ЕСЕНИН
Сергей Александрович (1895–1925).
Поэт, теоретик искусства; изначально примыкал к направлению «имажинизм», «новокрестьянскому» литературному течению 1910–20 х гг. Е. уже в раннем возрасте привлекало творчество Л. Молодой поэт часто цитировал стих. «И скучно и грустно…», знал наизусть поэму «Мцыри». Первые поэтические опыты Е. созданы под впечатлением лермонтовского «Пророка» (стих. «Поэт», «Тоска», поэма «Пророк»). Стих. 1915–1916 г. «Думы», «Звездочки ясные, звезды высокие» написаны в подражание стих. Л. «Тучи». Однако более интересна и своеобразна связь поздней творческой практики и теоретико-культурных размышлений Е. с произведениями Л.
«Ключи Марии», в котором теоретически разрабатывает образ «заставочный, корабельный, ангелический»: «Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида — душа, плоть и разум. Образ от плоти можно назвать заставочным, образ от духа корабельным и третий образ от разума ангелическим» [1; V; 205]. Данный трактат писался Е. с опорой на труды А. Н. Афанасьева, Ф. И. Буслаева — молодой поэт к этому времени уже хорошо ознакомлен с народной культурой, подлинной глубинной фольклорной традицией, что отразилось в представленном им анализе слова «пастух» (пас-дух), архетипе Солнца, обращенности к вышивке, орнаменту. С одной стороны, это обусловлено собственно знанием Е. архаики, с другой стороны, это может быть генетически связано с поэтикой Л. — его ранним неоконченным романом «Вадим» и стих. «Парус». Уловить связь между Л. и Е. в данном контексте можно через этнографический, фольклористический комментарий и рассмотрение общей темы, темы Востока, для обоих поэтов.
— молодой поэт (в 1830–1832 гг.) слушал лекции востоковедов А. В. Болдырева, М. А. Коркунова по персидской, арабской поэзии [3; 43–44, 628], также он тяготел к Востоку, говоря о прагматичности Запада, о том, что все европейское себя изжило, о необходимости учить «татарский язык» (письмо к С. А. Раевскому [IV, 441]). Русский философ В. В. Розанов назвал Л. «поэтом звезд», а его поэзию — детищем халдейских культов, причем, высказав мысль о том, что творчество русского классика можно понять с точки зрения древнего культа Матери всего сущего, идущего к нам из Египта и Вавилона [5, 294–295]. Дело в том, что сама восточная поэзия (персидская, иранская) как доминанту, носит в себе образ корабля, идущего от суфийского учения [2], также она связана с культом Черной Девы или, по В. Соловьеву, Великой Софии. Е., ссылаясь на слова пророка Асмоса, показывает, что пастухи были «обучены» звездами [1; V; 189] и, конечно, их восприятие ассоциативно связано с образом звездным «корабельным». Корабль в восточной поэзии (лирика Низами Гянджеви показательна в этом отношении) и в Коране мыслится как тело человека, брошенное по волнам (море, поток — жизнь, судьба) на волю Аллаха: «На корабль попав случайно, возвышайся и не падай! / Парус, падать не умея, светом солнца осиян» [4; I; 29]. У Руми, Хафиза корабль разбит и поэтому он соединяется с Аллахом: «Пришла волна аласта и корабль тела разбит, / Когда же вновь будет разбит корабль, наступит время единения в свидании» [7; 70]. В «Парусе» Л. парус «просит бури», «как будто в бурях есть покой!». В этом отразилась не только вся суть русского характера, странничество, но, с точки зрения исторической поэтики, взаимодействие литературы и фольклора, русской и восточной культур. Подтверждением этому служит поэтика поздних поэм Е.
«Пугачев» создавалась под впечатлением романа «Вадим» Л., который, стоит обратить внимание, датируется теми же годами, когда поэт слушал курс по восточной поэзии. Поэт XX в. не просто повторил знакомый сюжет вслед за Л., Пушкиным, но вступил в некий поэтический диалог с ними. Вероятно, в этой связи важно не столько знание Е. восточной поэзии, хотя, безусловно, цикл «Персидские мотивы» говорит о глубокой преемственности традиций Руми, Низами, сколько именно общее слово с Л. Образ Пугачева представлен Е. через сложную систему метафор, заключающих в себе архетип корабля/лодки/ладьи, вступающий в парадигматические отношения с архетипом смерти/Луны: «Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус»; голова Емельяна «как челн» [1; III; 7]. В фольклоре данный комплекс скрыт в мотиве «небесного ограждения» и погребальном комплексе (в преданиях о Степане Разине герой на стенах темницы рисует именно лодку/ корабль; в народной драме “Лодка”, в древнерусском сюжете об убиении Ольгой древлян лодка мыслится как ладья, способ переправы на тот свет — все это, видимо, хорошо было знакомо нашим поэтам). Однако парус Л. несет в себе не только коннотации смерти, но и коннотации, связанные с небесным ограждением. В романе «Вадим» этот комплекс хорошо представлен: «Ольга часто забывала свое шитье и наблюдала синие странствующие воды и барки с белыми парусами и разноцветными флюгерями» [VI; 16]. Видения Ольги можно оставить без комментария, но в приведенном культурном контексте, в свете положений из трактата Е. «Ключи Марии», эта цитата семантически нагружена. В трактате находим: «<…>все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека» [1; V; 191]. Е. соединил вышивку с особым ритуальным орнаментом, в основе которого, в русской традиции, располагается также образ корабельный (см. подробнее об этом в исследованиях этнографа, фольклориста ак. Б. А. Рыбакова). Исходя из этого можно предположить то, что Л. не случайно употребил образ корабельный в этом романе «о русском бунте», где бунту отводится малая часть, нежели образу Ольги, которая воплощает в себе женский архетип, столь значимый для поэтики Л. В раннем возрасте, по воспоминаниям поэта, Л. привиделась луна в особом качестве: «Когда я еще мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее; будто рыцари, сопровождающие Армиду в ее замок, полные ревности и беспокойства» [VI, 386]. Духовный рост, детство поэта закончилось раньше, чем у его сверстников, поэтому с ранних лет Л. обладал склонностью к мифопоэтическому мышлению, являлся носителем имагина тивного абсолюта, отразившегося в дальнейшем в его творчестве. [6; 81]. Итак, Е. не только стилизует Л, подражает ему, он вступает с ним, в поздней творческой практике, в поэтический диалог-спор, что особенно ярко проявляется в его поздних поэмах и философском эстетическом трактате «Ключи Марии», явившимся во многом основой для его поэтики. Оба поэта укоренены в национальной культуре, в «формулах, простирающихся вдаль времен» (термин А. Н. Веселовского).
— 2002; 2) Брагинский В. И. Суфийский символизм корабля и его ритуально-мифологическая архетипика (к историко-поэтологическому изучению топики) // Проблемы исторической поэтики литератур Востока. — М.: Наука, 1988; 3) Гроссман Л. Лермонтов и культуры Востока. — М.: Наука, 1941. — Т. 43 — 44. С. 628; 4) Низами Г. Собр. соч.: В 5 т. — М.: Худ. лит. Т. 1. — С. 29; 5) Розанов В. В. Из восточных мотивов // Розанов В. В. Собрание сочинений. Возрождающийся Египет. — М.: Республика, 2002. — С. 294 — 295; 6) Семченко А. Д., Фролов П. А. «Он выучился думать…» // Семченко А. Д., Фролов П. А. Мгновения и вечность: к истокам творчества М. Ю Лермонтова. — Саратов; Пенза: Приволж. кн. изд-во, 1982. — С. 81; 7) Шукуров Шариф М. Художественное творчество и проблема теодицеи // Эстетика Бытия и эстетика Текста в культурах средневекового Востока. — М.: Восточная литература, 1995. — С. 70.