Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "К"

«К» («Я НЕ УНИЖУСЬ ПРЕД ТОБОЮ…») (1832).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. IV; копия хранится в ИРЛИ, тетр. XX. Впервые — «Отеч. зап.», 1859, т. 125, № 7, отд. 1, — С. 59– 60 (с пропуском стихов 21–38) ; полностью — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, 1889. С. 68–70.

длительную традицию (см. «К неверной» Н. М. Карамзина, «К неверной» И. И. Козлова и др.). Л. по-иному раскрывает эту жанровую разновидность послания. Центром его ст. становится мотив обвинения, а ведущей лирической интонацией — ораторская. Так послание к неверной возлюбленной превращается в гневную инвективу, исполненную упреков и обвинений, обращенных к той, что вольно или невольно обманула возлагавшиеся на нее ожидания.

Лирическая ситуация «последнего объяснения» с покидаемой возлюбленной становится в ст. Л. психологической мотивировкой развернутой страстной исповеди. Композиция лирического монолога определяется последовательностью нескольких развернутых синтаксических периодов, в которых развиваются различные, зачастую полярные эмоциональные линии: «Я не унижусь пред тобою…»; «Как знать, быть может, те мгновенья…»; «Зачем так нежно обещала…»; «Я горд!.. прости!..»; «Отныне стану наслаждаться…»; «Я был готов на смерть и муку…» [II, 21–22]. Смена тональности лирического переживания происходит непредсказуемо; смятенное состояние души лирического героя передают стремительно сменяющие друг друга романтические оппозиции, слова-сигналы с устойчивой эмоционально-образной семантикой: «привет — укор», «свобода — заблужденье», «любовь — ненависть», «начало — конец», «земное — небесное».

Интонация обвинения, господствующая в лирическом монологе, периодически прерывается, и воспоминание о былой любви заставляет остро переживать ту нежность, которая отныне сделалась невозможной. При этом образно-стилистические ряды, восходящие к традициям элегической поэзии («…твоей улыбке и глазам»; «…надежду юных дней»; «зачем так нежно обещала…»; «слишком знаем мы друг друга, / Чтобы друг друга позабыть» [II, 21–22]), резко контрастируют с совершенно иной, ораторской, обвинительной интонацией.

Сложный контрапункт этих эмоций организует ст. на всех уровнях, от образно-символического до стилистического и лексико-синтаксического. Необычен для ст. с устойчивой темой расставания и мотив самооценки, который выходит в ст. на первый план. Т. о., характерное для послание первенство позиции лирического адресата («возлюбленной») здесь разрушается, и главным становится попытка самохарактеристики, стремление определить собственное «я», понять себя после совершившейся катастрофы. И сущность этого «я», воплощаемого в ст., также оказывается парадоксально двойственной. Возникает ощущение почти демонического превознесения собственного «я» («Я горд…», «Я дал бы миру дар чудесный…», «Такой души ты знала ль цену…»), вплоть до угроз всему миру отомстить за ту боль, что пришлось пережить («Отныне стану наслаждаться…»). Однако именно интенсивность этой боли, глубина переживаемого чувства становится для лермонтовского «самосознающего я» залогом чистоты и неповрежденности самой любви как высшего начала, которое не может быть поругано и уничтожено пережитой личной трагедией, конкретными взаимоотношениями двух людей. Так невольная нежность, память о пережитом чувстве, образ «неба юга», ощущение того, что «слишком знаем мы друг друга / Чтобы друг друга позабыть», становится откровением о неделимой любви, которую жаждет открыть для себя лермонтовский человек.

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Советский писатель, 1967. — С. 141–142; 2) Иванова Т. А. Юность Лермонтова. — М.: Советский писатель, 1957. — С. 233; 3) Фризман Л. Жизнь лирического жанра. — М.: Наука, 1973. — С. 123–124; 4) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961. — С. 313.

«К***» («ВСЕВЫШНИЙ ПРОИЗНЕС СВОЙ ПРИГОВОР…») (1831).

Автограф беловой хранпится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XI, л. 1. Ст. впервые опубликовано в «Отечественных записках» (т. 127, № 11, отд. I, 1859, с. 259).

Юношеское ст. Л. любовного цикла 1830–1832 гг., посвященного Н. Ф. Ивановой (наряду с «К***» («Не ты, но судьба виновата была»), «К Н. И.», «Н. Ф. И.», «Н. Ф. И…. вой», «Романс к И…» и др.). Общими для некоторых ст. данного цикла становятся тема обманутых надежд и мотив поцелуя.

Тональность ст. определяют переживания лирического героя, на чувство которого возлюбленная ответила изменой. Примечательно, что в драматической развязке герой видит проявление воли не человека, а Божественной силы: «Всевышний произнес свой приговор» [I, 190].

в ст. с мотивом прощения вероломной красавицы. Герой оказывается духовно более зрелой личностью. Сила и искренность чувств может быть оценена лишь Всевышним, о беспристрастном суде которого говорит поэт в первых строках ст.

Композиционное решение ст. демонстрирует развитие авторской мысли: от описания конкретных переживаний героя поэт переходит в финальных строках к философскому обобщающему осмыслению основ социального мироустройства:

Ко смеху приучать себя нужней:
Ведь жизнь смеется же над нами! [I; 191]

Исповедальный характер и особую эмоциональность ст. придают включение в текст разговорных конструкций («Бог с тобою»), инверсий и восклицательных предложений, а поэтическую выразительность порождают метафоры («яд страданья») и обилие эпитетов («волшебные глаза», «сердце молодое», «прощальный час», «непринужденное лобзанье», «раскаянье пустое», «свежий блеск очей»).

«Пророк»; «Родина»; «Как часто, пестрою толпою окружен…»; «Молитва»; «Дума»; «Выхожу один я на дорогу…»: готовимся к сочинению // Литература — Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 7–11; 2) Стуль М. Какого Лермонтова мы забыли // СловоWord. — 2005. — № 48/49.

Т. М. Фадеева

«К ***» («ГЛЯДИСЯ ЧАЩЕ В ЗЕРКАЛА…») (1829).

Автограф беловой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь III, л. 4. Ст. было опубликовано впервые в Соч. под ред. Висковатова (1889, т. 1, с. 20). Другой автограф, обнаруженный в 1962 г. И. Андрониковым в архиве А. М. Верещагиной (РГБ, ф. 456, картон 1, ед. 1, л. 1 об.), имел некоторые отличия и был озаглавлен «К С. С…ой».

Юношеское ст. Л. было написано в виде любовного мадригала, адресатом которого являлась С. И. Сабурова, сестра одного из близких друзей Л. и соученика по Пансиону — Михаила Ивановича Сабурова.

Сложные переживания лирического героя и его робкая надежда раскрываются в финале:

Мою любовь, мои мученья
Ты оправдаешь, может быть! [I; 62]

Жанр ст. определяет образ возлюбленной: наряду с традиционными и авторскими эпитетами («милые очи», «младая душа», «самолюбивые волненья» обусловил поэтический инструментарий Л. — широкое использование средств выразительности), характеризующими избранницу, поэт прибегает к включению антитезы, выделяющей лирического героя из толпы почитателей («света шумная хвала» — «мои скромные стихи»).

Интонационный рисунок ст. получает завершенный характер благодаря использованию по второй части ст., востребованной в авторском стиле Л. особой стилистической фигуры — периода.

— М.: Худ. лит., 1977. — С. 198, 210–215.

Т. М. Фадеева

«К ***» («ДАЙ РУКУ МНЕ, СКЛОНИСЬ К ГРУДИ ПОЭТА…») (1830 или 1831).

Автограф не установлен, копия хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XX, л. 34–34 об. Ст. было опубликовано впервые в «Северном вестнике» (1889, № 1, отд. I, с. 20). Адресат послания не известен.

Ст. раннего периода творчества Л. создано в жанре элегического послания. Монолог лирического героя носит рефлексирующий характер. Трагическое мироощущение персонажа, внутренний конфликт с обществом, а также мотивы одиночества и разочарования, которыми проникнуто все ст., отражают не только следование Л. нормам романтической эстетики, но и демонстрируют специфику индивидуально-авторского мировосприятия поэта.

Исповедь лирического героя представляет собой попытку разобраться в себе, в тех метаморфозах, которые ему пришлось претерпеть «среди людей». Любовь не является ключевой темой ст., она заявлена только как этапное событие.

Страсть уже в прошлом, и доминирующим переживанием, определяющим настоящее и будущее, становится одиночество, преодолеть которое, хотя герой и пытается («Дай руку мне, склонись к груди поэта / Свою судьбу соедини с моей…» [I; 312]), оказывается невозможно. В словах созерцательного самоуглубления нет ни сил, ни желания что-то изменить, лишь пассивная констатация. В последнем четверостишии набирает силу мотив близко затаившейся трагедии, реализующийся посредством поэтического параллелизма: лирический герой стоит над пропастью — куст растет над бездной.

Символический образ оторвавшегося от ветки листа, запечатленный в заключительных строках, не единожды встречается в лирике Л. (например, «Портреты», «Листок») и становится символическим отражением мотива бесприютного скитальчества. С этим образом созвучен также мотив судьбы, рока, противостоять которым герой не в состоянии. Примечательно, что мотив судьбы, открывающий и завершающий ст., придает композиции кольцевой характер.

Внешняя размеренность и сдержанность повествовательной манеры компенсируются выразительностью, актуализирующейся в последней строфе благодаря инверсивным конструкциям.

«К ***» («Дай руку мне, склонись к груди поэта») // ЛЭ. — С. 198.

Т. М. Фадеева

«К ***» («КОГДА ТВОЙ ДРУГ С ПРОРОЧЕСКОЙ ТОСКОЮ…»)(1830?).

Автограф беловой хранится в РГБ. М. 8228. 45, л. 2. Ст. было опубликовано впервые в Соч. Академической библиотеки под ред. Абрамовича (т. 1, 1910, стр. 188–189). Адресатом ст., вероятно, является Е. А. Сушкова.

произведения с другими ст. Л. («Он был рожден для счастья, для надежд» (1832), «Не смейся над моей пророческой тоскою» (1837), «Памяти А. И. Одоевского» (1839)).

Лирический герой делится с возлюбленной пророческими предчувствиями трагического финала жизни. Потенциал, заложенный в личности, не находит путей для реализации в обществе, а сам персонаж оказывается непонятым и отвергнутым:

И близок час… и жизнь его потонет
В забвенье, без следа, как звук пустой;
Никто слезы прощальной не уронит… [II; 217]

«Как часто, пестрою толпою окружен…», «Пророк» и др.).

Ощущение одиночества приобретает здесь обостренно трагическое звучание, т. к. страдания души не слышит даже «творец». Мужественная способность принять уготованную судьбу определяет центральный персонаж ст.

Символический образ волны, появляющийся в двух последних строках (и многократно возникающий в других ст. Л.), имплицитно реализует авторскую мысль романтического плана о предопределенности судьбы, над которой не властен человек. Ст. состоит из 3 секстин с перекрестной рифмовкой. Композиционно каждая строфа характеризуется завершенностью мысли: 1 — обращение к возлюбленной, 2 — отстраненная самохарактеристика в 3-м лице, потому претендующая на объективность, 3 — провидческое откровение.

Размеренное интонационно-ритмическое оформление ст. согласуется с авторской идеей, вследствие чего не отличается яркой экспрессией. Выразительность поэтического текста создается за счет комплексно использованных автором тропов и стилистических фигур: метафоры придают самобытность и зримость изображаемым переживаниям («толпа забот», «душе не наложил цепей», «жизнь его потонет в забвенье»), эпитеты не только характеризуют описываемое, но выявляют авторскую оценку («пророческая тоска», «невинная душа», «смерть позорная», «мирные вдохновения» и др.), сравнение, элементы анафоры также задействованы в создании художественной образности и усиливают общее воздействие на читателя. Все эти языковые средства определяют эмоциональный стиль данного ст. Л.

Лит.: 1) Демиденко Е. Л. Важнейшие мотивы поэзии М. Ю. Лермонтова: тема Родины; тема поэта и поэзии; мотив одиночества; своеобразие любовной лирики: готовимся к сочинению// Литература. — Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 7–11.

«К ***» («МЫ СНОВА ВСТРЕТИЛИСЬ С ТОБОЙ…») (1829).

Автограф беловой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь III, л. 4 об. Ст. было опубликовано впервые в Соч. под ред. Висковатова (1889, т. 1. С. 21).

Юношеское ст. Л. написано в элегическом жанре с традиционными для него содержанием и стилистическим оформлением. Встреча с дорогим сердцу человеком по прошествии лет рождает в душе лирического героя нерадостное осознание безвозвратно ушедшего умения чувствовать счастье бытия: «Ах! Как тебя, так и меня / Убило жизни тяготенье!..» [I; 64].

Философский подтекст раскрывается именно во втором четверостишии. Интонация задумчивости и грусти, сочетающаяся с повышенной эмоциональностью, передается в ст. посредством синтаксических конструкций, усиливающих экспрессию финала: синтаксический параллелизм, включающий использование анафоры, а также прием умолчания, актуализирующий значение подтекста, получают реализацию в восклицательных по окраске предложениях.

Лит.: 1) Розанов И. Н. Лермонтов — мастер стиха. — М.: Советский писатель, 1942. —224 с.; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 433; 3) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Т. М. Фадеева

«К ***» («НЕ ГОВОРИ: ОДНИМ ВЫСОКИМ…») (1830).

Автограф: беловой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь VI, л. 1. Ст. было опубликовано впервые в Соч. под ред. Ефремова (1887, т. 2, с. 83).

«Не говори…». Мысли лирического героя сосредоточены на неоднозначности оценки человеческих поступков обществом: «Поверь: великое земное / Различно с мыслями людей» [I; 75].

В скрытом виде в этих строках представлена ведущая тема всего творчества Л. — одиночества и непонятости окружающими, к ней же поэт вернется еще раз в завершающем ст. предложении.

Тема спорности оценок затрагивает и романтическое понятие «величия»: «Сверши с успехом дело злое — / Велик; не удалось — злодей…» [I; 75]. Здесь в ст. звучат этические мотивы, которые получат развитие в позднем творчестве Л.

Художественное пространство ст. и ритмико-интонационный рисунок создаются органичным сочетанием тропеических средств (метафор («бужу лиры звон»), эпитетов («дружины необозримые», «снега родимые») и др.), стилистических приемов (инверсий «вода прибрежная», риторического вопроса «И что же?», бессоюзия).

Образ упоминаемого Наполеона сближает ст. с другими ранними произведениями Л. наполеоновского цикла, где звучит тема изменчивости судьбы («Наполеон» (1830), «Эпитафия Наполеона» (1830), «Св. Елена» (1831)).

‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5-ти т.. — М.;Л.: Academia, 1935–1937. — Т. 1. — С. 438–439.

Т. М. Фадеева

«К ***» («НЕ ДУМАЙ, ЧТОБ Я БЫЛ ДОСТОИН СОЖАЛЕНЬЯ…») (1830).

Автограф: беловой — ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XX, л. 7 об.; черновой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь VI, л. 32 (автограф, принадлежавший В. Х. Хохрякову, утерян). Ст. было опубликовано впервые в «Отечественных записках» (1859, т. 127, № 11, отд. 1, с. 255). В автографе в скобках имеется запись, сделанная Л.: «Прочитав жизнь Байрона (<написанную> Муром)», а под текстом указана дата — 1830 г.

Ст. раннего периода творчества Л. является одним из ряда программных произведений. В нем получили отражение ключевые романтические мотивы лирики Л.: одиночество, непонятость окружающими и их враждебное отношение, мысли о предназначении, свободе и невозможности покоя, трагические предчувствия.

Содержание третьей строфы ст. отражает, по-видимому, сведения из книги Т. Мура «Письма и дневники лорда Байрона», отсылка к которой имеется в автографе, и представленные в ней ст. Байрона. Ст. имеет связь и с «Автобиографическими заметками» Л. (1830), где поэт упоминает о сходстве с английским поэтом: «Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же — это сходство меня поразило» [VI; 385].

Образ Дж. Байрона, значимый для творчества Л. (развитие темы и новая трактовка в ст. «Нет, я не Байрон, я другой»), становится ориентиром в жизни для лирического героя. Сопоставление с английским поэтом помогает продемонстрировать духовное родство и мятежность центрального персонажа.

Поэт стремится показать не мистический характер романтической натуры героя (показательна в этом смысле замена варианта автографа «Люблю закат в горах, пенящиеся воды, / Люблю могилы и вечерний звон» [I; 342] на «Любил закат в горах, пенящиеся воды, / И бурь земных и бурь небесных вой» [I; 133]), а его бунтарское начало, предопределяющее одиночество и «предчувствие гораздо больших бед».

В ст. поэтом активно используются приемы повтора и анафоры, усиливающие общий эмоционально-экспрессивный фон.

‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. — Т. 1. — М.: Худ. лит., 1964. — С. 118–119, 537; 2) Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография. — Т. 1. — М.: Госоитиздат, 1945. — С. 181; 3) Демиденко Е. Л. Анализ стихотворений М. Ю. Лермонтова: «Пророк»; «Родина»; «Как часто, пестрою толпою окружен…»; «Молитва»; «Дума»; «Выхожу один я на дорогу…»: готовимся к сочинению // Литература — Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 2–7; 4) Кирпотин В. Я. Неведомый избранник // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 13–14; 5) Нольман М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 470–471; 6) Соловьев В. С. Лермонтов: [особенность гения Лермонтова: публичная лекция (1899 г.) ] // Нева, 2009. — № 10. — С. 230–242.

Т. М. Фадеева

«К ***» («НЕ МЕДЛИ В ДАЛЬНОЙ СТОРОНЕ…») (1830 или 1831).

Автограф хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XX, л. 35. Автограф не известен. Ст. было опубликовано впервые в «Северном вестнике» (1899, № 2, отд. I, с. 130). Юношеское ст. Л. содержит мотивы встреч и расставаний. Ст. состоит из 4-х строф с традиционной перекрестной рифмовкой. Поэту удается создать два центральных образа ст. Лирический герой в своем обращении к другу представляет не только его («взор, умеющий язвить», «речь… хотя б она была укор» [I; 314]), но и раскрывается сам. Он чувствителен и раним (собирается «схоронить» в сердце взор и речь друга), мечтателен и романтичен:

И вспомню, вспомню я тогда,

И как расстались навсегда [I; 314].

Соответствие романтической эстетике создается при помощи эпитетных комплексов («дальняя сторона», «речь последняя», «печаль роковая»), а также подчеркнутого противостояния: «дальняя сторона» — «сюда», «взгляд мгновенный» — «навсегда», «встретились» — «расстались». Использование повторов, инверсии и анафоры определяет эмоциональный рисунок ст.

Лит.: 1) Голованова Т. П. «К ***» («Не медли в дальной стороне») // ЛЭ. — С. 206.

Т. М. Фадеева

«К ***» («НЕ ТЫ, НО СУДЬБА ВИНОВАТА БЫЛА…») (1830–1831?).

Автограф не известен. Авторизованная копия — ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XX, л. 26–26 об. Ст. было опубликовано впервые в «Северном вестнике» (1889, № 1, отд. I, с. 18–19).
Юношеское ст. Л. любовного цикла 1830–1832 гг., посвященного Н. Ф. Ивановой (наряду с «К***» («Всевышний произнес свой приговор»), «К Н. И.», «Н. Ф. И.», «Н. Ф. И…. вой», «Романс к И…» и др.). Объединяет ст. с произведениями данного цикла тема измены возлюбленной.

Ст. состоит из 6 строф с традиционной для Л. перекрестной рифмовкой. Первая половина ст. представляет размышления лирического героя о причине непостоянства возлюбленной и сложности восприятия мира (обращает на себя внимание обилие отвлеченных существительных — судьба, впечатленье, любовь, горе и др.). Интересно, что герой не обрушивается с обвинениями на вероломную избранницу, а предпринимает попытку оправдать ее («Не ты, но судьба виновата была…» [I, 299]). В ее поступке персонаж видит проявление судьбы, над которой не властен человек, что сближает это ст. с некоторыми другими произведениями Л. (ср. «К***» («Всевышний произнес свой приговор»)). Интонационно размеренный тон обусловлен медитативным характером данной части.

Сдержанность и философичность первых трех строф сменяются прорывающейся страстностью лирического героя, воспринимающего все, что связано с возлюбленной эмоционально и ярко: «ответ роковой», «пламенный взор», «укор… в душу он будет впиваться» [I, 299] и т. п. Выразительность эпитетов и метафор усиливается здесь повторами, инверсиями В ст. звучат также мотивы судьбы, предопределяющей жизнь человека, расставания и мщения.

— М.: Худ. лит., 1977. — С. 121, 140; 2) Демиденко Е. Л. Важнейшие мотивы поэзии М. Ю. Лермонтова: тема Родины; тема поэта и поэзии; мотив одиночества; своеобразие любовной лирики: готовимся к сочинению // Литература. Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 7–11.

Т. М. Фадеева

«К ***» («О, НЕ СКРЫВАЙ! ТЫ ПЛАКАЛА ОБ НЕМ…») (1831).

Автограф беловой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь XI (копия — тетрадь XX), л. 27. Ст. было опубликовано впервые в «Северном вестнике» (1889, № 2, отд. I, с. 128). Ст. входит в лирический цикл, посвященный Н. Ф. Ивановой.

Юношеское ст. Л. представляет собой любовное послание. Наряду с другими ст. цикла, имеет, по-видимому, дневниковый характер. Ст. состоит из 2 строф с перекрестной рифмовкой, слабая связь между которыми позволяет говорить о близости произведения к стансам.

духовности. Подобное раскрытие любовной темы не характерно для Л.

Образ возлюбленной не конкретизирован, что переносит акцент с объекта любви на само чувство и внутренний мир размышляющей личности. Примечательно, что в строках, которые были вычеркнуты Л. (8 стихов, которые следовали после 4-го стиха), было больше личностного начала:

Все, все улыбки, виданные мной,
Ничто против одной слезы твоей.
Однако ж, плакать я б не смел с тобой,

О, если бы слеза твоя могла
Скатиться на чело мое, в тот час,
Когда луна сребристая плыла
[Над нами.] свет не разлучил бы нас! [I; 360]

«взрослое» понимание высокого чувства.

Эмоциональность стиля Л. в данном ст. создается на основе использования восклицательных конструкций.

Лит.: 1) Демиденко Е. Л. Важнейшие мотивы поэзии М. Ю. Лермонтова: тема Родины; тема поэта и поэзии; мотив одиночества; своеобразие любовной лирики: готовимся к сочинению // Литература. Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 7–11.

Т. М. Фадеева

«К N. N.» («ТЫ НЕ ХОТЕЛ! НО СКОРО ВОЛЮ РОКА…») (1829).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. II. Впервые Русская мысль. 1881. № 12. С. 12–13 (с пропуском ст. 7 и искажением стихов 5, 6, 8).

«Посвящение NN»). Л. М. Аринштейн комментировал позднейшую приписку Л. в автографе «К Сабурову — наша дружба смешана к столькими разрывами и сплетнями — что воспоминания об ней совсем не веселы» [1], связывая проблематику ст. с чувствами юного Л. к сестре Сабурова — Софье (см. «К» («Глядися чаще в зеркала…»).

Как это часто бывает в юношеской лирике Л., «дневниковость» послания, связанного с глубокими личными переживаниями поэта, тесно переплетается с «литературностью», на которую в данном случае указывало некоторое сходство со ст. А. С. Пушкина «Коварность». Однако, в отличие от пушкинского развития темы, лирическая ситуация отказа от ложной дружбы выражается у Л. более драматично — не только моральное осуждение, но и мечта о своеобразной «мести» другу, оказавшемуся способным на предательство, волнует душу поэта «Но придет час и будешь в горе ты, И не пробудится в душе моей участье» [I; 41] (ср. «Тогда иди, не трать пустых речей, Ты осужден последним приговором…» [1].

Отдельные мотивы и поэтические обороты позднее повторятся в ст. Л. «Одиночество» (1830) («Никто со мной делить не будет скуку…» — «Делить веселье все готовы, Никто не хочет грусть делить…» [I; 95]).

Лит. 1) Аринштейн Л. М. «К N. N.» («Ты не хотел! Но скоро волю рока…») ЛЭ. — С. 210; 2). Пушкин А. С. Полн. собр. соч В 16 т. — М.; Л. Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. III. — С. 336.

Т. А. Алпатова)

«КАВКАЗ» (1830).

Автограф беловой хранится в ИРЛИ, оп. 1, №5 (тетрадь V), л. 13. Копия хранится ИРЛИ, оп. 1. №21 (тетрадь XX), л. 12. Впервые опубликовано в «Библиотеке для чтения» (1845, т. 68, № 1, отд. I. стр. 11).

«Очень много места в своих произведениях Лермонтов уделяет описанию Кавказа и его природы, – пишет в статье «М. Ю. Лермонтов» (1915) П. М. Серов. – С детских лет полюбив Кавказ, он сохранял эту любовь до конца своей жизни. Где бы он ни был, – он никогда не забывает о Кавказе, всегда стремится к нему в своих мечтах, всегда думает о нем» [12; 22]. Из многочисленных описаний биографии поэта известно, что «детские впечатления Лермонтова не ограничивались средней полосой России. Чтобы укрепить здоровье внука, Арсеньева трижды возила его к Кавказским минеральным водам в Горячеводск, впоследствии переименованный в Пятигорск. Это было летом 1818, 1820 и 1825 годов <…>. О своем первом детском увлечении и о любви к Кавказу Лермонтов говорит в ст. 1830 года «Кавказ», – отмечает В. А. Мануйлов [10; 18]. Продолжая размышления ученого, В. А. Захаров считает лирическую миниатюру Лермонтова «Кавказ» его «воспоминанием о поездке на Кавказские Минеральные Воды в 1825 г.» [5; 79].

«Кавказ» – одно из первых обращений Лермонтова к теме и образам Кавказа в лирике (наряду со ст. «Грузинская песня», «Черкешенка», «Люблю я цепи синих гор…», «Прощанье», «Кавказу», «Утро на Кавказе», «Крест на скале», «Прими, прими мой грустный труд…» и др.).

Исследователи лирики Лермонтова неоднократно отмечали автобиографический характер, обаяние величественной горной природы, искренность эмоций лирического героя и высокую поэзию «Кавказа». «Восторженное преклонение перед чудесной природой, грусть об умершей матери, альбом которой постоянно напоминал о ней, волнующее чувство влюбленности – все слилось <…> в лирическом воспоминании о «величавом Кавказе», воспоминании поэта о том, что он считал главным в своих душевных переживаниях на теплых водах в летние месяцы 1825 года» [2; 32–33].

определенная тема. 1 строфа повествует о расставании автора с Кавказом и сердечной памяти о «южных горах», которые дороги лирическому герою как «сладкая песня отчизны». Во 2-й строфе главным является мотив- воспоминание о матери и ее голосе:

В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,

2 -я строфа проецируется на автобиографические заметки Лермонтова, датированные тем же 1830-м годом: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать» [VI; 386].

Воспоминание о первой любви в 3-й строфе -

…Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор… [I; 74] – вызывает ассоциации с «Записной книжкой 1830 года», в которой 8 июля поэт признавался: «Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти… Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему <…> <Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность – нет, с тех пор я ничего подобного не видел или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз…» [VI; 385].

«искусное развертывание этих трех поэтических тем позволило Лермонтову «отразить» свое, близкое к жизни объективного мира природы, восприятие», переживание которого стало «глубоко личным фактом духовной биографии поэта» [1; 212]. Кавказ, соединивший в себе «сладкую песню отчизны», «памятный глас» матери и «божественные глаза» поразившей юного поэта девочки, становится воплощением гармоничного единства высоких душевных движений автора и мира природы. Лермонтов был «человеком уникального внутреннего устроения» [7; 15] и, вероятно, именно здесь, в горах Кавказа, особенно обострялись чувства поэта, его живая, тонко чувствующая душа ощущала отеческую любовь Творца, дарящего ему счастье услышать материнский голос и понять глубину Божественного Откровения.

«Поэзия Лермонтова… блещет удивительной гармоничностью и красотою стиха. <…>Никто из современников Пушкина не мог равняться красотой своего стиха со стихами Лермонтова», – писал в монографии, приуроченной к 100-летию со дня рождения поэта Д. Н. Овсянико-Куликовский [11; 56]. «Роскошь» лермонтовского лиризма обусловлена не только силой творческого воображения поэта и эмоциональной насыщенностью ст., но и богатством художественных тропов. Метафоры («на заре моих дней»), олицетворения («степь повторяла», «сердце лепечет», «пять лет пронеслось»), эпитеты («розовый час», «сладкая песня», «божественных глаз»), сравнения («как сладкую песню отчизны моей») «одушевляют» стихотворный текст и помогают понять чувства лирического героя, а размер – четырехстопный амфибрахий – усиливает пластичность, гибкость речи и напевность авторской интонации. Рефрен, трижды повторяющийся в заключение строф, – «Люблю я Кавказ» – подчеркивает музыкальность «Кавказа», благодаря ему стихи звучат подобно лирической мелодии.

Особую роль в создании образа юной барышни – первой любви поэта – играет эпитет в стихотворной строке «Там видел я пару божественных глаз». Он свидетельствует о характерной особенности выражения Лермонтовым любовного чувства, нашедшей отклик в его лирике: «Облик возлюбленной вызывал в душе поэта трепет, отдаленно напоминающий благоговение при созерцании Божества. В чертах его возлюбленной, исполненных ангельской непорочности, чистоты и целомудрия, играют отблески неземной красоты», – отмечает иеромонах Нестор (Кумыш) [7; 31]. Тот же эпитет – в ст. Лермонтова «Она поет – и звуки тают…»:

…Глядит – и небеса играют
В ее божественных глазах… [II; 112]

«Кавказ» сближают его с другими произведениями писателя, созданными в разных жанрах, подчеркивая целостность духовного опыта поэта, гармоничность лермонтовского творчества. Показательно в этом отношении сравнение прозаического отрывка «Синие горы Кавказа, приветствую вас!» (1832) с ранними ст. поэта, в т. ч. – с «Кавказом». «Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громадные тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!» [II; 26].

«Синие горы Кавказа» Лермонтов называет «престолами» [4; 396] природы, и эта метафора в контексте анализируемых произведений приобретает особое значение – помогает понять сущность Божественного мироздания, проникнуться величием Творца. Заключительная строка: «Кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!» [II; 26] – свидетельствует о том, что Поэту открылась истина о жизни вечной, о бессмертии души. Это ст. в прозе и дополняет «Кавказ» и другие ранние лермонтовские стихи и автобиографические заметки о Кавказе, и является прологом к более поздним произведениям писателя, намечает перспективы внутреннего развития художника, открывает просторы его духовной жизни.

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «Кавказ»// ЛЭ. – С. 212–213; 2) Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография. Т. 1. 1814–1832. – М.: Гослитиздат, 1945. – 348 с.; 3) Висковатов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. – М.: ИПЦ «Жизнь и мысль» ОАО «Московские учебники», 2004. – С. 36–38; 4) Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. Т. 3. – М.: Русский язык Медиа, 2003. – С. 396. «Престол м. (пре и стол) – вообще, вященное место, как представительство высшего, на небесах и на земли. В церкви – столик в алтаре, перед царскими вратами, на коем совершается таинство Евхаристии»; 5) Захаров В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. – М.: «Русская панорама», 2003. – С. 70–88; 6) Иванов И. И. Лермонтов. Вступительная статья в Полн. собр. соч. М. Ю. Лермонтова / Под ред. Н. В. Тулупова. – М.: Изд-е 3-е Т-ва И. Д. Сытина, 1908. – С. 12–14; 7) Иеромонах Нестор (В. Ю. Кумыш) Пророческий смысл творчества М. Ю. Лермонтова. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. – С. 31–32; 8) Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 2-х т. – М.: Изд-во «Правда», 1988. Т. 1. Комментарии И. С. Чистовой. – С. 662; 9) Мануйлов В. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Биография писателя. – Л.: «Просвещение», Ленинградское отделение, 1976. – С. 17–24; 10) Удодов Б. Т. О роли ранних впечатлений в творческому процессе Лермонтова // Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. – Воронеж.: Изд-во ВГУ, 1973. – С. 53–54; 11) Овсянико-Куликовский Д. Н. М. Ю. Лермонтов. К столетию со дня рождения великого поэта. КН-ВО «Прометей» Н. Н. Михайлова, 1914. – С. 44–50; 12) Серов П. М. М. Ю. Лермонтов. Издание учреждено по высочайшему повелению Постоянной Комиссии народных чтений. – Петроград, 1915. – С. 22–24; 13) Сиповский В. В. История русской словесности. Ч. 3. Вып. 2. Очерки русской литературы XIX столетия 40-60-х годов. –Петроград, Издание Я. Башмакова и К, 1914. – С. 31–32.

Г. Б. Буянова

«КАВКАЗУ» (1830).

Ст. написано в романтической традиции вольнолюбивой лирики. По отношению к сложившемуся романтическому образу Кавказа как жилищу «вольности простой» контрастно представлено состояние войны, скорбей, несчастий. «Звон славы, злата и цепей» противопоставлен жизни вольного края.

Образ Кавказа в ст. достаточно условен, скорее, он отражает идею Ж. Ж. Руссо о естественно прекрасной жизни, чем носит политический характер. Ст. занимает определенное место в произведениях Л., в которых прослеживается мотив утраченного рая. По основной идее утраты свободы перекликается со ст. Л. «Песнь барда» (1830). Национальный компонент, выразившийся в риторическом обращении: «Нет! Прошлых лет не ожидай / Черкес, в отечество свое» [I; 107], несет роль указания на теснейшую связь чувства родины, народной самобытности и свободы, как и в написанном чуть позже в этом же году ст. «Песнь барда» о вольном славянине. Свобода в ст. «Кавказу» выступает как действующая сила, сродная высшей благодати, которая сама избирает место своего распространения в зависимости от способности определенного пространства к ее восприятию:

Свободе прежде милый край
Приметно гибнет для нее [I; 107]

— носителя культурного кода Кавказа.

Лит.: 1) Киселева И. А. Духовный смысл славянских мотивов // Россия и славянский мир в творческом мире Ф. И. Тютчева: коллективная монография. Под ред.: В. Н. Аношкиной. —М.: Издательство «Пашков дом», 2011. — С. 135–156; 2) Миллер О. В. Кавказу // ЛЭ. — С. 213; 3) Обручев С. В. Над тетрадями Лермонтова. — М.: Наука. 1965. — С. 28–29.

И. А. Киселева

«КАК ВАС ЗОВУТ? УЖЕЛЬ ПОЭТОМ?...» (Г<-НУ> ПАВЛОВУ)

— см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«КАК ДУХ ОТЧАЯНЬЯ И ЗЛА…» (конец 1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 4 (тетр. IV), л. 14 об. Впервые было опубликовано в журнале «Отеч. зап.» за 1859 г. (т. 125, № 7, отд. I, С. 53).

Поэтический монолог, датируемый концом 1831г., написан четырехстопным ямбом, состоит из двух катренов, в кот. трагическим аккордом звучит лейтмотив неизгладимости любовного чувства, характерный для ранней любовной лирики Л. и связанный с запечатленным в памяти сердца поэта полисемантичным образом возлюбленной [3]. «Восьмистишие Л. мадригального типа» положили на музыку многие композиторы «Ю. С. Бирюков, К. Ю. Давыдов, В. Махотин и др.» [1; 214–215]. К 1831г. относятся три ст., кот. созданы практически одновременно и в тетради черновых автографов следуют друг за другом, – «Силуэт», «Как дух отчаянья и зла…», «Я не люблю тебя; страстей…»: «их тема – разрыв с любимой, память о к-рой будет вечно жить в душе поэта» [1; 214 – 215], их объединяет доминантный мотив памяти не угасшего пламенного чувства, который предвосхищает воплощение темы разлуки и образа возлюбленной, расширенного метафорой душа – храм, где она обитает как божество, в ст. позднего периода творчества «Расстались мы; но твой портрет» (1837) [См: статью «Расстались мы; но твой портрет»]:

Как божество, твой образ там;
Не от небес, лишь от него
Я жду спасенья своего [I; 252].

Несмотря на то, что лирический монолог обращен к неизвестной женщине, из контекста ст. понятно, что в любви лирический герой ищет спасения от суеты и скуки обыденной жизни. Взаимная любовь – редкое явление в поэтосфере Л., однако в этом ст. показана определенная взаимность чувств: ангельски возвышенной любви Л. героя противопоставлена демоническая жажда обладания любимой женщины, кот., стремясь поработить своего возлюбленного всепоглощающей страстью, не хочет жертвовать собой ради любимого, в отличие от него, готового душу положить на алтарь любви, и, открыв ей сокровенные «тайны сердца» (Пс. 43: 22), полностью раствориться в своем сильном чувстве. Если для лирического героя любовь – это, прежде всего, родственное слияние и диалог двух близких душ, то в образе возлюбленной актуализировано демонически искусительное и деструктивное начало, вносящее разлад в отношения:

Мою ты душу обняла;
О! для чего тебе нельзя
Ее совсем взять у меня? [I; 252].

Стремление обожествить любовь, возвести ее в мир трепетно глубоких, душевных переживаний, определив ее не просто как жизненную необходимость, но еще и могучую онтологическую силу, гармонизирующую духовно-нравственный разлад между романтическим идеалом и реальностью земного бытия, становится доминирующим элементом лермонтовской любовной лирики. Женский идеал, не соответствующий духовным запросам возлюбленного, становится демоническим соблазном, в кот. автор не находит опоры: по этой причине любимая становится источником грустных размышлений, «отчаянья и зла» [I; 252], порождающего душевные страдания, не сопоставимые с ценностной системой координат автора. У Л. героя душа открыта любви и жаждет великого пламенного чувства, но женская душа остается метафизической загадкой, не познаваемой в калейдоскопе земного бытия. Т. о., автор, любящий всем напряжением душевных сил, не встречает отклика в душе любимой, но, возможно, и не любящей вовсе, женщины, образ кот. сравнивается с божеством и остается в глубинах памяти недосягаемой мечтой, разбивающейся о соблазны реальности.

«Как дух отчаянья и зла» // ЛЭ. – С. 214–215; 2)Бронская Л. И. «Юношеская любовь» в лирике М. Лермонтова и О. Мандельштама // Проблемы изучения и преподавания творчества М. Ю. Лермонтова. – Ставрополь: Ставропольский ГУ, 1991. – С. 75–77; 3)Пугачев О. С. Полисемантичность феномена любви в лирике М. Ю. Лермонтова // Тарханский вестник. – Тарханы (Пензен. обл.), 2000. – Вып. 11. – С. 48 – 62; 4)Резник Н. А. Женский идеал в лирике М. Ю. Лермонтова: (к вопросу о национальных истоках творчества поэта) // Литературные отношения русских писателей XIX – начала XX в. – М., 1995. – С. 113 – 122; 4)Сергеева-Клятис А. Ю. Разрыв: Пушкин, Лермонтов, Пастернак: анализ поэт. текста / А. Ю. Сергеева-Клятис // Литература. 2007. – 1 15 июня (№ 11). – С. 18 – 22. 5)Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. – Воронеж: Воронежский государственны университет, 1973 – С. 136–139;

О. В. Сахарова

«КАК ЛУЧ ЗАРИ, КАК РОЗЫ ЛЕЛЯ…» (1832).

Автограф ст. хранится в ИРЛИ, (оп. 1, № 4, тетр. IV, л. 21), впервые опубликовано в журнале «Отеч. зап.» (1859, т. 125, № 7, отд. I, стр. 60).

Юношеское ст. Л. адресовано Н. Ф. Ивановой и входит в «ивановский цикл». В ст. представлен психологический портрет героини: «С людьми горда, судьбе покорна, / Не откровенна, не притворна, / Нарочно, мнилося, она / Была для счастья создана» [II; 25]. Ассоциируя возлюбленную с добром, бескорыстной заботой, помощью и защитой, стремясь к передаче не внешнего сходства и сущности самого человека, поэт использует в ст. элементы живописной системы итальянского художника Рафаэля Санти. Мадонна у Л. – идеал чистой красоты, воплощение гармонии, светлого начала: «Как у Мадонны Рафаэля / Её молчанье говорит» [II; 25]. Вместе с тем, в ст. обозначена и характерная для творчества Л. тема «уничтожающего» воздействия светского общества, образ «нарядной маски», за которой прячется человеческая душа: «Но свет чего не уничтожит? / Что благородное снесет, / Какую душу не сожмет, / Чье самолюбье не умножит? / И чьих не обольстит очей / Нарядной маскою своей?» [II; 25]. Намеченный в ст. мотив притворства, маски в этом же цикле получит развитие в размышлениях поэта о неоправданных предельных ожиданиях, несоответствии реального облика возлюбленной и отведённой ей высокой роли: «Такой души ты знала ль цену? / Ты знала – Я тебя не знал!» [II; 21] («Я не унижусь…»).

– 4 строфы V ст. «Девятый час; уж тёмно; близ заставы» [3].

Лит.: 1) Андронников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. – М.: Художественная литература, 1977. – 650 с.; 2) Комарович В. Л. Автобиографическая основа «Маскарада». // М. Ю. Лермонтов – М.: Изд-во АН СССР, 1941. – Кн. I. – С. 629–670. – (Лит. наследство; Т. 43/44) ; 3) Назарова Л. Н. «Как луч зари, Как розы Леля…». // ЛЭ. – С. 215.; 4) Мануйлов В. А. Н. Ф. Иванова. // ЛЭ. С. 180–181; 5) Поташова К. А. Феномен Рафаэля в творчестве А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова: к проблеме родного и вселенского. // Современные проблемы науки и образования, 2014. – № 4. (http: //www.science-education.ru/118-14154).

К. А. Поташова

«КАК? ВЫ ПОЭТА ОГОРЧИЛИ…» (САБУРОВОЙ)

— см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«К ГЕНИЮ» («КОГДА ВО ТЬМЕ НОЧЕЙ МОЙ, НЕ СМЫКАЯСЬ, ВЗОР…») (1829).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. II. Там же позднейшая приписка Л.: «Напоминание о том, что было в ефремовской деревне в 1827 году — где я во второй раз полюбил 12 лет и поныне люблю» [I; 387] («ефремовская деревня» — вероятно, Кропотово в Ефремовском у. Тульской губ., принадлежавшее отцу поэта). Впервые — «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. 1. С. 15–16.

В этом пансионерском ст. Л. синтезировались несколько традиций. Прежде всего, значительно влияние на юного поэта различных произведений А. С. Пушкина, реминисценции из которых вполне узнаваемы — это и мотив бессонницы, погружающей поэта в горькие воспоминания (ср. «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»); и образ «мелькающей» перед мысленным взором поэта тени возлюбленной (ср. сходный мотив в финале «Бахчисарайского фонтана»: «Чью тень, о други, видел я…»); строка «где вы, души моей царицы» восходит к А. С. Пушкину: «Для вас, души моей царицы» [IV; 9].

Антологическая традиция, окрашивающая колорит ст. («Над яблоней мой тирс и с лирой золотой / Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!», «звук… задумчивой цевницы» [I; 27] и др.), могла усваиваться Л. и через посредство поэзии К. Н. Батюшкова. «Гений» здесь — образ, восходящий к мифологическим представлениям о личном духе человека, духепокровителе, благодаря которому человек постигает истинное предназначение своей жизни: любовь и вдохновение («Дай раз еще любить! / Дай жаром вдохновений / Согреться миг один <…>» [I; 27].

лирического героя в мир прошлого — воспоминания — развиваются романтические мотивы: печаль, неотвратимость рока и покорность судьбе, память и забвение; «месяц <…> свидетель молчаливый» [I; 28] — окрашивает колорит этой части ст.

По мнению биографов Л., в ст. «К Гению» отразилось увлечение поэта С. И. Сабуровой.

Лит.: 1) Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х годов // Русская литература, 1964. — № 3. — С. 46–50.

Т. А. Алпатова

«К ГРУЗИНОВУ» (1829).

«Отеч. записки» (1859. № 7. Отд. 1. С. 19).

Ст. представляет собой эпиграмматическое послание, адресованное Иосифу Романовичу Грузинову — русскому поэту, однокашнику Л. в Пансионе в 4-м и 5-м классах (1829). Лирика Г. преимущественно включала любовные стихи и религиозные медитации, а также ст. подражания А. С. Пушкину, В. Г. Бенедиктову, В. А. Жуковскому. Некоторые ст. Г. тематически близки к пансионским ст. Л. («Портреты» 1842, «Слыхали ль вы старинное преданье» 1849). Сборник его ст. «Цитра» (1830) подвергся критике в «Литературной газете»(1830).

Л. иронически отзывается о первых литературных опытах и графоманских наклонностях Г., используя прием языковой игры «музы — женщины». Созданию иронической тональности ст. служат обращения «любезный мой приятель», «милый друг», приобретающие в контексте оттенок насмешки, а также риторическое высказывание «Кто ж видел женщин благодарных?». Указанные языковые средства в совокупности с отрицательно-оценочным прилагательным «смешной», наречием «напрасно» выстраивают стратегию развенчания, разоблачения адресата.

Лит.: 1) Вацуро В. Э. «К Грузинову» // ЛЭ. — С. 209; 2) Тынянов Ю. Н. Литературный источник «Смерти поэта» // Вопросы литературы, 1964. — № 10. —С. 105. P

Е. Н. Орехова

«К Д.» («БУДЬ СО МНОЮ, КАК ПРЕЖДЕ БЫВАЛА…») (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. 1, с. 49–50. Адресат ст. не установлен. Иногда по аналогии со ст. «Стансы к Д***» расшифровывается как «Другу»; по предположению И. Л. Андроникова, ст. могло быть адресовано Д. Ф. Ивановой («Дарье»), сестре Н. Ф. Ивановой.

Центральный мотив ст. — размышление о всевластии слова, которое способно изменить взаимоотношения людей (ср. «Есть речи — значенье», «Молитва («В минуту жизни трудную…»). Вновь звучащее истинное слово способно вернуть казавшуюся утраченной полноту жизни, сделать общение подлинной «встречей» душ («Чтоб душа в этом слове сыскала, / Что хотелось ей слышать давно…»; «Есть слова — объяснить не могу я, / Отчего у них власть надо мной; / Их услышав, опять оживу я…»; [I; 243]). Композиция ст. строится на противопоставлении слова, выражающего истинную жизнь души, и «холодного», словно бы произносимого не человеческим языком, но «ядовитым жалом змеи». Т. о. создается романтический конфликт, драматическое напряжение своеобразных «полюсов», что значительно усложняет и разнообразит эмоциональную палитру ст.

Ст. было положено на музыку Ц. А. Кюи, Н. А. Полещановым, С. С. Григорьевым, И. П. Ильиным, В. М. Ивановым-Корсунским и др. [3].

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1967. — С. 141; 2) Голованова Т. П. «К Д.» // ЛЭ. — С. 208–209; 3) Комарович В. Л. Автобиографическая основа «Маскарада» // М. Ю. Лермонтов (ЛН; Т. 43/44). — М.: Изд-во АН СССР, 1941. — Кн. I. — С. 642–644; 3) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«К ДЕВЕ НЕБЕСНОЙ» («КОГДА БЫ ВСТРЕТИЛ Я В РАЮ…»).

Автограф — ИРЛИ, тетр. XI; копия там же, тетр. XX. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 179.

Ст. развивает ряд мотивов, общих не только для юношеской, но и более зрелой лирики Л.: стремление души к высшей небесной красоте, возможность прикоснуться к нетленной истинной красоте, райскому блаженству («Спокоен твой лазурный взор…», «Как дальный отзыв дальных гор…» [I; 193]), которое манит поэта, однако недостижимо в рамках земного существования. Осознание недосягаемости возвышенного образа девы небесной и приводит лирич. героя в финале стихотворения к выбору иной красоты — красоты земной женщины («Ты превосходней, чем она, / Но так мила не можешь быть…» [I; 193]).

— земная радость; человек — божество; «дева небесная» — «земная женщина»), обогащаются здесь и благодаря обыгранным в тексте религиозным мотивам, связанным с представлением о рае как блаженной стране, населенной праведниками («Восхищен был до третьего неба» (2 Кор. 12: 2–4)).

Лит.: 1) Гроссман Л. Стиховедческая школа Лермонтова // М. Ю. Лермонтов / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.: Изд- во АН СССР, 1948. — Кн. II. — С. 273. — (ЛН; Т. 45/46); 2) Голованова Т. П., Чистова И. С. Примечания // Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). — Изд. 2-е, испр. и доп. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979–1981. Т. 1. Стихотворения, 1828–1841. — 1979. — С. 564; 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова / Отв. ред. Г. М. Фридлендер. — М.; Л.: Наука, 1964. — С. 40.

Т. А. Алпатова

«К ДРУГУ В. Ш.» («”ДО ЛУЧШИХ ДНЕЙ!” ПЕРЕД ПРОЩАНЬЕМ…») (1831).

«Отеч. зап.», 1859, № 11, отд. 1, с. 261.

Ст. обращено к Владимиру Александровичу Шеншину, товарищу Л. по Благородному пансиону, а в дальнейшем – Школе гвардейских подпрапорщиков.

Мотивы дружеского послания и романтической элегии причудливо переплетаются в этом ст., поэтическая мысль колеблется от мечты о «лучших днях» до ощущения безнадёжности счастья («в грядущем счастия так мало», «былое бесполезно нам», «обольстить мечтой напрасной / Больное сердце мудрено» [I; 195]. Двухчастная композиция ст. организована благодаря развёрнутому сравнению («Таков маяк, порой ночною / Над бурной бездною морскою…» [I; 195] – приём, унаследованный юным Л. от рационалистической поэтики XVIII в. (ср. значение подобного композиционного членения текста в стихах, связанных с поэтической традицией XVIII столетия у А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева и др.).

Лит.: 1) Бродский Н. Л. Лермонтов-студент и его товарищи // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. – М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худож. лит., 1941. – С. 40–76; 2) Черейский Л. А. В. А. Шеншин // ЛЭ. – С. 623.

Т. А. Алпатова

«К ДРУЗЬЯМ» (Я РОЖДЕН С ДУШОЮ ПЫЛКОЙ…») (1829).

Автографы хранятся в ИРЛИ, тетр. II; РГБ, тетр. А. С. Солоницкого из собр. Н. С. Тихонравова. Копия хранится в ИРЛИ, оп. 2, № 39, л. 6. Впервые опубликовано: М. Ю. Лермонтов. Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 25—26.

Юношеское ст. Л. связано с одной из устойчивых традиций лирики поэтов-карамзинистов – прославлению дружеского общения, радостей вина, любви и веселья как истинно «поэтических» занятий, дарующих человеку подлинную внутреннюю свободу и потому открывающих путь вдохновению. Мотивы эти были в полной мере реализованы в творчестве А. С. Пушкина, что, по-видимому, делало их еще более привлекательными для юного поэта. Это – одно из немногих лермонтовских ст. с темой дружбы, которая решается не в негативном, а напротив, в позитивном ключе: дружба не только возможна, она соприродна душе лирического героя и, наряду с весельем, любовью и вдохновением, составляет смысл и цель его жизни («Я рожден с душою пылкой, / Я люблю с друзьями быть, / А подчас и за бутылкой / Быстро время проводить…»; [I; 19]).

Возникающий в последней строфе печальный мотив тайных дум и страданий духа («Но нередко средь веселья / Дух мой страждет и грустит…»; [I; 19]) был как плодом намечавшегося поэтического развития самого Л., так и общей тенденцией раскрытия анакреонтических мотивов в поэзии предромантизма и романтизма: радости жизни и любви, упоение счастьем всегда таили в себе нечто печальное, воспринимались как скоропреходящее (ср. «Счастливец» К. Н. Батюшкова и мн. др.). Последняя строка, по-видимому, заимствована из ст. Н. Ф. Павлова «К друзьям» [2].

Лит.: 1) Миллер О. В. «К друзьям» // ЛЭ. – С. 209; 2) «Московский вестник», 1828. – ч. 10, – С. 9).

«КИНЖАЛ» («ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, БУЛАТНЫЙ МОЙ КИНЖАЛ…») (1838).

Автограф (черновой) — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки). Копия — ИРЛИ, тетр. XV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1841, № 6, отд. III, с. 234.

Первоначальное заглавие ст. «Подарок» прямо указывало на реальные события, которые легли в основу его лирического сюжета: во время пребывания поэта на Кавказе в 1838 г. он и в самом деле получил в подарок кинжал (сохранившийся среди вещей Л. Анализируя это ст. в «Лермонтовской энциклопедии», В. С. Шадури отмечал двойственность лексико-семантического плана текста – органичное совмещение «батально-героического начала с проникновенным лиризмом (“грозный бой” и “любовь”, “месть” и “таинственная печаль”, холодная “сталь” и теплая “слеза, жемчужина страданья”)» [7; 221].

Своеобразие символики в ст., как и в лермонтовских стихах последних лет в целом, – неразрывное соединение в структуре образа «внешнего» и «внутреннего» начал: яркий, зримый образ кинжала не менее конкретен и детализирован, чем встающие за ним эмоциональные переживания, а сами они, в свою очередь, также живо ощутимы. Кинжал – воплощение и битвы, и любви, он становится воплощением душевной стойкости и чистоты; становясь знаком памяти, «друг железный» – кинжал оказывается в ст. символом времени и вечности.

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. – М.: Художественная литература, 1967. – С. 377—379; 2) Здобнов Н. В. Новые цензурные материалы о Лермонтове // Красная новь. 1939. – № 10-11. – С. 260; 3) Иванова Т. А. Лермонтов на Кавказе. – М.: Советский писатель, 1968. – С. 110—113; 4) Иконников С. Н. Как работал М. Ю. Лермонтов над стихотворением. – Пенза: Пензенское книжное изд-во, 1962. – С. 42—44; 5) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. – М.: Наука, 1964. С. 436; 6) Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. – Пятигорск: Орджоникидзевское кн. изд-во, 1939. – С. 170; 7) Шадури В. С. Кинжал // ЛЭ. – С. 221; 8) Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова // ЛН. Т. 43-44. – С. 37.; 9) Лермонтов в музыке: Справочник. // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. –М.: Сов. Композитор, 1983.– 176 с.

Т. А. Алпатова

«КЛАДБИЩЕ» (1830).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. VI. Копия хранится в ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: Соч. Л. под ред. Висковатого (Т. 1. М., 1889. С. 107—108). Датируется на основании приписки Л. В автографе запись в скобках: «На кладбище написано», также проставлена дата – «1830».

«Кладбище» – элегия, размышление поэта о жизни и смерти. Тематически оно связано со ст. «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы…») (1830), «Гроб Оссиана» (1830). Виды кладбища наводят лирического героя на мысль о том, что человек, опьяненный своим мнимым величием, не замечает суетности своих дел и стремлений. Жизнь природы намного более наполнена смыслом, чем существование людей. Созерцая картину кладбища, герой понимает, что даже здесь все наполнено жизнью. Даже кресты на могилах будто проникнуты витальной силой: «…там крест к кресту челом / Нагнулся, будто любит, будто сон / Земных страстей узнал в сем месте он» [I; 126]. Подобный мотив есть в ст. «Гроб Оссиана». Для героя ст. могила шотландского певца священна. Воссоздавая ее образ в памяти, герой будто обретает смысл жизни, осознает свое предназначение. Образ последнего пристанища легендарного певца дает силы поэту: «И от могилы сей забвенной / Вторично жизнь свою занять» [I; 124].

В ст. «Кладбище» конечная жизнь человека противопоставляется вечному обновлению природы, которое вселяет покой в душу героя, является для него свидетельством существования другого мира. Герой видит проявление бога во всем живущем, восхваляет творца: «Стократ велик, кто создал мир! Велик! / Сих мелких тварей надмогильный крик / Творца не больше ль славит иногда, / Чем в пепел обращенные стада…» [I; 126]. Человек, «сей царь над общим злом, / С коварным сердцем, с ложным языком», противопоставлен здесь простоте и чистоте обитателей природы. Только в нем есть ложь и коварство. В природном мире все проникнуто славословием божества, человек же не способен нелицемерно возносить хвалу богу. Именно это подчеркивалось в двадцать первой строке варианта автографа: «Тебя не больше ль славит иногда <…> / Чем эти люди в храмах в ночь и днем» [I; 340]. Люди, обладающие бессмертной душой, не способны осознать того, чем проникнута вся жизнь других обитателей земли.

В этом ст. интересно изменение фокуса взгляда лирического героя. Сначала он направлен на рассмотрение крупных предметов, деталей кладбища, но потом фокус его зрения все более уменьшается. Герой описывает камни, кресты, а затем – «Краснеючи волнуется пырей / На солнце вечера. / Над головой / Жужжа со днем прощаются игрой / Толпящиеся мошки, как народ / Существ с душой, уставших от работ!..» [I; 126]. Даже мошки в представлении героя одушевлены. Создается целостная картина природы, огромный мир, наполненный жизнью. Этот гармоничный космос противопоставлен суете, закрытости человека в своем мирке, его мнимой власти над всем, упоении во зле. Величие природы, творца несоизмеримы с тем, что вершат люди.

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «Кладбище» // ЛЭ. – С. 222; 2) Аринштейн Л. М. «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы…») // ЛЭ. – С. 632–633; 3) Грибушин И. И. «Гроб Оссиана» // ЛЭ. – С. 121. 4) Фризман Л. Г. Жизнь лирического жанра. – М.: Наука, 1973. – С. 121–122.

Н. В. Михаленко

«К Л.» («У НОГ ДРУГИХ НЕ ЗАБЫВАЛ…») (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ (оп. 1, № 11, тетр. XI, л. 9), копия ст. представлена в альбоме А. М. Верещагиной (ИРЛИ, оп. 2, № 40, л. 6). Варианты ст. напечатаны в «Русском вестнике» 1857 г. (т. XI, № 18, С. 405–406), «Отечественных записках» 1859 (XI, С. 265), «Записках» Е. А. Сушковой.

Юношеское ст. Л. вызвано горечью утраченной любви, которую не в силах вытеснить новые увлечения и страсти. Как указано в подзаголовке, ст. является подражанием Байрону и восходит к его «Стансам к некой даме, написанным при отъезде из Англии» (1809). Близость ст. к стансам Байрона подчеркнута повторяющимся рефреном — «Люблю, люблю одну». Форма ст. отлична — вместо 11 шестистрочных строф Байрона у Л. 4 восьмистрочных строфы, вместо 4-хстопного ямба Л. использует 3–4-хстопным.

Ст. имеет автобиографическую основу, хотя в связи с тем, что оно известно в разных вариантах, адресат ст. однозначно не определен. Е. А. Сушкова считает адресатом себя, в разное время лермонтоведы полагали, что им может быть В. А. Лопухина (П. Висковатый, В. Комарович), М. А. Лопухина или Н. Ф. Иванова (Е. Аничков). Вероятнее, что ст. посвящено В. А. Лопухиной.

Лит.: 1) Висковатов П. А. Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Современник, 1987. — 494 с. 2)Комарович В. Л. Автобиографическая основа «Маскарада» // ЛН. Т. 43/44).— Кн. I.– С. 629–670; 3) Сушкова Е. А. Записки. — Л.: Aсademia, 1928. — 468с. (Серия «Памятники литературного быта»).

«КОВАРНОЙ ЖИЗНЬЮ НЕДОВОЛЬНЫЙ…»

— см. «Романс»

«КОГДА Б В ПОКОРНОСТИ НЕЗНАНЬЯ…» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 11 (тетр. XI). Список в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.» (1859 г., т. 127, № 11, отд. 1, с. 267).

Б. М. Эйхенбаум писал о том, что «смысл самого стремления к совершенству» в этом ст. постигается как внутренний потребность человека, которая определяет его нравственная потенциал. [8]. Л. М. Щемелева отметила, что ст. отразило представления поэта «о должном бытии человека» и «во многом оно объясняет глубину и силу лермонтовского сомнения и отрицания — как тот предел, к-рым порождались и с потерей к-рого трагически утрачивались юношеские надежды, веры и идеалы» [7; 227].

В своем ст. Л. использует нетрадиционное для малых лирических форм одическое десятистишие [6; 290]. Предметом восхищения становится неисчерпаемый потенциал души человека, его стремление к совершенству. Первая строфа может быть названа проповедническим гимном божественному происхождению, человека. Вторая строфа сужает конкретизирует тему ст. и сужает ее до воспевании конкретного чувства надежды на вечную жизнь, что более отвечает традициям оды. Надежда выступает как «залог» обретения Царствия Небесного, главным свойством которого поэт считает пребывание в совершенной любви, лишенной мятежности падшего мира. Игумен Нестор (Кумыш) акцентирует у Л. верность христианского взгляда на жизнь, он рассуждает о том, что надежда живет в душе поэта, «вопреки логике земного существования» [1; 237], и святое чувство надежды «говорит в нем сильнее и убедительнее, чем совокупный опыт его жизни» [1; 237].

При анализе вариантов можно отметить, что работа над ст. велась в сторону динамичности образов через усиление контрастности земного и небесного. Так, в окончательном варианте читаем: «неисполнимые желанья», тогда как в черновом варианте написано «неизмеримые желанья», строке «Но чувство есть у нас святое» в последней редакции соответствует «рабочий» стих: «Но это чувство не земное». В последней редакции усилен оттенок восхищения могуществом Творца и яснее выражено ощущение запредельности небесного мира.

Лит.: 1) Игумен Нестор (Кумыш). Были ли Лермонтов религиозным человеком? // М. Ю. Лермонтов и Православие. — М.: ЗАО «Издательский дом «К единству!», 2010. — С. 234–260; 2) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система. — М.: МГОУ. — 314 с.; 3) Максимов Д. Поэзия Лермонтова, 2 изд. — М.; Л.: Наука, 1964. — С. 14, 39; 4) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю, Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 483; 5) Удодов Б. Т. Художественная индивидуальность и творческие процессы. —Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 1973. — С. 311, 432; 6) Федотов О. И. Теория и история русского стиха: в 2 тт. Т. 2. — М.: Флинта, 2001. — С. 290–291; 7) Щемелева Л. М. «Когда б в покорности незнанья» // ЛЭ. — С. 226–227; 8) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л.: АН СССР, 1961. — С. 336.

И. А. Киселева

«КОГДА ЛЕГКОВЕРЕН И МОЛОД Я БЫЛ…» (дата неизв.).

Впервые опубликовано в воспоминаниях Т. Толычевой «Исторические рассказы, анекдоты и мелочи» («Русский архив», 1877, кн. 1, № 2, с. 263). Ссылаясь на рассказ встретившегося в 1837 г. с Л. декабриста В. М. Голицына, со слов которого и записано ст., Т. Толычева пишет, что поэт не пришел на вечер, когда его ожидали приятели, прислав вместо этого записку с текстом ст. Ст. представляет собой пародийную перелицовку баллады А. С. Пушкина «Черная шаль» (1820): «Когда легковерен и молод я был, / Браниться и драться я страстно любил. / Обедать однажды сосед меня звал; / Со мною заспорил один генерал» [1; 225].

Лит.: 1). М. Ю. Лермонтов. Собр. соч.: В 10 т. — М.: Воскресенье, 2000. — Т. 2: Стихотворения 1828–1831 гг. — 401 с.; 2) Толычева Т. Исторические рассказы, анекдоты и мелочи // Русский архив, 1877. — №2. — Кн. I. — С. 262–270.

К. А. Поташова

«КОГДА НАДЕЖДЕ НЕДОСТУПНЫЙ...» (1835?).

«Лекции по географии»), лл. 58 об. — 59. В автографе зачеркнуты пять стихов (после стиха 20). Впервые опубликовано: «Русская старина», 1872, т. 5, № 2, с. 287–288.

Датировка предположительна, вероятно, написано в 1835 г., когда была начата поэма «Сашка», черновые наброски которой находятся в «юнкерской тетради». Ст. построено в виде диалога с Богом. Разочаровавшись в жизненных идеалах, герой пытается переосмыслить свою жизнь и «пороки юности преступной» «страданьем искупить» [II; 225] и обращается к Богу. Он одинок и переживает духовный кризис («И все, что свято и прекрасно, / Отозвалося мне чужим» [II; 225]). Позже герой поймет, что его идеалы и «блаженство» были ложными, иллюзорными, молитва «безрассудной», а обращение к Богу «докучливым». Но Бог не оставляет вопросы юноши без ответа, утешая, он наставляет его на истинный путь: «Смири страстей своих порыв, / Будь, как другие, хладнокровен, / Будь, как другие, терпелив, Не обожай ни чью святыню / Нигде приют себе не строй» [II; 225]. Возникают мотивы пути как поиска смысл жизни, странничества, развенчанных иллюзий, смирения. Мотив избранничества уходит на второй план, герой хочет быть как все.

Принято считать «Когда надежде недоступный» переходным ст. в творчестве Л. от юношеского «оглушающего языка романтических страстей» к зрелой лирике (В. И. Коровин).

Лит.: 1) Коровин В. И. Когда надежде недоступный // ЛЭ. — С. 227–228.

М. А. Дорожкина

«КОГДА ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНЬЕ…» (1832).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 27 (тетр. XXII, принадлежала М. Дешан де Виллер), лл. 1—12 об.

Незаконченное ст. Л. Ранее считалось посвящением к третьей редакции «Демона» (Лермонтов М. Ю. Сочинения. Т. 1–6. М. – Л., 1954–1957, Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений. Ред. текста и коммент. Б. М. Эйхенбаума, Т. 1—5. М. – Л., «Academia», 1935–1937), теперь публикуется как отдельное ст. (впервые – Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений. Т. 1–4. М. – Л., 1958–1959). Судя по исследованиям И. Л. Андронникова, ст. обращено к Н. Ф. Ивановой (1813–1875), знакомой Л., которой посвящен т. н. «ивановский» цикл стихов (1830–1832). Ст. развивает тему загробной любви, которая отразилась в ст. Л. «Письмо» (1829), «Арфа» (1830–1831), «Гость» («Кларису юноша любил…») (1-ая пол. 1830-х гг.), «Любовь мертвеца» (1841). В этом ст. можно выделить традиционные для этой темы мотивы. Например, герой ст. – поэт (как в ст. «Письмо», «Арфа»): «Когда последнее мгновенье / Мой взор навеки омрачит, / И в мир, где казнь или спасенье, / Душа поэта улетит» [IV; 377]. Земное существование для него – страдание («…в жизни безотрадной») [IV; 378]. Даже после смерти он ревнует свою возлюбленную, предупреждает ее о каре за измену (такой мотив есть в ст. «Письмо», «Гость» («Кларису юноша любил…»), «Любовь мертвеца»): «Тогда я буду всё с тобою / И берегись мне изменить…» [IV; 378]. Но в ст. «Когда последнее мгновенье…», в отличие от других произведений этого цикла, герой после смерти возвращается на землю не по своей воле – «Быть может, приговор досадной / Прикажет возвратиться ей…» [IV; 378]. В варианте этой строки ст. присутствуют эпитеты «приговор жестокий», «приговор небесный», «приговор беспристрастный» [IV; 377]. Для героя и мучение, и блаженство находиться подле возлюбленной – он может быть с ней все время, но только в виде бестелесного духа (это его «казнь или спасенье»). Если в других стихах этого цикла такое посмертное единство душ – радость для героя, то здесь нет такой однозначной оценки. Герой не может обрести покой ни в земном, ни в загробном мире.

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. – М., 1967 (4 изд., – М., 1977). – С. 140; 2) Грибушин И. И. «Арфа» // ЛЭ. – С. 39; 3) Гладыш И. А. «Письмо» // ЛЭ. – С. 417; 4) Данилевский Р. Ю. «Гость» («Кларису юноша любил») // ЛЭ. – С. 118; 5) Назарова Л. Н. «Когда последнее мгновенье» // ЛЭ. – С. 228; 6) Черный К. М. «Любовь мертвеца» // ЛЭ. – С. 268; 7) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова. // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. – М.: ОГИЗ, 1941–. С. 302.

Н. В. Михаленко

«КОГДА ПОСПОРИТЬ ВАМ ПРИДЕТСЯ…» (МАРТЫНОВОЙ)

— см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«КОГДА РАФАЭЛЬ ВДОХНОВЕННЫЙ…»

— см. «Поэт»

«КОГДА ТВОЙ ДРУГ С ПРОРОЧЕСКОЙ ТОСКОЮ…»

— см. «К ***»

«КОЛОКОЛ СТОНЕТ…»

— см. «Песня».

«К П<ЕТЕРСО>НУ» ЗАБУДЬ, ЛЮБЕЗНЫЙ П<ЕТЕРСО>Н…» (1829).

Автограф хранится в РГБ, тетр. А. С. Соломирского из собр. Н. С. Тихонравова, лл. 7 об. — 8. Копия хранится в ИРЛИ, оп. 2, № 39. Впервые: Соч. Л. под ред. Висковатова, т. 1, с. 26.

Раннее ст. Л., написанное еще в годы пребывания в университетском благородном пансионе, обращено к Дмитрию Васильевичу Петерсону (1813 — ?), приятелю и соученику Л. Ст. представляет собой модификацию жанра дружеского послания, популярного в лирике конца XVIII — начала XIX в., особенно благодаря авторитету карамзинской традиции.

Жанровообразующий для послания образ адресата — друга, единомышленника и «сочувственника» автора — занимает в лермонтовском ст. не столь значительное место: начальное «забудь…» и общий полемический тон ст. («Нет!..», «Навряд ли…», «Пусть…», «…не могут услаждать») позволяет подчеркнуть в дружеском обращении именно «прощальную» интонацию; не случайно, по указанию Б. Неймана, стихи 8–9 («Где дружба дружбы не обманет, / Любовь любви не изменит…» [I; 13]) являются прямым, хотя и полемически переосмысленным заимствованием из ст. А. С. Хомякова «При прощаниях» [1].

«счастье» и «утехи» — удел лишь «простонародной толпы» и того, кто готов отказаться от себя и слиться с нею.

Структура лирического монолога здесь, как это часто бывает у Л. (ср. «И скучно, и грустно…»), двойственна: «внутри» высказывания сталкиваются несколько ценностных систем — «голосов», что делает размышление более напряженным и непредсказуемым в своих итогах. «Минувшие сужденья» — по-видимому, проникнутые скептически-разочарованным чувством, на первый взгляд отвергаются, но в последующем размышлении каждое из этих «суждений» вновь и вновь возникает в сознании лирического героя («Хоть наша жизнь минута сновиденья, / Хоть наша смерть струны прерванный звон… <…> / Пусть добродетель в прах падет, / Пусть будут все мольбы Творцу бесплодны, / Навеки гений мой умрет…» [I; 13]).

Романтическая антитеза героя и толпы в финале ст. развивается и как своеобразный отказ от традиционных поэтических тем («Ни дружба, ни любовь, ни песни боевые…»). Так дружеское послание обогащается поэтологическим содержанием, позволяя видеть в нем размышление юного поэта о выборе нового направления творческого развития — выборе трагическом, однако неизбежном для всякой самостоятельной, сильной и независимой в суждениях личности.

Лит.: 1) Нейман Б. Л. и Московский Вестник // Русская старина, 1914. — № 10. — С. 205.

Т. А. Алпатова

«К ПОРТРЕТУ ОЛЬГИ НИКОЛАЕВНЫ ТАЛЫЗИНОЙ» (дата написания неизв.).

Ст. опубликовано как принадлежащее Л. в собрании сочинений поэта в 10-ти т. (М.: Воскресенье, 2000).

Ст. воспроизведено из альбома «Выборные стихи»Денежниково. 4-го генваря 1870», в альбоме оно подписано «К портрету бабушки Ольги Николаевны Талызиной»: «Не говорите: «Кисть и краски хороши». / Они ничто пред тем, что видите в портрете, / Что вместе редко так встречается на свете: / И прелести лица и прелести души» [1; 220]. Рассматривая ст. в единстве с написанным на этой же странице ст. «Нет, я не требую вниманья», С. А. Бойко полагает, что его автором является Л., а адресатом О. Н. Талызина — внучка А. В. Суворова [1; 361–362].

Лит.: 1) М. Ю. Лермонтов. Собр. соч.: В 10 т. — М.: Воскресенье, 2000. — Т. 2.: Стихотворения 1828–1831 гг.

К. А. Поташова

«<К ПОРТРЕТУ СТАРОГО ГУСАРА>» («СМОТРИТЕ, КАК ЛЕТИТ, ОТВАГОЮ ПЫЛАЯ...») (1838).

Автограф неизв. Авториз. копия хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 44 (отд. лист). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1843, № 11, отд. 1, с. 193 (с подзаголовком «Н. И. Б-ву»).

Четверостишие Л. находится на листе под рис., выполненным рукою сослуживца поэта, А. Н. Долгорукого, изображающим Н. И. Бухарова верхом на коне. Исследователи интерпретировали его как одно из произведений т. н. «гусарского цикла» (см. «<К Н. И. Бухарову>»). Обращено к Н. И. Бухарову. Образ «старого гусара», несмотря на седины сохранившего юношескую отвагу и силу духа, сближает ст. с традицией «гусарской поэзии», прежде всего Д. В. Давыдова. Композиция афористического ст. строится на развернутом сравнении («смотрите … / Так мхом покрытая бутылка вековая / Хранит струю кипучего вина» [II; 106]). Э. Л. Герштейн относит ст. к 1836 г., считая, что помета указывает лишь дату создания рисунка.

Ст. положил на музыку С. Н. Василенко [3].

Лит.: 1) Герштейн Э. Л. Судьба Лермонтова. — М.: Сов. писатель, 1964. — С. 293, 485; 2) Мещерский А. В. Из моей старины. Воспоминания// Русский архив, 1900. — № 12. — С. 614. 3) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«К ПРИЯТЕЛЮ» (1830–1831).

Автограф неизв. Копия хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX). Впервые опубликовано в «Библиотеке для чтения». 1845. № 1. — С. 7–8.

«К приятелю» — юношеское ст. Л., написанное в форме дружеского послания и выдержанное в философско-элегической тональности. Адресат его неизвестен и предполагается, что послание есть форма авторского самовыражения: обращение не к приятелю, как оно озаглавлено, а к самому себе. Это — своеобразная форма саморефлексии. Сердечная тоска — основной мотив ст., который разрешается не в характерном для лермонтовской лирики трагическом ключе, а в форме элегического самоанализа. Лирическая медитация касается характера человеческих чувств, которые порой бывают неглубоки и поверхностны:

Ты сам же после осмеешь

Но лирический герой не склонен осуждать судьбу за то, что она отнимает у человека, поскольку и сам человек нередко неспособен оценить ее дары:

Что, получив опять предметы,
Недавно взятые судьбой,
Не узнаем мы их приметы,

Некоторые стихи этого ст. напоминают строки из «Екклезиаста» — «и возвращается ветер на круги свои» [1: 6]:

Что раз потеряно, то, верно,
Вернется к нам когда-нибудь

Кроме того и финальные строчки этого лермонтовского ст. отсылают к финалу пушкинского ст. «Если жизнь тебя обманет», который звучит так: «Что пройдет — то будет мило». Ср.: у Л.:

Что нам казалося бедой. [I; 277]

Лит.: 1) Голованова Т. П. «К приятелю» // ЛЭ. — С. 21; 2) Горланов Г. Е. Творчество М. Ю. Лермонтова в контексте русского духовного самосознания. — М.: МГОУ, 2009. — 376с.; 3) Киселева И. А. О познавательно-ценностном подходе к творчеству М. Ю. Лермонтова: телеология текста // Вестник МГОУ, 2013. — № 6. — С. 82–87; 4) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система. — М.: МГОУ, 2011. — 314 с.

Т. А. Алпатова

«К СЕБЕ» («КАК Я ХОТЕЛ СЕБЯ УВЕРИТЬ...») (1830–1831).

«Северный вестник», 1889, № 1, отд. 1, с. 18–19.

В юношеском ст. Л. образ несчастливой любви обретает большую психологическую силу и убедительность. Возникающий в первой строфе мотив невозможности победы над любовью, неспособности преодолеть охватившее душу чувство, «Неизмеримое измерить, //Любви безбрежной дать предел <…>» [I; 302], развивается в дальнейшем как доказательство силы любви.

Последняя строфа строится на противопоставлении мотивов иллюзорного покоя и «цепи» страстей, сковавших душу; на образно-символическом уровне оно выражается в противопоставлении небесного и инфернального начал — « <…> глас залетный херувима / Над сонной демонов толпой» [I; 302], что сближает ст. с поэтическими обращениями Л. к образу Демона и размышлениями о трагизме противостояния ангельского и демонского в душе человека.

По мысли Л. М. Щемелевой, образ толпы сонных демонов, неперсонифицированный и приближающийся к отвлеченноаллегорической трактовке, сближает ст. Л. с тютчевской традицией [2].

И. Л. Андроников предположил, что ст. связано с увлечением Л. Н. Ф. Ивановой [1].

Как и в большинстве ст., составляющих «Ивановский цикл», в центре размышлений поэта оказывается сила первой любви. В отличие от большинства произведений, написанных после разрыва с Н. Ф Ивановой и входящих в цикл, в этом ст. нет обвинительного тона («Я не унижусь пред тобою…», «К Н…И…» и др.), поэт лишен ненависти и презрения к не ответившей на его чувства возлюбленной. Сквозной для цикла мотив памяти об ушедшем чувстве, оставившем неизгладимый след в душе и сердце, раскрывается сначала в стремлении освободиться от любви («Как я хотел себя уверить, / Что не люблю ее, хотел / Неизмеримое измерить, / Любви безбрежной дать предел» [I; 215], а затем в утверждении ее могущественной силы, несокрушимости («…влеченье / Души нельзя нам побеждать») [I; 215].

К. А. Поташова

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит, 1967. — С. 140; 2) Щемелева Л. М. «К себе» // ЛЭ. — С. 211.

Т. А. Алпатова,

«К СУ<ШКОВОЙ>» («ВБЛИЗИ ТЕБЯ ДО ЭТИХ ПОР...») (1830).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. VI; одна строфа вычеркнута. Впервые опубликовано: «Библиотека для чтения». 1844, т. 64, № 5, отд. I, с. 5, под заглавием «Черноокой»; в текст включена строфа, отсутствующая в автографе. В таком же виде ст. напечатано и в «Записках» Е. А. Сушковой; публикации предпослан эпиграф из «Бахчисарайского фонтана» А. С. Пушкина («Твои пленительные очи / Яснее дня, чернее ночи»). Сушкова датирует ст. 12 авг. 1830 г., что подтверждается припиской в автографе и содержанием (зачеркнутая строфа).

Ст. посвящено Е. А. Сушковой и рассматривается исследователями как первое в т. н. «сушковском цикле» лирики Л. (см. также: «Благодарю!», «Зови надежду сновиденьем…», «Нищий», «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор…»), «К Л» («У ног других не забывал…»), «Я не люблю тебя, страстей…»).

Сама Е. А. Сушкова оставила воспоминания об обстоятельствах создания этих стихов: «Накануне отъезда я сидела с Сашенькой в саду, к нам подошел Мишель. Хотя он все еще продолжал дуться на нас, но предстоящая разлука смягчила гнев его; обменявшись несколькими словами, он вдруг опрометью убежал от нас. Сашенька пустилась за ним, я тоже встала и тут увидела у ног своих не очень щегольскую бумажку… Это были первые стихи Лермонтова, поднесенные мне таким оригинальным образом» [3].

«Я не слыхал в груди огня», «Не билось сердце у меня», «Я не люблю — зачем скрывать!..») [I; 129], лирический герой в последней строфе невольно открывает его. «Блеск чудных глаз», подобный небесному звездному свету, — единственное, что может «души тревоги усмирить»; так в юношеском посвящении Л. возникает характерный для творчества поэта в целом мотив: мечта о примирении земных страстей и тревог, озаренных небесным светом (ср. «Вверху одна горит звезда…» — ст., отнесение которого к «Сушковскому циклу» дискуссионно).

В автографе также имеется позднейшая приписка: «При выезде из Середникова к «Miss black-eyes». Шутка — предположенная от M. Kord». Мистер Kord — гувернер Аркадия Столыпина, Miss black-eyes (Мисс Черные глаза) — прозвище Сушковой.

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. Сушковский цикл // ЛЭ. — С. 556–557; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 417–49; 3) Сушкова Е. А. Из «Записок» // Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1989. — С. 89.

Т. А. Алпатова

«КРЕСТ НА СКАЛЕ» (1830?).

— С. 57–58. В ППС Л. 1954–1957 гг. публикуется в разделе «Стихотворения разных лет».

П. А. Висковатый полагал, что ст. обращено к Е. П. Сушковой (в замужестве Ростопчиной, известной поэтессе), т. к. список ст. помещается на одном листе с другим посвященным ей ст. Этого же мнения придерживается О. В. Миллер, она считает, что «ст. относится к 1830 г., когда Л. познакомился с Сушковыми» [1; 233], т. к. «в копии рукой В. Х. Хохрякова сделана приписка: «M-lle Souchkoff »».

Ст. развивает традиционный для периода романтизма образ креста (или храма) в горах и стремления нему. См: «Монастырь на Казбеке» (1830) А. С. Пушкина, «Над виноградными холмами…» (1830) Ф. И. Тютчева и др. На эту тему написано и полотно одного из самых популярных живописцев эпохи романтизма К. Д. Фридриха «Распятие в горах» (1908).

Ст. состоит из трех катренов с перекрестной рифмовкой. Первая строфа воссоздает кавказский пейзаж, вероятно, что вид Крестовой горы. Образная система четверостишия строится на типовых для творчества Л. образах, связанных с темой Кавказа: скала, буря, орел. Вторая строфа являет собой рассуждение и следующее за ним созерцание, причем создается впечатление, что лирический субъект стоит у подножия креста и видит Распятого на нем:

В ст. Л. нет непосредственного наблюдения над живой природой. Поэт видит духовным зрением скалу, после этого крест, потом Распятого на нем, наконец, в третьем катрене представляет свою мечту:

О если б взойти удалось мне туда,
Как я бы молился и плакал тогда… [II; 215].

«Крест на скале» имеет емкий библейский контекст, который актуализируется в эстетике и поэтике литературы 1830-х гг. Яркий образ восхождения к вершине горы является в Псалтири: «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот, кто ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину в сердце своем; Кто не клевещет языком своим, не делает искреннему своему зла, и не принимает поношения на ближнего своего» (Пс. 14). В переложении этого псалма Н. М. Языков (публикация: альманах «Денница» за 1831 г.) так же, как и Л., сопрягает образ молитвы с образом сокрушенного сердца:

Но верой в Бога укреплялся,
Но сердцем чистым и живым
Ему со страхом поклонялся,

«Как я бы молился и плакал тогда», — говорит и Л. в ст. «Крест на скале», мечтая о восприятии божественного блага. Художественное воспроизведение образа Креста, наряду с представлением о прикосновении к реальной святыне, обозначает и готовность, и внутреннее желание поэта быть с Богом.
Заключительные строки ст.:

И после я сбросил бы цепь бытия
—

роднят ст. с другим шедевром Л. «Пленный рыцарь», и говорят о возможности полноты обретения свободы только в надмирном состоянии. В состоянии, когда человек умирает для обычной жизни (или освобождается от «кожаных риз», которые являются телом человека), совлекая с себя, образно говоря, одежду ветхого человека, и в своей свободе уподобляется стихии.

— С. 233; 2) Дерюгина Л. В. Христианская основа ст. Л. «Крест на скале» // Литература и история: сб. научных тр. Вып. 4. — М.: МГОУ, 2005. — С. 133–137; 3) Киселева И. А. Философия ландшафта в поэзии//Ф. И. Тютчев. Проблемы творчества и эстетической жизни наследия. Сост,: В. Н. Аношкина. — М.: Пашков дом, 2006. — С. 241–254; 4) Розанов И. Лермонтов в истории русского стиха // ЛН. Т. 43–44. — С. 444; 5) Языков Н. М. Переложение псалма. Альманах на 1830, 1831, 1834 годы, изданный М. Максимовичем. — М.: Век, 1999. — С. 167.

И. А. Киселева

«КТО В УТРО ЗИМНЕЕ, КОГДА ВАЛИТ…» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. XI. Первая публикация — газ. «Русь», 1881, № 10, 17 янв.

Ст. близко к жанру элегии, умиротворенные картины природы, звон колокола наводят героя на размышления о суетности людских тревог и волнений. Колокольный звон является пограничной чертой, знаком между людьми и загробным миром. Он – символ вечности на земле: колокол сопровождает как годовой круг богослужений, так и уход человека в иной мир: «Как весть кончины иль бессмертья глас» [I; 229]. Он наводит героя ст. на мысли о бренности бытия, о конечности человеческой жизни, малости людских скорбей и радостей, о власти над всем рока: «И этот звон люблю я! – он цветок / Могильного кургана, мавзолей, / Который не изменится; ни рок, / Ни мелкие несчастия людей / Его не заглушат…» [I; 229]. Но в то же время этот звук является путеводным как для заблудившегося странника, так и для каждого человека – среди сиюминутных забот он не дает забыть о бессмертии души, об истинном предназначении каждого. Колокольный звон вызывает не только мысли героя о смерти, но и о продолжении жизни в вечности, за гробовой доской. Такой мотив отразился и в близких к ст. «Кто в утро зимнее, когда валит…» стихах «Метель шумит, и снег валит…» (1831) («Пугает сердце этот звук, / И возвещает он для нас / Конец земных недолгих мук, / Но чаще новый первый час…» [I; 218] и «Унылый колокола звон…» (1831) («Обманутой душе моей напоминает / И вечность и надежду он» [I; 254]). В рассматриваемом ст. звук колокола представляется поэту знаком, не связанным ни с земным, ни с небесным миром: «Он возвещает миру всё, но сам – / Сам чужд всему, земле и небесам» [I; 229]. Он выступает вестником смерти, который чужд осуждения или печали. Но в то же время это то незыблемое, что не способны изменить «ни рок, / Ни мелкие несчастия людей…» [I; 229]. Этот мотив получил отражение и в творчестве поэтов XX века. Например, у М. И. Цветаевой, переводившей стихи Л. на французский язык: «О, пусть сияющим крестам / Поют хвалу колокола… / Я слишком ясно поняла: / “Ни здесь, ни там… Ни здесь, ни там”» [4].

«Кто в утро зимнее, когда валит / Пушистый снег…», «И этот звон люблю я! – он цветок / Могильного кургана, мавзолей, / Который не изменится…» [I; 229]) замедляют темп ст., они имитируют размеренный звон колокола, дают читателю возможность задуматься над своей жизнью. Ст. проникнуто покоем и умиротворенностью. Судя по вариантам автографа о работе Л. над этим произведением, он смягчал формулировки, которые диссонировали бы с общим настроем ст., создавали бы слишком мрачные образы. Так, например, «Как стон могилы иль бессмертья глас…» [I; 361] или «Как звук могилы и бессмертья глас…» [I; 361] – варианты более эмоционально нейтральной строки, вошедшей в беловой автограф: «Как весть кончины иль бессмертья глас» [I; 229]. Звук колокола, умиротворенные картины природы наводят героя на размышления о краткости и конечности людского существования, о покое в вечности.

«Кто в утро зимнее, когда валит» // ЛЭ. – С. 236; 2) Аринштейн Л. М. Унылый колокола звон…» // ЛЭ. – С. 591; 3) Алёшина Л. С. «Метель шумит, и снег валит…» // ЛЭ. – С. 279; 4) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М. — Л., 1961. – С. 336; 4) Цветаева М. И. Собрание стихотворений, поэм и драматических произведений в трех томах. Т. I. Стихотворения и поэмы 1910–1920. – М., 1990. – С. 138.

Н. В. Михаленко

«КТО ВИДЕЛ КРЕМЛЬ В ЧАС УТРА ЗОЛОТОЙ…» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. XI. Впервые – Соч. под ред. Висковатова, т. 1, 1889, с. 194.

Образ Кремля часто встречается в творчестве Л. В ст. «Кто видел Кремль в час утра золотой…» нет детализации, это лирическая зарисовка впечатления поэта, обладающая узнаваемыми приметами. Л. не рисует многочисленные золотые купола кремлевских соборов, однако эпитет «золотой» очень точно передает их ослепительное сияние на утреннем солнце. Колокольня св. Ивана Великого, являющаяся неотъемлемой частью архитектурного ансамбля Кремля, сравнивается Л. с царем.

Л. М. Аринштейн, сопоставляя «Кто видел Кремль…» со ст. того же года «Кто в утро зимнее, когда валит…», отмечает: «Оба ст. написаны почти одновременно, они совпадают по ритму, рифмовке, интонации (ср. интонацию зачинов: «Кто видел…» – «Кто… внимал…»), однотипны их стилевая манера, живописная гамма («Час утра золотой / Когда лежит над городом туман» и «утро зимнее, когда валит / Пушистый снег») и доминирующий образ возвышающейся «меж храмов» исполинской колокольни» [1].

В первую очередь Кремль воспринимается поэтом как отблеск великой победы Москвы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года. В поэме «Сашка» Л. называет Кремль «столетним русским великаном». Подобная образность появляется и в ст. Л. «Два великана», в котором в аллегорической форме рисуется борьба русского народа с Наполеоном.

«Панорама Москвы». Автор, любуясь памятником старины, не находит слов для полного воспроизведения своего впечатления от векового «алтаря России»: «Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?.. <…> Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..» [VI; 701].

«Воробьевы горы», «М. Н. Каткову», «У гроба Грозного», «Карамзин», «Жуковский», «Рассказы из русской истории»).

По мнению Л. М. Аринштейна, «поэтическая образность <…> ст. стала в дальнейшем традиционной при изображении русскими поэтами архитектурного пейзажа Москвы. Так, у М. И. Цветаевой: “У меня в Москве – купола горят, / У меня в Москве – колокола звонятˮ («Стихи к Блоку») » [1].

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «Кто видел Кремль в час утра золотой…» // ЛЭ. – С. 236.

«КУДА ТАК ПРОВОРНО, ЖИДОВКА МЛАДАЯ?..»

— см. «Баллада»