СОЛОВЬЕВ
Владимир Сергеевич (1853 – 1900),
русский философ, поэт, литературный критик.
— 1890-х гг. постепенно. Первоначально его суждения о поэзии в целом, отдельных русских поэтах-классиках высказывались в связи с иными, более общими вопросами развития русской культуры и самосознания. С этой точки зрения в статьях философа 1880-х гг. Л. упоминается как представитель «области чистой поэзии», лирикой которого «могла бы гордиться любая европейская литература» [1; V, 99].
«Лермонтов. Поэт сверхчеловечества»). Современники вспоминали, что во время выступления С. «вся большая аудитория была переполнена, главным образом молодежью… После лекции все кинулись к кафедре, окружили ее и лектора со всех сторон — очевидно, закидывали его вопросами» [5; 672–673]. Как и многие другие его лекции о русской литературе («Судьба Пушкина», 1899), она отличалась эпатажностью; С. высказывал подчеркнуто самостоятельную позицию, независимую от устоявшихся оценок лермонтовской судьбы и творчества, в известной мере разрушавшую академический «миф» о Л. и призванную создать собственный «миф», проникнуть в таинственную сущность творчества поэта, к которому С. подходит абсолютно бескомпромиссно, стремясь действительно разгадать его трагическую загадку, не удовлетворяясь ни одним заранее заданным ответом.
— как поэзии, так и самой жизни, причем ощутить вектор ее развития, увидеть ясно тот итог, к которому она пришла. С. связывает лермонтовское мироощущение к ницшеанским, и суть его философ видит в устремленности к сверх- человеческому началу. «Лермонтов, несомненно, был гений, т. е. человек, уже от рождения близкий к сверхчеловеку, получивший задатки для великого дела, способный, а следовательно, обязанный его исполнить» [5; 383]. «Знаки» этой избранности определились уже благодаря необычному происхождению поэта — потомка таинственного шотландского рыцаря, певца и пророка Томаса Лермонта; и сам Л. также чувствовал необычность собственной природы, обусловившей в нем как необычайную «силу личного самочувствия» [5; 384], так и удивительную зоркость, «способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка жизни и схватывать запредельную сторону» [5; 387], способность к «двойному зрению», которая впределе своего развития приводила к пророчеству.
Однако, ставя Л — человека и поэта — на необычайную высоту, С. подчеркивает, что силу своего гения, свою сверхчеловеческую природу тот принял «только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу» [5; 390]. Поэт ощущал в себе злое, демоническое начало («демон кровожадности», «демон гордости», «демон нечистоты»), но не находил силы бороться с ним; «хотя в нем никогда не умирало религиозное чувство, вера в то, что выше и лучше его самого» [5; 395], эти светлые моменты религиозного прозрения сменялись обращениями к низшей, демонической сфере бытия, к своеобразной «тяжбе» гордого самосознающего «я» поэта с Богом, к ощущению бремени «неисполненного призвания» [5; 398], в конечном итоге приведшего Л. к гибели.
самосознания поэта в ее развитии «главный интерес принадлежит не любви, и не любимому, а любящему я» — во всех его любовных произведениях остается «нерастворенный осадок торжествующего, хотя бы и бессознательного эгоизма». По-своему определяет философ мотивную структуру лермонтовской лирики, видя итогом его напряженного самочувствия особую мизантропию и одиночество поэта, итогом «двойного зрения» — постоянно сопровождающее его предощущение гибели, достигающее наибольшей силы в таинственном стих. «Сон», в котором «Лермонтов видел… не только сон своего сна, но и тот сон, который снился сну его сна — сновидение в кубе» [5; 389].
«диалога» С. с наследием Л. стала его поэзия. Исследователи отмечали лишь одну непосредственную реминисценцию: в поэме «Три свидания» (1898) С. использовал строку «С глазами, полными лазурного огня…» (у С. — «очами») из стих. Л. «Как часто, пестрою толпою окружен…». Однако в творчестве С. -поэта выделяются отдельные мотивы, которые сближают его не столько с отдельными конкретными стих., сколько с определенными тональностями лермонтовской лирики. На первом месте здесь оказывается особый космизм лирики — своеобразное следствие той романтической у Л. (и неоромантической у С.) устремленности к запредельному, то, что применительно к творчеству поэтапредшественника С. назвал «вторым зрением» (см. стих. С. «Прометею», 1874; «Как в чистой лазури затихшего моря…», 1875; «Взгляни, как ширь небес прозрачна и бледна…», 1878; «Сайма», 1894 и др.). Соловьевский человек, как и лирический герой Л., нередко ощущает свое избранничество, с ранних лет становящееся необъяснимым и таинственным даром-проклятьем («Странным ребенком был я тогда / Странные сны я видал…» («Близко, далеко, не здесь и не там…», 1875–1876)). «Навек прикованный» к земле, он ощущает свое родство с небесной отчизной, неразрывную связь с ней, прапамять, которая также сближает его с лермонтовским мироощущением («Мне, оглушенному в мире чужом / Гулом невнятных речей, / Вдруг прозвучало в привете твоем / Слово отчизны моей…; [6; 24] — ср. стих. Л. «Ангел», «Слышу ли голос твой…» и мн. др.). Как и лермонтовский, соловьевский человек живет в постоянном ожиданьи «…с томленьем и тоской / Вновь отблеска нездешнего виденья, / Вновь отзвука гармонии святой…» («Бескрылый дух, землею полоненный…», 1883 [6; 34]).
«серьезным» развитием ощеромантических мотивов, сближавших тональность многих его стих. с лермонтовскими образами, С. неоднократно пародировал Л. Так, его стих. «Признание даме, спрашивающей автора, отчего ему жарко (Из Гафиза, подражание Лермонтову» («Мне жарко потому, что я тебя люблю… <…> Мне жарко потому, что холодно тебе!») было пародией на лермонтовское «Отчего». «Видение. Сочинено в состоянии натурального гипноза» С. («По небу полуночи лодка плывет…») — пародия на стих. «Ангел».
Наиболее развернутая поэтическая полемика с Л. присутствует в стих. «Пророк будущего» («Угнетаемый насилием…», 1886). Подчеркивая в ироническом примечании к нему, что лермонтовское стих. было прямым продолжением «Пророка» Пушкина, С., тем не менее, воспринимает его скорее как противоположность пушкинской идее, замечая: «согласно духу современности, в стихотворении Л. нет почти ничего сверхъестественного, ибо хотя и упомянуто, что в пустыне пророка слушали звезды, но отнюдь не говорится, чтобы они отвечали ему членораздельными звуками» [6; 45]. Таким образом, соловьевская пародия вписывается в более развернутый контекст, в первую очередь соотносясь со статьей философа «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» (1899), где, размышляя о пророческом призвании поэта и стих. «Пророк», он подчеркивает, что принимая художественный дар свыше, поэт обязан очистить душу и сердце, пройти через испытания на грани смерти — и лишь выдержавший до конца эти испытания обретает подлинную мудрость и власть над словом, «на той высоте, в той тончайшей, разреженной атмосфере мысли, где сущность призвания поэтического сближается и сливается с чистейшею сущностью призвания пророческого». Для этого необходимы «глубокий переворот нравственной природы, … муки нового рождения». Лермонтовский «пророк будущего», по мысли С., отрекся от этого высшего призвания поэзии, он вновь погрузился в свою «тяжбу» с миром и Тем, Кто послал его исполнять миссию пророка, — и потому финал его пути может быть только плачевным падением, возвращением в пошлый и жалкий земной мир («Но органами правительства / Быв без вида обретен, / Тотчас он на место жительства / По этапу водворен» [6; 45]).
–10. — СПб., 1901 — 1903; 2) Стихотворения и шуточные пьесы. — Л.: Наука, 1974; 3) Письма. т. 1–2, СПб., 1909; 4) Письма. — Пг., 1923; 5) Философия искусства и литературная критика / сост., вступ. ст. Р. Гальцева, И. Роднянская. — М.: Искусство, 1991. — 701с; 6) «Неподвижно лишь солнце любви…»: Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. — М.: Московский рабочий, 1990. — 650 с.; 7) Ефимов И. Жемчужина страданья. Лермонтов глазами русских философов // Звезда. 1991. №7. — С. 189–196; 8) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система. — М.: МГОУ, 2011. — С. 18–20; 9) Короткова JI. B. Творческое наследие М. Ю. Лермонтова в исследовательском восприятии 1890-х годов // Филологические этюды. — Саратов. 1998. Вып. 1. — С. 70–71; 4) Лавров А. В. Соловьев // ЛЭ. С. 520 — 521; 10) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М; Л.: Наука, 1964. — С. 252–253; 11) Маркович В. М. Лермонтов и его интерпретаторы // Лермонтов. Рго et contra. Антология. РХГИ. 2002. — С. 7 — 50; 12) Милевская Н. И. Проблема «демонического хозяйства» М. Ю. Лермонтова (в критике В. С. Соловьева) // Трансформация и функционирование культурных моделей в русской литературе ХХ в. — Томск, 2002. — С. 25–32; 13) Милевская Н. И. Загадки В. С. Соловьева о М. Ю. Лермонтове // Русское литературоведение на современном этапе. — Т. I. — М.: ИМЛИ РАН, 2006. — С. 141–148; 14) Мочульский К. В. Владимир Соловьев. Жизнь и учение // Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. — М.: Республика, 1995. — 621 с.; 15) Трубецкой Евг. Миросозерцание Вл. С. Соловьева. Т. 1–2. М., 1913. — С. 364–65; 16) Юрина Н. Г. Осмысление творчества М. Ю. Лермонтова религиозно-философской критикой рубежа веков: концепции, полемики, формирование традиций // Известия высший учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки. 2010. — № 1. — С. 76 — 85; 17) Юрина Н. Г. Творчество М. Ю. Лермонтова в русской критике конца XIX — начала ХХ в. — Саранск: Референт, 2006. — 56 с.
Т. А. Алпатова