ЧЕХОВ
Антон Павлович (1860 – 1904),
русский писатель. Интерес к личности и творчеству Л. Ч. проявлял на протяжении всего своего творческого пути. Окончивший гимназию в Таганроге Ч. усвоил ту хрестоматийную часть лермонтовского наследия, которая была важной составляющей литературного образования в России второй половины XIX в. И в дальнейшем имя Л., буквальные и измененные цитаты из его произведений, «игра» с лермонтовскими контекстами постоянно встречаются в письмах Ч. самым разным корреспондентам. Так, 13 апреля 1886 г. Ч. пишет Н. А. Лейкину: «Сейчас лягу и буду читать Лермонтова» [21; 236]. Иногда строки Л. обыгрываются в шуточных «угрозах» Ч. своим корреспондентам — например, шуточная клятва в письме А. С. Киселеву от 10 ноября 1887 г. начинается словами из «Демона»: «Клянусь я первым днем творенья…» [22; 146]. «Лермонтовские» ассоциации окутывали и впечатления Ч. от путешествия на Кавказ — ср. письмо К. С. Баранцевичу от 12 августа 1888 г.: «Впечатления до такой степени новы и резки, что все пережитое представляется мне сновидением и я не верю себе. Видел я море во всю его ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов, дельфинов, нефтяные фонтаны, подземные огни, храм огнепоклонников, горы, горы, горы… Пережил я Военно-грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре…» [22; 308].
Даже шуточный «диалог» с Л. как источником узнаваемых цитат в письмах Ч. предполагает, что личностные черты поэта, характерные образы и мотивы его лирики знакомы обоим кор- респондентам и воспринимались как некий общий «код» поколения, которое с помощью Л. лучше понимало друг друга. Этот «мифологизированный» Л. — в первую очередь романтик, и личность, находящаяся под его влиянием, не способна жить лишь сиюминутными житейскими интересами. Такой мотив звучит в письме Ч. А. С. Суворину 18 ноября 1888 г.: «На меня от скуки нашла блажь: надоела золотая середина, я всюду слоняюсь и жалуюсь, что нет оригинальных, бешеных женщин… Одним словом, а он, мятежный, бури ищет!» [23; 74]. Размышления о собственном творчестве, об упадке вдохновения Ч. обозначает лермонтовской строкой из стих. «И скучно, и грустно, и некому руку подать…» — ср. письмо Е. М. Линтваревой, 23 ноября 1888 г.: «У меня работы по горло, но по обыкновению скучно и грустно» [23; 76]. Лермонтовские ассоциации, с одной стороны, маскируют истинные переживания Ч. -автора писем, с другой же — именно благодаря своему подтексту, известному как автору, так и его читателям, придают этому тяжкому духовному состоянию подлинно экзистенциальный смысл [см. подробнее 5; 142-145].
поколению. В письме П. А. Сергеенко (6 марта 1889 г.) он заметил: «Лермонтов умер 28 лет, а написал больше, чем оба мы с тобой вместе. Талант познается не только по качеству, но и по количеству им сделанного» [23; 171]. Исследовавший проблему «Ч. и Л.» М. Громов заметил, что «подавляющее большинство цитат из Лермонтова находим в письмах Чехова 1886–1889 гг. Думается, что это не случайное явление. Как раз в эти годы усиленной творческой учебы Чехова особенно интересовал Лермонтов» [3; 94].
«лермонтовские» интонации уловили в творчестве Ч. уже первые его критики, причем нередко, нападая на Ч., не желая видеть разницы между нравственно-философской позицией самого писателя и репликами его героев, критики отождествляли его и с особым типом «лермонтовского человека» — столь же разочарованного, лишенного жизненной энергии и идеалов. Не случайно М. А. Протопопов, характеризуя Ч. и его героев в статье с говорящим (а то повтор) названием «Жертва безвременья», в качестве эпиграфа берет строки из лермонтовской «Думы» и отмечает, что, подобно «поколению» Л., Ч. столь же надломлен и духовно слаб: «суждения г-на Чехова очень часто метки и остроумны, картины его воображения большею частью ярки и живы, но в чем состоит миросозерцание его — этого никто не скажет, потому что у г-на Чехова его вовсе нет» [25; 132]. Сам Ч. в «Скучной истории» (1889) вложил строчку из «Думы» в уста своего героя — старого профессора, осуждающего студентов: «Измельчала нынче наша публика, — вздыхает Михаил Федорович. — Не говорю уже об идеалах и прочее, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вот уж именно: «Печально я гляжу на наше поколенье» [18; 287].
«Дума» — наиболее частая ассоциация с Л. у первых критиков Ч. Глубже других почувствовал природу этой связи чеховского и лермонтовского настроений, ассоциировавшихся с «Думой», С. Н. Булгаков, отмечавший, что и тот, и другой писатели сумели поставить диагноз духовной болезни поколения — они оба понимали, что причину несчастья человека, его тоски и одиночества бессмысленно искать в чем-то внешнем; ее «…приходится видеть во внутренней слабости человеческой личности, в слабости или бессилии голоса добра в человеческой душе, как бы в ее прирожденной слепоте и духовной поврежденности» [25; 549].
Современники не раз отмечали значительный интерес Ч. к Л. - поэту и прозаику: в этом смысле Л. воспринимался писателем как эталон таланта и художественного мастерства; имя поэта, его произведения возникают у Ч., когда необходимо дать оценку современным явлениям литературы. Так, Ч. противопоставлял Л. современным бездарным поэтам (по воспоминаниям В. В. Лужского, слушая некое стих., «где упоминается об озере и лебедях, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголоса: “Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него бы (он указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось”» [16; 441-442]). По свидетельству И. А. Бунина, Ч. наиболее часто говорил о повести Л. «Тамань»: «– Не могу понять <…> как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» [16; 513]. По свидетельству С. Н. Щукина, «больше всего А. П-ч хвалил язык Лермонтова. — Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова <…> Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать» [16; 456]. Известно, что в библиотеке Ч. была книга Н. Котляревского «М. Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения. Опыт историко-литературной оценки» (СПб, 1891) [9; 614].
— прозаика и поэта — в чеховские рассказы и повести.
«лермонтовский» сюжет в чеховском наследии, стал рассказ «На пути» (1886) с эпиграфом из стих. Л. «Утес»: «Ночевала тучка золотая / На груди утеса-великана». Повествуя о случайной встрече на постоялом дворе постаревшего мужчины и юной прекрасной девушки, писатель развивает своеобразный «лермонтовский подтекст», который определяется и эпиграфом — настраивающим читателя на горестный мотив одиночества, и особой поэтической интонацией рассказа, в которой улавливается затаенная лирическая «соразмерность и сообразность» лермонтовских строк, не только трагических, но и умиротворяющих своим гармоничным звучанием. В чеховском рассказе так же возникает странное ощущение гармонии — там, где, казалось бы, это невозможно, — вдали от жизненного комфорта и домашнего уюта, на краю жизни, когда, казалось бы, все потеряно: «Этот голос человеческого горя среди воя непогоды коснулся слуха девушки такой сладкой, человеческой музыкой, что она не вынесла наслаждения и тожезаплакала» [17; 475], ср.: «Но остался влажный след в морщине / Старого утеса. Одиноко / Он стоит, задумался глубоко / И тихонько плачет он в пустыне» [II; 192].
«лермонтовским» рассказом Ч. практически все исследователи справедливо считали «Дуэль» (1888). Не случайно сам писатель, начиная работу над ним, писал А. С. Суворину в ноябре 1888 г.: «Ах, какой я начал рассказ! <…> Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что боже упаси» [22; 78].
В «Дуэли» Ч., воспроизводя многие узнаваемые мотивы «Героя нашего времени», в то же время переосмысливает характеры лермонтовских персонажей. Не случайно рассказ начинается развернутой характеристикой доктора Самойленко — как бы «Вернера наоборот», столь же странного и удивляющего при знакомстве, но с совершенно противоположным знаком: «С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомства, и лицо его начинало казаться необыкновенно добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе он был на ты, всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен…» [18; 353].
«ловушкой» для читателя рассказа, обманывающей его ожидания и направляющей развитие «подводного течения» текста в неожиданное русло, становится в «Дуэли» то, что черты «лишнего человека» Печорина оказались «разделены» между Лаевским и фон Кореном. «Печоринство» Лаевского ожидаемо, подчеркнуто: самоуглубленность и рефлексия, склонность анализировать собственные поступки, горькое ощущение пустоты жизни, невозможности найти в ней истинный смысл становятся основой образа; не случайно, пытаясь объяснить самого себя, чеховский герой упоминал «об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: “Это наши отцы по плоти и духу”» [18; 370]. Размышления Лаевского перед дуэлью (и вообще, ночь перед дуэлью) пропитана лермонтовскими ассоциациями, не только из преддуэльной записи в журнале Печорина, но и из лирических стих. Л. -поэта, прежде всего «Думы»: «О, куда вы ушли, в каком вы море утонули, зачатки прекрасной чистой жизни? <…> в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал… “Что в моем прошлом не порок?” — спрашивал он себя, стараясь уцепиться за какое-нибудь светлое воспоминание, как падающий в пропасть цепляется за кусты. <…> Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, не пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь…» [18; 436-437].
Фон Корен, на первый взгляд, совершенно иной, но доминантой этого образа оказываются также черты Печорина: его активность, жажда действия, склонность к психологическому «эксперименту», основанному на том, что герой ощущает себя бесконечно выше окружающих. Все эти черты лермонтовского героя проявляются в гордыне и жестокости фон Корена.
«Дуэли» по-своему воспринимает и художественные открытия Л. в описании Кавказа. Избегая излишней романтизации в изображении гор, «водяного общества» (причем важно иметь в виду, что эту полемику с излишним «украшением» кавказских пейзажей можно видеть
«Герое нашего времени», в свою очередь «отталкивавшемся» от причудливо украшенных «кавказских» повестей. А. А. Бестужева (Марлинского)), Ч., тем не менее, иной раз предлагает своему читателю словно бы «лермонтовские» пейзажные детали — не столь развернутые и подчеркнуто романтичные, но проникнутые тем же чувством восхищения перед прекрасной и гармоничной природой, не похожей на жалкое, мелочное существование людей, ср.: «Мрачная и красивая гора местами прорезывалась узкими трещинами и ущельями, из которых веяло на ехавших влагой и таинственностью; сквозь ущелья видны были другие горы, бурые, розовые, лиловые, дымчатые или залитые ярким светом» [18; 385]; «На дворе была сильная, красивая гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в море и освещали на далекое пространство высокие черные волны. И справа, и слева, и, вероятно, также над домом сверкали молнии» [18; 436].
«Степь», «Воры», «Верочка», «Дама с собачкой», «Невеста», «Дом с мезонином», «Огни», «Скучная история», «Красавицы», «Пари», «Черный монах» и др. Исследователи драматургии Ч. находят некоторые общие черты между ранними драмами писателя (особенно т. н. «<Пьесой без названия>» и «Иванов») и романтической драматургией Л. — его «Странным человеком» и «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»).
Отдельной линией творческого переосмысления Л. у Ч. становится пародирование того штампованного «печоринства», которое превратилось для современников писателя в ложно-романтическую «маску», используемую для того, чтобы скрыть собственное ничтожество. В этом смысле Ч. также следует в направлении творческого развития самого Л., создавшего образ Грушницого как пародию на «байроническую» «загадочную» натуру. Об одном таком «новом» Печорине, «Сахалинском Лермонтове», встреченном им во время поездки, Ч. писал А. С. Суворину: «Он писал «Сахалинó» — пародию на «Бородино», всегда таскал в кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху. Это был сахалинский Лермонтов» [24; 246].
— так, в водевиле «Свадьба» (1889) акушерка Змеюкина, «задыхающаяся» в окружающей ее среде «противных скептиков», требует «атмосферы» «поэзии»: «Дайте мне поэзии! А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой.. Дайте мне бурю!» [19; 112]. Соленый в пьесе «Три сестры» также насыщает собственную жизнь лермонтовскими узнаваемыми ассоциациями — и это тем более трагично, что в конечном итоге он становится не «Лермонтовым», а «Мартыновым», представителем жалкой пошлой толпы, которая уничтожает все истинно талантливое и поэтическое. Актеру Московского художественного театра И. Тихомирову Ч. объяснял, как следует понимать это сходство с Л.: «Действительно, Соленый думает, что он похож на Лермонтова; но он, конечно, не похож — смешно даже думать об этом… Гримироваться он должен Лермонтовым. Сходство с Лермонтовым громадное, но по мнению одного лишь Соленого» [20; 442].
«Ч. и Л.» представляется многогранной и значительной страницей не только в истории рецепции лермонтовского творчества русской литературой и читателями второй половины XIX в., но и важной гранью творческой эволюции Ч. Лермонтовские цитаты и реминисценции, образные и смысловые ассоциации, прямое и пародийное следование за текстами Л. составляет своеобразный сквозной «сюжет» чеховского творчества, анализ которого позволяет значительно обогатить представления читателя как об отдельных произведениях, так и о художественном мире писателя в целом.
— Киев, 1989. — С. 74-75; 2) Адати Н. Приемы иронии в описании образа Соленого: к вопросу литературной цитаты в «Трех сестрах» Чехова // Росиа бунка кэнкю: Русская культура. — Токио, 1998. — № 5. — С. 53-63 (яп. яз.); 3) Громов М. П. Чехов и его великие предшественники // Великий художник. — [Ростов н/Д., 1959]. С. 90–92, 94–100; 4) Громов М. П. «Воры» Чехова и «Тамань» лермонтова // Сб. статей и материалов. — Вып. 4. — [Таганрог], 1967. С. 3–14; 5) Зайцева Т. Б. Об одной лермонтовской цитате в письмах А. П. Чехова (понятие скуки, рассмотренное с постоянным обращением к Кьеркегору) // Лермонтовский сборник. — Пятигорск, 2009. — № 1. — С. 142-145; 6) Захаркин А. Ф. Лермонтов и Чехов // Очерки по истории русской литературы, ч. 1, М.: МГПИ им. В. И. Ленина, 1967; 7) Ильюхина Т. Ю. Чехов читает Лермонтова: «Степь» сквозь «Тамань» // М. Ю. Лермонтов: художественная картина мира. — Томск: ТГУ, 2008. — С. 176-183; 8) Нагорная Н. М. Повесть А. П. Чехова «Дуэль» как развитие традиций лермонтовского повествования // Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Литературоведение. — Киев, 1989. — С. 76-78; 9) Основин В. В. А. П. Чехов // ЛЭ. — С. 614-615; 10) Паперный З. С. Ирония и лирика: Лермонтовская традиция у Чехова // Связь времен. — М., 1994. — С. 139-152; 11) Полякевич Л. А. «Тамань» Лермонтова. «Воры» Чехова: интертекстуальность // Чеховиана. — М.: Наука, 2007. — Вып. 11. — С. 374-386; 12) Седегов С. Д. Чехов и Лермонтов (уроки поэтики) // Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Литературоведение. — Киев, 1989. — С. 75-76; 13) Стрельцова Е. И. Чехов — Чайковский — Лермонтов: Опыт реконструкции неосуществленного замысла оперы «Бэла» // Век после Чехова. — М.: Наука, 2004. — С. 206-210; 14) Тамахин В. М. Мотивы «Героя нашего времени» в творчестве Тургенева и Чехова // К проблемам теории и истории литературыры. — Ставрополь, 1966. С. 96–111; 15) Фадеева Н. И. Лермонтовские реминисценции в пьесе А. П. Чехова «Три сестры» // История литературы и художественное восприятие. — Тверь: Тверской гос. ун-т, 1991. — С. 45-53; 16) А. П. Чехов в воспоминаниях современников / Сост., подгот. текста и коммент. Н. И. Гитович; Вступ. ст. А. М. Туркова. — М.: Худ. лит., 1986. — 735 с.; 17) Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974–1982. Т. 5. [Рассказы, юморески], 1886– 1886. — М.: Наука, 1976; 18) Т. 7. [Рассказы. Повести], 1888–1891. — М.: Наука, 1977; 19) Т. 12. Пьесы. 1889–1891. — М.: Наука, 1978; 20) Т. 13. Пьесы. 1895–1904. — М.: Наука, 1978; 21) Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974–1983. Т. 1. Письма, 1875–1886. — М.: Наука, 1974; 22) Т. 2. Письма, 1887 — сентябрь 1888. — М.: Наука, 1975; 23) Т. 3. Письма, Октябрь 1888 — декабрь 1889. — М.: Наука, 1976; 24) Т. 6. Письма, Январь 1895 — май 1897. — М.: Наука, 1978. — С. 246–247; 25) А. П. Чехов: pro et contra: Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала ХХ в. (1887-1914). Антология. — СПб., Изд-во Русского христианского гуманитарного ин-та, 2002; 26) Шаталов С. Е., Петрушков В. С., Чехов и Лермонтов (о ненаписанном романе Чехова) // Ученые записки Таджикского университета. — 1959. — Т. 19. — Вып. 3. — С. 61–89.