242], [6; II; 254].

Л. воплотил в художественной форме поэмы объективированный образ Демона, печальный, трагический, обаятельный, ненавистный и вместе с тем так похожий на его собственного лирического героя. Мятежник, ослушавшийся Бога, вне Его сени, утратил основу жертвенной любви, его чувство перерождается в губительную страсть, несущую смерть тому, кого он любит. Особенно остро чувствуется связь с Л. у Б. в лирике о любви как чувстве противоречивом, постепенно приводящем «падших» к недоверию, изменам, равнодушию, цинизму, ненависти, холодной насмешке, омертвению души. В этом отношении чувствуется влияние на Б. не только поэзии, но и драматургии, и прозы Л. «Роптанье на Творца» [I; 88], поначалу трактуемое Б. как «богоотступничество» Л., постепенно ощущалось им как своеобразная форма «боговидения», что характерно для интерпретации настроений лирических героев обоих поэтов. Апокалипсис как прозрение мрачной угрозы земле, превратившейся в «гнездо разврата» [I; 87] — поэтический угол зрения, свойственный и для Б. («Невидимка», «На смерть младенца», «Унижение»). Б. подхватывает у Л. иронически сниженные интонации при описании обыденности, земного течения истории («Тамбовская казначейша» Л. и «Возмездие» Б.).

«Пляски смерти» Б. образ «Скелета неизмеримого» из ст. Л. «Ночь. II». Обоим поэтам открывается то, «что не дай Бог / Созданию живому видеть…» [I; 86]. Отрицательная перспектива будущего в «Предсказании» Л. отзывается мрачным пророчеством «Голоса из хора» Б. Лермонтовская ирония по отношению к окостеневшим мнениям, фальши и пошлости светского общества (фарисейству нового времени) была воспринята Б. как родное лоно, в котором вызревала его собственная душа.

Присущее Л. созвучие природного и метафизического («и бурь земных и бурь небесных вой») сохраняло свое непреложное значение для миросозерцания Б. на протяжении всего его сознательного творческого пути. Д. Максимов заметил принципиальную разницу в отношении Б. и А. Белого к Л.: «Белый не мог примириться с отсутствием у Лермонтова мистической “определенности”, “доктрины”, тогда как Блок видел преимущество Лермонтова именно в том, что он был свободен от догматизма» [14; 255]. Б. ощущал соприродными своему поэтическому миру и лермонтовское прозрение светлых, радостных духовных сущностей («Когда волнуется желтеющая нива…»), и темных, демонических настроений, исходящих от злых сил («Как демон мой, я зла избранник…»). В ст. каждого из двух поэтов соединены две контрастные, переплетающиеся линии: с одной стороны, тяготение к небесной чистоте («И в небесах я вижу Бога», — Л.), любовь, вера в «невозможное» («Россия» Б.), устремленность к божественной красоте и мудрости, с другой — опасение, что мир находится во власти зла, сомнение в собственных идеалах. Тревожное чувство опасности — исторических катаклизмов и духовного падения — «бездонного провала в вечность» [Б.] — объединяет поэтов, отстоящих друг от друга на несколько десятилетий.

«…Блок был единственным, который был дорог не только как художник, но и как носитель пророческой русской темы, наследник Лермонтова, отчасти Гоголя, Толстого, у которого правда жизни была высшим критерием надо всем» [6; III; 537].

В личной библиотеке Б. имелось собр. соч. Л. в 5 т. под ред. Д. И. Абрамовича [см.: 1], [13]. Издание сопровождалось подробными сведениями о биографии Л. В течение десяти лет 1910–1919 гг. Б. вписывал в страницы личного экземпляра свои замечания и наблюдения, кот. свидетельствуют об осведомленности Б. в проблемах лермонтоведения Материалы опубликованы в 12-томном собр. соч. Б. [4]; раритетные тома хранятся в библиотеке ИРЛИ.

продумал структуру издания, снабдил его своей вступительной статьей и комментариями. Во вступит. статье Б. писал: «Наследие Лермонтова вошло в плоть и кровь русской литературы» [2а; 213]. Составитель привлекал письма Л., воспоминания о нем современников, мнения исследователей, сообщал некоторые малоизвестные факты, предлагал оригинальные комментарии. 2 марта 1920 г. Чуковский записал в дневнике: «Блок взялся проредактировать Лермонтова — и, конечно, его работа прекрасна. Очень хорошо подобраны стихи — но статья написана не в популярно-вульгарном тоне, как нужно Горькому, а в обычном блоковском, с напрасными усилиями принизиться до уровня малокультурных читателей. <…> Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе: “дело не в том, что Лермонтов видел сны, а в том, что он написал ‘На смерть П<у>шк<ина>’”, тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока» [23; 142]. Том Л. вышел в 1921 г. в издательстве З. И. Гржебина (Берлин [Лейпциг]—Петербург) [13; 116–117]. Д. Максимов отметил: «Блоковское издание Лермонтова не было научным и не претендовало на это. Блок не имел возможности или времени ознакомиться с новейшей исследовательской литературой о Лермонтове, даже с таким известным сборником, как «Венок Лермонтову» (1914), и не учел ее в своих комментариях» [14; 263]. Тем не менее, изд. включало все наиболее зрелое и ценное из творческого наследия Л.; по новизне и обоснованности принципов отбора оно являлось для того времени образцовым.

того, что Л. был выразителем национального мироощущения, духовных устремлений русского народа.

Лит.: 1) Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. // Под ред. и с прим. Д. И. Абрамовича. — СПб.: Изд. Разряда изящ. словесности Имп. акад. наук., 1910–1913; то же, 2 изд., т. 1–4, П., 1916; 2) Блок А. А. Лермонтов // Лермонтов М. Ю. Избранные сочинения: В 1 т. // Редакция, вступ. статья и примеч. Александра Блока. — Берлин [Лейпциг]; Пб.: Изд-во З. И. Гржебина, 1921; 2а) то же // Подг. текста В. Н. Быстрова // Торжественный венок. М. Ю. Лермонтов: Слово о поэте. 1837–1999 // Сост. С. С. Лесневский. — М.: Прогресс, 1999. — С. 213–229; 3) Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. — М. —Л.: Худ. лит., 1960– 1963; «Записные книжки» (1965) обозначены как 9 том; 4) Блок А. А. Собр. соч.: В 12 т. Т. ХI. История литературы. 1903–1921 гг. 1934. — ЛР Изд-во писателей в Ленинграде, 1934; 5) Блок А. А. Письма к жене // ЛН. Т. 89. — М.: Наука, 1978. 415 с. (указат. имен); 6) Александр Блок. Новые материалы и исследования // ЛН. Т. 92: В 5 кн. — М.: Наука, 1980–1987; 7) Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. — М.: Худ. лит., 1980; 8) Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. — М.: Прогресс-плеяда, 2001. — 608 с. 9) Авраменко А. П. А. Блок и русские поэты XIX в.. М.: Изд-во МГУ, 1990. — 248 с. [Л. и А. Блок (С. 213–243)]; 10) Громов П. А. Блок, его предшественники и современники, М; Л.: Советский писатель, 1966. — С. 414–434; 11) Дякина А. А. Наследие М. Ю. Лермонтова в поэтической атмосфере Серебряного века: учеб. пособие. — Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2005. — 246 с.; 12) Игошева Т. В. «Рукоположен Лермонтовым» (Блок и лермонтовская традиция) // Вестн. Новгородского гос. ун-та им. Ярослава Мудрого. 2013. № 72. — С. 27–32; 13) Ланда Е. В. Мелодия книги: Александр Блок — редактор. — М.: Книга, 1982. — 143 с. [Работа Блока над однотомником Л. (С. 113–126)]; 14) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М; Л.: Наука, 1964. — C. 247–265; 15) Маркович В. М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX—XX вв. // Имя — сюжет — миф. — СПб.: Изд-во СПб ун-та, 1996. — С. 115–139; 16) Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. — СПб: Искусство—СПб.,1999. — 727 с.; 17) Розанов И. Блок — редактор поэтов // О Блоке. — М., 1929. — С. 25–59; 18) Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. — М.: Искусство, 1991. — 702 с. [Критика статьи В. В. Розанова о Л. (С. 302–305). Черты ницшеанства в творчестве Л. (С. 379–398)]; 19) Субботина М. В. М. Лермонтов и А. Блок: макрообраз «идеальная возлюбленная» (опыт мотивного анализа) // Филологические записки. — Воронеж: Изд-во ВГУ, 2003. Вып. 20. — С. 177–185; 20) Таборисская Е. М. Лирическая триада Блока о демоне и поэма Лермонтова «Демон» // Александр Блок и мировая культура. — Великий Новгород: Новгород, ун-т., 2000. — С. 151–162; 21) Чой Чжон Сул. Лермонтовские реминисценции и аллюзии в лирике А. Блока // Рус. лит. 2001. № 2. — С. 161–174; 22) Чуковский К. И. Александр Блок как человек и поэт // Чуковский К. И. Собр. соч. В 15 т. Т. 8. — М.: Терра-Книжный Клуб ДТ, 2004. — С. 105; 23) Чуковский К. И. Дневник 1901–1929. — М.: Советский писатель, 1991. — С. 142; 24) Шувалов С. В. Блок и Л. // О Блоке, — М., 1929. — С. 95–127; 25) Юрина Н. Г. Поэтические традиции М. Ю. Лермонтова в лирике А. А. Блока // Вестн. Морд. ун-та. 2011. № 1. — С. 116–120.