Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "М"

«МАДРИГАЛ» («“ДУША ТЕЛЕСНА” — ТЫ ВСЕХ УВЕРЯЕШЬ СМЕЛО…») (1829).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. II. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 27.

Мадригал Л., обращенный к неустановленному лицу, написан в духе традиций «легкой поэзии» рококо, стремившейся к созданию изящной афористической формы. Ст. строится на двойной антитезе: душа — тело. Дважды повторенное противопоставление, в словах юной красавицы и поэта, это утверждение становится основой для игривого намека: телесность души позволяет предположить обратное — так философское размышление о возможности душевного общения оборачивается возможностью куда большего сближения, на которую и намекает галантный комплимент.

— С. 269; 2) Гаспаров М. Л Мадригал // Литературный энциклопедический словарь. — М.: Советская Россия, 1987. — С. 205.

«МГНОВЕННО ПРОБЕЖАВ УМОМ...» —

см. «Стансы»

«МЕТЕЛЬ ШУМИТ И СНЕГ ВАЛИТ...» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 11, т. XI, л. 23). Впервые опубликовано в 1859 году в журнале «Отеч. зап.» (Т. 127, № 11, отд. 1, — С. 266).

«Метель шумит и снег валит» относится к элегической лирике поэта. Символам земного мира — «метели», «шуму ветра», «цветку поблекшему гробовому» противопоставлен звон похоронного колокола. Зимний пейзаж перерастает в апокалипсическую картину: «звон», «отголосок похорон», «звук могилы над землей» становится вестью умершим, а живым — укором. Этот звук «пугает сердце», «возвещает» «конец земных недолгих мук» и «чаще новых первый час…» В последней строке речь идет о муках ада для грешной души. Это ст. можно отнести к покаянной лирике поэта. Образная система и идея объединят это ст. с другими в один цикл — «Унылый колокола звон» (1831) «Кто в утро зимнее, когда валит…» (1831).

Ст. положили на музыку Э. Ф. Направник, Ц. А. Кюи, А. Ф. Гедике и др. композиторы [2].

«Художественная проблематика Лермонтова» и комментарии // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. — М.;Л.: «Academia», 1935–1937. — Т. 1. —С. 317; 2) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Е. А. Федорова (Гаричева)

«МНЕ ЛЮБИТЬ ДО МОГИЛЫ ТВОРЦОМ СУЖДЕНО…» —

«Стансы»

«МОГИЛА БОЙЦА» (1830).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21, т. XX, л. 18 об. – 19. Впервые опубликовано в 1862 году в Берлине в «Стихотворениях М. Ю. Лермонтова, не вошедших в последнее издание его сочинений» (С. 20–21).

Ст. «Могила бойца» (1830) написано вскоре после создания ст. «Новгород», во время холерных эпидемий и бунтов. В августе-сентябре 1830 г. вспыхнула холера в Поволжье («Чума в Саратове»). В ст. «Могила бойца» тема борьбы за свободу переходит в размышления о смерти. Подзаголовок «дума» соотносит это ст. с думами К. Ф. Рылеева (1821–1825) [6].

Дума Л. состоит из семи строф: первая строфа — зачин, во второй-пятой строфе создается образ славянского воина, последние две строфы посвящены размышлениям о смерти и смысле жизни воина. Думы Рылеева создавались на основе исторических песен, но отличались общими композиционными схемами и внешней обрисовкой романтического героя. Дума Л. «Могила бойца» также строится по общей композиционной схеме: описание места действия — описание героя. Но, в отличие от Рылеева, дума Л. завершается не утверждением подвига героя, а размышлением о смысле жизни, т. о., поэт переводит читателя в философский план.

«Седые кудри» воина «белы, как пена волн», его щеки «бледны». При жизни воина он вызывал у врагов страх: «лик врагов бледнел». Но после смерти его уже никто не боится: «червь, движенья не боясь, ползет через чело», «пустынные орлы» слетаются на его курган. Вопрос «на то ль он жил и меч носил» вносит сомнение в концепцию жизни воина как победителя смерти. И даже поэт, по мысли Л., не может сделать бессмертным героя: «Но песнь – все песнь, а жизнь — все жизнь». Последняя строка «Он спит последним сном» возвращает нас к первой строке ст., композиционный круг обозначает замыкание модели мира героя в земное пространство.

М. К. Азадовский предполагает, что создание этого произведения связано с замыслом Л. написать поэму о Мстиславе [1]. В 1831 г. Л. задумал трагедию времен татарского нашествия «Мстислав Черный».

«Могила бойца» иллюстрировал В. М. Конашевич, оно было положено на музыку следующими композиторами: это Д. С. Васильев-Буглай, Ю. М. Александров, В. М. Иванов-Корсунский и др. [7].

Лит.: 1) Азадовский М. К. Фольклоризм Лермонтова // ЛН. Т. 43– 44. — С. 229; 2) Андроников И. Лермонтов. Исследования и находки. 4-ое изд. – М.: Худ. лит., 1977. — С. 227–228; 3) Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 440; 4) Розанов И. Лермонтов — мастер стиха. — М.: Советский писатель, 1990. — С. 52– 53; 5) Турбин В., Усок И. Трагедия гордого ума // Вопросы литературы, 1957. — № 4. — С. 89–90; 6) Фризман Л. Г. «Думы» Рылеева // Рылеев К. Ф. Думы. Изд. подгот. Л. Г. Фризман. — М., Наука, 1975. — С. 171–226.; 7) Лермонтов в Музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«МОЕ ГРЯДУЩЕЕ В ТУМАНЕ…» (кон. 1836 — нач. 1837).

Автограф хранится в РГАЛИ, ф. 276, оп. 1, № 53, отдельный листок (из архива Е. А. Карлгоф-Драшусовой). Впервые опубликовано: ЛН. 1935. Т. 19-21. — С. 505.

Э. Г. Герштейн справедливо относит ст. к циклу из 5 «трагических ст., повторяющих мотивы романтической лирики Л. московского периода, но написанных позже — в Петербурге» [3]: «Не смейся над моей пророческой тоскою…», «Я не хочу, чтоб свет узнал…», «Мое грядущее в тумане…», «Гляжу на будущность с боязнью…», «Никто моим словам не внемлет…».

«Мое грядущее в тумане…» начинается размышлениями о будущем, на пороге которого стоит человек, ощущающий свою избранность и готовый к свершениям. Понимание лирическим субъектом того, что для выполнения особой миссии, назначенной Богом, необходимо претерпеть изменения, своего рода тяжелую «операцию», связанную с болезненными утратами, сближает ст. Л. с пушкинским «Пророком».

У Л. Творец дал избраннику особую глубину понимания «добра и зла», лишив его надежд на обычное счастье и общечеловеческой судьбы («грозно прекословил надеждам юности моей» [II; 230]). Лирический субъект, поверив в свое особое предназначение, принес в жертву обычные человеческие переживания, «слезы». Образ появившейся в результате преображения личности, обладающей необычайной проницательностью, внутренней силой и смелостью («я дерзко вник в сердца людей»), — это образ героя, который, по определению Н. К. Михайловского, «прежде всего представитель инициативы, человек почина, первого шага, энергической воли и <…> решимости. <…> Герой дерзает и владеет» [5].

«будущность» обещала соответствовать «обширности души». Горестные интонации ст. связаны с зарождающимся пониманием неприменимости полученных даров, сожалением о напрасных усилиях, душевных потерях и ненужности лучших свойств. Н. К. Михайловский называет такое положение героя «оскорблением в коренном требовании <…> натуры <…> отлучением мысли от дела» [5]. Вставшие перед ним вопросы: «Зачем не позже и не ране меня природа создала? К чему Творец меня готовил?» – намечают тему судьбы незаурядной личности в эпоху безвременья, ставящую пределы самовыражению. «Для него самого, — пишет Н. К. Михайловский о Л., — его время было полным безвременьем. И он был настоящим героем безвременья» [5]. Впоследствии эта тема получила развитие в ст. «Гляжу на будущность с боязнью…» и «Дума».

Л. М. Аринштейн отмечает, что «в дальнейшем Л. <…> связал мысль о собственном будущем с размышлениями о судьбе поколения, создав на этой основе ст. “Дума”, в которое вошли некоторые поэтические элементы ст. “Мое грядущее в тумане…» (например, сравнение “сердце” — “юный плод, лишенный сока…” превратилось в метафорическое изображение духовного облика “поколения”: “Так тощий плод, до времени созрелый…”) » [1]. Отметим, что в ст. «Гляжу на будущность с боязнью…» появляется вариативный образ «раннего плода». Э. Г. Герштейн указывает на существование в английской поэзии сходного образа обманчивых плодов с берегов Мертвого моря, «приобретшего права устойчивого сравнения» (См.: «Лалла-Рук» Т. Мура, «Потерянный рай» Д. Мильтона, 3-я песнь «Паломничества Чайльд-Гарольда» Д. Г. Байрона). Однако истинным источником характеризующей лермонтовское поколение метафоры в ст. «Дума» и ее вариаций, встречающихся в более ранних произведениях Л., исследовательница обоснованно считает «Годы учения Вильгельма Мейстера» И. -В. Гете [4].

«Мое грядущее в тумане» // ЛЭ. — С. 282; 2) Аринштейн Л. М. Реминисценции и автореминисценции в системе лермонтовской поэтики // Лермонтовский сборник / Под ред. И. С. Чистовой, В. А. Мануйлова, В. Э. Вацуро. — Л.: Наука, 1985. — С. 43; 3) Герштейн Э. Г. Об одном лирическом цикле Лермонтова // Лермонтовский сборник / Под ред. И. С. Чистовой, В. А. Мануйлова, В. Э. Вацуро. – Л.: Наука, 1985. — С. 131, 143–151; 4) Герштейн Э. Г. Скрытая цитата в «Думе» // Лермонтовский сборник / Под ред. И. С. Чистовой, В. А. Мануйлова, В. Э. Вацуро. — Л.: Наука, 1985. — С. 255–259; 5) Михайловский Н. К. Герой безвременья // М. Ю. Лермонтов: Pro et contra. Антология. – Т. 1. — СПб: Изд-во русской христианской гуманитарной академии, 2013. — С. 322–348; 6) Пахомов Н. П. Два новых автографа Лермонтова // ЛН. —Т. 19-21. — С. 502–510.

А. Р. Лукинова

«МОЙ ДЕМОН» (1829).

«Отеч. записки» за 1859 (т. 125, № 7, отд. I, стр. 21).

«Демон» и считается перв. ее наброском. Л. — «перв. рус. поэт, так масштабно заговоривший о зл. нач. бытия…» [5; 170].

Ст. воспринимается как «первое приближение Л. к таинственному и влекущему к себе духу», кот. он будет последовательно разоблачать поэтич. словом [16; 60]. Представляя собой творчески опосредованную попытку авт. проникнуть в психологию бытия злого нач. в мире. Для созд. образа зл. духа автор использ. библ. сюжет и правосл. учение о злых духах, искусительное влияние кот. на творч. так откровенно ощущалось лирич. героем Л.

Принято указывать на тематич. связь ст. «Мой демон» с пушк. «Демоном» [1; 371], [16; 60]. Если пушкинский демон презирает вдохновение, то Л. герой чрезвычайно жесток, «уныл и мрачен», более активен и персонифицирован. Л. заимствует у св. гениальн. предшественника тему и идею, и даже словосоч. «шум дубров», но, в отличие от П., пытавшегося «смягчить», как будто бы отстраниться от образа падш. ангела, кот. только «тайно» навещал поэта и был, по словам К. Ломунова, «уже пережитым увлечением» [11; 22], герой ст. Л. глубоко идивидуален и представляет собой инфернально «антропоморфное существо», деятельность которого направлена на погубление души человека [2; 131]. Абрис демона Л. имеет в св. основе пушк. репрезентацию, но, в отличие от нее, «М. демон» Л. правосл. аргументирован. Несмотря на личностную номинацию, автор не отождествлял себя с падшим духом: «Местоим. «мой» не означ. слияния авторского «я» с дух. зла. В отличии от демона, лирический герой знаком и со звуком «высоких ощущений», и с музой «кротких вдохновений». В ст. автор лишь констатирует свою подверженность демонич. власти….» [7; 82]. Поэт как христианин был глубоко убежден, что человека сопровождают на протяжении всей жизни два ангела: Ангел–Хранитель и бес–искуситель, последнего Священное Писание называет демоном (Тов. 6: 8), (Втор. 32: 17).

При харак-ке демона Л. исп. эпитеты, номинирующие героя как нарушителя божественных заветов и ассоциативно связ. его образ с библ. представл. о зл. духах, вместе со св. князем, господствующих в воздухе (Еф. 2: 2). В ст. Л. обознач. сферу обитания демона, связывая ее с мотивом движения, в соотв. с христ. сферой существ. злых духов в воздухе:

…[I; 57]

Горестное падение ангела тьмы с небес уже свершилось, но оказалось за кадром ст. Л. Однако падший ангел помнит о своем прежнем райском существовании, от кот. у него осталась способность показать человеку «образ совершенства» и дать «предчувствие блаженства» [I; 57]. Поэт подчеркив. вечное, горестно неблагодатное одиночество своего героя во вселенной анафористическим повтором личн. мест. ед. числа «он» (в этом ст. оно употреблено семь раз, во вт. ред. 1830– 1831гг. — восемь).

Уже первая строка «Собранье зол его стихия» определ. поэтич. черты злого духа, созвучные православному вероучению: «По мнению мудрых века сего, диавол — это олицетворение злого начала,… действующего в мире» [8; 13]. Демон оказ. губит. влияние на душу чел., делая его глухим к восприятию Божественного глагола:

И звук высоких ощущений
…[I; 57]

«Голос страстей» в контексте ст. приобретает правосл. коннотацию: Ап. Павел говорит, что путь греха и страстей есть «совращение во след сатане» (Тим. 5: 15), а святоотеческая мысль рассматривает страсть как одну из последних разрушительных стадий греха.

Л. использует для созд. образа демона композиционный прием контраста. Демон антитетичен как людям, так и ангельскому миру. Поэт обличает своего демона, видя в нем источник соблазнов (2 Кор. 6: 15), «нечестия, всякого зла и бедствия» (Пс. 17: 5; 40: 9), сознательно причиняющего вред душам людей:

Он недоверчивость вселяет… [I; 57]

«отцом лжи» (Иоанн. 8: 44), «искусителем» (Мф. 4: 3) и «клеветником» (Откр. 12: 9). Ненависть и презрение к Богу, кот. есть «Любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4: 16), в демоне настолько сильны, что зл. дух враждебен всему доброму, чистому и возвышенному, он — противник Божеств. промысла и доброты, — вот почему поэт акцентирует внимание на том, что

Он презрел чистую любовь…[I; 57]

«чистая» в религ. контексте произв. аккумулирует в образе демона семантику греховн. нечистоты: в Евангелии падш. ангелы назыв. «нечистыми духами» (Мф. 12: 43–45).

Молитва есть «щит веры», которым возможно «угасить все стрелы лукавого» (Еф.,6, 16), богословы называют ее духовн. мечом против демонов. Поэтому у Л. злой дух выступает коварным врагом молитвы:

… [I; 57]

Падший ангел сидит на троне, который спосбствует созданию образа грозного властителя над миром, над человеч. чувствами и пороками. Сатана, по словам Ап. Павла, «Бог века сего» (2 Кор. 4: 4). В ст. поэт акцентирует внимание читателя на осени, которая связана с умиранием природы («желтые листья»). В связи с этим, возникает ассоциативная связь с образом paя, где, по уч. Святых Отцов, вечное лето, а в аду же, вечн. нестерпимый холод:

Меж листьев желтых, облетевших,

— проводник высших божественных энергий, которые он воспринимает и репрезентирует в поэтическом слове, открывая читателю присутствие в них Духа Божия. Злой ангел, в отличие от человека, кот. дана возможность обожения в творчестве, лишен творческого дара, он — не творец, а коварный имитатор и плагиатор. Вот почему лермонтовская:

Муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей [I; 57].

Отмечалось, что «власть демона над св. душой поэт исследует в нескольких стихотворениях, и везде демон несет именно зло, горькие плоды его воздействия — пустота и отчаяние» [9]. В «Моем демоне» (1829) «пятнадцатилетним поэтом отмечены симптомы зла: презрение к любви («он презрел чистую любовь»), безжалостность («он все моленья отвергает»), жестокость («он равнодушно видит кровь»). На первое же место поставлено то, что в полной мере соответств. христианской традиции, что заложено Пушкиным как основа поэтической традиции, — отрицание веры («он недоверчивость вселяет»), что будет усилено во второй ред. ст.» [9]. Л. обличает злобную природу искусителя, олицетворяющего злое начало, способное по своей непримиримой ненависти к людям воздействовать на волевую сферу души, что допускается Господом для спасения человека. У Л., «поиски своего демона шли не только по пути создания поэтич. образа — это был одновременно путь размышления о мироздании и о своем предназначении в нем» [15; 62]. Поэтому в обр. демона «происходит философская кристаллизация поэтич. «Я»,… символизация субъективн. личн. переживаний» [19; 104]. Во зле поэт мучительно искал и предугадывал первопричину гордого демонического вызова Творцу и последующего за ним падения светоносного Ангела. Образ демона будет значительно масштабирован во вт. ред. ст. (См.: «Мой демон», 1830–1831).

— т. 1 — М.: Правда, 1969; 2 ) Вацуро В. Э. К генезису пушкинского. «Демона» //Вацуро В. Э. Пушкинская пора. — СПб.: Академ. проект, 2000. — С. 128– 134; 3 ) Голованова Т. П. «Мой демон» (1830–31) // ЛЭ. — С. 282–283; 4) Давидович Е. М. Олицетв. зл. начала в поэзии А. С. Пушкина и М. Ю. Лерм. (на основе сопоставления двух ст.) //Добро и зло в современ. обществе: дух. — нравствен. асп. обществ. развития. Сб. мат–ов. — IV Межд. науч. конф. мол. уч. — Самара: Офорт, 2011. — С. 184–186; 5) Дякина А. А. Христианские мотивы в лирике М. Ю. Лерм.//Собор. Альм. по религиоведению. — Вып. 2. — Елец, 2000 — С. 167–176; 6) Жижина А. Д. Демон как «герой времени» //Рус. лит. 30-40-х годов ХIХ века. Республ. сб. — Рязань: РГПИ. — 1976. С. 13–25; 7) Игумен Нестор (Кумыш) Тайна Лермонтова. — СПб.: Филол. ф. СПбГУ, 2011. — С. 81–86: 8) Игумен Марк. Злые духи и их влияние на людей. — М., 2001. — 192 c.; 9) Кошемчук Т. А. «Мой демон» в рус. лирике: опыт познания внутрен. человека в поэтической антропологии классического периода//«Евангельский. текст в рус. лит. XVIII–XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр». Сб. науч. тр. Вып. 5.– Петрозаводск, 2008. — 664 с. (Проблемы. историч. поэтики: Вып. 8).– С. 274–295; 10) Логиновская Е. В. Образ Демона в творч. Лермонтова и Эминеску //Пробл. теории и истор. лит. Сб. статей., посв. памяти. проф. А. Н. Соколова. — М.: Изд. Моск. ун-та. 1971. — С. 246–261; 11) Ломунов К. Мих. Юр. Лермонтов. Очерк жизни и творч. — М.: Дет. лит., 1989. — 176с.; 12) Ломинадзе С. В. Небеса Маяковского и Лерм.// Вопр. лит. — 1993. — Вып. 5. — С. 149–169; 13) Пушкин А. С. «Демон» //Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. Т. 2. Стихотворения, 1820–1826. — 1977. — С. 144; 14) Резник Н. А. Мотив добра и зла в ранней лир. М. Ю. Лермонтова и древнерус. литературе// Взаимодейств. творч. индивидуальностей рус. писателей ХIХ — нач. ХХ в. Межвуз. сборник. науч. трудов. — М.: МПУ. 1994. — С. 70–83; 15) Сахарова О. В. Стихотворение. М. Ю. Лермонтова «Мой демон»: лирический текст в фокусе православной. ангелологии // Худож. текст: варианты интерпретации Труды ХIV Межд. науч. — практ. конф. (Бийск, 21–22 мая 2009). — Бийск: БПГУ имени В. М. Шукшина, 2009. — С. 295–301; 16) Суздалев П. Врубель и Лермонтов — М: Изобр. искусство, 1991. — 240 с. — С. 60–62; 17) Соколов Л. А. Побежденный Демон. — Киев. — 1914. — 63 с.; 18) Христианское учение о злых духах. Сост. по рук. Св. Писания, твор. Св. Отц. и учителей Церкви. — Воронеж, 1991. — 33с.; 19) Чекалина Н. Г. Образ демона в авторской мифологии М. Ю. Лерм. и в лингво- эстетич. парадигме поэзии Сер. века //Рус. яз. и межкультурная коммуникация. — 2005. — №1. — С. 104; 20) Юсупова И. Н. «Демон» Пушкина и «Мой демон» М. Ю. Лермонтова//Рус. яз. и межкультурная коммуникация. — 2005. — №1. — С. 122–123.

О. В. Сахарова

«МОЙ ДОМ» (1830–1831?).

Автограф неизв. Копия хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21, т. XX, л. 19 об.–20). Впервые опубликовано в 1889 г. в журнале «Северный вестник» (№ 3, отд. 1. С. 88).

«Мой дом» (1830-1831) относится к духовной лирике поэта. В. Н. Аношкина отмечает, что Бог был «единственным его собеседником» [1].

— модель микрокосмоса — душу человека. В первой части характеристиками вселенской модели становится «небесный свод», «звуки песен», говорится о том, что «до самых звезд он кровлей досягает», «от одной стены к другой» этого «дома» измеряется путь «не взором, но душой». Духовная составляющая этого мира — «искра жизни».

«И Всемогущим мой прекрасный дом / Для чувства этого построен». Главным в человеке является «чувство правды в сердце», «святое вечности зерно». Это образ Божий, который делает человека не конечным земным существом, а определяет его существование в вечности: «Пространство без границ, теченье века / Объемлет в краткий миг оно». В заключительных строках ст. звучит тема страдания и покоя: «И осужден страдать я долго в нем / И в нем лишь буду я спокоен». Покой здесь следует понимать как духовное состояние — пребывание в Боге. Духовное значение «покоя» в ст. «Парус» отмечал В. А. Котельников [2].

По жанровой форме благодаря четкому строфическому делению близко стансам, носит следы поэтического экспериментаторства (необычное нарушение чередования муж. и жен. рифм в соседних строфах) [1].

«Мой гений веки пролетит…». К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Воспоминания, критика, суждения. — Пенза: Лермонтовское об-во, 2004. — С. 134; 2) Аринштейн Л. М. «Мой дом» // ЛЭ. — С. 283; 3) Котельников В. А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. — № 1. — С. 3-41.

Е. А. Федорова (Гаричева)

«МОЛИТВА» («В МИНУТУ ЖИЗНИ ТРУДНУЮ…») (1839).

Автограф неизв. В первом и единственном прижизненном издании — «Стихотворениях» Л. 1840 г. — датировано 1839 гг. Впервые опубликовано в журнале «Отеч. зап.» (1839, №11, отд. III, С. 272).

«Молитвы» известна благодаря воспоминаниям фрейлины русского императорского двора, мемуаристки А. О. Смирновой-Россет и ее дочери, О. Н. Смирновой. По словам А. О. Смирновой-Россет, «Молитва» написана Лермонтовым для княгини М. А. Щербатовой: «Машенька велела ему молиться, когда у него тоска. Он ей обещал и написал эти стихи» [4; 283]. О. Н. Смирнова, вероятно, со слов матери, сообщает об обстоятельствах создания «Молитвы» следующее: «Его стихи «Молитва» посвящены княгине Щербатовой, урожденной Штерич <…>, они написаны вот по какому случаю: княгиня Щербатова его (Л. — Г. Б.) спросила (он за ней ухаживал), молится ли он когда-нибудь? Он жаловался, что ему грустно, это было при Смирновой. Он отвечал, что забыл все молитвы. Смирнова сказала ему: «Какой вздор, а молитва успокоит вашу грусть, Лерма». (Его так звали все близкие знакомые <…>). «Неужели вы забыли все молитвы, — спросила княгиня Щербатова, — не может быть!» Александра Осиповна сказала княгине: «Научите его читать хоть Богородицу». Княгиня Щербатова тут же прочла Лермонтову «Богородицу». К концу вечера он написал стихи, всем известную «Молитву», и показал Смирновой; она сказала ему, что стихи дивно хороши и что следует их переписать и поднести княгине (она была тогда уже вдовой)» [7; 294–295].

Трудно сказать, какая именно молитва была произнесена княгиней Щербатовой для Л. Возможно, М. А. Щербатова напомнила поэту одну из наиболее почитаемых, возникших в первые века христианства молитв — «Богородице, Дево, радуйся»: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою; Благословена Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших»[8; 55].

Молитва основана на приветствии Архангела Гавриила Деве Марии в момент Благовещения (Лк. 1, 28–31; Мф. 1, 18–25). Слова радуйся, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах взяты из приветствия Архангела Гавриила, когда он возвещал Пресвятой Деве Марии о рождении от Нее по плоти Сына Божия (Лк. 1, 28). Благодатная — значит, исполненная благодати, милости от Бога. Слова Благословенна Ты в женах означают, что Пресвятая Дева Мария, как Матерь Божия, прославлена более всех других жен (Лк. 1, 42; Пс. 44, 18). Слова благословен Плод чрева Твоего взяты из приветствия праведной Елисаветы, когда Святая Дева Мария после благовещения пожелала ее посетить (Лк. 1, 42). Плод чрева Твоего — Сын Божий Иисус Христос [2].

«строки А. О. Смирновой раскрывают Лермонтова с необычной стороны, с той стороны, которую поэт тщательно скрывал от посторонних глаз. Из слов экс-фрейлины императрицы становится очевидным тот факт, что Л. не культивировал в себе состояние тоски и грусти, нисколько не услаждался им. Напротив, мучился им, искал пути его преодоления, откровенно признавался в нем близким людям, прислушивался к их советам»[5; 262]. В «Молитве» Л. с психологической и поэтической проникновенностью передано состояние душевной просветленности, контрастно противопоставленное «трудной минуте жизни». Молитва была ниспослана поэту как утешение. «И верится, и плачется, и так легко, легко…» — эти строчки мог написать только человек, реально испытавший прикосновение десницы Божией к своей душе. <…> Стихотворение «Молитва» содержит в себе скрытое радостное удивление автора тому, что Господь гораздо ближе к его душе, чем ему это представлялось» [5; 263]. Присутствие Бога ощущается не разумом, а чувством, душою человеческой. Звуки молитвенных слов услышаны Небом — и страдающая душа исцелена «силой благодатной», избавлена от боли, она обретает мир и покой.

«Молитвы», отметил то, что она была написана удивительно легко, «будто поэт просто вспомнил ее и записал. Пришли и встали на место слова, исполненные чудесной легкости и светлого чувства» [9; 103]. Он упоминает об интересном и значительном факте: «<…> очень любил это стихотворение Л. оптинский старец преподобный Варсонофий. <…> Он считал, что в «Молитве» Л. речь идет об Иисусовой молитве: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». <…> А «Делание» (постоянное чтение) Иисусовой молитвы свидетельствует о глубине веры» [9; 103].

«Молитва», созданная Л., произвела особое впечатление на В. Г. Белинского: «Как безумный, твердил я и дни и ночи эту чудную молитву…» — писал он 9 февраля 1840 г. В. П. Боткину [1; 305]. Императрица Александра Федоровна внесла строки «Молитвы» Л. в свою записную книжку — значит, своим неповторимо дивным звучанием, светлой, задушевной и теплой верой ст. было близко ей. «Может быть, у Императрицы это было связано с ее личными переживаниями по поводу смерти отца — прусского короля Фридриха Вильгельма III», — отмечает М. Ф. Дамианиди [3; 33], поэтому ей была понятна «трудная минута жизни» и путь ее преодоления.

Д. Н. Овсянико-Куликовский считал, что молитвенная лирика соответствовала Л. потому, что он был человеком особого психологического склада. Его поэтический гений, выразившийся в создании стихотворных молитв, спасал его от впечатлений действительности, утолял его «душевные муки», а «благотворное действие лирики в особенности в формах словесной и музыкальной, — на омраченную, мятущуюся и тоскующую душу — факт искони известный, — отмечал ученый. — Лермонтов хорошо знал <…> целебную силу лирики, лиризма, умиротворяющего и просветляющего душу» [10; 140]. Обращение к христианской молитве помогало процессу творчества Л., т. к. происходило очищение души, она обретала новые силы — такой вывод можно сделать из размышлений Д. Н. Овсянико-Куликовского [10; 140].

Справедливо и логично суждение лермонтоведа И. П. Щеблыкина, автора одного из последних — по времени создания — комментариев к «Молитве»: ст. «В минуту жизни трудную» «указывает на органичность для мятежного, протестующего духа поэта другой его стороны — веры в «молитву чудную», в возможность светлого, разумного устроения жизни при условии ее соответствия идеалам доброты, любви и совершенства» [6; 603].

— Т. 9. Письма 18291848 годов. — М.: Худ. лит, 1982. — С. 305; 2) Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Канонические. — Минск, 1992; 3) Дамианиди М. «В минуту жизни трудную…». — Пятигорск, Северокавзказское изд-во МИЛ, 2012. — С. 32–34; 4) Жижина А. Д. «Молитва» («В минуту жизни трудную») //ЛЭ. — С. 283; 5) Игумен Нестор (Кумыш). Был ли Лермонтов религиозным человеком?// М. Ю. Лермонтов и православие. Сб. статей о творчестве М. Ю. Лермонтова. — М.: Изд. дом «К единству!», 2010. — С. 234–265; 6) Лермонтов М. Ю. Русская мелодия. Поэзия, драматургия, проза / Сост., вступит. ст. и примеч. И. П. Щеблыкина. — М.: Парад, 2007. — С. 603; 7) М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1989. — 672с.; 8) Молитвослов. /Сост. Н. А. Фомина. — Минск: Книжный Дом, 2006; 9) Монах Лазарь (Афанасьев). Парус одинокий // М. Ю. Лермонтов и православие. Сб. статей о творчестве М. Ю. Лермонтова. — М.: Изд. дом «К единству!», 2010. — С. 53–118; 10) Овсянико-Куликовский Д. Н. М. Ю. Лермонтов. К столетию со дня рождения великого поэта. — М.: КН-ВО «Прометей» Н. Н. Михайлова, 1914. — С. 138–140; 11) Очман А. В. Женщины в жизни М. Ю. Лермонтова. — М: «Гелиос АРВ», 2008. — С. 149–164; 12) Православный молитвослов. Псалтирь. — М.: Приход храма Святаго Духа сошествия, 2006; 13) Пресвятая Богородица: Заступница и спасительница/ [Авт-сост. О. Глаголева]. — М.: ЭКСМО, 2011. — 190с.; 14) Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. — М.: Наука, 1989.

Г. Б. Буянова

«МОЛИТВА» («Не обвиняй меня, Всесильный…») (1829).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 3 (тетрадь III), л. 9–9 об. Впервые опубликовано в «Отеч. записках» (1859, т. 125, № 7, отд. 1, с. 28–29).

«определить себя, отделить свою личность из толпы», «выяснить историю своего душевного склада, его характерные особенности, свои отношения к внешнему миру, к людям, природе, к Богу <…>, определить свое положение в мире»[12; 39]. «Главным родником» юношеских стихотворений, по мнению многих исследователей лермонтовского творчества, в частности Н. Котляревского, является именно «душевный склад поэта, данный ему природой» [6; 20], а главным предметом поэзии — «анализ собственного сердца» [6; 7]. Тонкая впечатлительная душа Л. откликалась на каждое событие его жизни, , рождая целый мир чувств и мыслей. С детства он был одержим жаждой познания и действия — это и определило содержание и пафос его произведений. Л. рано понял несовершенство мира, в рамках земного бытия поэту было тесно. И все же, «до конца своих дней, — пишет иг. Нестор, — Л. был всецело прикован к земной жизни с ее страстями, обманами, неудачами, несбывшимися надеждами, рухнувшими ожиданиями и вместе с тем с ее красотой и неповторимостью, с ее невыразимым очарованием и неуловимой прелестью» [5; 62].«Он не красив, он не высок…», «К Н. Ф. И» («Любил с начала жизни я угрюмое уединенье…»), «Песня» («Светлый призрак дней минувших»), «1830 год. Июля 15–го», «1831–го июня 11 дня», «Как в ночь звезды падучей камень…», «Не обвиняй меня, всесильный…», «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…» и целый ряд других ст. конца 20-х — нач. 30-х годов свидетельствуют о том, как бесконечно влюблен был Л. в жизнь, касающуюся его «своим таинственным величием»[5; 61], как далека она была от идеала, к которому всегда стремился поэт.

«”Молитва” («Не обвиняй меня, всесильный…») — отмечает Д. П. Муравьев, — одна из вершин ранней лирики Л. (наряду с «Ангелом» и «Парусом»)[8, 283]. «По форме — считает В. И. Сиротин, — это молитва и покаяние» [13; 188]; ст. «преисполнено неподдельной искренности, что делает его похожим на исповедь»[13; 189]. Исповедь в данном случае — своеобразная «биография души» автора, который сосредоточивает внимание на собственном внутреннем мире, его двойственности, своих тайнах и откровениях. Лермонтовская молитва — это попытка понять собственную душу, объяснить неясные душевные движения и свое назначение на земле, причины такого тягостного и рано ставшего неизбежным одиночества.

Ст. начинается как покаянное обращение к «Всесильному», который может обвинить и покарать поэта за упоение земными страстями. По предположениям теоретиков литературы, освоение жанра исповеди художественной словесностью началось с романтической поэмы. Обязательным эпизодом в ней является рассказ–признание героя о причинах тех поступков, с которыми не в силах смириться совесть. Лирический герой ст. искренне кается в том, что ему дорог «мрак земли могильный» с ее страстями, что «в заблужденье бродит…ум» и «лава вдохновенья/ Клокочет на груди», признается в том, что «часто звуком грешных песен Я, Боже, не тебе молюсь»[I; 73]. Лермонтовская словесная формула «редко в душу входит живых речей твоих струя» ассоциируется с евангельскими образами: «водой живой», «водой, текущей в жизнь вечную» — и характеризует особое, молитвенное настроение лирического героя.

Романтику Л. в русской литературе принадлежит заслуга открытия изобразительных возможностей исповедального жанра — он соединяет высокую поэтическую лексику христианской молитвы и яркий, пафосный романтический язык («дикие волненья», «стекло моих очей», «страшной жажды песнопенья», «всесожигающий костер» и т. д). Л. обращается к повествованию о жизни души человеческой, «внутренней вселенной» человека (Е. Г. Эткинд) [4] и создает специфическую форму для ее изображения. Исповедь и есть та особая форма в лирике Л., которая обладает способностью показывать душу человека, ее божественное начало, в то же время «не отрывая» человека от земли.

«Последним и едва ли не главным препятствием на этом пути («тесный путь спасенья» — Г. Б.) оказывается творческий дар, «страшная жажда песнопенья». Здесь достигает высшего накала спор героя с Богом. Поэтическое вдохновение становится фокусом, вобравшим в себя все жизненные страсти–жажды» [8; 284]. Но, думается, что в лермонтовской «Молитве» нет спора с Творцом, как нет и «мучительного разлада» [8;284] с ним. Лирич. герой молит Творца о понимании, объясняет ошибки, оправдывается, подчиняется его воле: «Не обвиняй меня, Всесильный,/ И не карай меня, молю…», благодарит за бесценный дар стихотворства («чудный пламень») — и эта лирическая интонация сохраняется до последнего слова ст.

Своеобразным продолжением «Молитвы» — и в жанровом, и в смысловом отношении — является ст. Л. «Исповедь» (1831), представляющее собой монолог, как и большинство указанных выше лирических стихотворений Л. 1829–1831 гг. Читатель не видит в «Исповеди», как в ст. «Не обвиняй меня, Всесильный…», словесной формулы молитвенного обращения к Творцу, но все содержание ст. свидетельствует о том, что оно является обращением к Создателю с просьбой о помощи в минуту горького разочарования в мире земных страстей:

<…>

Что добродетель не названье
И жизнь поболее, чем сон! [I; 201]

«Опыт хладный» противостоит «теплой вере» — и лирический герой мысленно обращается к Богу как к высшей истине мироздания, чтобы преодолеть разочарования и душевные сомнения, обрести силы, чтобы противостоять противоречивости бытия, «напитаться» живой водой спасительной любви.

– Тамбов, 2014. — С. 26–34; 2) Бушин В. С. Богу… лишь Богово //Русская речь, 1971.№4. — С. 68–74; 3)Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х годов// Вацуро В. Э. О Лермонтове. Работы разных лет. — М: Новое изд-во, 2008. С. 52–68; 4) Волкова Т. Н. Исповедь//Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. — М.: Изд-во Кулагиной, 2008. — С. 85–86; 5) еромонах Нестор (В. Ю. Кумыш). Пророческий смысл творчества М. Ю. Лермонтова. — СПб.: «Дмитрий Буланин», 2006. — С. 60–76; 6) отляревский Н. Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1914. — 286 с.; 7) Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии: Анализ поэтического текста. Статьи и исследования. — СПб.: Искусство — СПб., 1996. — С. 764; 8)Муравьев Д. П. «Молитва» («Не обвиняй меня, Всесильный»)//ЛЭ. — С. 284; 9) Овсянико-Куликовский Д. Н. М. Ю. Лермонтов. К столетию со дня рождения. — М.: Кн-во «Прометей» Н. Н. Михайлова, 1914. — 142 с.; 10) Рубанович А. Л. Эстетические идеалы М. Ю. Лермонтова. — Иркутск: Изд-во Ирк. ун–та, 1968. — 203 с.; 11) Савинков С. В. Творческая логика Лермонтова. — Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун–та, 2008.– С. 135; 12) Сиповский В. В. История русской словесности. Очерки русской литературы XIX столетия 40–60-х годов. Ч. 3. Вып. 2. — Петроград: Издание Я. Башмакова, 1914. — С. 31–74; 13) Сиротин В. Лермонтов и христианство// М. Ю. Лермонтов и православие. Сб. статей о творчестве М. Ю. Лермонтова. — М.: ЗАО Изд. дом «К единству!», 2010. — С. 184–233; 14) Штайн К. Э. «Тоска по вечности» М. Ю. Лермонтова// М. Ю. Лермонтов: проблемы изучения и преподавания. — Ставрополь, 1997. Вып. 4. — С. 74–82.

Г. Б. Буянова

«МОЛИТВА СТРАННИКА» —

см. «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»

«МОНОЛОГ» («ПОВЕРЬ, НИЧТОЖЕСТВО ЕСТЬ БЛАГО В ЗДЕШНЕМ СВЕТЕ…») (1829).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. III. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, т. 125, № 7, отд. I, с. 28.

лирики 1830-х гг., т. н. «поэзии мысли», с другой же, — показывает самостоятельность юного поэта. По словам А. И. Журавлевой, «его монолог отличается от этого жанра философских романтиков отчетливо выраженным личностным характером. Лермонтов стремится не изложить мысль… а передать размышление, то есть передать мысль в становлении, развитии, с явственным отпечатком породившего ее сознания» [3].

Начало ст. — обращение к некоему адресату, другу и единомышленнику, что, как и неоднократное повторение местоимения «мы», «наш», «наша» («…мы их употребить не можем…»; «Мы, дети севера…»; «так пасмурна жизнь наша…», «средь бурь пустых томится юность наша..»; «И нам горька остылой жизни чаша»; [I; 65] делает лирическое размышление Л. выражением голоса целого поколения (ср. ст. «Дума»).

— размеренное звучание разностопного нерифмованного ямба сменяется в финальных четырех стихах пятистопным ямбом с перекрестной рифмой; структура стиха определяется не заданной схемой, но некоей спонтанной реакцией, внутренней логикой поэтической мысли. На уровне слов-сигналов поэтической мысли в ст. взаимодействует два значимых ассоциативных ряда. С одной стороны, напоминающие об образном строе гражданственной лирики словесные формулы представляют своеобразную общественно-философскую «мотивировку» разочарования («ничтожество есть благо в здешнем свете…»; «и душно кажется на родине…» — ср. «Жалоба турка»). С другой стороны, постоянно звучат слова-сигналы, связанные с традицией «элегической школы», а значит, и с личностным, собственно психологическим обоснованием того раннего разочарования, ощущения безвременно настигшей старости души.

«Кривцову» («Пусть остылой жизни чашу / Тянет медленно другой; / Мы ж утратим юность нашу /Вместе с жизнью дорогой», [5; 50]), однако контекст, в котором эта строка предстает у Л., противоположен пушкинскому. Если в пушкинском послании в основе лирической ситуации был отказ от тягостного существования во имя радости, наслаждения и упоения жизнью, которое не может быть разрушено даже смертью («Смертный миг наш будет светел, / И подруги шалунов / Соберут наш легкий пепел / В урны праздные пиров»; [5; 50]), то лермонтовский монолог, словно иллюстрируя ставший привычным тезис о поэте как выразителе поколения, «опоздавшего родиться», рисует как раз это тягостное существование — в котором нет ни упоения жизнью, ни возможности умереть. Духота, тяжесть, тоска, ощущение горечи от окружающей пустоты, из которой не вырваться, — сигналы того душевного состояния, в котором существует лермонтовский человек, и юношеское ст. «Монолог» становится едва ли не первым развернутым анализом этого комплекса переживаний.

Некоторые мотивы ст. позднее отозвались в других произведениях Л.: в вариантах посвящения первой редакции поэмы «Демон» (см.: «Посвящение» («Прими, прими мой грустный труд…») ; «Посвящение» («Тебе я некогда вверял…», 1830).

Лит.: 1) Динесман Т. Г. «Монолог» // ЛЭ. — С. 284–285; 2) Дурылин С. На путях к реализму // Жизнь и творчество Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 234–235; 3) Журавлева А. И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. — М: Прогресс-Традиция, 2002. — С. 13; 4) Нейман Б. В. Пушкин и Лермонтов. Из наблюдений над стилем // Пушкин. Сборник статей. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 327, 342; 5) Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 2, кн. 1. Стихотворения, 1817–1825. — С. 50. 6). Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит. Ленингр. отделение, 1967. — С. 63–64; 7) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — С. 28.

«МОРСКАЯ ЦАРЕВНА» (1841).

–13. Впервые опубликовано — «Отеч. зап.», 1843, т. 28, № 5, отд. I, с. 1–2.

«Русалка», 1832; также исследователи отмечали близость «Морской царевны» к балладе А. С. Пушкина «Яныш-королевич», 1836). И. Н. Розанов в статье «Отзвуки Лермонтова» (1914) отмечал влияние «Морской царевны» на поэзию Серебряного века, в частности, на «Нереиду» (1903) К. Д. Бальмонта.

заканчивается печально для человека: прекрасная русалка оборачивается чудовищем, которое губит его, утаскивает в пучину. В балладе Л. царевичу также открывается нечеловеческая природа русалки: «Видит, лежит на песке золотом / Чудо морское с зеленым хвостом; / Хвост чешуею змеиной покрыт…» [II; 211]. Однако гибнет не царевич, а русалка.

Существует несколько трактовок философского смысла баллады. Д. С. Мережковский в очерке «Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908) писал об особом отношении Л. к природе, об умении поэта чувствовать боль природы как свою. Л. страдает, видя грубое вмешательство человека в жизнь скал, деревьев, морей и рек: «Ему больно за камни. <…> Больно за растения. <…> Больно за воду — Морскую Царевну…» [4; 49]. «Непонятный упрек», который шепчет морская царевна, умирая, — это «упрек всех невинных стихий человеку, своему убийце и осквернителю» [4; 49]. Д. С. Мережковский ставит «Морскую царевну» в один ряд со ст. «Три пальмы» (1839) и «Спор» (1841): в первом ст. Л. «больно за растения», которые люди с такой жестокостью срубили, во втором — «больно за камни»: «И железная лопата / В каменную грудь, / Добывая медь и злато, / Врежет страшный путь» [II; 193].

«Морской царевной» и «Дарами Терека» (1839), «Тамарой» (1841) и «Свиданьем» (1841). Все эти баллады посвящены теме трагической страсти: «В них говорится о страшных искажениях и гиперболах любви и ревности <…>: о диком вожделении старца Каспия, о грозном и губительном разврате Тамары, о бешеном ревнивце — герое «Свиданья» — и о том, что красота может иметь оскорбительно безобразную изнанку, способную смутить даже мужественного человека («Морская царевна»)» [3; 99]. Содержание всех этих баллад мифологическое, внеисторическое. Сходную точку зрения высказывает и современный исследователь игумен Нестор (Кумыш): «Жизнь преподнесла царевичу неожиданный урок: вместо царевны он получает чудище с хвостом. <…> Такова же, по мнению поэта, логика земного счастья: минутная, яркая радость обладания сменяется затяжным состоянием горькой обманутости» [1; 32].

мотивы повесть Н. В. Гоголя «Вий» (1835), где прекрасная панночка-ведьма губит Хому Брута). «Морская царевна» имеет параллели и с творчеством самого Л., которого занимал контраст между внешней красотой и жестокостью, порочностью души. Во многих его ранних ст. красивая, но бездушная кокетка заставляет влюбленного в нее юношу страдать или даже является причиной его гибели. В ст. 1841 г. «Тамара» царица Тамара «Прекрасна как ангел небесный, / Как демон коварна и зла» [II; 202]; она завлекает неосторожных путников, которые не могут противостоять ее чарам.

«Морской царевне» именно русалка оказывается жертвой. Ее гибель описана автором с сочувствием к мукам несчастной, вытащенной из родной стихии царевны: «Очи одела смертельная мгла. / Бледные руки хватают песок; / Шепчут уста непонятный упрек…» [II; 211]. Да, природа может быть чужда и даже враждебна человеку, ее внешняя привлекательность может оборачиваться отталкивающим уродством («чудо морское с зеленым хвостом»), однако победа человека над ней не вызывает у Л. торжества. Ср. описание смерти барса в поэме «Мцыри»: несмотря на то, что барс угрожает жизни Мцыри и наносит ему глубокие раны, автор устами своего героя говорит о звере с уважением и сожалеет о его гибели.

«Лермонтовской энциклопедии», представлено еще одно толкование баллады «Морская царевна». Попытка царевича поймать русалку — это попытка постичь тайну бытия, в данном случае — понять, что кроется за красотой русалки. Царевич не захватчик, не покоритель природы, а ее исследователь. Однако трагизм такой «естествоиспытательской» деятельности заключается в том, что для исследования морскую царевну нужно извлечь из ее естественной среды и вытащить на сушу, т. е. погубить ее. Опыт не проходит бесследно и для самого испытателя: «царевич «уходит» из баллады другим, не отважным и победительным витязем, а навсегда обреченным помнить о морской царевне и ее гибели» [2; 285]. Истину, следовательно, необходимо искать иным путем. Стремление в исследовательском азарте сорвать с нее покров тайны приводит к трагическим последствиям.

Лит.: 1) Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Нестор-История, 2011. — 340с.; 2) Кедров К. А., Щемелева Л. М. «Морская царевна» // ЛЭ. — С. 285–286;
М. Ю. Лермонтов: жизнь, творчество, увековечение памяти 316 Раздел 1 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — 266с.; 4) Мережковский Д. С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д. С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. — Гоголь. Творчество, жизнь и религия. — СПб.: книгоиздательское товарищество «Просвещение», 1911. — С. 3–58; 5) Розанов И. Н. Отзвуки Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. — М.; Пг.: Изд. т-ва «В. В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. — С. 237–289.

«МОЯ МОЛЬБА» («ДА ОХРАНЮСЯ Я ОТ МУШЕК…») (1830).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. VI. Впервые — «Отеч. зап.», 1843, № 12, отд. 1, с. 279, без назв. Стихи 1-2-й в первом издании были напечатаны: «Избави Бог от летних мушек, / От дев, боящихся любви».

«После разговора с одной известной очень мне старухой, которая восхищалась, и читала, и плакала над Грандисоном» [1]. По мнению М. Л. Скобелевой, благодаря стратегии языковой игры Л., определяемой семантическим ореолом многозначительного слова «мушки», от насекомых до «тафтяных мушек» и «мушек в глазах» в эпиграмме возникает особый эффект «стереоскопичности», соединения различных смыслов и интерпретаций истинного и мнимого, комического и псевдосерьезного [2].

«Моя мольба» // ЛЭ. — С. 312-313; 2) Скобелева М. Л., Ермоленко С. И. Эпиграммы М. Ю. Лермонтова: позиция лирического «я» сквозь призму языковой игры // Вестник Южно-Уральского университета, 2006. № 6 (61). — С. 37.

«МЫ СЛУЧАЙНО СВЕДЕНЫ СУДЬБОЮ…» —

см. «К *»

«МЫ СНОВА ВСТРЕТИЛИСЬ С ТОБОЙ…» —

«К ***»