Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "Н"

«<Н. Н. АРСЕНЬЕВУ>»

(1829–1830?). Автограф: РГАЛИ. Ф. 276, on. 2. Альбом Н. H. Арсеньева. Автограф имел подпись: «М. Лермантов». Ст. было опубликовано впервые в «Русском архиве» (№ 7/8 1871, стлб. 1271–1272).

Адресатом послания Л. был двоюродный брат матери поэта Николай Николаевич Арсеньев.

Ст. с перекрестной рифмовкой написано в анакреонтическом духе, что, за редким исключением (например: «К друзьям», «Пир», «Веселый час»), не было свойственно лирике Л.

Лит.: 1) Двинянинов Б. О потомках Л. в Тамбове // Тамбовская правда. — 1964. — 18 октября.

Т. М. Фадеева

«Н. Ф. И.... ВОЙ» («ЛЮБИЛ С НАЧАЛА ЖИЗНИ Я…») (1830).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, т. 127, № 11, отд. I, с. 250 под заглавием: «М. Ф. М…вой».

«ивановского цикла». Оно представляется своеобразной «экспозицией» того сложного, психологически противоречивого лирического «романа», который оформляется в целом ряде произведений Л. 1830– 1831 гг.: «Н. Ф. И.», «Романс к И…», «К ***» («Всевышний произнес свой приговор…»), «Когда одни воспоминанья…», «К чему волшебною улыбкой…», «1831-го июня 11 дня», «Не удалось мне сжать руки твоей…», «Видение» («Я видел юношу: он был верхом…»). Поэтическое обращение к возлюбленной строится здесь как признание в глубоко скрываемых переживаниях, которые не в силах понять равнодушные «счастливцы»; лишь истинно любящая душа способна сблизиться с душой поэта.

В поэтической исповеди лирического героя ст. последовательно сменяют друг друга характерные для юношеской лирики Л. мотивы одиночества, избранничества, ощущения собственного поэтического дара как знака свыше и одновременно как проклятия. Двойственен образ возлюбленной: мечты поэта наделяют ее способностью к пониманию и сочувствию, однако реальность оказывается психологически более сложной: «взор спокойный, чистый» не может провидеть того, что происходит в глубинах души; «неясные мечты» представляются плодом больного разума, «вздорного» желания — и единственной возможностью для лирического героя /самосознающего «Я» Л. остается уединенное познание собственной души.

Однако этот процесс лирического самопознания, отделяющий лермонтовского человека от всех остальных людей, даже в этом юношеском ст. оказывается не бесплодным. Герою дано почувствовать истинную цель бытия, он провидит в жизни наличие «чего-то тайного», «…чего даны в залог / С толпою звезд ночные своды», ему дано устремиться «к тому, что обещал нам Бог» [I; 79], хотя это интуитивное прозрение высшей цели бытия и не может быть познано при жизни человека в абсолютной ясности и полноте, — что и становится причиной трагического звучания последней строфы ст.

При первой публикации инициалы, по предположению И. Л. Андроникова, были изменены по просьбе самой Н. Ф. Ивановой, которая опасалась, что будет раскрыт истинный адресат ст.

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1967. — С. 119; 2) Гинзбург Л. Я. О лирике. — Л., Наука 1974. — С. 154; 3)Дурылин С. На путях к реализму // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 165–166; 4) Щемелева Л. М. «Н. Ф. И…вой» // ЛЭ. — С. 345.

«НА БУЙНОМ ПИРШЕСТВЕ ЗАДУМЧИВ ОН СИДЕЛ…» (1839).

Автограф беловой — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетрадь Чертковской б-ки), л. 55., записано рядом со ст. этого года «Памяти А. И. Одоевского». Впервые опубликовано в «Современнике» (1854, т. 43, № 1, отд. 1, с. 8) — две первые строфы. Третья строфа добавлена при вторичной публикации в «Современнике» (1857, т. 65, № 10, отд. 1, с. 189) под названием «Казот». Ст. не закончено.

В ст. слышны пророческие мотивы, поэтому его относят к так называемому позднему «провиденциальному» циклу. «Духовный взор» героя преодолевает закрытое обывателю пространство будущности и доносит картину грядущей печальной участи. Произведение можно считать своеобразной вариацией «вечной» философской темы — трагического разлада между исключительной личностью, индивидуальностью и равнодушной массой, охваченной потребительскими настроениями.

Появление названия «Казот» при вторичной публикации может быть связано с цензурными соображениями, однако указывает на конкретный источник. Им является рассказ Ж. Ф. Лагарпа о французском писателе-монархисте Ж. Казоте (1719–1792), якобы предсказавшем в 1788 г. на знатном обеде грядущие революционные потрясения, смерть многих присутствующих гостей и свою собственную. В 1792 г. он был казнен на гильотине. Рассказ Лагарпа был неоднократно опубликован в русских журналах и газетах и, возможно, привлек внимание поэта.

ко всей группе стихов о Шенье.

Предположительно, в ст. воплощен обобщенный образ пророка, созданный по традициям мировой литературы и символизирующий мудрость предвидения и неизбежность грядущих перемен.

Лит.: 1) В. Г. Объяснение к стих. Л. «Казот» // Русский архив, 1892. № 7. — С. 382–386; 2) Вацуро В. Э. «На буйном пиршестве задумчив он сидел» // ЛЭ. — С. 329; 3) Любович Н. А. О пересмотре традиционных толкований некоторых стихотворений Лермонтова //М. Ю. Лермонтов. Сб. ст. и материалов. — Ставрополь: Кн. издво, 1960. — С. 91–96; 4) Найдич Э. Э. Лермонтов и декабристы // Проблемы метода и жанра. В. 3. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1976. — С. 122– 123; 5) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит., 1967. — С. 337–38.

А. О. Тихомирова

«НА БУРКЕ ПОД ТЕНЬЮ ЧИНАРЫ…». (1841)

— РНБ, собр. рукописей Л., № 12 (записная книжка, подаренная В. Ф. Одоевским). Впервые опубликовано в журнале «Отеч. зап.» (1844, № 2, отд. 1, с. 200–201). Ст. не окончено, имеет в своем составе две строфы, а третья заменена многоточием. В автографе перед ним помещено четверостишие «Лилейной рукой поправляя». Предположительно, оба ст. с явно выраженным кавказским колоритом служат набросками к более крупному произведению. На это указывают общие стихотворный размер (амфибрахий) и перекрестная рифмовка.

_Лит.: 1) Андроников И. Л. ‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю., Собрание соч.: В 4-х тт. — М.: Худ. лит., 1964. Т. 1. — С. 658.; 2) Курбанов Ш. Этапы развития азербайджанско-руссских литературных связей в XIX в. — Баку, 1964. — С. 119; 3) Михайлов М. С. К вопросу о занятиях М. Ю. Л. «татарским» языком // Тюркологический сб. 1. — М.;Л.: АГПИ им. А. М. Горького, 1951. — С. 133–134; 4) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 280.

А. О. Тихомирова

«НА ВЗДОР И ШАЛОСТИ ТЫ ХВАТ...» (БУЛГАКОВУ) —

см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«НА ЖИЗНЬ НАДЕЯТЬСЯ СТРАШАСЬ…» —

см. «Отрывок»

«НА КАРТИНУ РЕМБРАНДТА» (1830–1831).

Автограф неизв. Авторизов. копия — ИРЛИ (тетр. XX). Впервые — «Библиотека для чтения», 1845, № 1, отд. 1, с. 6–7.

Ст. написано под впечатлением от увиденной картины голландского художника Рембрандта Харменса ван Рейна (1606– 1669) «Титус в монашеском платье» (1660, масло, холст, Амстердам, Государственный музей Рейксмузеум). Рембрандт создал портрет своего восемнадцатилетнего сына в одежде францисканского монаха: коричневый капюшон, теплый живой взгляд опущенных глаз, фон во мраке, из которого едва выступает стена и куст. С помощью света художник притягивает взгляд зрителя к лицу юноши, погруженного в свои мысли.

— это «мрачный гений», понимающий «порыв страстей и вдохновений». Поэт пытается в духе романтической байронической традиции разгадать тайну «надменного взгляда» юноши, который «горит» «тоской, сомненьем». В ст. есть прямая отсылка к Дж. Байрону и Гяуру, герою его одноименной поэмы, ставшему монахом еще в молодости («То не беглец ли знаменитый / в одежде инока святой? Быть может тайным преступленьем / Высокий ум его убит») [I; 278]. Пытаясь понять кто перед ним, Л. делает правильное предположение (Быть может, ты писал с природы): Рембрандту позировал его сын Титус. По мастерству и силе передачи чувств и страстей Байрон в поэзии, и Рембрандт в живописи для Л. равнозначны. В последних строчках поэт бросает упрек «бездушным» с «холодным взором», которым никогда не проникнуть в тайны искусства.

Картина «Титус в монашеском платье» находилась в коллекции графа А. С. Строганова, в его художественной галерее в Санкт-Петербурге. В связи с этим существует спорный вопрос о датировке ст. По расположению в тетради дату написания относят к 1830–1831 гг., когда Л. жил в Москве. Увидеть же картину поэт мог в Петербурге, но приехал он туда лишь в августе 1832 г. М. Ваняшовой была сделана попытка передатировать ст., а Л. Гроссман высказал предположение, что в начале 1830-х гг. картина могла находиться в Москве. По мнению Э. Найдича, представление об этой картине можно было получить через копию или из иллюстрированного печатного описания галереи (на французском языке): «Collection d’estompes d’apres a quelques tableaux de la Galerie de son exc. m-r le compte A. Stroganoff. St-Petersbourg» (1807), где воспроизведена гравюра этой картины под названием «Молодой монах-капуцин в высоком капюшоне». Также вводит в заблуждение фраза: «Или в страдальческие годы / Ты сам себя изображал?» Известно, что молодость Рембрандта была безбедной и счастливой, потери и страдания обрушились на него уже в зрелом возрасте, тогда как на картине изображен юноша. Э. Найдич считает, что под «страдальческими годами» «совсем не обязательно <…> предполагать время старости Рембрандта: Л., как это было ему свойственно, вообще наделял адресатов и прототипов своих произведений чертами собственной личности» [4]. В данном случае он имел в виду молодого человека, а не Рембрандта.

Е. А. Ковалевская выразила сомнение в том, что Л. мог видеть именно эту картину [5]. Но документально известно, что в коллекции графа А. С. Строганова были только две работы голландского художника: «Пророк Иеремия, оплакивающий гибель Иерусалима» и портрет «Титус в монашеском платье», обе были проданы заграницу в начале XX в. К тому же Л. достаточно точно описывает картину («лик полуоткрытый», «одежда инока», «все темно вкруг», «взгляд его горит»). Существование другого портрета монаха, написанного Рембрандтом, не известно.

Л. восхищала метафизика света голландского художника (все самое важное (лицо, руки) он выделяет светом, все несущественное — в полумраке). Рембрандтовские традиции: его художественную манеру, колорит, решение светотени, можно обнаружить не только в живописи поэта («Предок Лерма», «Испанец в белом кружевном воротничке», «Испанец с фонарем и католический монах», портрет В. Лопухиной в костюме испанской монахини), но и в художественном творчестве (портреты в «Княгине Лиговской», «Вадиме»).

Лит.: 1) Ваняшова М. Г. Лермонтов и Рембрандт // Проблемы русской литературы. — Ярославль: Рыбинский дом печати, 1968. — Вып. 2. — С. 269– 287; 2) Гроссман Л. П. Лермонтов и Рембрандт // Ученые записки Моск. гор. пед. ин-та. — М., 1946. — Т. 7. — С. 61–74; 3) Врангель Н. Н. Лермонтов — художник // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 тт. — СПб.: Императорская Академия наук, 1913, — Т. 5. — С. 210–217; 4) Найдич Э. Примечания // М. Ю. Лермонтов. Полн. собр. соч.: В 2-х т. Л.: Совесткий писатель, 1989. — Т. 1. — С. 651–652; 5) Ковалевская Е. А. Рембрандт // ЛЭ. — С. 465.

«НА СЕВЕРЕ ДИКОМ СТОИТ ОДИНОКО…» («СОСНА») (1841).

Беловой автограф 1-й ред. — РНБ, Собр. рукоп. Л.; ИРЛИ, оп. 1, № 50 (альбом З. И. Юсуповой-Шове). Черновой автограф 2-й ред. — РНБ, Собр. рукописей Л. Копии второй ред. — ИРЛИ, оп. 1, № 25; ИРЛИ, оп. 1, № 15, тетр. XV.

Существуют две редакции ст. 1-я ред. опубликована впервые — «Нива», 1888, № 46, с. 1161. 2-я ред. — опубликована в «Отечественных записках», 1842, № 1, отд. 1, С. 124, под заглавием «Сосна» и с датой «1840».

«Сосна стоит одиноко» («Ein Fichtenbaum steht einsam») из «Книги песен» (1827), цикл «Лирическое интермеццо», № 33. Л. измеряет грамматический род слова «еin Fichtenbaum» с мужского на женский, т. к. в немецком языке «сосна» — мужского рода. Первая редакция ст. содержит эпиграф из ст. Г. Гейне:

Im Norden auf kahler
Hoh Neine

Стоит одиноко сосна,
… под снегом сыпучим,
Качаяся, дремлет она.

В далекой восточной земле,
Растущая тихо и грустно

— с отступлениями от оригинала, в особенности, во втором варианте, публикуемом в данном издании. Отступления связаны с переосмыслением сюжетной ситуации подлинника.

У Гейне — вследствие родовых различий в немецком языке «сосны» и «пальмы» аллегорически раскрывается любовная драма юноши и девушки, оказавшихся в разлуке. У Л., ввиду родовой идентичности в русской лексике этих же слов, разъединение Сосны и Пальмы раскрывается как явление социального порядка, как трагедия одиночества.

Мотив одиночества усилен у Л. еще и тем, что Пальма существует только в сознании Сосны, в ее «сне», а не в реальном пространстве. Трагизм одиночества получает вследствие этого дополнительное усиление.

Текст лермонтовского ст. неоднократно иллюстрировался (И. И. Шишкин, Я. Коган, М. Е. Малышев, В. А. Фаворский) и получал интерпретацию во многих муз. Соч. (М. А. Балакирев, А. С. Даргомыжский, Н. А. Римский-Корсаков, С. В. Рахманинов и др.).

— М.: Изд-во АН СССР, 1953–1959. — Т. 6. — С. 548; 2) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.;Л.: АН СССР, 1961. — С. 345–346.

И. П. Щеблыкин

«НА СЕРЕБРЯНЫЕ ШПОРЫ…» (1833–1834).

Автограф беловой — ИРЛИ, тетрадь XXI. Ст. датируется концом 1833 — началом 1834 г., связанного со временем пребывания Л. в Школе юнкеров. Впервые опубликовано в «Саратовском листке» (1876, № 1.). Ст., вероятно, связано с тематикой занятий верховой ездой в Школе юнкеров.

Выражение искренней заботы о животном, переживание за его здоровье и экскурс в историю, несомненно, имеют под собой глубинный подтекст. Речь идет об отсутствии разумного подхода к любому начинанию, о псевдо-успехах «просвещенья», подтверждающих истинность афоризма «а воз и ныне там». Социальная сатира здесь явно не выражена, но подразумевается.

— Пг., Типогр. т-ва М. О. Вольф. 1915. — С. 127–128; 2) Литературный критик, 1940. — Кн. 3–4. — С. 219–220.

А. О. Тихомирова

«НА ТЕМНОЙ СКАЛЕ НАД ШУМЯЩИМ ДНЕПРОМ…» (1830–1831).

— оп. 1, № 21 (тетр. XX), л. 12– 12 об., опубликовано впервые в журнале «Северный вестник» (1889, № 3, отд. I, стр. 84).

Юношеское ст. Л., близко по жанру к элегии, представляет собой философские раздумья о жизни. Ст. построено по принципу параллелизма и контраста. В первой строфе образная аллегория — одинокое деревцо, которое растет в чуждом ему мире «на темной скале над шумящим Днепром» [I; 247], ветер его «ломает и гнет» [I; 247], растущее на самом обрыве оно постоянно обречено на гибель. Во второй строфе — лирический герой, который испытывает удары судьбы, подобно одинокому деревцу испытывает острое чувство тоски: «Он должен влачить одинок под луной / Обломки сей жизни остылой; / Он должен надежды свои пережить / И с любовью в сердце бояться любить!» [I; 247]. Ст. носит автобиографический характер: лирический герой наделен присущими самому поэту душевными переживаниями. Построение ст. на противопоставлении двух миров, аллегорический сюжет в дальнейшем развивается в поздних ст. «На севере диком» (1841) и «Листок» (1841), в которых дерево оказывается символом одинокого, не имеющего цели, скитальческого существования.

и трехстопных амфибрахиев с одними мужскими рифмами. Сочетание амфибрахия с анапестом придает ст. ритмическое своеобразие.

Лит.: 1) Вацуро В. Э. «На темной скале, над шумящим Днепром…» // ЛЭ. — С. 331; 2)Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491.

«НАВОДНЕНИЕ» (дата неизв.).

Местонахождение рукописи неизвестно, в связи с чем нет достаточных оснований для установления авторства ст. Ст. опубликовано как приписываемое Л. в собрании сочинений поэта в 10-ти т. (М.: Воскресенье, 2000), в котором напечатано по журналу «Былое» (1906 г., май). Первые 4 стиха были опубликованы М. Н. Лонгиновым («Русский вестник», 1860, № 8) как написанные Л. и полученные от «Л. И. А.» — Л. И. Арнольди, которому действительно принадлежало собрание автографов Л.

— наводнение, произошедшее в1824 г. в Петербурге является аллегорическим изображением восстания декабристов [3; 447]. На принадлежность ст. Л. указывает любитель литературы и писатель Н. И. Второв, записавший это ст. в рукописный сборник. Ст. близко к поэме А. С. Пушкина «Медный всадник», опубликованной в 1837 г., в связи с чем аллегорический образ мог быть подхвачен поэтом: «И быстро поднялися волны, / Сначала мрачны и безмолвны. / И царь смотрел; и, окружен / Толпой льстецов, смеялся он; / И царедворцы говорили: / «Не бойся, царь… мы здесь… Вели, / Чтоб берега твоей земли / Стихию злую отразили; / Ты знаешь, царь, к борьбе такой / Привык гранитный город твой» [1; 226]. Тема наводнения интересовала Л., на что указывает В. А. Соллогуб: «Л. <…> любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом» [2; 277].

«Наводнение», оспорив авторство Л., отнес его перу А. И. Одоевского («Каторга и ссылка», 1925, № 8/21/). Эта атрибуция была отвергнута М. К. Азадовским и М. А. Брискманом. В. Э. Вацуро указывает: «Вопрос об авторстве этого стихотворения остается открытым; художественное несовершенство текста не позволяет приписывать его Л., и оно не включается в раздел «Dubia» собр. соч.; с др. стороны, не исключена возможность, что первые 4 стиха существовали в его автографической записи, ныне утраченной» [3; 447].

Лит.: 1) М. Ю. Лермонтов. Собр. соч.: В 10 т. — М.: Воскресенье, 2000. — Т. 2.: Стихотворения 1828–1831 гг. — 356 с.; 2) М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1979. — 672 с.; 3) Вацуро В. Э., Окунев Б. Г. Приписываемое Лермонтову // ЛЭ. — С. 445–447.

К. А. Поташова

«НАДЕЖДА» (1831).

Автограф беловой — ИРЛИ, тетрадь XI, копия — там же, тетрадь XX. Впервые опубликовано в «Северном вестнике» (1889, № 2, с. 127–128). Ст. юношеского периода творчества Л. Предположительно, образ «птицы рая» мог быть заимствован из повести А. А. Бестужева «Изменник» (1825): «Райская птичка — надежда летела передо мной и манила вперед своими блестящими крыльями».

Романтическая «атрибутика» произведения ощутима во всем его образном строе. Голова птицы-надежды видится герою «пурпуром», спину заменяет «лазурь небесная», крылья представляются «пылью золотистой», подчеркивая ее воздушность и неуловимость. «Сладкий» голос ее звучит только ночью, когда перед страдающей человеческой душой в полный рост встают все страхи, бури, «тягость мук». Именно поэтому надежда названа «птицей рая»: ее исцеляющий «тихий» голос перечеркивает отчаяние, вселяет уверенность, дарует мир и покой.

— М.; 1958. — С. 145; 2)Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 433; 3) Семенов Л. К вопросу о влиянии Марлинского на Л. // Филологические записки, 1914. — В. 5–6. — С. 622–625.

«НАЕДИНЕ С ТОБОЮ, БРАТ…» —

см. «Завещание»

«НАПОЛЕОН» («ГДЕ БЬЕТ ВОЛНА О БРЕГ ВЫСОКОЙ…») (1829).

Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Впервые в отрывках опубликовано: «Русская мысль», 1881, № 11, с. 152; полностью – Соч. под ред. Висковатого, т. 1, 1889, с. 362–364.

«наполеоновский цикл» произведений Л. (см.: «Эпитафия Наполеону» (1830), «Наполеон. Дума» (1830), «Святая Елена» (1831), «Воздушный корабль» (1840), «Последнее новоселье» (1841)), центральные мотивы которого, определившие интерес юного поэта к фигуре Наполеона, — судьба и слава, ощущение таинственной избранности, определившей взлеты и трагические падения на жизненном пути Наполеона, делало его личностно близким лирическому «я» Л., поэтому наполеоновский миф оказывается важным в становлении не только историко-политической мифологии, но и лирического самосознания поэта. В формировании этого мифа Л. большое значение имело влияние пушкинской традиции (ср.: «Наполеон», 1821; фрагмент «Зачем ты послан был и кто тебя послал?», 1824; «К морю», 1824; «Герой», 1829).

Знаки оссианической традиции, определяющие пейзаж ст., сближают его с одним из продуктивных направлений в развитии русской элегии («Но вот полночь свинцовый свой покров / По сводам неба распустила <…>», «И дуб возвышенный, и волн прибрежных стон <…>» [I; 45]). Центральное место в композиции ст. занимает монолог лирического героя — «возвышенного, но юного» певца с арфой, его элегическая песнь, посвященная памяти Наполеона. Построение песни определяют последовательно возникающие риторические вопросы — отражение непостижимых тайн судьбы героя: «Зачем он так за славою гонялся? / Для чести счастье презирал? / С невинными народами сражался? / И скипетром стальным короны разбивал?..» [I; 46]. Образ Наполеона-изгнанника, печально угасавшего на острове Святой Елены, а также встающая из могилы тень вводят в ст. мотив посмертного успокоения и возвышения героя: теперь он в мире, где «нет ни почестей, ни счастия, ни рока!», он окончательно ушел от людей, стал «выше» всего земного мира; этим романтическим мотивом завершается ст. Л.

«Отмеченный божественным перстом…»: Наполеоновский миф Лермонтова и Стендаля // Вольперт Л. И. Лермонтов и литература Франции. — Тарту: Тартусск. ун-т, 2010. — С. 176– 194; 2) Шагалова А. Ш. Тема Наполеона в творчестве М. Ю. Лермонтова // Уч. зписки МГПИ им. В. И. Ленина, 1970. — Вып. 389. — С. 194–218.

Т. А. Алпатова

«НАПОЛЕОН (ДУМА)» («В НЕВЕРНЫЙ ЧАС, МЕЖ ДНЕМ И ТЕМНОТОЙ…») (1830).

— ИРЛИ, тетр. VI. Копия — ИРЛИ, тетр. XX; сделана с более позднего автографа. Впервые опубликовано: «Русская мысль», № 11, с. 152–154, с искажениями.

«наполеоновский цикл» лирики Л. (см.: «Наполеон» (1829), «Эпитафия Наполеону» (1830), «Святая Елена» (1831), «Воздушный корабль» (1840), «Последнее новоселье» (1841)).

Романтизируя образ Наполеона, Л. окружает его оссианическим колоритом, романтическая противоречивость, дисгармоничность которого созвучна тем противоречиям, которыми была полна душа Наполеона при жизни и которыми окрашена память о нем после смерти. Тень Императора появляется «В неверный час, меж днем и темнотой»; его облик смутен и загадочен, лишь «шляпа» и «две руки, сложенные крестом» заставляют узнать в странном призраке тень Наполеона (в его своеобразном «портрете» Л. перефразировал стихи из VII главы романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: «Под шляпой, с пасмурным челом, / С руками, сжатыми крестом…»).

Доминанта образа Наполеона в этом ст. — мотив противоречивости самой души героя, «внутренней войны», которая определяет его существо. Призрак «чужд страстей», но все равно он «полон прежних дум», его душа, при всей противоречивости, верна себе («Он тот же все…»), — и эта неподвижность обращает мысль поэта к идее неизменности истинного величия: и в бурной судьбе Наполеона, и в вынужденном покое ссылки, и после смерти герой остается самим собой.

Лит.: 1) Вольперт Л. И. «Отмеченный божественным перстом…»: Наполеоновский миф Лермонтова и Стендаля // Вольперт Л. И. Лермонтов и литература Франции. — Тарту: Тартусск. ун-т., 2010. — С. 176– 194; 2) Шагалова А. Ш. Тема Наполеона в творчестве М. Ю. Лермонтова // Уч. зписки МГПИ им. В. И. Ленина. 1970. — Вып. 389. — С. 194–218.

«НАСТАНЕТ ДЕНЬ — И МИРОМ ОСУЖДЕННЫЙ…» (1831).

Автограф: беловой — ИРЛИ, тетрадь IV. Впервые опубликовано в «Отечественных Записках» (1859, № 7, отд. I, с. 49). Ст. юношеского периода, написано в жанре любовной элегии. Герой в своем сознании аналитически подходит к любовному чувству, отмечая своеобразные вехи в его развитии. Прошлое — это воспоминания о былых муках открывшего когда-то «таинственную душу» любимому человеку, настоящее — осознание единства двух сердец, которых «смерть не разрознит». В будущем же предрекается не райское наслаждение, а неизбежное мщение той, которая «неправедным укором и речью клеветы» оскорбит тень прошлого. Такой поворот темы в финальной части ст. иллюстрирует характерные для юношеских стихов Л. переживания непостоянства и ветрености коварной женской натуры. Однако в данном произведении поэт выходит за рамки любовной тематики. Грядущая смерть рисуется как особая «страна», где нет притворства и царствует искренность. Подобное вплетение философско-нравственных мотивов в контекст определенной темы (в данном случае — любовной) является свидетельством разностороннего мироощущения Л. в ранний период, что наблюдается и в других произведениях. В ст. «Послушай! вспомни обо мне…», «Романс к И…», «Из Андрея Шенье», «Не смейся над моей пророческой тоскою…», др. прокламируется идея изгнанничества из мира «хитрой вражды» и неотвратимости скорой гибели в нем. Финал ст. перекликается с концовкой ст. Д. В. Веневитинова «Завещание».

Лит.: 1) Вацуро В. Э. «Ирландские мелодии» Томаса Мура в творчестве Лермонтова // Русская Литература, 1965. — № 3. — С. 184– 192; 2) Кирпотин В. «Неведомый избранник» // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. — Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 24; 3) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — С. 36–37; 4) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 437; 5) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов как историко-литературная проблема // Атеней. Историко-литературный временник. — Кн. 1–2. — Л.: АН СССР, 1924. — С. 58–59.

«НЕ ВЕРЬ СЕБЕ». (1839)

Автограф неизв. Впервые опубликовано в «Отечественных Записках» (1839, т. 3, № 4, отд. III, с. 277–278), затем в сб.: «Стихотворения» Л. (1840), где датировано 1839 г.

Ст. зрелого Л., где совмещены ключевые для его творчества темы одиночества, разочарования, безнадежности, душевной опустошенности, трагического разлада художника и толпы. Произведению предпослан эпиграф из «Пролога» к «Ямбам» О. Барбье. В 1-м стихе Л. знаменательно изменил текст: вместо «Que me font apres tout les vulgaires abois / De tous ces charlatans…» («Какое мне в конце концов дело до грубого крика всех этих шарлатанов…») в эпиграфе стоит «Que nous font…» («Какое нам дело…»). Т. о, эта реплика звучит как будто от имени «толпы», раздражающейся от «плясунов, танцующих на фразе».

«толпой», но одновременно и разочаровывается в реализации задуманного. Трактовка ст. в русле самокритики поэта (его неприятия собственных романтических переживаний, свойственных ранней лирике, повышенной эмоциональности, бурных страстей) обедняет его замысел. Л. стремится оценить глубину разрыва между поэтом и «толпой», а также причины этого разрыва с двух позиций — с личной, художнической и обобщенной, со стороны («какое дело нам…»). Обе точки зрения оказываются несовершенными, т. к. мир, в котором им приходится сосуществовать — это мир обмана и притворства. Настоящее искусство никому не нужно. Именно поэтому происходит потеря всех ценностей: герой не находит успокоения ни в творчестве, ни в человеческом общении, ни в дружбе, ни в любви. Его не может привлечь ни бурное чувство, ни строгость рассудка, т. к. он подчинен правилам всеобщей заразной игры, распространенной в окружающем и вытравляющей подлинную суть всего живого. Былое творческое вдохновение видится «язвой», «тяжелым бредом», «отравленном напитком». Редкие «чудесные» моменты открытий прекрасного пресекаются «словом ледяным». Все существующее воспринимается огромной сценой, где каждый искусно играет свою роль, и любое проявление истинного чувства кажется «неприличным». В финале ст. возникает образ «разрумяненного трагического актера», «махающего мечом картонным», символизирующий всю противоестественность, абсурдность отношений «лиц праздничных» и их же обреченность. Данный образ основывается и на самопародии, т. к. поэт осознает невозможность донести до «толпы» высокую истину в силу бесполезности решения этой задачи.

Ст. было не понято многими современниками Л., однако его высоко оценил В. Г. Белинский. Ст. положил на музыку Н. И. Казанли [16].

— М.: Худ. лит., 1977. — С. 567; 2) Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9-ти тт. — М.–Л.: Худ. лит., 1953–1959. Т. 3. — С. 190–191; 3) Брюсов В. Оклеветанный стих // Беседа, 1903. № 11. — С. 786–788; 4) Висковатый П. Ответ на статью Миклашевского «М. Ю. Л. в заметках его товарища» //«Русская Старина», 1885. № 2. — С. 476–477; 5) Гинзбург Л. Я. О лирике. — Л.: Советский писатель, 1974. — С. 153–171; 6) Григорьян К. Н. Лермонтов и романтизм. М.;Л.: Наука, 1964. — С. 71–77; 7) Коровин В. И. Проблема поэта и поэзии в лирике Лермонтова 1837–1841 гг. // Русская литература XIX в. — М.: Просвещение, 1959. — С. 44–45; 8) Котляревский Н. А. М. Ю. Лермонтов. — П., 1915. — С. 161–163; 9) Максимов Д. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — С. 93, 96; 10) Пумпянский Л. Стиховая речь Лермонтова // Лит. н. -во — Т. 43–44. — С. 402; 11) Розанов И. Н. Отзвуки Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову. — М. -П.: Издание Т-ва «В. В. Думнов, Наследники Бр. Салаевых», 1914. С. 246–247; 12) Тойбин И. М. Стихотворение Лермонтова «Не верь себе» // НДВШ. Филол. науки, 1964. — № 3 (27). — С. 15–25; 13) Усок И. Е. Герой лирики Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1964. — С. 225–228; 14) Эйхенбаум Б. М. Казанская тетрадь Лермонтова // Лит. н. -во т. 45–46. — С. 95–97; 15) Эйхенбаум Б. М. О поэзии. — Л.: Сов. писатель, 1969. — С. 308–310; 16) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

А. О. Тихомирова

«НЕ ГОВОРИ: ОДНИМ ВЫСОКИМ…» —

см. «К ***»

«НЕ ГОВОРИ: Я ТРУС, ГЛУПЕЦ!…» —

«К…»

«НЕ ДУМАЙ, ЧТОБ Я БЫЛ ДОСТОИН СОЖАЛЕНЬЯ…» —

см. «К ***»

«НЕ ЗНАЮ, ОБМАНУТ ЛИ БЫЛ Я…» —

см. «Песня»

«НЕ ИГРАЙ МОЕЙ ТОСКОЙ…» —

см. «К N. N. ***».

«НЕ МЕДЛИ В ДАЛЬНОЙ СТОРОНЕ…» —

см. «К ***»

«НЕ МОГУ НА РОДИНЕ ТОМИТЬСЯ…» —

«Стансы»

«НЕ ОБВИНЯЙ МЕНЯ, ВСЕСИЛЬНЫЙ…» —

см. «Молитва»

«НЕ ПЛАЧЬ, НЕ ПЛАЧЬ, МОЕ ДИТЯ…» (дата написания неизв.).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1843, № 6, отд. 1, с. 195. Б. М. Эйхенбаум датирует ст. предположительно 1841 г., И. Л. Андроников — временем работы над романом «Герой нашего времени», т. е. не ранее 1837 г.

«Демон» и романом «Герой нашего времени», прежде всего, повестью «Бэла»). Герой, заброшенный судьбой «из дальней, чуждой стороны» в южный край Грузии противопоставлен всем — его холодная душа чужда любви той юной, прекрасной девушки, которую он увлек; он не похож на «прекрасных юношей» Грузии; бежавший из своей страны, в поисках «славы и войны», он остается всем чужим.

В рецензии на первую публикацию ст. в «Отечественных записках» В. Г. Белинский назвал его произведением «высокого достоинства» [2]. Ст. положили на музыку С. В. Рахманинов, Н. Я. Мясковский и др. [4].

<Комментарии> // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Худ. лит., 1964. Т. 1. — С. 640; 2) Белинский В. Г. Стихотворения М. Лермонтова: [Рецензия]. — СПб., 1844. Ч. 4 // Белинский В. Г. М. Ю. Лермонтов: Статьи и рецензии. — Л.: ОГИЗ: Худ. лит., 1941. — С. 227; 3) Эйхенбаум Б. М. <Комментарии> // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: в 5-ти т. — М.; Л.: Academia, 1937. — Т. 2. — С. 253.; 4) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. – 176 с.

Т. А. Алпатова

«НЕ ПРИВЛЕКАЙ МЕНЯ КРАСОЙ!» —

«К…»

«НЕ СМЕЙСЯ НАД МОЕЙ ПРОРОЧЕСКОЙ ТОСКОЮ…» (дата написания неизв.).

Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетрадь Чертковской библиотеки). Впервые опубликовано в сб. «Вчера и сегодня» (1846, кн. 2, с. 153 без последней строки («Пускай! я им не дорожил») и точками вместо слова «плаха»).

Ст. не имеет формального завершения, последняя строка является нерифмованной. Ст. связано по тематике с другими, часто называемыми «провиденциальными» произведениями 30-х гг.: «Настанет день — и миром осужденный», «Послушай! вспомни обо мне…», «Романс к И…», «Из Андрея Шенье», др. Герой предрекает свою грядущую гибель на плахе, принимая «удар судьбы» как неизбежность. Под «ударом судьбы» понимается не только скорая казнь: «недоцветший гений» обречен быть в изгнанниках у «толпы» даже после своей смерти.

Разногласия вызывает год создания произведения. Наиболее распространено мнение о появлении ст. в 1837 г., связанного с арестом Л. Часто встречающийся в поэзии Л. «венец терновый» как символ избраннической и мученической доли художника обращает на себя внимание в данном ст. и органично связывается с элегией «Смерть поэта» (1837). Однако некоторые исследователи отмечают в данном произведении тяготение Л. к ст. А. С. Пушкина «Андрей Шенье» и указывают на вариации определенных образов и мотивов именно в ранней лирике: «Можно думать, что «Не смейся…» непосредственно предшествует «Смерти поэта», подготавливая его поэтическую фразеологию и отчасти проблематику, и связано с нередкими у раннего Л. моментами душевного кризиса, обусловленного биографическими или творческими причинами». Ст. необходимо соотносить и с ранним произведением «Когда твой друг с пророческой тоскою» и считать его более поздней редакцией.

«Не смейся над моей пророческой тоскою» // ЛЭ. — С. 337; 2) Кирпотин В. «Неведомый избранник» // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 35–36; 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова — Л.: Наука, 1964– 266с.; 4) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л.: АН СССР, 1961. — С. 340.

А. О. Тихомирова

«НЕ ТЫ, НО СУДЬБА ВИНОВАТА БЫЛА…» —

см. «К***».

«НЕ УЕЗЖАЙ, ЛЕЗГИНЕЦ МОЛОДОЙ…» —

«Прощанье».

«НЕ ЧУДНО ЛЬ, ЧТО ЗОВУТ ВАС ВЕРА?..» (БУХАРИНОЙ) —

см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>.

«НЕБО И ЗВЕЗДЫ» (1831).

Автограф — ИРЛИ, тетр. XI. оп. 1, № 11, л. 23 об. Есть копия — ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX), л. 40–40 об. Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1845. Т. 68. № 1. Отд. I. С. 9.

«слушающих» и «говорящих» («Светись, светись, далекая звезда…», «Пророк», «Выхожу один я на дорогу»), но часты и образы бесстрастных, далеких от людей звезд, вместе с тем столь же исполненных спокойствия и «ясности», как и первые («Звезда» («Вверху одна горит звезда…»), «Сашка», «Сказка для детей», «Фаталист») [10]. С образами звезд для Л. связаны «выход в созерцание» [8], успокоение, умиротворение и отказ от бунта. «Далекие звезды» в ст. «Небо и звезды» становятся «эмблемой этического идеализма, стремления к “далекому” и “прекрасному”», они созвучны «высшим запросам человеческого духа» [11]. «Ясность» звезд сравнивается со «счастьем ребенка». Детская чистота и безгрешность в творчестве Л. выступает важнейшей чертой идеала, забытого людьми, но существующего в мире природы (ср. например, в «Княжне Мери»: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка» [VI; 261]). Однако для лирического субъекта ст. «Небо и звезды» этот идеал жив, а его достижение становится обязательным условием счастья. Лирический субъект тяготится тем, что его человеческая природа отлична от «звездной», и завидует звездам, а не другому человеку. Противопоставление лирического субъекта мелочно своекорыстным людям и желание оторваться от их жизни объясняется не индивидуалистической потребностью стать над людьми, а традиционными для русского поэта «к далекому стремленьем» [4] и нежеланием жить «пленившись суетой» [4], ясно и кротко (о чем свидетельствует повторяющаяся ограничительная частица «только») переданными в концовке:

Люди друг к другу

Я же, напротив,
Только завидую звездам прекрасным,

— нашел выражение в жанрово-стилевой и ритмикоинтонационной структуре ст. «Небо и звезды», на особенности которой указывает И. Б. Роднянская: «Ст. написано в духе ноктюрна и родственно жанру философической “думы”, только начинавшему входить в русскую поэзию (позже — у А. Кольцова). В нем сочетается уединенное сосредоточенное размышление (осложненное спором с невидимым собеседником — с “людьми”) и песня: типичные для нее приемы параллелизма (“люди — звезды”), черты амебейной композиции (”чем ты несчастлив?” — “тем я несчастлив”), фольклорные элементы (“добрые люди”), четкий строфико-куплетный строй. Столь совершенное соединение декламационно-риторического стиля с напевным характерно для зрелого Л., а в юношеской лирике — редкость. Это один из самых интересных версификационно-строфических экспериментов молодого поэта; в ст. три пятистишия безрифменного дактиля, в каждом три 2-стопных (а в 1-й строфе, где торжественно-замедленная пейзажная экспозиция, — три 3-стопных) и два 4-стопных стиха; клаузулы женские, но мужское окончание отмечает конец каждой строфы и соответственно каждого риторического периода. Несмотря на упорядоченность, имеется определенное сходство с экспериментами Л. в области вольного стиха» [10].

Ст. иллюстрировал В. Г. Капустин, положили на музыку: Ф. С. Акименко, Б. В. Асафьев, Н. В. Галкин, А. Б. Гольденвейзер, А. Т. Гречанинов, Г. П. Дмитриев, Ф. А. Заикин, В. И. Зверев, В. А. Золотарев, В. М. Иванов-Корсунский, Ц. А. Кюи, М. НажетВильбушевич, Я. М. Сухов, Н. Ф. Христианович, А. А. Шварц, А. А. Шеншин.

Лит.: 1) Аношкина В. Н. Звездный мир поэзии М. Ю. Лермонтова // «Мой гений веки пролетит…». К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Воспоминания, критика, суждения. — Пенза: Лермонтовское об-во, 2004. — С. 133; 2) Бесчеревных Ю. С., Виноградова И. К. Нравственный идеал в любовной лирике Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы идеала: Межвузовский сб. научных трудов / Отв. ред. И. П. Щеблыкин. — Куйбышев: КГПИ, 1989. — С. 27; 3) Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество // Сочинения: В 6 т. / Под ред. П. А. Висковатого. — Т. 6. — М., 1891. — С. 146–147; 4) Жуковский В. А. Стихотворения и поэмы. — Л.: Сов. писатель, 1958. — С. 285, 82; 5) Коровин В. И. Лирический голос поколения // Лермонтов в школе. — М.: Просвещение, 1976. — С. 22; 6) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // М. А. Пейсахович. Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 453–454; 7) Песков А. М., Турбин В. Н. Действие и подвиг / Мотивы // ЛЭ. — С. 290–312; 8) Полукарова Л. В. Своеобразие лирического героя М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы идеала: Межвузовский сб. научных трудов / Отв. ред. И. П. Щеблыкин. — Куйбышев: КГПИ, 1989. — С. 42; 9) Роднянская И. Б. Земля и небо / Мотивы // ЛЭ. — С. 290–312; 10) Роднянская И. Б. Небо и звезды // ЛЭ. — С. 337–338; 11) Розанов И. Н. Лермонтов — мастер стиха // Розанов И. Н. Литературные репутации. Работы разных лет. — М.: Сов. писатель, 1990. — С. 153–154.

А. Р. Лукинова

«НЕВИННЫЙ НЕЖНОЮ ДУШОЮ…» —

см. «Романс»

«НЕДАРОМ ОНА, НЕДАРОМ…» (ТОЛСТОЙ) —

см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«НЕЗАБУДКА» (1830).

–2. Первая публ. в «Отечественных записках», 1843, т. 31, № 11, отд. 1, с. 194–195.

Произведение раннего периода творчества Л. Представляет собой переделку одноименного ст. немецкого поэта и драматурга Августа фон Платена 1813 г. «Vergi. meinnicht». Л. лишил ст. сентиментально-романтического пафоса оригинала и придал легенде иронический смысл, показывая пустоту и нелепость требования «нежной девы», ставшего смертельным для влюбленного рыцаря. Л. назвал ст. сказкой. Зачин практически полностью повторяет начало незавершенного ст.. «В старинны годы жили– были…», автограф которого расположен на одной странице с текстом «Незабудки». Ст. примыкает к произведениям Л. о безответной, обманутой любви. В. Г. Белинский называл «Незабудку» одним из тех юношеских произведений Л., которые «замечательны не столько в эстетическом, сколько в психологическом отношении, как факты духовной личности поэта» [1]. Ст. положили на музыку С. И. Потоцкий, А. А. Алексеевский [6].

Лит.: 1) Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. — М.–Л.: Худ. лит., 1953–1959. — Т. 8. – С. 94; 2) Гаркави А. М. Заметки о М. Ю. Лермонтове // Уч. зап. Калинингр. пед. ин-та, 1959. — Вып. 6. – С. 277; 3) Данилевский Р. Ю. «Незабудка» // ЛЭ. – С. 338; 4) Семенов Л. П. Об источнике стихотворения Л. «Незабудка» // Уч. зап. Сев. -Осет. гос. пед. ин-та, 1942. — т. 3 (16). – С. 17–21; 5) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 451; 6) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«НЕРЕДКО ЛЮДИ И БРАНИЛИ…» (1830).

Юношеское ст., в котором обозначены характерные для творчества Л. тем одиночества поэта-избранника, драматические взаимоотношений поэта и общества.: В центре — конфликт внутреннего мира поэта с равнодушной толпой, окружающей действительностью. Не нужный обществу, поэт восклицает: «Нередко люди и бранили, / И мучили меня за то, / Что часто им прощал я то, / Чего б они мне не простили» [I; 159]. Сам образ толпы, который в ст. «Пророк» и «Не верь себе» будет раскрыт глубоко психологично, в ст. только намечен. Остро и трагично в ст. прозвучал финал: «Я снова меж людей явился / С холодным, сумрачным челом; / Но взгляд, куда б ни обратился, / Встречался с радостным лицом!» [I; 159] —сердце поэта за маской «сумрачного чела» перестало чувствовать равнодушие толпы и удары рока. Важность заключительной строфы подчеркнуто и самим ее построением: поэт отказывается от кольцевой рифмовки и использует перекрестную — подобное построение отделяет последнюю строфу от предыдущих, и в тоже время предшествующие строфы, стихов, связанные смежной рифмой, усиливают трагический образ гонимого поэта. Аналогичное построение используется Л. и в ст. «Пророк».

«Нередко люди и бранили…» // ЛЭ. — С. 340; 2) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491; 3) Эйхенбаум Б. М. О поэзии. — Л.: Сов. писатель, 1969. — 554с.

К. А. Поташова

«НЕТ! МИР СОВСЕМ ПОШЕЛ НЕ ТАК…» (ТРУБЕЦКОМУ) —

<Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«НЕТ! — Я НЕ ТРЕБУЮ ВНИМАНЬЯ…» —

см. «В альбом»

«НЕТ, НЕ ТЕБЯ ТАК ПЫЛКО Я ЛЮБЛЮ…» (1841).

Автографы: РНБ, Собр. рукоп. Л., № 12 (записная книжка, подаренная В. Ф. Одоевским), беловой и черновой. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1843, № 6, отд. 1, с. 194 (с неточностью в строке 8).

отрезков; последовательное развитие поэтической мысли, выраженной в афористически отточенных формулах; нарочитый лаконизм в передаче эмоциональных обертонов психологических переживаний) сближает его с традициями «пушкинской плеяды». Не случайно лермонтовское ст. перекликается и в смысловом, и отчасти в структурном отношении с пушкинской элегией «Не пой, красавица, при мне…». Однако, в отличие от пушкинского «отрицательного признания», развитие поэтической мысли в ст. Л. представляется более «однолинейным», и оттого лирическая ситуация развертывается по-иному: не попытка забыть «призрак милый, роковой», а напротив, осознание невозможности забвения раскрывается лирическому герою.

И субъектно-объектная, и временная структура ст. постепенно ведут к этому результату. Обозначенное в первой строке роковое «не тебя… люблю» не может быть смягчено ни уточняющим «люблю в тебе…», ни дальнейшим развитием поэтической темы, в котором излюбленный романтический мотив «таинственного разговора» двух сердец также становится парадоксальным «разговором» «не с тобой», что окончательно закрепляется последней, третьей строфой ст.: «Я говорю с подругой юных дней; / В твоих чертах ищу черты другие; / В устах живых уста давно немые, / В глазах огонь угаснувших очей» [II; 214]. Т. о., в ст. приходит своеобразное удвоение романтических мотивов «встречи / разлуки», «душевного общения / одиночества»: между «я» и «ты» возникает образ некоего иного существа — «не тебя», все более оживающего и оплотняющегося по мере развертывания поэтического монолога: вначале — как некое непроясненное «не тебя», «не с тобой», а затем — «с подругой юных дней», «черты», «уста», «огонь… очей» которой все более заступают место той, что «блистает» красой здесь и сейчас. «Живые» черты, уста, глаза меркнут и полностью вытесняются из сознания лирического «я» поэта. Встреча и «таинственный разговор» «я» и «ты» невозможны; энергия любви и жажды истинного общения, которое возможно лишь между любящими людьми, вызывают призрак прошлого в настоящее и «оживляют» его. Не случайно характерный элегический мотив воспоминания («люблю в тебе я прошлое страданье / И молодость погибшую мою» [II; 214].) присутствует лишь в первой строфе ст.; в дальнейшем временная граница между прошлым и настоящим все более стирается, и «подруга юных дней» все ближе подходит к лирическому «настоящему», чтобы наконец сделаться его безусловной составляющей — сделаться поистине непобедимой для всего «иного». И. Б. Роднянская рассматривает ст. как парадоксальное сочетание мотивов «отрицательного признания» и монолога, все же ожидающего отклика и от той, к которой он обращен: «Есть что-то гипнотически настойчивое, что-то внушающее послушный отклик в самом строе ст. <…> в протяжной плавности пятистопных ямбических стихов с многочисленными пиррихиями. Этот монолог-напев, сопровождающийся долгим вслушиванием и вглядыванием в паузах между обособленными строфами, как бы покоряет слух собеседницы» [9.]. Не случайно исследователи настойчиво искали, к кому обращено ст. (по мнению П. А. Висковатова — к С. М. Соллогуб; [4], по мнению В. Баранова — к Е. Быховец [3]). Велись споры и о том, кто был прототипом «подруги юных дней»: по мнению большинства исследователей, речь идет о В. А. Лопухиной.

Ст. было положено на музыку более сорока композиторами (в т. ч. А. Л. Гурилевым, А. Контским, Б. А. Фитингофом-Шель, Н. Я. Мясковским, Д. А. Толстым, А. И. Шишкиным и др.) [14].

Лит.: 1) Абрамович Г. Л. Трагедийная тема в творчестве Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 49–50; 2)Асмус В. Круг идей Лермонтова // Асмус В. Вопросы теории и истории эстетики. — М.: Искусство, 1968. — С. 391–393; 3) Баранов В. Об истинном адресате стихотворения Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…» // Ученые записки Калужского пед. института. — Калуга, 1957. — Вып. 4. — С. 182–192; 4) Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. — М.: Типо-лит. Рихтера, 1891. — С. 326–327; 5) Гинцбург Д. Г. О русском стихосложении. — Пг.; Тип. т-ва М. О. Вольф. 1915. С. 222–223; 6) Дюшен Э. Поэзия Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. — Казань, 1914. — С. 241; 7) Лотман Ю. М. М. Ю. Лермонтов. «Расстались мы, но твой портрет…» // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. Анализ поэтического текста. — СПб.: Искусство-СПб., 1994. — С. 163–173; 8) Пахомов Н. П. Подруга юных дней. Варенька Лопухина. — М.: Советская Россия, 1975. — 250 с.; 9) Роднянская И. Б. Нет, не тебя так пылко я люблю // ЛЭ. — С. 340–341; 10) Розанов И. Н. Отзвуки Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову. М. -П.: Издание Т-ва «В. В. Думнов, Наследники Бр. Салаевых», 1914. — С. 278; 11) Чичерин А. В. Лермонтов // Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля. — М.: Худ. лит., 1977. — С. 366–69; 12) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 259–260; 13) Эйхенбаум Б. М. <Комментарий> // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. В 5-ти т. — М.; Л.: Academia, 1935. — Т. 1. С. 245.; 14) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176с.

«НЕТ, Я НЕ БАЙРОН, Я ДРУГОЙ...» (1832).

Автограф неизв. Печатается по копии — ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), л. 45 об. Впервые опубликовано в «Библиотеке для чтения» (1845, т. 68, № 1, отд. I, с. 12).

Раннее ст. Л. (1832). Задумываясь о себе и о выборе жизненного пути, юный поэт искал человека, которого мог бы соотнести с собой и в какой-то мере ориентироваться на него, взять его за образец. Такого человека он нашел в лице Дж. Г. Байрона. С творчеством английского поэта Л. познакомился сначала по русским переводам В. А. Жуковского и И. И. Козлова, а впоследствии он начал изучать английский язык и смог прочесть Байрона в подлиннике. Юного поэта поразили не только образы байроновских героев, но и сама личность их создателя. Читая биографию Байрона, Л. находил в нем сходство с собой. О том, что это открытие поразило его, свидетельствует частое упоминание имени Байрона в лермонтовских стихах и заметках 1830–1831 гг. Интерес к английскому поэту был для него чем-то вроде самоанализа: узнав о какой-либо черте байроновского характера, Л. искал ее у себя. В ст. «К***» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…», 1830) он перечисляет те свойства личности Байрона, которые считает близкими себе: стремление к свободе, пылкий нрав, любовь к природе, сосредоточенность на одной цели («гоним повсюду мыслию одной», [I; 133]). Отождествление себя с Байроном доходит до того, что Л. мечтает даже повторить его судьбу. Об этом свидетельствует не только строчка «О если б одинаков был удел» [I; 133], но и автобиографические заметки того же 1830 г.: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном…» и «Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду?»

«К***», пишет: «Проглядывая творчество Л. до того момента, когда из груди его вылилось это самопризнание, нам легко убедиться, что все общие с Байроном элементы, перечисленные им, уже нашли выражение в собственном его творчестве. Любовь к природе успела выказаться уже достаточно ясно» [4; 348]. То же самое можно сказать и о любви к свободе, и о мотивах разочарования. Все это не было заимствовано Л. у Байрона, а было изначально присуще его характеру.

Ст. «Нет, я не Байрон, я другой…» показывает, как с годами менялось отношение Л. к Байрону. Если раньше юный поэт смотрел на Байрона как на образец для подражания, то теперь, сравнивая себя с ним, он лучше понимает своеобразие собственной судьбы. Л. видит сходство между собой и Байроном, ощущает некое духовное родство с ним, однако он чувствует и свое отличие от английского поэта, которое заключается в национальном своеобразии творчества («с русскою душой», [II, 33]). Э. Э. Найдич отмечает, что уже с 1831 г. «растет интерес поэта к национальным темам, фольклорным формам, в которых заключены особенности духовного мира, обычаев и быта народа» [2; 33]. Ученый перечисляет произведения 1831– 1832 гг., в которых «русская душа» поэта выразилась особенно ярко: «Воля» (1831), «Желтый лист о стебель бьется…» (1831), «Поле Бородина» (1831), «Два великана» (1832).

«гонимый миром странник») и понимает, что это переживание роднит его с Байроном. Однако собственная судьба представляется Л. более трагичной, чем судьба английского поэта: «Я раньше начал, кончу ране…»

Л. осознает свой поэтический дар как свидетельство своей избранности и понимает, что эта избранность налагает на него большую ответственность: никто, кроме него, не способен выполнить его предназначение. Если ему не удастся воплотить в стихах свои мысли и переживания, то никто этого за него не сделает, и все, чем он жил, будет известно только всеведущему Богу, но не людям: «Кто / Толпе мои расскажет думы? / Я. или Бог. или никто!».

«Нет, я не Байрон, я другой…» является одним из наиболее важных для Л., поскольку в нем он определяет своеобразие своего поэтического дара («с русскою душой») и выражает готовность следовать своему высокому предназначению.

Лит.: 1) Зверев А. М. Байрон в поэтическом сознании Лермонтова. // Великий романтик Байрон и мировая литература. — М.: Наука, 1991. — С. 152–159; 2) Найдич Э. Э. «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме…» // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худ. лит., 1994.— С. 10–34; 3) Нольман М. Л. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 466–515; 4) Розанов М. Н. Байронические мотивы в творчестве Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. — М.; Пг.: Изд. т-ва «В. В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. — С. 343–384.

Т. С. Милованова

«НИКТО МОИМ СЛОВАМ НЕ ВНЕМЛЕТ... Я ОДИН» (датировка ст. неизв.).

— РГАЛИ, ф. 276, оп. 1, № 53. Впервые опубликовано в «Литературном наследстве» (т. 19–21, с. 505, 1935). Дата точно не установлена. По мнению Н. Пахомова, Г. Лапкиной, ст. написано не позднее 1837 г. Листок с автографом, полученный от С. А. Раевского, жившего с Л. в одной квартире в 1835–1836 гг., позволяет отнести ст. именно к этому времени.

Небольшое ст. можно считать одним из многочисленных примеров многогранного художественного сознания Л. Элементы пейзажной зарисовки («…красными рисуясь полосами, на запад уклонились тучи») органично сочетаются с характерными для поэта раздумьями об одиночестве и воплощением мечты о грядущем. Прием персонификации («…и дни мои толпой однообразною проходят предо мной») позволяет не просто понять глубину медитативного переживания, но прочувствовать степень уединенности и отторжения от «толпы». Эмоциональный тон и проблематика сближают ст. с произведением «Мое грядущее в тумане», записанном на том же листке.

Ст. положили на музыку С. В. Аксюк, А. С. Леман [4].

Лит.: 1)Лапкина Г. А. <Комментарии> // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 6 т. — М. -Л.: АН СССР, 1954–1957. — Т. 2. — С. 368; 2) Пахомов Н. П. Два новых автографа Лермонтова // ЛН. — Т. 19–20. — С. 505; 3) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 476; 4) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176с.

«НИКТО, НИКТО, НИКТО НЕ УСЛАДИЛ...» (1830).

Автограф: беловой — ИРЛИ, тетрадь VII. Впервые опубликовано в ж. «Русская мысль» (1882, № 2, с. 172).

Ст. раннего периода, имеет автобиографическую основу. Три раза настойчиво повторенное «никто» соотнесено с троекратной «безнадежной» любовью юноши.

«Записка 1830 года, 8 июля. Ночь», второе «безнадежное» чувство связано с С. И. Сабуровой, под третьим увлечением, вероятно, подразумевается Е. А. Сушкова.

— М.: Худ. лит., 1977. — С. 211–212; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 433.

А. О. Тихомирова

«НИЩИЙ» (1830).

«Библ. для чтения» (1844г., т. 64, № 6, с. 132) под заглавием «К Е…А….» в цикле ст. «Из альбома Е. А. Сушковой». Дат. сер авг. 1830 г. В публ. и списке есть разночтения.

Ст. представляет собой развернутую метафору [3] и состоит из двух частей: одна из них «несет осн. психол. функцию, другая — иллюстративную, причем она развернута и имеет самостоят. худож. значение» [2].

«Услыша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить, приговаривая: „Пошли вам Бог счастие, добрые господа; а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!„». Вернувшись из церкви, Лермонтов сразу же написал стихотворение» [5]. О. В. Миллер пишет: «Изменив детали происшествия у лавры, Л. внес в него известный евангельский мотив Нагорной проповеди» [2]: «Найдется ли среди вас человек, который, когда сын попросит хлеба, даст ему камень» (Мф 7: 9). «В этом эпизоде, — по словам О. В. Миллер, — поэт увидел соединение бессердечности с лицемерием: жестокость совершается „у врат обители святой„» [2].

Для Л. святая обитель выступает местом раскрытия сущности человеческой души. В ст. поэт признается в своей любви к Е. Сушковой, и одновременно ему открывается пустота души возлюбленной:

С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои

«Княгиня Лиговская», описывая возникновение чувства героя к Верочке Р-ой, образ которой представляется контрастным по отношению к образу возлюбленной в ст. «Нищий». В том же эпизоде романа Л. опосредованно говорит и о Е. Сушковой, выведенной в образе Лизаветы Негуровой: «<…> кто из нас в 19 лет не бросался очертя голову вослед отцветающей кокетке, которых слова и взгляды полны обещаний, и души которых подобны выкрашенным гробам притчи. Наружность их — блеск очаровательный, внутри смерть и прах» [VI; 155].

И в ст., и в романе Л. использует аллюзии на Евангелие, смыслы обоих притчевых высказываний (о хлебе и о гробах) пересекаются в обличении лицемерия и в утверждении ценности искренности и чистоты отношений. Именно в святой обители (Симонов монастырь в Москве) возникает тяга Печорина к Верочке, хотя до этого герой «не находил в ней ничего особенного». Образ Верочки (прототипом кот., возможно, была В. А. Лопухина) в романе противопоставлен образу Лизаветы Негуровой.

Ст. иллюстрировал М. П. Клодт и др. Ст. было положено на музыку Е. С. Шашиной, Г. И. Кузьминским, И. В. БегичевойШиловской, К. Ю. Донауровым и мн. др. [См: 1].

Лит.: 1) Лермонтов в музыке: Справочник. – Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176с.; 2) Миллер О. В. «Нищий» // ЛЭ. — С. 343; 3) Розанов И. Лермонтов — мастер стиха. — М.: Сов. писатель. 1942. — С. 60–69; 4) Столыпин А. Средниково. // Столица и усадьба, 1914. — №1. — С. 2–4; 5) Сушкова Е. А. Записки. — Л.: Aсademia, 1928. — 468с. (Серия «Памятники литературного быта»); 6) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 79.

«НОВГОРОД» (1830).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 8, т. VIII, л. 2 об. Впервые опубликовано в 1883 году в журнале «Русская мысль» (№ 4, С. 55–56). Ст. не завершено и зачеркнуто в рукописи.

Ст. «Новгород» (1830) написано во многом под влиянием ст. А. И. Одоевского «Элегия» («Что вы печальны, дети снов…») (1829) в период реакции на восстание декабристов и холерных бунтов в новгородских военных поселениях, крестьянских волнений 1830–1831 гг. Современные события пробуждали интерес к истории: почти одновременно А. С. Пушкин работал над «Историей Пугачевского бунта» и «Капитанской дочкой», а Л. создавал роман «Вадим», который оказался незавершен. В этих произведениях размышления о судьбе России связаны с проблемой свободы. «Святые порывы», «высокие мысли» старшего поколения перейдут к следующему, которое должно духовно возрастать, по мысли А. И. Одоевского. Новгород воспринимался декабристами как прообраз свободного демократического правления. Это показано в незавершенных думах К. Ф. Рылеева «Вадим» и «Марфа Посадница» (1822–1825). В новгородском имении декабристов Муравьевых был колокол, который называли «вечевым».

«Последний сын вольности» создает романтический и героический образ славянина Вадима, который восстает против варяжского князя Рюрика. Т. о., в ст. «Новгород» идет речь об иноземном «тиране» Рюрике. В 1832 г. по пути из Москвы в Петербург Л. впервые попадает в Новгород и здесь пишет ст. «Приветствую тебя, воинственных славян / Святая колыбель!», где развивает прежние мотивы — тему свободы и преемственности поколений.

Лит.: 1)Архипов В. М. Ю. Лермонтов. Поэзия познания и действия. — М.: Московский рабочий, 1965. — С. 155–156; 2)Жаворонков А. З. М. Ю. Лермонтов и Новгород // Материалы VI конференции. Ставрополье, [б. д.]. — С. 107; 3)Клейн Б. Гусар Гродненского полка // Неман. 1966. — № 8; 4)Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 422–465; 5)Усок И. Е. Время в лирике М. Ю. Лермонтова // Искусство слова. — М.: Прогресс, 1973. — С. 151–60.

Е. А. Федорова (Гаричева)

<НОВОГОДНИЕ МАДРИГАЛЫ И ЭПИГРАММЫ> (1832).

Поэтич. цикл Л. (17 ст.), написанный «по случаю одного маскарада в Благородном собрании, куда Л. явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб под мышкой», с вписанными в нее ст., предназначенными «разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде» (Из воспоминаний А. П. Шан-Гирей [5; 494–495]). Вероятно, речь идет о празднике, состоявшемся в ночь на 1 янв. 1832 г., — «Дамский журнал» в заметке об этом маскараде упоминает, в частности, что «некоторые маски» раздавали на нем «довольно затейливые стихи» [5; 495].

— это и двоюродный брат матери Л., кавалергард Н. Н. Арсеньев, и московские красавицы ближнего Л. круга (Н. Ф. Иванова, С. И. Сабурова, Е. П. Ростопчина («Додо»), Е. С. Мартынова), и видные светские львицы (А. В. Алябьева, А. А. Щербатова, В. И. Бухарина), и известные в московском обществе фигуры сенатора А. А. Башилова, певицы П. А. Бартеневой, издателя «Дамского журнала» П. И. Шаликова («Вы не знавали князь Петра…»), поэта и писателя Н. Ф. Павлова [5; 494–505].

Ст. тесно связаны с биографическим контекстом и носят персональный характер, чем обуславливается богатство их эмоциональных оттенков и жанровое разнообразие: искренние, восторженные мадригалы («Бартеневой», «Додо», «Уваровой»), галантно-шутливые послания («Н. Ф. И.», «Бухариной», «Нарышкиной», «Щербатовой»), иронично-двусмысленные эпиграммы («Башилову», «Г. Павлову»), едкие сатиры («Вы не знавали князь Петра…», «Булгакову», «Трубецкому»).

характера, разглядеть потаенные чаянья через привычные светские маски. Емкость и выразительность портретам придает меняющийся тон ст., зачастую пародирующий выражения того, к кому обращено послание.

При внешней пестроте и легкости ст. цикла содержат немало сокровенных для Л. мыслей, развивают характерные для его раннего творчества мотивы одиночества, обмана, противостояния поэта и толпы, суетности и пошлости света. Сквозь комизм временами проглядывают грусть и личные переживания. В послании Е. П. Ростопчиной («Додо») поэт рисует образ сильной, одаренной, но одинокой натуры («Тебя не понял север хладный»), резко выделяющейся из светской толпы («Как в день печали миг отрадный!»). Л. чувствует особое родство с юной поэтессой, подчеркивает его глубоко личным для себя сравнением: «Как над пучиною мятежной / Свободный парус челнока, / Ты беззаботна и легка» [I; 258–259]. Истинным восхищением перед талантом адресата проникнуто и послание певице Бартеневой.

Иначе тема творчества раскрывается в иронически неоднозначной эпиграмме, посвященной Н. Ф. Павлову. В ст. изображен образ заносчивого поэта, стоящего в гордой позе и ищущего неких привилегий. Но за кажущейся издевкой звучат сочувствие и предостережение перед жестокостью света, его завистливым и насмешливым отношением ко всему подлинному и необычному. В ст. «Сабуровой» Л., хотя и косвенно, также обращается к Павлову, давая своеобразный комментарий его посланию «К N. N.» (1831), содержащему отповедь пустой кокетке, обманувшей лучшие чувства поэта. В ст. Л. юмор сглаживает и трагедию художника, и вину барышни, кот. предстает воплощением суетного общества, по природе своей не способной оценить «печальный сон» [I; 260] поэтической души. В цикле часто возникает мотив обмана и клеветы («Башилову», «Алябьевой», «Кропоткиной»), характерный для раннего творч. Л. Остросатирическим характером отличаются эпиграммы, направленные против глупых светских «паясов» и «мастеров на безделки» («Трубецкому», «Булгакову»). Едко высмеивается издатель «Дамского журнала» П. И. Шаликов («Вы не знавали князь Петра…»), писательский труд для которого становится ремеслом, уравнивается с забавой («Танцует, пишет он порою…» [I; 261]). Однако и в свете встречаются настоящие сердца. «И что у них слова пустые, / То не обман у вас одной!», [I, 260], — говорит лирич. герой Уваровой.

«небесный глас», «над пучиною мятежной», «парус челнока», «покровительство судьбины») до разговорной («авось», «хват») и бранной («дурак», «паяс», «фигляр»). Иногда комический эффект строится на пародировании устоявшихся жанров, наполнении классической формы мадригала и высокого послания задорным содержанием, контрастным сочетанием нравоучительного тона лирич. героя и шутливого смысла («Н. Ф. И.», «Арсеньеву»).

«ВАМ КРАСОТА, ЧТОБЫ БЛЕСНУТЬ…» (АЛЯБЬЕВОЙ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: Лермонтов М. Ю. Соч., под ред. Ефремова. Т. 2. СПб., 1880. С. 70.

Обращено к Александре Васильевне Алябьевой (в замужестве Киреевой) (1812–1891), известной в то время московской красавице («блеск Алябьевой…» упоминает и А. С. Пушкин в послании «К вельможе», 1830).

«Мадригальное» жанровое задание в данном случае развертывается как установка на своего рода «парадоксальную похвалу» — блестящей, но холодной и постоянно готовой к обману красавице. Облик адресатки на первый взгляд воплощает красоту и влекущую искренность («в глазах душа…»), однако эта открытость — всего лишь кокетство; двойственность облика героини неожиданно подкрепляется благодаря необычной ритмической структуре ст. — чередования четырехстопного и одностопного ямба («Вам красота, чтобы блеснуть, / Дана» [I; 257]). Одностопная строчка становится и «ударным» пуантом, в котором игра многозначностью местоимения «она» подчеркивает мысль поэта о том, сколь бесполезна холодная, притворная, «светская» красота.

Т. А. Алпатова

«ВСЕМ ЖАЛКО ВАС: ВЫ ТАК УСТАЛИ…» (НАРЫШКИНОЙ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

<Новогодних мадригалов и эпиграмм> как доказательство широты круга светских знакомых Л. Однако, помимо собственно биографического значения, взятое в историко-литературном контексте ст. может рассматриваться как пример мадригального жанра, в лермонтовском творчестве реализуемого в первую очередь как возможность лаконичного, структурно завершенного и внутренне исчерпанного «портрета» героя, взятого в наиболее характерном и ситуативно конкретном облике. Бал, желание/нежелание танцевать, «мазурки» — мотивно-тематический ряд, связанный со светской «болтовней», своеобразной мадригально-эпиграмматической ситуацией (которую поддерживает и композиционный прием «ложной антитезы» между первыми четырьмя и последующими строками ст.). Легкость, изящество как основная характеристика, поддержанные стиховыми структурами, и прежде всего параллелизмом как композиционным принципом всего ст. («Вы не хотели танцевать — / И целый вечер танцевали! / Как наконец не перестать…» [I; 257]) нисколько не противостоят «уму» и «любезности слов» героини, воплощающей собой идеал светского поведения и любезности.

Т. А. Алпатова

«ВЫ МНЕ ОДНАЖДЫ ГОВОРИЛИ…» (УВАРОВОЙ)

— ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Русская мысль». 1882. № 2. С. 173–174.

Адресат точно не установлен: ст. обращено к одной из членов семейства Уваровых.

— непохожесть на окружающих, чуждость «свету» яркой, необычной, сильной натуры: «Вы мне однажды говорили, / Что не привыкли в свете жить…» [I; 260]. Противопоставление «привычки» и «души», «слов пустых», «обмана» — и «искренности» воплощено в данном случае в лаконичной, структурно завершенной форме мадригала, и это способствует восприятию личностной «подлинности» адресата как безусловной, непреложной данности: «И что у них слова пустые, / То не обман у вас одной!» [I; 260].

Т. А. Алпатова

«ВЫ НЕ ЗНАВАЛИ КНЯЗЬ ПЕТРА…»

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

По предположению исследователей, эпиграмма относится к князю Петру Ивановичу Шаликову (1767 или 1768–16 (28). 02. 1852), издателю «Дамского журнала». См. также посвященное ему третье ст. Л. из цикла «Эпиграммы» 1829 г. — «Поэтом (хоть и это бремя)…». П. И. Шаликову также посвящены некоторые строки поэта из ст. «Булевар» (см.).

«ВЫ СТАРШИНА СОБРАНЬЯ, ВЕРНО…» (БАШИЛОВУ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Обращено к Александру Александровичу Башилову, в 1831 г. — директору комиссии строений в Москве; Сенатор и статский советник, Башилов был одним из старшин Благородного собрания, где происходил бал по случаю новогоднего праздника и где Л. читал свои стихи в ночь на 1 января 1832 г. По свидетельству А. П. Шан-Гирея, «они были написаны по случаю одного маскарада в Благородном собрании, куда Л. явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб под мышкой, в этой книге должность кабалистических знаков исполняли китайские буквы, вырезанные мною из черной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице; под буквами вписаны были … стихи, назначенные разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде» [9].

Эпиграмма Башилову — пример тесной связи эпиграмматического текста с внешним, культурно-бытовым контекстом: автор напрямую обыгрывает ту ситуацию, в которой оказывается и сам он, и адресат, и возможная аудитория читателей-слушателей; текст непосредственно порождается ситуативным контекстом, и это в данном случае становится залогом успешной реализации жанрового задания — «новогодней» (т. е. шуточной, «поздравительной») эпиграммы.

«задания», в ст. возникают намеки и на более широкий философский контекст. Они связаны с появлением характерного для лермонтовской лирики в целом мотива судьбы истины в мире лжи. Что будет, «когда один в собранье целом / Ему <новому году> навстречу не солжет…» [II; 259]? В поисках ответа на этот вопрос «новогодняя эпиграмма» вместо остроумного поздравления начинает казаться двусмысленной дерзкой выходкой. Развитием этой многозначности восприятия может быть и появление в ст. скрытой связи с жанровой моделью философской оды «на новый год» (А. Н. Радищев, М. М. Херасков, А. П. Сумароков, Н. А. Львов и др.), а также подобными по игровому взаимодействию эпиграмматического и «серьезного» новогодние «надписи» Н. М. Карамзина, опубликованные в сборнике «Мои безделки».

Т. А. Алпатова

«ДАЙ БОГ, ЧТОБ ВЕЧНО ВЫ НЕ ЗНАЛИ…» (Н. Ф. И.)

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 4 (тетрадь IV), л. 14 об. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.» (1859, т. 125, № 7, отд. I, стр. 54).

–1832 гг. Ст. построено на игре слов («вам не было печали / От шпор, мундира и усов» и «у ног вы увидали / Мундир, и шпоры, и усы!» [I; 256]). Этим ст. открывается целая серия мадригалов и эпиграмм, написанных подряд в 4-й тетради и обращенных к разным лицам, написанных по случаю новогоднего маскарада в Благородном собрании.

«Я ждал тебя, жена разврата, / С боязнью глупой новичка» [I; 256]. Строки никак не связаны с адресатом и содержанием ст.

М. А. Дорожкина

«КАК ВАС ЗОВУТ? УЖЕЛЬ ПОЭТОМ?..» («Г <НУ> ПАВЛОВУ»)

– ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано в 1889 г., в собрании сочинений Лермонтова под ред. Висковатова, с. 58.

Обращена к писателю Н. Ф. Павлову (1805–1864), в конце 1820-х — 1830-х гг. выступил со своими стихами в журналах «Московский телеграф», «Московский вестник», «Телескоп» и альманахах «Мнемозина», «Драматический альбом» и др. Поводом к ироничной оценке Л. мог стать выполненный Павловым перевод французской переделки пьесы Ф. Шиллера «Мария Стюарт» (опубликованный в 1825 г. и тогда же поставленный на сцене Малого театра). По мнению Т. Г. Динесман, содержащаяся в эпиграмме насмешка была не столько оценкой Л. литературной деятельности самого Павлова, сколько указанием на незавидное положение всякого поэта в свете («Не называйтесь так пред светом: / Фигляром назовет он вас…» [I; 257], «Вас этот титул только свяжет, / С ним привилегий вовсе нет…» [I; 257]). К ст. Павлова «К N. N.» («Нет! Ты не поняла поэта…») отсылало также небольшое ст. Л. из цикла новогодних мадригалов и эпиграмм, обращенное к С. И. Сабуровой (см.).

«КАК? ВЫ ПОЭТА ОГОРЧИЛИ…» (САБУРОВОЙ)

— ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Русская мысль», 1882. № 2. С. 173–174.

По мнению Т. Г. Динесман, ст. обращено к Софье Ивановне Сабуровой (1816–1864), сестре соученика Л., Михаила Ивановича Сабурова (см. также «К*» («Глядися чаще в зеркала…»), «К гению» [2].

М. Ф. Максимова рассматривает его как замаскированную эпиграмму Л. на поэта Н. Ф. Павлова (см.) и его ст. «К N. N.» («Нет! Ты не поняла поэта…»), которое, по-видимому, также было адресовано Сабуровой. Отвечая Павлову, в сочувственном ключе обыгрывала мотивы этого ст. в 1832 г. и Е. П. Ростопчина (см. ст. «Отринутому поэту», прямо открывавшееся эпиграфом — первыми строками из ст. Павлова).

«КОГДА ПОСПОРИТЬ ВАМ ПРИДЕТСЯ…» (МАРТЫНОВОЙ)

Автограф – ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Обращено к одной из сестер Н. С. Мартынова (будущего убийцы Л.) — Екатерине Соломоновне или Елизавете Соломоновне.

В культуре конца XVIII — начала XIX в. дама-спорщица, резко выставляющая собственное мнение в ходе светских разговоров, светской «болтовни», обычно воспринималась как лишенная чувства такта. От женщины ожидалось в первую очередь умение вести беседу, чутко улавливая эмоции собеседника, сочувствовать и понимать, в немногих словах выражать глубокое чувство (ср. «Письма русского путешественника», «Послание к женщинам», «Мысли об уединении» Н. М. Карамзина, «Писатель и общество» В. А. Жуковского и др.). Возможно, в данном ст. Л. запутанность синтаксической структуры («Когда поспорить вам придется, / Не спорьте… / Что невозможно быть с умом, <…> Кто с вами раз поговорил, / Тот с вами вечно спорить будет, / Что ум ваш вечно не забудет…» [I; 258] и т. п.) мотивировалась не только жанровым заданием мадригала («витиеватостью»), но и становилась намеком на чересчур изощренный, запальчивый ход спора, выбивавшегося из этикета светской беседы той поры.

«НА ВЗДОР И ШАЛОСТИ ТЫ ХВАТ…» (БУЛГАКОВУ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Обращено к Константину Александровичу Булгакову, товарищу Л. по Московскому университетскому пансиону, сыну московского почт-директора Александра Яковлевича Булгакова.

«чинов» и «классов» оказывается соположен миру шутки, игры, «вздора и шалостей», в котором и существует адресат. Пуант эпиграммы — закрепление странного соседства этих ценностных систем в жизни и судьбе одной личности. «Чин и мундир паяса» здесь — и насмешка над конкретным адресатом, и более широкий по смыслу образ, связанный с интересовавшим Л. -поэта ситуацией преодоления инерции общественного мнения, эпатажа как утверждения неординарности собственного «я».

«НЕДАРОМ ОНА, НЕДАРОМ…» (ТОЛСТОЙ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

–1904), двоюродной тетке Л. Н. Толстого (предположение Б. Эйхенбаума), кот. была знакома с детства с Пушкиным, В. А. Жуковским, Л., Ф. И. Тютчевым. Хорошо знала А. С. Хомякова, П. Я. Чаадаева, М. Н. Загоскина, Н. Ф. Павлова, была дружна с И. С. Тургеневым, И. А. Гончаровым, А. К. Толстым, оставила свои воспоминания о встречах с Ф. М. Достоевским. В. Каллаш и Д. И. Абрамович полагают, что это могла быть Аграфена Федоровна Толстая (1799–1879) дочь «американца» Ф. А. Толстого, в 1818 г. вышедшая замуж за А. А. Закревского. Но в таком случае непонятно, почему эпиграмма Л. названа «Толстой», а не «Закревской».

М. А. Дорожкина

«НЕТ! МИР СОВСЕМ ПОШЕЛ НЕ ТАК…» (ТРУБЕЦКОМУ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Ст. реализовывало традицию связывать с эпиграммой достаточно широкое, а не только сатирическое содержание. Адресат эпиграммы здесь перестает быть объектом насмешки; скорее это единомышленник автора в его издевке над светом, над «миром», потерявшим последние признаки остроумия и чуткости, способности понимать тонкую шутку. Оценки-перевертыши, «обиняки» как часть светского общения не раз обыгрываются в эпиграмматической поэзии Л. (см.: «Новогодние мадригалы и эпиграммы», «Эпиграммы» 1829 г.).

Т. А. Алпатова

«НЕ ЧУДНО ЛЬ, ЧТО ЗОВУТ ВАС ВЕРА?..» (БУХАРИНОЙ).

— ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Обращено к Вере Ивановне Бухариной (в замужестве Анненковой) (1813–1902), дочери сенатора Ивана Яковлевича Бухарина.

Поздравительный мадригал В. И. Бухариной — еще один пример того, насколько молодой Л. овладел формой «эпиграфической» поэзии, с ее структурной продуманностью, лаконизмом, формальной изощренностью переходов, неожиданных смысловых и фонетико-ритмических совпадений, равно как и противопоставлений. Актуализируя внутреннюю форму имени «Вера», поэт выстраивает целый ряд конструкций, реализующих его скрытый смысл: «ужели можно верить вам?», «поверить стоит раз — но что ж?», «закона веры не забудешь…» и т. д.

Последняя строка — пуант — завершает остроумную игру слов ритмически и фонетически выделенным стихом, начинающимся с пиррихия («И старовером прослывешь»), окончательно утверждая двуплановость мадригала, обращенного уже не только к конкретному адресату и выходящего за пределы бального комплимента к литературной полемике (ср. размышления о «парнасском старовере» у А. С. Пушкина, «Эпиграмма» («Журналами обиженный жестоко…»)).

«ПОВЕРЮ ЛЬ Я, ЧТОБ ВЫ ХОТЕЛИ…» (ЩЕРБАТОВОЙ).

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Русская мысль». 1882. № 2. С. 173–174.

Обращено к Анне Александровне Щербатовой (в замужестве Александровой) (1808–1870), фрейлине, славившейся своей красотой.

<Новогодних мадригалов и эпиграмм>, напрямую воссоздается «маска» самого автора, обусловленная контекстом сложившейся ситуации — герой«мудрец», предсказывающий судьбу красавицы. Выбор между «обществом Москвы» и «скучным брегом Невы» решается в пользу древней столицы, и выбор этот становится своеобразным «пуантом» ст.: «Нет! как мудрец скажу я вам: / Гораздо лучше оставаться» [I; 260].

«СКАЖИ МНЕ: ГДЕ ПЕРЕНЯЛА…» (БАРТЕНЕВОЙ)

Беловой автограф — ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 1589 (альбом П. А. Бартеневой), л. 61. Автограф — на отдельном листке, вклеенном в альбом между лл. 56 и 57. На оборотной стороне листа надпись неизвестной рукой: «А M-lle Bartenieff ». Черновой автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 4 (тетрадь IV), л. 15 об. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатова (т. 1, 1889, стр. 55–56).

–1872). «Некоторые маски раздавали довольно затейливые стихи, и одни поднесены той, которая недавно восхищала нас Пиксисовыми вариациями. Не будучи балладою, сии стихи заслужили ласковую улыбку нашей Зонтаг» [5; 495]. «Наша Зонтаг» — это Бартенева. Современники считали, что голос Бартеневой не уступает голосу немецкой певицы Генриетты Зонтаг, и называли русскую певицу «московским соловьем».

В ст. чувствуется восторженное отношение Л. к обладательнице удивительного красивого голоса, в котором соединены «отзывы радости и муки». Бартенева исполняла не только итальянские партии, но и русские народные песни. По предположению Э. Найдича, к ней же обращены ст. Л. «Она поет и звуки тают», «Как небеса твой взор блистает», «Слышу ли голос твой», «Есть речи — значенье» [6].

«УМЕЕШЬ ТЫ СЕРДЦА ТРЕВОЖИТЬ…» (ДОДО).

— ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.». 1859. № 7. Отд. 1. С. 54–56.

Обращено к Евдокии Петровне Сушковой, в замужестве Ростопчиной (см.), другу Л., поэтессе (в дружеском и родственном кругу звавшейся «Додо»).

Ст., адресованное Додо, выбивается из общего круга <Новогодних мадригалов и эпиграмм> Л. — как в силу большего объема, так и более серьезной, значительной проблематики. Здесь соединились черты «эпиграфического» жанра (в данном случае — мадригала), с его лаконизмом, завершенностью, подчеркнуто замкнутой структурой и, с другой стороны, — дружеского послания, призванного воссоздать черты яркой, необычной личности адресата, проникнутого чувством дружеской симпатии, понимания, ощущением душевного родства неординарных, одаренных людей, равно одиноких в кругу большого «света». С жанровым заданием мадригала связаны в первую очередь структурные особенности ст.: многочисленные анафорические конструкции, помогающие подчеркнуть как параллелизм, так и противопоставление отдельных черт психологического портера героини («Умеешь ты сердца тревожить / <…> Умеешь ты польстить случайно…», «Как в “Талисмане стих небрежный, / Как над пучиною мятежной, / <…> Как божество страны чужой, / Как в день печали миг отрадный», «Улыбкой гордой уничтожить, / Улыбкой нежной оживить…» [I; 259]). Т. о., уже в рамках «мадригального» плана текста создается образ яркой, неординарной натуры, главная черта которой — необъяснимое рационально сочетание противоположных качеств.

«мадригальное» остроумное заключение получает психологическое развертывание, усложняется и дополняется новыми красками благодаря присутствию в ст. элементов жанра послания. Его сигналы в тексте — не только обращение к адресату (оно было частью и жанрового задания мадригала), но прежде всего — установка на душевное общение, взаимопонимание двух людей, окруженных непонимающей толпой. Указанием на это становится упоминание стихов Сушковой — «Талисман» («Есть талисман священный у меня…», 1830). Начиная с девятого стиха поэтическая мысль развивается уже не в остроумно выстроенных конструкциях, но именно за счет задушевной интонации. Не столько загадки «странной» героини, соединяющей в себе противоположности, сколько богатство ее личности становится здесь содержанием поэтической похвалы. Квинтэссенция личности адресата — внутренняя свобода (ср. символику паруса в ст. — «Свободный парус челнока»), поэтому она и воспринимается столь чуждой ограниченному «кругу» людей, среди которых ей выпало жить. Чуждая всему, что замкнуто и лишено движения, она воспринимается воплощением внутренней динамики и подлинной силы, которой так не хватает лирическому герою: «Как божество страны чужой, / Как в день печали миг отрадный» [I; 259].

«на стыке» мадригала и послания — «Портрет» («С своей пылающей душой…») и др.

Т. А. Алпатова

«Я ОКЛЕВЕТАН ПЕРЕД ВАМИ…» (КРОПОТКИНОЙ)

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано в 1889 г., в собрании сочинений Л. под ред. Висковатова, с. 55–56.

Парадоксальный пуант мадригала (признание во лжи как оправдание) позволяет реализовать художественные возможности жанра: подчеркнуть неожиданную законченность, «исчерпанность» структуры, поддержанной композиционным приемом «вопрос — ответ» («Я оклеветан перед вами. / Как оправдаться я могу? / Ужели клятвами, словами? / Но как же! — я сегодня лгу!..» [I; 259]). Признание во лжи как защита от клеветы обращает мадригал и к конкретной культурно-бытовой ситуации, его породившей и известной адресату. Однако при этом частная, «камерная» семантика ст. неожиданно приобретает возможность более общего толкования: ложь как защита от клеветы, ложь как оправдание — те самые странности светских условностей, осознание которых косвенно присутствует во всем цикле <Новогодних мадригалов и эпиграмм> (ср. мотивы «Маскарада», ст. «Из-под таинственной, холодной полумаски…», «Как часто, пестрою толпою окружен…» и др.).

Т. А. Алпатова

Лит.: 1) Гиллельсон М. И. Русская эпиграмма // Русская эпиграмма (XVIII — начало XX века). — Л.: Сов. писатель, 1988. — С. 5–44; 2) Динесман Т. Г. <Новогодние мадригалы и эпиграммы> // ЛЭ. — С. 343–344; 3) Ермоленко С. И. Эпиграмма в поэтическом наследии Лермонтова // Проблемы стиля и жанра в русской литературе XIX века. — Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 1997. — С. 20–35; 4) Иванова Т. А. Москва в жизни и творчестве Лермонтова. — М.: Московский рабочий, 1950. — 193с.; 5) Лермонтов М. Ю. Стихотворения, 1828–1835: Комментарии и варианты // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. Т. 1. — М.; Л.: Academia, 1936. — С. 415–529; 6) Найдич Э. Э. «Она поет — и звуки тают…» // Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худ. Лит., 1994. — С. 123–132; 7) Найдич Э. Э. Эпиграммы // Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худ. лит., 1994. — С. 49–63; 8) Скобелева М. Л. Комические жанры в лирике М. Ю. Лермонтова: дис…. кандидата филологических наук: 10.01.01 / Екатеринбург, 2009. — 289с.. 9) Шан-Гирей А. П. М. Ю. Лермонтов // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1989. — С. 39.

Ю. Н. Сытина

«НОЧЬ» («В ЧУГУН ПЕЧАЛЬНЫЙ СТОРОЖ БЬЕТ…») (1830–1831?).

— ИРЛИ, тетрадь XX. Впервые опубликовано в «Северном вестнике» (1889, № 1, отд. 1, с. 10–11). Ст. любовной тематики, имеет непосредственную связь с лирическим циклом, посвященном Н. Ф. Ивановой, и включает характерные для тех лет мотивы сомнений, неуверенности и одиночества.

Ст. условно можно поделить на три части. Первая — это «мрачная» картина ночной природы, созвучная душевному смятению героя: ему «скучно», «тяжко» и «страшно». Среднюю, кульминационную часть составляет психологический рисунок былых отношений с возлюбленной, нарисованный штрихами, риторическими вопросами, «набегающими» мыслями. В финальной же части, несмотря на постоянство шумящего «ветра ночи», происходит своеобразное внутреннее освобождение от оков мучительных раздумий, и душевный «пламень» вновь обретает силу.

‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Худ. лит. 1964. — Т. 1. — С. 619; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 417–491.

А. О. Тихомирова

«НОЧЬ» («ОДИН Я В ТИШИНЕ НОЧНОЙ…») (1830).

Автограф: беловой — ИРЛИ, тетрадь VIII; рядом с заглавием стоит точная дата: «1830 года ночью. Августа 28». Копия — там же, тетрадь XX. Впервые опубликовано в «Северном вестнике» (1889, № 3, с. 83–84). Ст. юношеского периода, тяготеющее к жанру любовной элегии. Предположительно, адресовано Е. А. Сушковой. По тематике и образной структуре связано со ст. «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор»), написанным двумя днями раньше.

Произведение являет собой предельно взволнованный монолог юноши, вспоминающего и оплакивающего свое первое чувство. Ст. изобилует элементами романтизации воссоздаваемых переживаний: воспоминания всплывают «в кровавой пелене», слова признаний «пылают», взгляд возлюбленной видится как «презренья женского кинжал». Тем не менее, романтический колорит произведения не затеняет глубины мысли поэта: отдельные откровения воспринимаются предтечей к раздумьям зрелого Л. Так, эффектное сравнение «смех тяжел мне как свинец» намеренно конкретизируется и доносит уже иной смысл: «Он плод сердечной пустоты…». В последней строфе появляются «притворство», «насмешка» — образы поздних ст. любовной направленности. Они только называются и не подвергаются анализу, как в зрелой лирике, однако их наличие свидетельствует о серьезных раздумьях поэта, неразделимых со страстным чувственным потоком.

«Ночь» («Один я в тишине ночной») // ЛЭ. — С. 345; 2) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. изд., 1924. — С. 64–65.

«НОЧЬ. I» (1830).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 6 (тетрадь VI). лл. 3 об.–5. Впервые опубликовано в Соч. под ред. Висковатова (т. 1, 1889, с. 361–362).

Произведения Л. «Ночь. I», «Ночь. II», «Ночь. III» (1830), объединенные проблематикой и поэтикой, образуют цикл. Поэтика названий и проблематика произведений Л. генетически связаны с поэмой Э. Юнга «Плач, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745), которая снискала особую популярность в масонской среде, в т. ч. и в России [1; 262]. Поэма Юнга соединила в себе дидактическую, религиозную и философскую направленность. Земная жизнь человека в поэме Юнга последовательно соотносится с «тяжким бременем», с «мрачной темницей», в то время как ночь — с мистическим светом, «днем вечным». Популяризатором творчества Юнга в России стал А. М. Кутузов — автор прозаического перевода поэмы, изданного отдельной книгой в 1785 г. Аллюзии и реминисценции с поэмой Юнга мы находим в произведениях как русских поэтов XVIII в. (М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, М. М. Херасков, М. Н. Муравьев), так и в творчестве русских поэтов XIX в. (В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, Л., С. П. Шевырев, А. С. Хомяков).

–54]. Цикл Л. характеризуется исповедальностью, метафизической направленностью и трагизмом. Предвосхищение физической смерти, загробного мироощущения бессмертной души и воскресения составляет содержательную особенность «ночного» цикла Л.

Пятистопный безрифменный ямб, поэтический синтаксис «Ночи. I» Л. перекликаются с образной организацией ст. Д. Г. Байрона «Сон» («The Dream») и «Тьма» («Darkness»). Физическая смерть в драматическом ст. Л. «Ночь. I» представлена как преодоление душой оков телесного мира. Однако душа переживает чувство потерянности, а не блаженства, которое поэтизировалось многими романтиками, в частности, Новалисом в «Гимнах к ночи». Инобытийная сфера в произведении Л. лишена звездного света, символического знака рая. Хотя она онтологически отличается от земного мира, ее можно назвать пороговой. «Я» лирического героя представлено неизмеримо шире души: душа продолжает воспринимать происходящее в системе земных представлений, но более обостренно. Бессмертная душа осознает греховность своей земной жизни.

Кульминационный момент сна — встреча души с карающим «светозарным» ангелом. Данный мотив созвучен православным представлениям о частном суде над душой после физической смерти и мытарствах в ожидании воскресения и эсхатологического приговора. Лирический вектор направлен от бескрайней небесной области через сферу земного бытия в границы «узкого гроба», метафорически соотнесенного с ветхозаветным адом, темницей («огонь отчаянья», «воспоминание в меня впилось», «червяк»). Страстность, сохранение земной чувственности создают ад в мироощущении бессмертной души. Потеря телесной оболочки воспринимается бессмертной душой как смерть неотъемлемой части ее микрокосмоса.

Душа, находясь во гробе, переживает состояния, глубоко созвучные вопрошаниям ветхозаветного Иова [3; 141]. Зреющая хула в «Ночи. I» становится обостренной формой богообщения, оформления метафизической вертикали, что созвучно псалмам. Обостренная жажда спасения разрешается в пробуждении-воскресении, обретении целостной формы бытия.

— М.: Аспект Пресс, 1999. — 453 с.; 2) Милевская Н. И. Мотив «сна» — «смерти» в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы изучения и преподавания: Межвуз. сб. науч. тр. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 1996. — С. 36–54; 3) Уразаева Т. Т. Лермонтов: история души человеческой. — Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 1995. — 318с.

«НОЧЬ. II» (1830).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), лл. 7 об.–8 об. Черновой автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 6 (тетрадь VI), лл. 6–7. Впервые опубликовано в «Отечественных записках» (1859, т. 127, № 11, отд. I, с. 251–252).

«Сон» («The Dream») и «Тьма» («Darkness») и его поэме «Паломничество Чайльд Гарольда». В драматическом ст. Л. тема смерти вводится через сравнение надвигающейся тьмы с саваном. Л., подобно Байрону, достигает экспрессии за счет вселенских масштабов хронотопа, гиперболизации образа смерти. В «Ночи. II» Л. образный ряд мрака усиливается сужением светового пространства до «светящихся точек». Глаголы «вертелись» и «мелькали» передают быстроту, бесцельность тревожного движения небесных тел, что проявлено и в произведении английского поэта. Л. переносит всю силу трагизма в личностный мир лирического героя, предстоящего мраку и смерти. На фоне всеобщего сна и неведения в лирическом герое обнажена родовая сущность человека в ее конфликтности и греховности. Микрокосмос души, как и макрокосмос, определяется через хаотическое смешение света и мрака («страшный полусвет»).

Лермонтовский образ Скелета перерастает традиционные рамки аллегории смерти. «Гигант всесильный», подобно Сатане, искушает героя превращением в «ничто», нагнетая чувство отчаяния. Форма обращения Скелета к герою в «Ночи. II» созвучна приговору ангела в «Ночи. I». В самоуничижении герой, сравнивая себя с червем, близок ветхозаветному Иову. Герой Л. обостренно воспринимает всеобщую и личностную греховность, отсюда отрицание земной жизни.

— М.: Аспект Пресс, 1999. — 453 с.; 2) Милевская Н. И. Мотив «сна» — «смерти» в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы изучения и преподавания: Межвуз. сб. науч. тр. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 1996. — С. 36–54; 3) Уразаева Т. Т. Лермонтов: история души человеческой. — Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 1995. — 318 с.

Г. В. Косяков

«НОЧЬ. III» (1830)

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 6 (тетрадь VI), л. 24 об. Впервые опубликовано в Соч. под ред. Висковатова (т. 1, 1889, с. 104). В автографе содержится помета «Сидя в Середникове у окна».

В отличие от драматических ст. «Ночь. I» и «Ночь. II», «Ночь. III» является «ночной» элегией: традиционные детали ночного элегического пейзажа («жук ночной», «червячок», «луна») предвосхищают появление романтического героя, наделенного ключевыми для ранней лирики Л. чертами: таинственность, противоречивость, страстность, мятежность, одиночество. Романтический герой созвучен ночной природе. Произведение приобретает характер лирической исповеди.

— М.: Аспект Пресс, 1999. — 453 с.; 2) Милевская Н. И. Мотив «сна» — «смерти» в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы изучения и преподавания: Межвуз. сб. науч. тр. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 1996. — С. 36–54; 3) Уразаева Т. Т. Лермонтов: история души человеческой. — Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 1995. — 318с.