ТОЛСТОЙ
Лев Николаевич (1828 – 1910),
Толстому не пришлось встретиться с Л. лично. Будущему писателю исполнилось двенадцать с небольшим лет, когда на дуэли погиб Лермонтов. Однако по линии творчества Толстого с полным основанием можно считать приемником и продолжателем лермонтовских традиций. Близость к мятежному гению русской литературы сказывается у Толстого в ряде творческих замыслов, а также – в их исполнении.
Известно, что Л. задумывал создание большого трехчастного романа от эпохи Екатерины II до завершающих лет царствования Александра I. Примерно этот же период предполагал воспроизвести и Толстой в обширном повествовании о декабристе.
«Войны и мира» встречался со многими людьми из окружения Лермонтова: с А. П. Шан-Гиреем, троюродным братом поэта, с А. А. Столыпиным (Монго), Д. А. Столыпиным, с поэтессой Е. П. Ростопчиной и бывшей фрейлиной императорского двора А. О. Смирновой-Россет, с которой у Лермонтова в последние годы были короткие отношения. Эти знакомства закрепляли представления Толстого о Лермонтове как ближайшем предшественнике и старшем современнике; писатель высоко оценивал возможности Лермонтова-художника, в творческом арсенале которого заключались, как в эмбрионе, почти все линии последующего развития отечественной литературы. В этой связи особое значение приобретает признание автора «Войны и мира» о том, что «зерном» для его Бородинского сражения послужило лермонтовское «Бородино» (Дурылин С. Н. Литературная газета. 1937. № 56).
Действительно, основными героями истории у Толстого, как и в «Бородине» Лермонтова, представлены не цари и полководцы, а простые солдаты и командиры, близкие к ним. Без рисовки и громких фраз они делали именно то, что необходимо в сражениях для спасения отчизны. Андрея Болконского солдаты называют «_наш_ князь» за те же качества мужества и чести, что и солдаты лермонтовского «Бородина», с уважением отзывавшиеся о своём командире: «Полковник наш рождён был хватом <…> / Да жаль его: сражён булатом». Смертельную рану на Бородинском поле получил и полковник Андрей Болконский, посчитавший своим долгом в трудную минуту находиться рядом с солдатами.
«очень большое» впечатление произвело на него чтение романа «Герой нашего времени», наряду с пушкинским «Евгением Онегиным» и повестями Гоголя. «Читаю Лермонтова третий день», «целый день читал то Лермонтова, то Гёте…» – отмечал Толстой в дневнике в 1852–1853 гг., когда уже шла интенсивная работа над повестями «Детство». И позднее, оценивая литературные произведения других авторов, Толстой неизменно обращался к Лермонтову, творения которого, по его убеждению, могли служить эталоном настоящего искусства. Так, незадолго до смерти в письме И. И. Горбунову-Посадову (24 октября 1910 г.) он рекомендовал включать в книги для народа лишь «самые лучшие стихотворения», авторами которых названы Пушкин, Тютчев, Лермонтов и – с небольшой оговоркой – Державин. Столь строгий отбор продиктован заботой писателя о формировании у народа подлинно эстетических вкусов. «Если мания стихотворства так распространена, то пускай, по крайней мере, они имеют образец совершенства в этом роде».
Редкостное своеобразие Лермонтова Толстой видел не только в достоинствах его стихотворной формы, но и в последовательности, глубине нравственных исканий автора «Маскарада», «Песни про… купца Калашникова», «Думы», «Казачьей колыбельной песни», «И скучно и грустно» и др. лермонтовских шедевров. Именно как художник высочайшего нравственного идеала Лермонтов из всех русских писателей, по свидетельству П. А. Сергеенко, «имел наибольшее влияние» на Толстого (ТВС. 2. С. 144). Об этом есть запись и у А. Б. Гольденвейзера, в беседе с которым Толстой заметил, имея в виду Лермонтова: «Вот в ком было это вечное, сильное искание истины! У Пушкина нет этой нравственной значительности…» Отсюда постоянное сожаление Толстого о преждевременной гибели поэта. Утрата, по его мнению, осталась невосполнимой в русской литературе. «Вот кого жаль, что рано так умер! – говорил Толстой. – Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имеющий» (Русанов. С. 47), т. е. осознающий свою особую миссию не только в литературе, но и в жизни.
личных наблюдений, автобиографических материалов («Набег», «Рубка леса», «Утро помещика» и др.). Лермонтовский принцип изображения «истории души человеческой», которая «едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа» (Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. Предисловие к Журналу Печорина), также находит новаторское развитие в прозе Толстого. Новаторство в том, что психологический анализ, составивший силу и преимущество лермонтовской прозы, применён в трилогии и военных рассказах в особом качестве – как изображение «диалектики души», её «текучести». Это художественное открытие Толстого генетически связано с психологизмом Лермонтова.
Точно так же колорит, поэтику «кавказских описаний» («Набег», «Рубка леса», «Как умирают русские солдаты», «Кавказский пленник» и др.) следует рассматривать не только в контексте пушкинской поэмы и повестей А. А. Бестужева-Марлинского («Аммалат-Бек», «Мулла-Нур»), но и лермонтовских зарисовок величавых красот экзотического края. Кавказ и в годы молодости Толстого воспринимался в русском обществе как некий символ «вольности простой» (Лермонтов), сохраняющей естественную связь человека с природой, нравственно здоровый быт, несовместимый с пороками «цивилизованного» мира. В этой стороны особый интерес у Толстого вызывала поэма Лермонтова «Измаил-Бей» (опубликована в 1843 г.), которую писатель относил к числу лучших произведений поэта.
Высокая оценка кавказских сочинений Лермонтова отозваласьсь в близости некоторых «кавказских» образов Толстого лермонтовским персонажам. В рассказе «Набег» поручик Розенкранц напоминает, с одной стороны, Грушницкого, с другой – обобщённый образ «кавказца», нарисованного Лермонтовым в одноимённом очерке (1841). Капитан Хлопов – разновидность лермонтовского Максима Максимыча. Есть сходство между Печориным и московским аристократом Олениным («Казаки»). И в том, и в другом персонаже побеждает в конечном счёте философия эгоцентризма. Оба страдают от внутренней раздвоенности, разочарования и не способны строить своё счастье так, чтобы не разрушать благополучие других.
«Журнала Печорина» складывается толстовская манера дневниковой исповеди, отличающаяся предельной искренностью в оценках своих поступков и настроений. По-печорински остро, Толстой анализирует причины неудовлетворённости собой, задумывается над сложностью человеческих отношений, определяет задачи личного совершенствования, соотносимого с требованиями морали и нравственности. В некоторых записях начала 50-х гг. можно почувствовать отзвуки «печоринского» стиля: «Отчего никто не любит меня? Я не дурак, не урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо. Или я не для этого круга?» (18 июля 1853 г.). Невольно вспоминаются раздумья Печорина, когда он узнал о гнусном заговоре против себя, возглавляемом драгунским капитаном: «За что они все меня ненавидят… За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?» (гл. «Княжна Мери»).
и религиозно-философских исканиях писатель вольно или невольно смыкался с самым мощным порывом лермонтовских устремлений – с мечтой о любви как гармонизирующей основе человеческих отношений. «Любить необходимость мне», – заявлял Лермонтов в одном из ранних стихотворений, имея в виду не только интимное чувство. Поэт в большей степени говорил о любви, в которой забота о другом и других превышает заботу о самом себе. Толстому чрезвычайно близка эта христианская по своей сути идея Лермонтова. Только такая любовь (иначе – широчайший гуманизм) может стать, по Толстому, основой личного совершенства, избавляя человечество от мук и противоречий. Не случайно Андрей Болконский, с образом которого связана мировоззренческая установка автора «Войны и мира», говорил перед своей смертью: «Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь <…>. Любовь есть Бог…» (т. 4, ч. 1, гл. XVI). В трактате «О жизни» Толстой уже в философском плане объяснял любовь как чувство, которое влечёт человека «к тому, чтобы отдать своё существование на пользу других <курсив наш. – И. Щ.> существ» (гл. XXII). Непонимание или отрицание этого приводит к разочарованию в любви и жизни, о чём с горечью поведал Лермонтов в стихотворении «И скучно и грустно». Толстой цитирует это стихотворение, чтобы закрепить главный тезис своего трактата.
Толстой и «Лермонтов, как близнецы, походят друг на друга характерами, тяготеют к одним и тем же проблемам; в выборе и развитии сюжетов сходство доходит до мелочей» (Семёнов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 327). Сам уход писателя из Ясной Поляны напоминал желание Лермонтова («Выхожу один я на дорогу…») уйти от противоречий тщеславного и суетного мира, обрести «свободу и покой». Свободу в достижении праведной жизни, покой – от сознания её благотворности.
В полной мере осознавая уникальность Лермонтова, Толстой в то же время старался отделить в нём бессмертное от временного и наносного. Писатель критически относился к «байроническим» мотивам в лирике Лермонтова, находил неудачной фантастико-гиперболическую форму раскрытия основного конфликта в поэме «Демон». Настороженно он относился к преувеличенному изображению «страстей» в некоторых стихотворных произведениях поэта. Но все эти оценки высказаны Толстым с учётом того, что Лермонтов (по общепринятым меркам) даже в пору наивысшего творческого подъёма (1837–1841) находился всё-таки в начале своего беспримерно яркого, не имеющего аналога во всей мировой литературе пути. При всём том Толстой вполне осознавал феноменальность Лермонтова, вечную «загадку» необычайно мощной вспышки его таланта. И потому на вопрос о том, какое произведение русской литературы можно посчитать «лучшим», Толстой, не задумываясь, назвал «Тамань» Лермонтова. «В повести нет ни одного лишнего слова, – пояснял писатель, – ничего, ни одной запятой нельзя ни прибавить, ни убавить. Так ещё писал только Пушкин» (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом // Прометей. 12. С. 216). Пушкин и Лермонтов, в представлении Толстого, – «два огромных дарования, которые родятся раз в многие века» (ЯПЗ. 3. С. 106).
Лит.: 1) Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом // Прометей. № 12. С. 216. 2) Леушева С. Лермонтов и Лев Толстой // Творчество М. Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рождения. М., 1964. — С. 334–338; 3) Мануйлов В. А. Вслед за Лермонтовым // Звезда. 1978. № 8. — С. 181–1— 195; 4) Ковалев В. А. Лермонтовские традиции в стиле художественной прозы Л. Н. Толстого // Русская журналистика и литература XIX века. М., 1979. — С. 102–108; 5) Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 327.