Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "Э"

«ЭКСПРОМТЫ 1841 ГОДА» («ПЯТИГОРСКИЕ ЭКСПРОМТЫ») (1841)

18 ст. опубликованы в собрании сочинений Л. в 10-ти т. (М.: Воскресенье, 2000) на основании собранных П. К. Мартьяновым в 1870 г. в Пятигорске материалов, связанных с пребыванием Л. в 1841 г. на Кавказе. Ст. были записаны П. К. Мартьяновым со слов В. И. Чилаева, Н. П. Раевского и поручика Куликовского, с которыми поэт общался в последние дни перед дуэлью. По замечанию Б. Г. Окунева, экспромты «весьма органично вписываются в биографию и творчество Л. и представляют собой ценный документальный материал» [2; 445].

По жанровой принадлежности экспромты представляют собой шуточные эпиграммы и отражают сложившуюся вокруг поэта атмосферу перед дуэлью. Все ст. написаны в качестве отклика на конкретные события жизни «на водах», ярко иллюстрируют взаимоотношения лиц, составлявших окружение Л., метко характеризуют быт и интересы «водяного общества»: «Очарователен кавказский наш Монако! / Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы; / В нем лихорадят нас вино, игра и драка» [II; 249].

Экспромт «Очарователен кавказский наш Монако», записанный Мартьяновым со слов поручика Куликовского, был произнесен поэтом на одной из дружеских пирушек и содержит характеристику курортной жизни Пятигорска. Экспромты «В игре, как лев, силен…», «Милый Глебов…», «Скинь бешмет свой…», «Смело в пире жизни надо…» были написаны в один из июньских вечеров 1841 г. в Пятигорске, в доме В. И. Чиляева. Первый экспромт относится к Л. С. Пушкину, с которым поэт играл в карты: «В игре, как лев, силен / Наш Пушкин Лев, / Бьет короля бубен, / Бьет даму треф» [II; 249]. Тогда же, Л. подошел к М. П. Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, и произнес экспромт: «Милый Глебов», а Мартынову, жаловавшемуся на жару и носившему летом бешмет, адресовал экспромт: «Скинь бешмет свой, друг…». Князю С. В. Трубецкому, который в этот вечер вел разговор о «пире жизни», поэт адресовал четвертый экспромт: «Смело в пире жизни надо…»: «Смело в пире жизни надо / Пить фиал свой до конца. / Но лишь в битве смерть — награда, / Не под стулом, для бойца» [II; 250]. Экспромты «Велик князь Ксандр…» и «Наш князь Василь…» направлены против князя А. И. Васильчикова (1818–1881), который летом 1841 г. находился в Пятигорске и поселился в доме Чиляева, рядом с домом, в котором жил поэт. Васильчиков и Глебов были секундантами на дуэли Л. с Мартыновым. «Мои друзья вчерашние — враги» и «Им жизнь нужна моя…» были произнесены Л. за несколько дней до дуэли. Мартьянов (со слов В. И. Чиляева) отмечает, что утром 12 июля 1841 г. Л. и А. А. Столыпин явились к пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову с просьбой о продлении курса лечения минеральными водами. Ильяшенков, после официального разговора, советовал поэту уезжать из Пятигорска, т. к. у него, появилось много врагов, которых еще недавно можно было считались друзьями. Л. на это ответил ему первым экспромтом: «Мои друзья вчерашние — враги…»: «Мои друзья вчерашние — враги, / Враги — мои друзья, / Но, да простит мне грех Господь благий, / Их презираю я…» [II; 251]. На заявление Ильяшенкова о том, что Л. могут убить, поэт ответил вторым экспромтом: «Им жизнь нужна моя…»: «Им жизнь нужна моя, — ну, что же, пусть возьмут, / Не мне жалеть о ней! / В наследие они одно приобретут — / Клуб ядовитых змей» [II; 251].

«Повею совести присяжного дьяка…», «Винтовка пулю верную послала…» и «Приветствую тебя я, злое море…». Эти три экспромта впервые были опубликованы в книге «Сборник литературных статей, посвященных русскими писателями памяти покойного книгопродавца-издателя А. Ф. Смирдина» (т. 3, СПб., 1858, с. 356). Перед первым ст. напечатана заметка: «Три стихотворения Лермонтова. (Доставлено Н. Д. С-ым.)». По существующей версии ст. были обнаружены в тетради, находящейся у при убитом Л. После смерти поэта тетрадь осталась у Трофимовича, служившего офицером на Кавказе; в 1844 г., будучи проездом в Харькове, он продиктовал из нее Н. Ф. Щербине по памяти несколько ст. Датировка ст. неизвестна.

Лит.: 1) М. Ю. Лермонтов. Собр. соч.: В 10 т. — М.: Воскресенье, 2000. — Т. 2.: Стихотворения 1828–1831 гг.; 2) Вацуро В. Э., Окунев Б. Г. Приписываемое Лермонтову // ЛЭ. — С. 445–447.

К. А. Поташова

«ЭЛЕГИЯ» («О! ЕСЛИ Б ДНИ МОИ ТЕКЛИ...») (1830).

— ИРЛИ, тетр. III. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 9.

Ст., обозначенные как «Элегия», нечасто встречаются в поэзии Л. (см. также «Элегия» («Дробись, дробись, волна ночная…», 1830)). В них юный поэт осваивал канон «элегической школы» в русской поэзии: характерное лирическое настроение «светлой печали», меланхолии, привычные слова-сигналы, мотивы удаления от света, мечты, памяти о прошлом. Для Л. оказывается актуальным мотив «унылой элегии»: сожаления об угасающих чувствах («Но для меня весь мир и пуст и скучен…», «Ищу измен и новых чувствований…», [I; 60]), бесплодного стремления пробудить душу, «…угасшую от грусти, от страданий. / От преждевременных страстей!» [I; 60].

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. Элегия («О! Если б дни мои текли…») // ЛЭ. — С. 630; 2) Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. Элегическая школа. — СПб.: Наука, 1994. — 241 с.

Т. А. Алпатова

«ЭЛЕГИЯ» («ДРОБИСЬ, ДРОБИСЬ, ВОЛНА НОЧНАЯ…») (1830).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Библиотека для чтения», 1845, № 1, отд. 1, с. 10.

Элегическая тональность ст. проникнута мотивами романтической тоски, горького ощущения собственного одиночества, отчужденности от людей. Находясь под очевидным влиянием поэмы А. С. Пушкина «Цыганы» (см. «Цыганы» — либретто юного Л.; здесь же 32-й ст: «Для добровольного изгнанья» — прямое заимствование из пушкинской поэмы; в стихах 8–11 очевидны реминисценции). Под влиянием пушкинского изображения мирного уголка цыган и «неволи душных городов», Л. также выстраивает противопоставление «обманчивой столицы» и мирного уголка, «беспечной семьи» рыбарей. Однако лермонтовский человек здесь не пытается войти в мирный круг «естественных людей», ведущих идиллическое существование на лоне природы; возвышенная душа героя, его способность глубоко чувствовать, а главное — память о невозвратимом прошлом выделяют его из круга остальных людей. Его может понять лишь тот, «кто чувствовал … чтоб чувствовать страданья, / Кто рано свет узнал — и с страшной пустотой, / Как я, оставил брег земли своей родной…» [I; 121].

Образ морской стихии, постоянно повторяющийся мотив горьких воспоминаний, утраченного счастья, двуплановое строение мирообраза, в котором человек словно бы параллельно существует в двух пространственных и временных планах («Но я далек от счастья их душой…», «Года погибшие являются всечасно…», «Он все передо мной…» и др.), — все это может также связывать юношескую элегию Л. с традициями пушкинской элегии «Погасло дневное светило» (1820).

Лит.: «Дробись, дробись, волна ночная…») // ЛЭ. — С. 630; 2) Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. Элегическая школа. — СПб.: Наука, 1994. — 241 с.

Т. А. Алпатова

«ЭПИГРАММА НА Н. КУКОЛЬНИКА» («В БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ Я СИДЕЛ…») (1837?).

Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки) — сохранился на обороте листа со ст. «Молитва» и «Расстались мы, но твой портрет». Впервые опубликовано: «Русская старина». 1875. № 9. С. 59.

Проблема датировки этой эпиграммы Л. не раз привлекала внимание исследователей. Поскольку ст. «Молитва» и «Расстались мы, но твой портрет…» были датированы самим поэтом 1837 г., высказывалось предположение, что эпиграмма была написана в том же году. Однако Ю. Г. Оксман и И. Л. Андроников высказали предположение, что эпиграмма на Н. В. Кукольника могла быть написана Л. раньше, в 1835 г., когда пьеса «Михаил Васильевич Скопин-Шуйский» была только поставлена и представлялась театральной новинкой [2].

«Большой театр»: она может относиться как к петербургскому Большому театру (несколько представлений драмы «Михаил Васильевич Скопин-Шуйский» прошло там в январе 1835 г.). В московском Большом театре пьеса шла в 1837 г., и Л. мог видеть ее в это время, когда проездом на Кавказ находился в Москве.

Пьеса Н. В. Кукольника вызвала полярные оценки в обществе. Ее официозно-патриотическое звучание вызывало многочисленные раздраженные отклики в обществе [2].

Лит.: 1) Андроников И. Л. <Комментарий> // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в 4-х т. — М.: Худ. лит., 1975. Т. I. — С. 600–601; 2) Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1953–1959. Т. 2. — С. 133; 3) Оксман Ю. Г. <Комментарий> // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в 4-х т. — М.: Худ. лит., 1975. Т. I. — С. 646–647.

Алпатова

«ЭПИГРАММА НА Ф. В. БУЛГАРИНА» («РОССИЮ ПРОДАЕТ ФАДЕЙ…») (1837, существуют развернутый и краткий варианты).

Автограф – РНБ, Собрание рукописей Л., № 10 (из бумаг Е. П. Ростопчиной). Впервые опубликовано: ЛН. Т. 58, С. 359.

Эпиграмма указывает на изданную в 1837 г. книгу Ф. В. Булгарина «Россия в исторических, статистических, географических и литературных отношениях» (СПб., 1837), а также статью самого Булгарина в «Северной Пчеле» (1837, 30 и 31 марта), рекламирующую собственную книгу. Эта ситуация вызвала насмешки и других современников: В. Ф. Одоевский написал фельетон для «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» (опубликован не был).

Строка «Россию продает Фадей» имела особый саркастический смысл: по сути, она содержала намек не только на продажу книги, но и на более ранние факты биографии Булгарина, в 1812 г. служившего в армии Наполеона и участвовавшего в походе против России (ср. в памфлете Пушкина «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» противопоставление Булгарину «писателей коренных русских» — они «не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское — были бы только сыты» [1].

Лит.: — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. — Т. 7. Критика и публицистика. — С. 168–175.

Алпатова

«ЭПИГРАММА» («ДУРАК И СТАРАЯ КОКЕТКА — ВСЕ РАВНО…») (1829)

Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатова, Т. 1, с. 27.

Считается одним из ранних опытов Л. в сатирической поэзии; по предположению исследователей, может быть связана по содержанию с «Мыслями, записками и замечаниями», опубликованными в альманахе «Цефей» на 1829 г. [2].

1) Вацуро В. Э. «Цефéй» // ЛЭ. — С. 609–610; 2) Левит Т. Литературная среда Лермонтова в Московском благородном пансионе // Лит. Наследство. Т. 45–46. — С. 244.

Т. А. Алпатова

«ЭПИГРАММА» («ПОД ФИРМОЙ ИНОСТРАННОЙ ИНОЗЕМЕЦ…») (1841).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Библиографические записки», 1861, № 18, стб. 556, с примечанием П. А. Ефремова: «На О. И. Сенковского». Датируется обычно 1841 г., поскольку связывается с рец. Сенковского на роман Л. «Герой нашего времени».

«Библиотека для чтения» и публиковавший многие свои сочинения под псевдонимом «барон Брамбеус», в конце 1840 г. поместил в своем журнале рецензию на роман «Герой нашего времени» («Библиотека для чтения», 1840, т. XXXIX, апрель, отд. VI, с. 17).

Другой точки зрения придерживался И. Л. Андроников. Он считал, что эпиграмма могла относиться к редакторам и издателям журнала «Сын Отечества» и газеты «Северная Пчела» Ф. В. Булгарину и Н. И. Гречу («поляк» и «немец»). В 1840 г. в «Сыне Отечества» был опубликован отрицательный отзыв о лермонтовском романе (без подписи; автор — Н. А. Полевой, «Сын Отечества», 1840, кн. 2, № 8) и одновременно в газете «Северная Пчела» появился хвалебный отзыв Булгарина о романе («Северная Пчела», 1840, 30 отк. № 246).

По мнению Э. Найдича, эпиграмма могла относиться и к 1836, — времени, когда Л. вступал в литературу и стремился определить свою позицию в журнальных и эстетических спорах эпохи [см. 3].

Лит.: 1) Андроников И. Л. <Комментарий> // Лермонтов. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Худ. лит., 1964. — Т. 1. — С. 652; 2) Мордовченко Н. И. Белинский и рус. литература его времени. — М.;Л.: Гослитиздат, 1950. — С. 110–12, 115; 3) «Библиотека для чтения», 1840, т. XXXIX, апрель, отд. VI, с. 17; 4) Найдич Э. Э. «<Эпиграмма на Ф. Булгарина>»; «<Эпиграмма на Н. В. Кукольника>» // ЛЭ. — С. 631.

«ЭПИГРАММЫ» (1829)

[1 — «Есть люди странные, которые с друзьями»; 2 — «Тот самый человек пустой»; 3 — «Поэтом (хоть и это бремя)»; 4 — «Г-ну П...» («Аминт твой на глупца походит»); 5 — «Стыдить лжеца, шутить над дураком»; 6 — «Дамон, наш врач, о друге прослезился»].

Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Др. автограф (только № 6) — РГБ, тетр. А. С. Солоницкого из собр. Н. С. Тихонравова; копия с автографа РГБ — ИРЛИ, оп. 2, № 39. Впервые опубликованы: эпиграммы №№ 1 и 6: «Русская мысль», 1881, № 12, с. 6 и 13; эпиграммы №№ 2 и 4 — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, 1889, с. 39–40; эпиграмма № 3 — «Русская старина», 1872, № 2, с. 291; эпиграмма № 5 — «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. 1, с. 19.

Своеобразный цикл юношеских эпиграмм поэта частично перекликается с прозаическими афоризмами, представленными под заглавием «Мысли, выписки и замечания» (за подписью «NN») в альманахе «Цефей», 1829 г. С этой публикацией была связана и другая эпиграмма Л. (см.: «Дурак и старая кокетка…»).

«Приписываемое Л.», см.: VI, 394–400).

Включенные поэтом в цикл сатирически эпиграммы не связанные по содержанию с публикацией в «Цефее», связываются с прототипами: «Поэтом (хоть и это бремя)» — издателем «Дамского журнала» П. И. Шаликовым, «Г-ну П…» («Аминт твой на глупца походит») — писателем Н. Ф. Павловым. Эпиграмма «Дамон, наш врач, о друге прослезился» связана с общеизвестным эпиграмматическим сюжетом, высмеивающим необразованных и не знающих своего искусства врачей.

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. Эпиграммы // ЛЭ. — С. 631; 2) Вацуро В. Э. «Цефей» // ЛЭ. — С. 609–610; 3) <Комментарии>, в кн.: Соч., под ред. Каллаша, т. 1, 1914. — С. 268; 4) Левит Т.. Литературная среда Лермонтова в московском благородном пансионе // Лит. наследство, т. 45–46, 1948. — С. 225–254; 5) Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник I. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 430; 6) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 345.

Алпатова

«ЭПИТАФИЯ» («ПРОСТИ! УВИДИМСЯ ЛЬ МЫ СНОВА?..») (1832).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859. № 7. Отд. 1. С. 62.

Посвящено памяти отца поэта, Ю. П. Лермонтова. В сравнении с другими эпитафиями в лермонтовском творчестве это ст. еще более явственно насыщается лирическим содержанием. Оно тяготеет к тому, чтобы войти в более обширный «цикл» лермонтовских произведений, так или иначе связанных с темой отца и драмой несостоявшегося душевного контакта между отцом и сыном («Ужасная судьба отца и сына…», «Пусть я кого-нибудь люблю…», «Странный человек», «Menschen und Leidenschaften»).

отцу значительно превосходит по объему традиционную классическую эпитафию и скорее тяготеет к жанру послания — с характерными именно для этого жанра элементами внутреннего диалогизма:

И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного,
Как знать! Итак, прости, прости…[II; 31]

«Судьба отца и сына» здесь становится свидетельством о роковой предопределенности страдания: завладевшее судьбой отца, оно не отпускает и сына, а постигая в надгробном, прощальном слове отцовскую участь, сын видит в нем собственные черты. Взаимно отражающие друг друга образы страдальцев, неспособных дарить счастье («Ты дал мне жизнь, но не дал счастья…»), обреченных убивать своей любовью близкое существо, ненавидимых и отвергаемых светом («Ты сам на свете был гоним…»), становятся воплощением безысходности, неразрывности этого замкнутого круга.

Композиционно ст. не разделено на строфы, но все же тяготеет к трехчастной структуре. Начинаясь как эпитафия-послание (умершему отцу), оно превращается в лирическую зарисовку, связанную с образом неназванного «одного» — объективированного воплощения собственных чувств, лирического «я» поэта, парадоксально скрытых под маской ложного бесчувствия. Так доминанта «роковой предопределенности страдания» переходит в словесно-образную доминанту «один среди толпы» — столь же роковой для романтической личности инаковости, а значит, конфликта с толпой.

Лишь «один» способен понято душу отца как «жертвы жребия земного» — это слово, подхваченное в начале следующего стиха, делает явственным параллельную композицию ст.:

И тот один, когда рыдая


Недвижный, хладный и немой.
И вы, не ведая причины,

Как будто миг твоей кончины
… [II; 31]

Последние четыре стиха эпитафии, фонетически выделенные благодаря смене рифмовки (кольцевой вместо перекрестной, как во всех предыдущих стихах), становятся тем самым афористически-лаконичным, собственно эпиграмматическим завершением эпитафии, своеобразным «героем» которой неожиданно становится не тот, кто умер, а именно тот, кто стоит над прахом умершего — наследуя его трагическую судьбу и один сознавая истинный смысл трагедии, как завершившейся со смертью отца, так и грядущей:

Безумцы! Не могли понять,
Что легче плакать, чем страдать

отцу показывает, что у Л. автобиографическое, субъективно-лирическое начало проникает в жанр «надгробной надписи» столь интенсивно, что «серьезная», собственно эпитафия в принципе готова в любой момент трансформироваться в автоэпитафию, столь важную для поэта и как возможность лучше понять себя, и как общее для лирического сознания Л. свойство расширения «самосознающего я» поэта до пределов всего мироздания. Кто бы ни умирал, в известной мере, это всегда он сам — и потому надгробное размышление / надпись, в которой рисуется образ романтической личности, неизбежно несет в себе вполне узнаваемые автобиографические черты — но не столько применительно к эмпирическому автору¸ сколько к «лермонтовскому человеку» как особому духовно-нравственному феномену.

Лит.: 1) Миллер О. В. «Эпитафия» («Прости! Увидимся ль мы снова?») // ЛЭ. — С. 632; 2) Мулевская Н. И. Значение эпитафии в творчестве М. Ю. Лермонтова // Русское литературоведение в новом тысячелетии. — М.: МГГУ им. М. А. Шолохова, 2003. — Т. 1. — С. 193– 199; 3) Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафия XIX–XX веков: Источники. Эволюция. Поэтика. — СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. — 200 с.

Алпатова

«ЭПИТАФИЯ» («ПРОСТОСЕРДЕЧНЫЙ СЫН СВОБОДЫ…») (1830).

Автограф – ИРЛИ, тетр. VI. Копия — там же, тетр. ХХ. В автографе перед текстом ниже заглавия — помета «I». Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859. № 11. Отд. 1. С. 254.

Исследователи спорят об «адресате» этой эпитафии. По мнению Э. Найдича, высказанному в комментариях к академическому собранию сочинений Л., оно скорее всего представляет собой автоэпитафию — на эту мысль наталкивает расположенная в рукописной тетради, где находится автограф ст., заметка рукой Л. — «Моя эпитафия» и множество перекличек с личностно значимыми произведениями поэта, прежде всего драмой «Menschen und Leidenschaften»]==. Юрий Волин и Любовь говорят и о простосердечии и свободе, о тонкой способности чувствовать природу, о таинственных предчувствиях и загадочном перстне, «ненужном свидетеле любви», их талисмане, с возвратом которого окончательно рушится надежда на счастье. Все эти размышления перекликаются с мотивами «Эпитафии», ср. «Простосердечный сын свободы, / Для чувств он жизни не щадил…», «Он верил темным предсказаньям, / И талисманам, и любви, / И неестественным желаньям / Он отдал в жертву дни свои…» [I; 122].

Л. М. Аринштейн связывает это ст. Л. с памятью Д. В. Веневитинова, считая, что в лапидарной форме эпитафии поэту удалось выявить главные личностные черты безвременно умершего юноши-романтика: вольнолюбие, душевную прямоту, чуждость светскому обществу, возвышенность души [1]. Замечает исследователь в ст. и скрытые реминисценции из сочинений Веневитинова — «К моему перстню» и «Поэт и Друг»; именно в последнем появляется один из ключевых для лермонтовской «эпитафии» мотивов: «Кто жизни не щадил для чувства» — «Для чувств он жизни не щадил», и «неестественными желаниями» становится у Л., по-видимому, неестественно сильное, всепоглощающее желание, жажда, столь всеобъемлющая и неутолимая, что в конечном итоге самая жизнь делается ее жертвой.

«простосердечному сыну свободы» — это и прощание с неким юношей-романтиком, и автоэпитафия, и заочное прощание с безвременно ушедшим поэтом-современником. Как и в случае с автоэпитафией В. А. Жуковского в «Сельском кладбище» («Здесь пепел юноши безвременно сокрыли…»), жанровая природа эпитафии романтической оказывается достаточно гибкой, чтобы вместить широкое лирическое содержание. Лермонтовский человек как самосознающее «я» поэта — и некий объективно обрисованный «герой» в очередной раз сближаются здесь, придавая размышлениям о собственной личности и судьбе статус свидетельства о судьбах поколения.

1) Аринштейн Л. М. «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы») // ЛЭ. — С. 632; 2) Мулевская Н. И. Значение эпитафии в творчестве М. Ю. Лермонтова // Русское литературоведение в новом тысячелетии. — М.: МГГУ им. М. А. Шолохова, 2003. — Т. 1. — С. 193– 199; 3) Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафия XIX–XX веков: Источники. Эволюция. Поэтика. — СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. — 200с.

Алпатова

«ЭПИТАФИЯ (УТОНУВШЕМУ ИГРОКУ)» («КТО ЯМУ ДЛЯ ДРУГИХ КОПАТЬ ТРУДИЛСЯ…») (1830).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: М. Ю. Лермонтов. Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 113..

«иронической эпитафии», особенно распространенной в английской поэзии XVIII — нач. XIX в. (Д. Г. Байрон, Р. Бернс и др.). Подзаголовок «утонувшему игроку», по мысли Л. М. Аринштейна, наделял эту эпитафию Л. особым смыслом: «для него игрок — фигура демоническая, властвующая над жизнью и смертью других людей» [1], поэтому гибель игрока — неожиданное, и вместе с тем закономерное завершение жизни того, кто сам «топил людей — и утопился» [I; 134]. Л. не случайно переходит здесь от более традиционных для античной эпиграмматической традиции пяти- и шестистопного ямба к четырехстопному ямбу в последней строке, что усиливает неожиданность и сатирическую остроту «пуанта». Наброски поэта доказывают, что интерес к жанру иронической эпитафии проявлялся у него и еще раз — см. «Эпитафия плодовитого писаки» — «Планы. Наброски. Сюжеты», относящаяся к тому же 1830 г.

Лит.: «Эпитафия» («Кто яму для других копать трудился») // ЛЭ. — С. 632; 2) Нилова А. Ю. Жанр эпиграммы в ранней лирике М. Ю. Лермонтова // Россия и Греция: диалоги культур. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. — Ч. 1. — С. 122–133.

Алпатова

«ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ МОГУЧЕГО РИМА…».

–1841 гг. (по составу тетр. Л. И. Арнольди — Е. П. Ростопчиной). Автограф неизвестен. Копия хранится в РГАЛИ. Ф. 276. Оп. 1. № 67а. Л. 5–6 — в тетр. ст. Л., полученных Е. П. Ростопчиной от Л. И. Арнольди и затем переданных А. Н. Афанасьеву для публикации в журнале «Библиографические записки» за 1859 г. (Т. 2, № 1, стлб. 20). В копии текст завершался стихом, отсутствовавшим в первой публикации: «Созвали мы стариков и родных для совета; решили…». Впервые опубликовано (без последнего стиха) в сборнике «Вчера и сегодня» (кн. 1, СПб., 1845, стр. 92–93), а последний стих — в журнале «Библиографические записки» за 1859 г. (т. 2, № 1, стлб. 20).

«стихотворный отрывок в гекзаметрах, начало незаконч. ст., возможно, небольшой поэмы, стилизованной под поэтич. обработку легенды из истории раннего христианства» [1; 639], но и второй случай использования Л. гекзаметра (первый: в эпиграмме «Се Маккавей-водопийца…», (1837), где содержатся четыре гекзаметрических строки). В ст. допущен явный анахронизм: автор указывает, что действие происходит в Риме во времена Императора Тиберия (14–37 гг. I в. н. эры), когда гонений на христиан еще не было: «эта ошибка, по всей вероятности, вызвана тем, что при Тиберии был распят Христос и, хотя казнь была санкционирована не им, а Понтием Пилатом, в глазах христиан он стал врагом христианства» [7; 59]. В произведении «Л. совмещает очень различные худож. традиции — христ. агиографии и римской поэтич. классики» [1; 639]: «Обратившись к гекзаметру, с к-рым прочно ассоциировалась ритмич. структура «высоких» жанров антич. поэзии, Л. в то же время ввел в ст. интонацию и фразеологию, свойственную христ. лит-ре» [1; 639].

Поэтические образы только пунктирно намечены и лишены психологизации. С образом «праведного старца» связан мотив духовной пищи («Пророк»): не только отшельник выступает как подражатель Христа, в непрестанном «посте и молитве» [II; 231] проводит свою святую жизнь, но и Виргиния следует завету Христа, Который призывал к покаянию: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство небесное» (Мф. 3: 2). Героиня умирает «внезапно во цвете лет» [II; 231] и ее безутешная мать в последней надежде взывает к жалости праведного «сердца, равнодушного к прелестям мира» [II; 231]: «Л. намеревался противопоставить бессилию языческих богов и жрецов языческой церкви «чудный дар» «праведного старца»» [7; 60]. Несмотря на то, что с физической точки зрения исцеление дочери язычников, ставшей тайной христианкой, ( «Из дому стала она уходить до зари, возвращаясь / Вечером темным, и ночи без сна проводила… При свете / Поздней лампады я видела раз, как она, на коленах, / Тихо, усердно и долго молилась, — кому? — неизвестно! » — [II; 232], В этом стихе О. Б. Заславский считает, что ответом на заданный вопрос является анаграмма имени Христа, содержащаяся в первых словах поэтич. строки [4; 45] ) через «два дна и две ночи» [II; 232] (здесь возможно есть связь со сроками воскресения Иисуса Христа, Который паребывал в сердце земли «три дня и три ночи» (Мф. 12: 39–40)) после смерти невозможно, «логика начатого Л. сюжета явственно свидетельствует о том, что Виргиния воскреснет благодаря заступничеству и молитвам отшельника» [7; 60]. В произведении «мотив внезапного и необъяснимого для окружающих резкого духовного перелома, вызванного постижением христ. вероучения» [1; 639] героиней соотносится с евангельским образом равноапостольной Марии Магдалины, кот., будучи язычницей, была исцелена Иисусом Христом от одержимости семью бесами (См: Лк. 8: 2; Мк. 16: 9), а затем стала следовать за Христом, служа ему и делясь своим достоянием (См.: Мк. 15: 40–41, Лк. 8: 3). Такое соотношение способствует развитию «мотива воскрешения безвременно умершей (умершего), кот. отличалась при жизни высокой нравств. чистотой и приверженностью новой религии» [1; 639]. Этот мотив связан и с с евангельским рассказом о воскрешении дочери Иаира (Мф., 9: 18–19, 23–26; Мк., 5: 21–24, 35–43; Лк., 8: 40–42, 49– 56) [См.: 5]. Показательна семантика имени героини: «дева», «девственница» (Виргиния от лат. «девственница»), кот. акцентирует символику святости: юная римлянка, освободившись от языческой веры и рабства греху, стала «рабыней праведности» (Рим. 6: 18). Показательно сравнение христианских неофитов, кот. является и юная римлянка, с молодыми побегами на древе Христианской Церкви, отсылающее к библейской образности: «Но ежедневно на месте отрубленных ветвей, у древа / Церкви христовой юные вновь зеленели побеги» [II; 231]. Самый Христос уподоблял церковное единство органическому единству дерева и его ветвей (См.: Иоан. 15; 1–2).

Особенно подробно об органическом единстве Церкви говорит апостол Павел, кот. сравнивает Церковь с деревом (См.: Рим. 11: 17–24). В Священном Писании есть два образа: первый — образ виноградной лозы и ветвей (См.: Ин. 15: 5); второй — слова апостола Павла о том, что язычники привиты к живому масличному дереву Израиля, чтобы самим стать полным жизни масличным деревом, полной жизни масличной ветвью (См.: Рим. 11: 13–19). Поскольку Л. свое ст. не закончил, «судить о том, как поэт собирался развить свой сюжет, мы не можем» [7; 61]. Может быть, старец ответит убитой горем матери: «Господь дал, Господь взял. Как угодно было Господу, так и сделалось. Да будет имя Господне благословенно!» (Иов. 1: 21), а, может быть, и воскресит юную римлянку: ведь Виргиния умерла физически, но через крещение воскресла в иную духовную жизнь. Однако, как бы ни поступил старец, в этом будет явлена Воля Божия: «князи и сыны человеческие» (Пс. 145: 3) бессильны изменить ход времени, но «все возможно Богу» (Мф. 19: 26). Т. о., в незаконченном ст. Л., стилизованным под раннехристианскую легенду, проводится мысль о всемогуществе Бога.

Лит.: «Это случилось в последние годы могучего Рима» // ЛЭ. — С. 639; 2)Гаркави А. М. Заметки о М. Ю. Лермонтове // Ученые записки Калининградского пед. ин-та. — 1959. — Вып. 6. — С. 291– 295; 3)Гаспаров М. Л. «Это случилось в последние годы могучего Рима.» (Дериваты гексаметра: детализация метра) // Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном механизме культурной памяти. — М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999. — С. 217–237; 4)Заславский О. Б. Между Демоном и Христом (О неоконченном произведении Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима…») // Wiener Slawistischer Almanach. — 1998. — Bd. 42. — С. 43–52; 5)Исцеление кровоточивой и воскрешение дочери Иаира… (Мф. 9: 18–26) // Святое Евангелие с толкованием Святых Отцов. Православный приход Храма Казанской иконы Божией Матери в Ясенево, ООО Синтагма, 2000. — С. 188–195; 6)Краков А. Я. Лермонтов и античность // Сборник Харьковского историко-филологического общества в честь проф. В. П. Бузескула. — Харьков, 1914. — С. 21–23; 7)Миллер О. В. Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима…»: Литературные источники и датировка // Русская литература, 1998. — № 1. — С. 58–61.

О. В. Сахарова