«1831-ГО ИЮНЯ 11 ДНЯ» (1831).
Автограф не известен. Авторизованный список хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX), лл. 21 об. — 25. Впервые: Соч. под ред. С. С. Дудышкина (т. 2, 1860, С. 105–115). Датировка указана в названии ст. Стф. 1, 2, 5 вошли в драму «Странный человек» с небольш. изм. Ст. 101–112 в видоизмен. форме присутств. в поэме «Литвинка» (строки 513–520), а 194–195 в «Джюлио» (строки 292–293).
«суммирующее целый ряд … основных философско — романтических мотивов» [5; 586], имеет автобиографический характер, обращено к Н. Ф. Ивановой (с ее именем связан ряд ст. Л. 1830–1831 гг. — «ивановский цикл»), сост. из 32 строф (октав) и написано белым стихом, что «определило свободную форму ст., непроизвольность самовыражения (будто импровизация), к-рые подчеркнуто контрастны интеллектуальнному содержанию лирического высказывания». [5; 586]. Произв. можно отнести к психолого–аналитич. лирическим переживаниям, исследующим человеческую душу, тоскующую по небесной гармонии и земным нравственным идеалам. Доминирующий романтический субъективизм, кот. выражен в форме «дневниковой записи» [5; 586] репрезентируется в глубоко нравственную констатацию мук и страданий, вызванную абсолютным одиночеством лирического героя в жестоком и враждебном мире. Первые три строфы иллюстрируют страстн. «желание блаженства» и «жажду бытия», кот. возникли в душе поэта «с детских лет» [I; 178]: «Напряженная рефлексия, развернутая в ст., связана также с жаждой личного усовершенствования и с погружением в философский анализ душевной жизни» [5; 586]. Следующие одиннадцать октав наполнены раздумьями о недостижимости счастья в любви, о смерти и бессмертии, о трагическом одиночестве среди не понимающих поэта людей и привязанности к «обольщениям света». С юношеским максимализмом автор, «встревоженный печальной мечтой» об утраченной любви, не находит слов для выражения «пыла страстей возвышенных», говорит о своем мучительном одиночестве: «И я влачу мучительные дни / Без цели, оклеветан, одинок…» [I; 178]. Л. размышление о быстротечности жизни: «Есть всему конец; / Не много долголетней человек / Цветка; в сравненьи с вечностью их век / Равно ничтожен. Пережить одна / Душа лишь колыбель свою должна» [I; 178] есть библейская аллюзия, понятная в русле его христианского мировоззрения: «Человек, яко трава дние eго, яко цвет сельный, тако оцветет, яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает к тому места своего» (Пс. 102: 15–16). В Л. ст. «философскому анализу подвергается процесс внутренней жизни героя, в к-рой важнейшее место отведено восприятию и осмыслениию мира в аспекте трех высших романтических ценностей — иск-ва, любви, религии, составляющих для романтика подлинную реальность человеческого бытия. Элегические и гражданские поэтические формулы сочетаются с нравствствеными афоризмами и сентенциями, с философскими тезами (что приводит к заметн. «прозаизации» стиля)» [5; 586], а интимные признания сменяются маштабными филосовскими обобщениями. Ст. многотемно, и потому не вписывается в границы одного жанра, представляет собой синтез дневниковой записи, регигизно. — философской медитации и исповедального монолога. Развернутая система «романтической антитезы небесного и земного, «ангельского» и «демонического», «священного» и «порочного» мыслятся извечно существующими, но их смешенье в человеке»…вносит смятенье и трагизм» в Л. душу, обостренный масштабом ее высших потенций. [5; 586]: «Лишь в человеке встретиться могло / Священное с порочным» [I; 184]. Собств. душа оказыв. самой главн. загадкой бытия, кот. поэт не стремится открыть никому: «И как я мучусь, знает лишь Творец;/Но равнодушный мир не должен знать» [I; 185]. Временные ценности не важны для Л. так, как вечные, и потому его волнует посмертная судьба души, кот. в земной юдоли обречена на страдания ( «Душа сама собою стеснена» ): Грядущее тревожит грудь мою./Как жизнь я кончу, где душа моя/ Блуждать осуждена, в каком краю/Любезные предметы встречу я?» [I; 184]. Ощущение духовно целостного союза с вечностью помогают оценить «под ношей бытия» кажд. мгновение земной жизни и небесно возвышенного дара любви, кот. является потребностью души («Я не могу любовь определить,/ Но это страсть сильнейшая! — любить/Необходимость мне…»), не исчезающей из памяти со смертью тела: «Я смерти отдал все, что дар земной / Но для небесного могилы нет» [I; 178]. Здесь возникает мотив любви, возрожающей и одухотворяющей душу, кот. существует параллельно мотиву любви — страдания. В сознании лирического героя образ любви эволюционирует от земного переживания к духовному союзу любящих сердец:
…мой ангел, ты
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
–179].
«живет сознанием своей внутр. значительности, испытывая острое желание запечатлеть свое пребывание на земле» [5; 587]. В контексте нравствственной философии поэта «лермонтовские устремления обретают макрокосмические масштабы [1; 119]: «Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал.» [I; 184].
«боренье дум»: «Поэтому он склонен возложить вину на самого себя ( «Находишь корень мук в себе самом»), а не на небесное предопределение ( «И небо обвинить нельзя ни в чем»). Вследствие этого «сумерки души» (т. е. смутное состояние души, обусловленное неочевидностью постоянно ускользающей истины и неотчетливостью причин душевного неблагополучия) становятся важным лирическим переживанием, окрашивающим все размышление». [5; 587]. В девятой строфе пейзажная зарисовка имеет первостепенное значение: «этот образ из мира природы — аналогия переживаний поэта» [4; 63]. В трех последующих строфах дается рассуждение о любви необыкновенного напряжения, которое порождает трагедию неразделенного чувства, и потому сравнивается с молодой березой «в трещине развалин». Лермоновскому человеку невозможно забыть «женский взор» — «причину стольких слез, безумств, тревог» [I; 179]. Л. герой «холоден и горд», потому что им «никто не дорожит…на земле», хотя поэт «любил всем напряжением душевных сил», но так и не нашел отклика в душе любимой (мотив поиска «души родной») [I; 181]: «желание бессмертия сосуществует в душе героя с жаждой любви» [5; 587]. Только на природе, кот. «входит в ст. как мир живой, движущийся, вольный» [4; 64], поэт находит отдохновение своей мятущейся душе; в шестнадцатой строфе появляется мотивированная семантикой духовного одиночества образ пустыни как места первозданной Божьей красоты, наполненной стремительного движения природной жизни. Для Л. локус пустыни становится частью его духовного мира, где его гордый ум пронзает «мысль о вечности», в кот. он стремится уловить «гармонию вселенной» и познать свободу от земных оков бытия [I; 182]:
Рассеивал толпу глубоких дум [I; 179].
«душевные переживания и терзающие поэта думы образуют устойчивый круг тем и мотивов, к-рые будут развиты в дальнейшей лирике» [5; 587]. В форме «философского монолога, где интеллектуальное содержание неотделимо от личностного типа лирического высказывания» [5; 587] Л. удалось «передать «объемность» человеческого мышления» [4; 65]: поэт будто стремиться вербально запечатлеть поток свойх мыслей, предваряя тем самым экзистенциальную технику «потока сознания» («мысль сильна, / Когда размером слов не стеснена» — [I; 186]). В общем контексте медитации и философской полифонии высказывания нет замкнутости героя в пределах внутреннего мира души. В тридцатой строфе поэт выражает св. пророческие предчувствия, кот. в контексте его биографии, получают трагическое звучание: «Кровавая меня могила ждет, / Могила без молитв и без креста» [I; 185]. Грусть рефлекирующего героя («И грусти ранняя на мне печать») становится знаком его неординарной личности, вмещающей в себя целый мир. Т. о., ст., «начатое как самоанализ… превращается в дневник одного дня» [4; 64]. Но, несмотря на глубокую насыщенность средствами романтической поэтики, лаконично выраженной афористичиской формулировки, развернутой символико — пейзажной зарисовки, наполненной целостными философскими обобщениями, произв. воспринимается как предельно откровенный монолог о времени и о себе.
Лит.: «желаний» в рус. лир. ХIХ века. (К постановке проблемы)// Вестник ТГПУ. — 2007. — Вып. 8 (71). — C. 119–125; 2)Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л., 1940 — С. 64–65; 3)Дрыжакова Е. Оппозиция “добро–зло” в лирике Лермонтова //Михаил Лермонтов. 1814–1989. Норвичский симпозиум. — Нортфилд, Вермонт, 1992. — С. 53–68; 4)Журавлева А. И. Лерм. в рус. литературе. Пробл. поэтики. — М., 2002. — С. 61–68; 5) Коровин В. И. «1831-го июня 11 дня» // ЛЭ. — С. 586–587.; 6)Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М., 1973. — С. 39–41; 7) Котельников В. А. «Покой» в религ. -философских и художественых контекстах // Русская литература. — 1994.– №1.– С. 3–41; 8)Котельников В. А. Православные подвижники и русская литература. На пути к Оптиной. М., 2002. — 384 с.; 9) Котельников В. А. Святость, радость и творчество // Христианство и русская литература. — СПб.: Наука, 1999. — С. 59–66; 10) Моторин А. В. Жребий Лермонтова// Христианство и русская литература. Вып. 3. — СПб., 1999. — С. 151–163; 11)Пейсахович М. Строфика Лермонтова. // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дн. рожд., 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 472–473; 12) Панарин А. Завещание трагического романтика // Москва. — 2001. — №7. — С. 3–41; 13) Шенгели Г. Белый стих // Литературная энциклопедия.: Словарь литературных терминов: В 2-х т. — М.; Л.: Издво Л. Д. Френкель, 1925. — Т. 1. А — П. — Стб. 101–104; 14) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове, М.–Л., 1961. — С. 48–49, 56–57, 61–62.