ФЕТ (ШЕНШИН)
Афанасий Афанасьевич (1820 – 1892),
поэт, переводчик, мемуарист, член-корреспондент Петербургской АН.
«Героем нашего времени». В мемуарах, худож. прозе и письмах Ф. неоднократно встречаются упоминания о Л. и его романе «Герой…», стихотв. цитаты из его соч. («Небо и звезды», «Русалка», «Измаил-Бей», «Не верь себе», «Как часто, пестрою толпою окружен», «Есть речи — значенье», «Журналист, читатель и писатель», «Спор», «Нет, не тебя так пылко я люблю» и др.). Отзвуки лирики Л. ощущаются в фетовских стихах преим. кон. 1830–1840-х гг., в т. ч. в первом сб. Ф. «Лирический пантеон» (1840), где заметен общий с Л. интерес к Дж. Байрону (ср. «В альбом» Ф. и «В альбом» (из Байрона) Л.). Мотивы «Воздушного корабля» и «Ветки Палестины» есть в стих. Ф. «Ива» (1843, ранняя ред. стих. «Ивы и березы»); возможно воздействие «Родины» Л. на стих. Ф. «К тебе в молчании я простираю руку» (1847). Подобно Л., ранний Ф. обращается к поэзии Г. Гейне, выбирая для перевода те же стихи, что и Л. («На севере дуб одинокий», 1841; «Они любили друг друга», 1857), причем ближе следует оригиналу. Опыты Ф. в области лиро-эпич. поэмы («Талисман», 1842) совр. ему критика прямо соотносила со «Сказкой для детей» Л.; сходство это, впрочем, результат не подражания, но, скорее, жанрово-типологич. общности (поэма Л. появилась в печати в 1842)» [2].
В творчестве зрелого Ф. воздействие Л. не просматривается, по своим поэтич. принципам он далеко отстоит от поэтики Л. Показательна полная переработка им в 1856 стих. «Ива», где он, по-видимому, ощущал прямую зависимость от Л. Можно говорить лишь о преемственности некоторых мотивов и приемов (напр., общая для Ф. и Л. мысль о «невыразимости» эмоции словом — ср. 3-ю строфу стих. Л. «1831-го июня 11 дня» и стих. Ф. «Поделись живыми снами», 1847, «Напрасно!», 1852, «Как беден наш язык!», 1887, Ф. (Ср.: «Холодной буквой трудно объяснить / Боренье дум» — Л. [I, 177] и «Как беден наш язык! — Хочу и не могу. — / Не передать того ни другу, ни врагу…» — Ф. [3, 251]); или воспроизведенные Ф. метрико-семантич. схемы нек-рых стих. Л., в частности редкая строфа лермонт. стих. «М. А. Щербатовой» воспроизведена Ф. в стих. «Как мошки зарею…», 1844, и «Как отрок зарею…», 1850). Нек-рые композиц. особенности и портретные характеристики в прозе Ф. (форма записок в «Дядюшке и двоюродном братце», портрет Афанасия Афанасьевича в последнем рассказе Ф. «Вне моды») находят себе аналоги в «Герое…». В пушкинско-лермонт. традиции шуточной поэмы выдержана автобиографич. поэма Ф. «Студент» (1883), где в круге чтения героя упомянуты соч. Л. Интерес к Л. и любовь к его поэзии Ф. сохранил до конца жизни, неоднократно выделяя в рус. поэзии три имени: Пушкина, Л. и Тютчева [2].
В стихотворении Ф. «Чем безнадежнее и строже…» (1861), посвященном трагически погибшей Марии Лазич, встречается тот же устойчивый поэтический образ, что и в поэме Л. «Демон» — шелковые ресницы («Гостить я буду до денницы / И на шелковые ресницы / Сны золотые навевать…» — из поэмы «Демон») [III; 194]. У Ф. этот образ также является составляющей идеального ангелоподобного образа возлюбленной: «Я лет не чувствую суровых, / Когда в глаза ко мне порой / Из-под ресниц твоих шелковых / Заглянет ангел голубой» [3; 62].
— это перевод стихотворения Г. Гейне «Ein Fichtenbaum» (1827), который они выполнили практический одновременно. «Перевод Фета был опубликован в „Москвитянине“ (1841, №12) еще до первой посмертной публикации стихотворения Л. “На севере диком стоит одиноко…” в „Отечественных записках“ (1842, том 20), но романсом стал лишь в начале ХХ века (Э. Ф. Направник, вокальный квартет, 1906)» [1]. Написан же Л. этот перевод был в марте 1841 г. перед отъездом на Кавказ [1]. По содержанию стихотворение Ф. ближе к оригиналу, тогда как перевод Л. можно назвать вольным. Ф. в переводе заменил сосну на дуб, так как в немецком языке сосна мужского рода, а пальма — женского: стихотворение Гейне передает страдания от неразделенной любви мужчины к женщине и женщины к мужчине. Л. же сохраняет субъект оригинала — сосну, поэтому у него получается, что оба персонажа, и сосна, и пальма — женского рода. В результате смысл стихотворения меняется, это уже не любовная тоска, а метафизическое одиночество. «…Сущность стихотворения Гейне сводится к тому, что некий мужчина, скованный по рукам и по ногам внешними обстоятельствами, стремится к недоступной для него и тоже находящейся в тяжелом заточении женщине, а сущность стихотворения Лермонтова — к тому, что некое одинокое существо благодушно мечтает о каком-то далеком, прекрасном и тоже одиноком существе» [5; 104].
Эстетические взгляды Л. и Ф. во многом схожи, сформировались примерно в одно время, в 1830-е гг., и сочетают в себе черты романтизма и реализма. Но если поэзия Ф. является более романтической по содержанию и реалистической по форме, то у Л. принципы романтической поэтики выражены яснее.
«Пророк»: «С тех пор, как Вечный Судия / Мне дал всеведенье пророка» [II; 224]), и для Ф. («26 мая 1880. К памятнику Пушкина»: «…зритель ангелов, глас чистого, святого, / Свободы и любви живительный родник» [4; 17]) поэзия — Божественный дар. Для обоих поэтов важным оказывается противостояние поэта толпе Л. — «Пророк»: «В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья», «Поэт», Ф. — «26 мая 1880. К памятнику Пушкина»: «Всех громогласней тать, убийца и безбожник» [4; 17], «Псевдопоэту».
Для Ф., как и для Л., важным оказывается свобода творчества. Ф. ее понимает как отказ от социальной тенденциозности («Влача по прихоти народа / В грязи низкопоклонный стих» [4; 77]) и возможность воспевать красоту мира: «Я к наслаждению высокому зову / И к человеческому счастью» («Муза», 1887) [4; 243]. Для Л. поэзия подобна оружию (кинжалу) и призвана менять людей к лучшему: «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк? / Иль никогда на голос мщенья / Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, / Покрытый ржавчиной презренья?..» (Поэт») [II; 173]. Взгляды поэтов разошлись: для Л. не чуждо социальное звучание поэзии, а Ф. отказывается от понимания поэта как пророка, но наследует от Пушкина идею воспевания красоты мира.
— поэт несет в себе тот же огонь, что и звезды, зажженные Богом: «Нет, ты могуч и мне непостижим / Тем, что я сам бессильный и мгновенный, / Ношу в груди, как оный серафим, / Огонь сильней и ярче всей вселенной» [4; 22]. Для Л. восхищение звездным небом как наивысшим творением Бога — средство преодолеть одиночество: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит» [II; 208].
В теме смерти у Ф. можно найти лермонтовские мотивы: у Л. есть стихотворение «Последнее новоселье», посвященное перезахоронению Наполеона во Франции. У Л. это название звучит как ироничная метафора. У Ф. в стихотворении «Жизнь пронеслась без явного следа…» последнее новоселье является обобщенной метафорой смерти, переходом в другой мир: «Но все мечты, все буйство первых дней / С их радостью — все тише, все ясней / К последнему подходят новоселью» [4; 25].
Лит.: 1) Антология русского романса. Золотой век. / Авт. предисл. И биогр. статей В. Калугин. — М.: Эксмо, 2006. — 944 с.; 2) Назарова Л. Н. Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич //ЛЭ. — С. 595; 3) Фет А. А. Вечерние огни. — М.: Наука, 1979. — 816 с.; 4) Щерба Л. В. Опыты лингвистического толкования стихотворений. II. «Сосна» Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом // Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку / Акад. наук СССР. Отд-ние лит-ры и языка. — М.: Гос. учеб. -пед. изд-во М-ва просвещения РСФСР, 1957. — С. 97–109.