«О! ЕСЛИ Б ДНИ МОИ ТЕКЛИ…»
— см. «Элегия»
«О! ЕСЛИ Б ДНИ МОИ ТЕКЛИ…»
— см. «Элегия»
«О, КАК ПРОХЛАДНО И ВЕСЕЛО НАМ…» (1839).
Беловой автограф (рукой Соллогуба) — РНБ, ф. 539, оп. 2, № 1509, л. 1. Черновой автограф — Институт истории СССР, колл. Н. П. Лихачева. Впервые опубликовано Р. Заборовой: ЛН, т. 58, с. 369. Датируется предположительно 1839 г. — временем совместного пребывания поэтов в Петербурге.
«Сей час сделано. Produit d’une colique poétique de Lermontoff en combinaison avec une diarrhée épouvantable littéraire de moi. NB. Arrangez les vers comme vous pourrez avec la musique» («Продукт поэтической колики Лермонтова в соединении с моим ужасающим литературным поносом. NB. Сочетайте эти стихи, как сможете, с музыкой (франц.)» [2; 369].
Центральные мотивы ст.: со-противопоставление морской стихии и небесного свода («Остался ли кто в морской глубине? / Луна, улыбаясь, глядится в волне; [2; 369]), звезды, глядящие на землю, ощущение внутреннего родства души человека с природой, музыка, живущая в душе человека и в окружающем пространстве и становящаяся объединяющим началом, — близки наиболее устойчивым образно-смысловым комплексам лермонтовской лирики. Р. Б. Заборовой также отмечено сходство организации стиха (ритмические перебои, переходы от дактилических строк к анапесту и амфибрахию в отдельных стихах).
Ст., по предположению Р. Б. Заборовой, было сочинено Л. и В. А. Соллогубом для того, чтобы оно могло быть исполнено на литературно-музыкальном вечере в доме Виельгорских; повидимому, В. Ф. Одоевским музыка к этим стихам так и не была написана.
Лит.: 1) Бессонов Б., Новые автографы рус. писателей // Русская литература, 1965. № 3. — С. 193–196; 2) Заборова Р. Б. Материалы о М. Ю. Лермонтове в фонде В. Ф. Одоевского // Труды ГПБ. — Л.: ГПБ, 1958. — Т. 5(8). — С. 192; 3) Неизвестное стихотворение Лермонтова и В. А. Соллогуба / Публ. Р. Заборовой // ЛН. Т. 58. — С. 369–372.
«О, НЕ СКРЫВАЙ! ТЫ ПЛАКАЛА ОБ НЕМ…»
— см. «К ***»
«О, ПОЛНО ИЗВИНЯТЬ РАЗВРАТ!..»
— см. «К ***»
«ОБОРВАНА ЦЕПЬ ЖИЗНИ МОЛОДОЙ…»
— см. «Смерть»
«ОДИН СРЕДИ ЛЮДСКОГО ШУМА…» (1830).
Автограф — РГБ, ф. 456 (архив А. М. Верещагиной). Впервые опубликовано: Известия, 1962, 15 дек., в ст. И. Андроникова «Сокровища замка Хохберг».
Элегическое ст. Л. развивает распространенные мотивы его ранней лирики: одиночество, осознание собственного дара как залога высшей избранности и в то же время обреченности на людское непонимание, ранняя старость души. Даже «пылкие друзья» не могут защитить лермонтовского человека от ощущения собственной отъединенности от всего остального мира. Элегические мотивы в ст. переплетаются с отдельными устойчивыми стилевыми формулами дружеского послания, — как это часто бывает в ранней лирике Л., их взаимодействие определяет двойственность эмоционального звучания текста, а в конечном итоге — романтическую противоречивость самой картины мира, встающей в ст.
1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1977. — С. 198–200.
Т. А. Алпатова
«ОДИН Я В ТИШИНЕ НОЧНОЙ»
— см. «Ночь»
«ОДИНОЧЕСТВО» («КАК СТРАШНО ЖИЗНИ СЕЙ ОКОВЫ…») (1830).
Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано П. А. Висковатым в журнале «Нива», 1884, № 12, с. 270.
Ст. открывает одну из важнейших для Л. поэтических тем: одиночество, противопоставленность личности толпе, обреченность на непонимание и душевные муки.
Феномен одиночества осмысливается Л. -поэтом на нескольких уровнях: это положение человека в ряду других людей (отъединенность ото всех окружающих: «Делить веселье все готовы, / Никто не хочет грусть делить…»; [I; 95]), и особое психологическое состояние как ее следствие (ощущение особой самоуглубленности, интроверсия, доведенная до крайнего предела), и наконец, особая метафизика бытия, в котором человек предстает центром огромной пустой вселенной, обретая возможность созерцать время и пространство, рождение и смерть («Один я здесь, как царь воздушный <…> / И вижу, как, судьбе послушно, / Года уходят, будто сны…», «И вижу гроб уединенный…»; [I; 95]) — однако эта высшая способность души оказывается не столько даром, сколько проклятием, превращая жизнь в ожидание смерти, сводя бесконечность существования к единой точке (ср. финал ст.: «…О смерти больше веселиться, / Чем о рождении моем…» [I; 95]).
Лит.: 1) Динесман Т. Г. «Одиночество» // ЛЭ. — С. 351; 2) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. — 176 с.
Т. А. Алпатова
«ОН БЫЛ В КРАЮ СВЯТОМ…» (дата написания неизв.).
«Библиографические записки» (Т. 3, № 1, С. 19).
Ст. «Он был в краю святом» создано как пародия на романтическую балладу. В русской поэзии конца 1820-х — начале 1830-х гг. появляются ст., восходящие к рыцарской поэзии: «Жил на свете рыцарь бедный» А. С. Пушкина (1829), «Старый рыцарь» В. А. Жуковского (1832), «Возвращение крестоносца» И. И. Козлова (1834). Романтическая баллада обычно сохраняла связь с фольклорными источниками. По мнению Б. М. Эйхенбаума, Л. в своих романтических балладах стремился обратиться к национальному материалу [4].
В ст. «Он был в краю святом» постепенно снижается образ крестоносца. В первом четверостишии сохраняется высокий стиль: «Он был в краю святом / На холмах Палестины. / Стальной его шелом / Иссекли сарацины» [II; 228]. Во втором четверостишии «цветущим ланитам» молодого рыцаря, который отправился в крестовый поход, противопоставлен облик старого воина, вернувшегося из похода, — «плешивого», «избитого». Высокий слог строки «неверных он громил» снижается иронической гиперболой «обеими руками». Основная ирония направлена на «подвиги» крестоносца и его жены: он «не щадил» жен неверных, а его жена в это время рожала детей от других. Последняя строка близка концовке «Сказки о попе и работнике его Балде» А. С. Пушкина (1830): «Пришибло старика» – «Вышибло ум у старика».
У Л. есть ст., которое противоположно данной пародии, — «Ветка Палестины» (дата неизвестна). Здесь показано благоговейное отношение к паломничеству, сам паломник — это «Божьей рати лучший воин» и «святыни верный часовой». Он «небес достоин» за способность выдерживать удары судьбы, уповая на волю Божью, поскольку он идет путем Спасителя, вспоминая о его крестном пути.
Лит.: – 44. — М.: Изд. АН СССР, 1941. — С. 248–249; 2) Гаркави А. М. Заметки о М. Ю. Лермонтове // Уч. зап. Калинингр. пед. ин-та, вып. 6. — Калининград: Калиниградский пед. ин-т., 1959. — С. 282–283; 3) Мнимая поэзия / Под ред. Ю. Тынянова. — М; Л.: ГИХЛ, 1931. — 263 с.; 4) Статьи о Лермонтове. — М. Л.: АН СССР, 1961. — 215с.
Е. А. Федорова (Гаричева)
«ОН БЫЛ РОЖДЕН ДЛЯ СЧАСТЬЯ, ДЛЯ НАДЕЖД…» (1832).
Автограф — РНБ, собрание рукописей Лермонтова, № 19 (письмо к М. А. Лопухиной от октября 1832 года). Первоначальный автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 21а (казанская тетрадь), л. 12. Впервые опубликовано вместе с письмом к М. А. Лопухиной в «Русск. архиве» (1863, № 4, стлб. 293).
Первые пять стихов почти без изменений позже были перенесены в ст. «Памяти А. И. О<доевско>го», (1839). Следующие четыре стиха с некоторыми изменениями вошли в ст. «Дума (1838). На эту особенность использования Л. старых набросок или написанных произведений для создания новых обратил внимание В. М. Фишер, высказав мнение, что «такого явленiя мы не встречаемъ у другихъ поэтовъ» [3].
«сквозных» мотива лирики Л. Начальные строки ст. («Он был рожден для счастья, для надежд, / И вдохновений мирных! — но безумный / Из детских рано вырвался одежд / И сердце бросил в море жизни шумной» [II; 63]) рисуют образ мятежного романтич. героя, созвучный незадолго перед тем написанному «Парусу» (1832). В ст., как отмечали многие исследователи творчества поэта, звучит вызов не только враждебному миру, но и Богу: «И мир не пощадил — и Бог не спас!» [II; 63]. Этот стих был впоследствии целиком перенесен Л. в ст. «Памяти А. И. Одоевского» (1839). Однако игумен Нестор (Кумыш) справедливо полагает, что «не все так просто было у поэта в отношениях с Богом, как это может показаться на первый взгляд» [1]. Умонастроение юного поэта, нашедшее отражение в ст., созвучно мировосприятию древних пророков, которые «носили в своей душе глубокое огорчение и боль от созерцания несовершенного устройства своего общества <…>, мучились, как говорит Библия, в своей праведной душе недостатками и пороками той действительности, которая их окружала» [1]. Одинокость лир. героя «в море жизни шумной» сравнивается в ст. с «сочным плодом», который «до времени созрелый / Между цветов висит осиротелый» [II; 63].
«Сочный плод, до времени созрелый», — мотив второй части произведения. Метафора, к-рая отнесена поэтом к самому себе, вошла впоследствии в ст. «Мое грядущее в тумане» (ок. 1837 г.) и «Гляжу на будущность с боязнью» (1838?), а затем, в хрестоматийное произведение, написанное уже зрелым Л., — в «Думу», в кот. представлена характеристика целого поколения (1838 г.). «В этом отношении ст. «Он был рожден…» представляет собой одно из ранних воплощений лермонт. темы «старика без седин», преждевременно увядающего, влачащего одинокое и бесплодное существование» [2]. «Нереализованность идеальных устремлений человека, оказавшегося посреди однообразной и монотонной действительности, оборачивается для него преждевременным увядание душевных сил» [1]. Объединяя оба эти мотива, автор подчеркивает драматизм душевного состояния лир. героя: самые лучшие качества и возвышенные чувства героя приводят его к одиночеству, угнетенности, к утрате живого интереса к жизни и отчуждению от мира:
Он равных не находит; за толпою
Идет, хоть с ней не делится душою;
Он меж людьми ни раб, ни властелин,
Последняя строфа — это реминисценция из «Евгения Онегина» (гл. VIII, строфа XI), где Пушкин дает наиболее обобщенную и сочувств. характеристику своему герою в его взаимоотношениях с обществом: «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана… И вслед за чинною толпою / Идти, не разделяя с ней / Ни общих мнений, ни страстей». [3; VI; 169–170]
Ст. включено Л. в письмо к М. А. Лопухиной (окт. 1832), где предваряется словами: «…Я жил, я слишком рано созрел, и грядущие дни не принесут мне новых впечатлений» [VI; 420], подчеркивающими его «исповедальный» характер. «Это сочетание личной темы с обобщенным образом современника характерно для лермонт. лирики 1832 г., когда наметился отход от субъективно-романтич. изображения лирич. героя» [2].
Лит.: 1) Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. — СПб.: филологический ф-т СПБГУ, 2011. — С. 9–19; 2) Миллер О. В. «Он был рожден для счастья, для надежд» // ЛЭ. — С. 354; 3) Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16-ти т. — Т. 6. — М. -Л.: АН СССР, 1937. — 700 с.; 4) Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. — М.; Пг.: Изд. т-ва «В. В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. — С. 198; 5) Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16-ти т. — Т. 6. — М. Л.: АН СССР, 1937. — 700 с.
А. А. Юрлова
«ОН ЛЮБИМЕЦ МЯГКОЙ ЛЕНИ…»
— см. «Портреты»
«ОН НЕ КРАСИВ, ОН НЕ ВЫСОК…»
— см. «Портреты»
«ОНА БЫЛА ПРЕКРАСНА, КАК МЕЧТА…» (1832).
Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 4, т. IV, л. 18. Впервые опубликовано в 1862 году в Берлине в «Стихотворениях М. Ю. Лермонтова, не вошедших в последнее издание его сочинений».
«Она была прекрасна, как мечта» (1832) относится к любовно-медитативной лирике поэта. В начале ст. Л. продолжает здесь традицию сладостной итальянской поэзии Данте, Петрарки, воспевая свою возлюбленную: «Она была прекрасна, как мечта, / Ребенка под светилом южных стран…» [II; 13] Ст. делится на две части, каждая из которой начинается со слов «она была прекрасна».
В первой части поэт размышляет о том, что такое истинная красота. Внешней красоте («грудь полная», «стройный, гибкий стан», «большие очи») поэт противопоставляет красоту душевно-духовную, но передает ее приемом отрицания: «уста без слов», «взор без огня». Во второй части раскрываются чувства лирического героя с помощью приема градации: «горел», «трепетал», «готов упасть к ногам», «отдать ей волю, жизнь и рай, и все». Заключительные строки содержат неожиданный сарказм: «Чтоб получить один, один лишь взгляд, / Из тех, которых все блаженство — яд!» [II; 13]
— «Девятый час; уж темно; близ заставы» (1832) с некоторыми изменениями. В этом ст. звучит сомнение в подлинности красоты возлюбленной: «Что красота? — ужель одно названье?», в подлинности ее чувств: «эта» «любит всех». В первой части описания возлюбленной Л. подчеркивает близость ее внешнего образа картинам Возрождения: «была похожа на портрет мадонны — и мадонны Рафаэля» [II; 13]. Во второй части он снижает образ возлюбленной: «просто дева молодая, которой все богатство — красота». Возможно, травестирование образа возлюбленной связано с разочарованием поэта в ней. Исследователи предполагают, что ст. были посвящены Н. Ф. Ивановой, разрыв с кот. у Л. произошел в 1831 г. [1].
Лит.: 1) Андроников И. Л. Загадка Н. Ф. И. // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Правда, 1980. — Т. 1. — С. 23–48; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 472.
Е. А. Федорова (Гаричева)
«ОНА НЕ ГОРДОЙ КРАСОТОЙ…» (1832).
— ИРЛИ, оп. 1, № 21, тетр. XX, л. 50. Впервые опубликовано: «Саратовский листок», 1876, 1 января, № 1.
Ст. «Она не гордой красотой», по мнению Н. Л. Бродского, посвящено Вареньке Лопухиной, противопоставленной Н. Ф. Ивановой, с которой у поэта произошел разрыв в 1831 г. [1].
Ст. создано в традициях поэзии Возрождения: как в сонете 130-ом В. Шекспира, внешней красоте идеализированной героини противопоставлена земная женщина: «и стан ее не стан богини» [II; 56]. Однако Шекспир в своем сонете подчеркивает разрыв с традицией сладостной поэзии, создавая реалистичный образ возлюбленной, а Л. важно показать одухотворенную красоту своей героини: она лишена «гордой красоты», ей присуща «чудная простота», живость улыбки и речи. Кроме того, голос возлюбленной «проникает» в душу и будит воспоминанья «лучших дней». Возможно, речь идет о голосе матери, который для Л. был самым дорогим воспоминанием и соотносился с ангельскими звуками.
Заключительные строки — «И сердце любит и страдает, / Почти стыдясь любви своей» [II; 56] — раскрывают противоречивые чувства героя, подобные тем, которые испытывает герой более поздней поэмы «Демон» (1838). Образ возлюбленной в ст. «Она не гордой красотой» соотносится с образом Тамары, возлюбленной Демона: ее улыбка жива, «как жизнь», «все ее движенья» «полны милой простоты». Когда Демон увидел Тамару, его посещают «воспоминанья лучших дней», когда он «не знал ни злобы, ни сомненья». К нему возвращаются духовные чувства: «вновь постигнул он святыню / любви, добра и красоты!» [IV; 188].
Лит.: — М.: Гослитиздат, 1945. — Т. 1. — С. 344–345; 2) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — С. 44; 3) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М. ;Л.: АН СССР, 1961. — С. 314.
Е. А. Федорова (Гаричева)
«ОНА ПОЕТ — И ЗВУКИ ТАЮТ...» (1838).
Автограф — ГИМ, Ф. 445, № 227а (тетрадь Чертковской библиотеки, Л. 43 об.). Впервые опубликовано: Библиографические записки, 1859, Т. 2, № 1, стлб. 23).
Вместе со ст. «Слышу ли голос твой» и «Как небеса твой взор блистает» образует цикл, посвященный голубоглазой красавице, восхищавшей поэта своей душевной ангельской чистотой, которая выражается в звуках ее голоса. Вместе с тем, это ст. возвращает нас к ранней романтической лирике поэта 1830–1831 гг. («Звуки и взор», «Звуки»), где показана власть музыки над душой поэта. Гармония, звучащая в женском голосе («она поет — и звуки тают» [II; 112]), и чистота небесного взора («небеса играют в ее божественных глазах» [II; 112]) возвращают ему веру в любовь и добро и способствуют его духовному преображению.
«Она не гордой красотой»: героиня противопоставлена светской красавице и привлекает, прежде всего, своей «чудной» или «дивной» простотой и живостью улыбки, речи, «чувства выраженьем».
В. Шадури предполагает, что адресатом ст. была Екатерина Александровна Чавчавадзе (1816–1882), княжна, дочь поэта, сестра Н. А. Грибоедовой [5]. В 1837 г. поэт мог бывать в доме Чавчавадзе. Ее голубые глаза и прекрасный голос воспел грузинский поэт-романтик Н. М. Бараташвили (1817–1845) («Синий цвет» и др). Э. Найдич утверждает, что цикл посвящен Прасковье Арсеньевне Бартеневой (1811–1872), певице и камер-фрейлине, с которой поэт был знаком в университетские годы [4]. Ей посвящен также новогодний мадригал 1832 г., с ней вместе в августе-сентябре 1838 г. Л. участвовал в репетициях водевиля у Карамзиных. Э. Герштейн считает, что адресатом цикла является Софья Михайловна Вильегорская-Соллогуб (1820–1878), которая в своих воспоминаниях утверждает, что Л. посвятил ей свое ст. «Нет, не тебя так пылко я люблю» [2]. В. А. Соллогуб, женившейся на ней в 1840 г., пишет о ее музыкальных способностях, удивительной душевной чистоте и простоте в одежде. После замужества Софья Михайловна полностью посвятила себя материнству.
Ст. положили на музыку: Ц. А. Кюи, Ф. С. Акименко, Н. Я. Мясковский, Г. В. Свиридов, Н. Н. Крюков и др. [6].
Лит.: «Самоповторения» в творчестве Лермонтова // Историко-литературный сборник. — Л.: Гос. Изд-во, 1924. — С. 287; 2) Герштейн Э. Судьба Лермонтова. — М.: Худ. лит., 1964. — С. 123– 137; 3) Найдич Э. Московский соловей, «Огонек», 1964. № 35. — С. 17; 4) Шадури В. Заметки о грузинских связях Лермонтова // Лит. Грузия, 1964. № 10. — С. 102–108; 5) Эйхенбаум Б. М. Комментарии // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. — М. -Л.: «Academia», 1935–1937. — С. 191–192; 6) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.
«ОНИ ЛЮБИЛИ ДРУГ ДРУГА ТАК ДОЛГО И НЕЖНО…» (1841).
Беловой автограф — РНБ, Собр. рукоп. Л., № 12 (записная книжка, подаренная В. Ф. Одоевским); черновые автографы — там же. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1843, № 12, отд. 1, с. 317.
Ст. представляет собой вольный перевод Л. ст. Г. Гейне «Sie liebten sich beide, doch keiner…» («Они любили друг друга, но никто из них…») из «Книги песен» («Buch der Lieder», 1827 г.). Два первых стиха Гейне («Sie liebten sich beide, doch keiner / Wollt es dem andern gestehn»; «Они любили друг друга, но ни один не желал признаться в этом другому…») использованы качестве эпиграфа.
Исследователи многократно комментировали характер изменений, которые были внесены Л. в перевод, в т. ч. динамику трансформации замысла во всех трех его редакциях. Она происходит на всех уровнях текста, от ритмико-синтаксического до смыслового, философского. Меняется организация стиха, разговорная, обытовленная интонация Гейне постепенно «поэтизируется» и делается все более эмоциональной; то, что было у Гейне подтекстом, у Л. становится глубоким и драматичным психологическим наблюдением («так долго и нежно», «с тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной», «избегали признанья и встречи…» и т. п.; [II; 201]). Т. о., «выводя из подтекста страсти любящих и сосредотачивая свое внимание на теме вечной, роковой разобщенности двух любящих, русский поэт … постоянно достраивает фразу Гейне, углубляя драматизм текста и расширяя его онтологический масштаб» [3].
«Тонический трехударный стих подлинника передан Л. своеобразным стихом, сочетающим правильный 4-стопный трехсложник с весьма редкой в русском стихосложении трехсложной анакрузой, обычно имеющей здесь ослабленное дополнит. ударение на втором слоге. Изменилась и система рифмовки (у Гейне рифмуются четные стихи, у Л. в первой строфе рифмовка смежная, во второй — перекрестная), исчезли enjambements, усилился трагический пафос, скрытый у Гейне за нарочито сдержанной интонацией» [5].
Л. Я. Гинзбург и Д. Е. Максимов подчеркивали особый характер «сюжетности» этого ст. Л., ставшего (наряду с другим переводом из Гейне — ст. «На севере диком…») своеобразной «маленькой балладой», «лирической новеллой», заключающей в себе глубоко драматичную и психологически насыщенную историю несостоявшейся любви, лаконично изложенную в рамках восьмистишия, как бы предельно концентрированную прежде всего благодаря возможностям поэтической композиции. Своеобразные «маркеры», отмечающие этапы развития лирического сюжета, усилены благодаря синтаксическому параллелизму конструкций: «Они любили…», «Они расстались…», и наконец зеркально отражающее грамматический рисунок завершение ст. — «…они не узнали» — подводит горестный итог «истории» героев.
Несмотря на очевидную связь ст. с общеромантическим размышлением о трагической невозможности счастья в земной жизни и мотивом посмертной «встречи» влюбленных (ср. реализацию этого мотива в целом ряде произведений В. А. Жуковского, А. С. Пушкина и мн. др.), Л. разрешает коллизию «лирического сюжета» ст. иначе. Посмертная встреча героев, так же, как и их земная жизнь, не позволяет желанному чувству стать реальностью; даже «свидание за гробом», дарованное людям как высшая милость, не позволяет осуществиться мечтанному соединению: «И смерть пришла, наступило за гробом свиданье… / Но в мире новом друг друга они не узнали» [II; 201]. Т. о., в ст. возникает специфическая нравственно-философская проблема причины того, отчего счастье оказывается столь недостижимым. Единственно «правильное» разрешение ее невозможно; потому-то одним из лейтмотивов ст. может быть динамическое взаимодействие длительности (заключенной в языковых маркерах протяженности состояния: «долго», «нежно», «глубокой», «пусты», «хладны», «видали») и единичности, непоправимости происшедшего («расстались», «смерть пришла», «не узнали»), что на уровне поэтической онтологии становится антитезой трагической закономерности и равно трагической случайности. То, что может показаться «виной» Провиденья (обрекающего людей на одиночество как в жизни, так и после смерти), отнюдь не так однозначно: «долгая», «нежная», «глубокая», «страстная» любовь, живущая в их сердцах, — вместе предстает и как чудо встречи людей, созданных друг для друга, причем встречи, происходящей дважды; и лишь сами люди, в своем «безмолвном и гордом страданье» — в сущности, гордыне, не находят душевных сил принять высший дар любви. С другой стороны, и этико-психологическая трактовка душевной драмы также не может быть однозначной: мотив «неузнавания» делает финал ст. подлинно открытым.
Ст. было положено на музыку: Ц. А. Кюи, А. С. Аренским, Ф. Ф. Кенеманом, Ф. М. Блуменфельдом, С. Н. Василенко, Н. Я. Мясковским, А. В. Богатыревым, Г. В. Свиридовым, М. М. Ипполитовым-Ивановым и др. [12].
Лит.: «Книга песен» и переводы русских поэтов // Гейне Г. Книга песен. Переводы русских поэтов. — М.: Худ. лит., 1956. — 208 с.; 2) Бухштаб Б. Я. К истории текста стихотворения Лермонтова «Они любили друг друга так долго и нежно…» // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз., 1988. № 2. — С. 181–185; 3) Воронина И. П. Проблема «точного» поэтического перевода Г. Гейне в лирике М. Ю. Лермонтова // Известия Самарского научного центра РАН. 2009. № 4 (3). — С. 711–717; 4) Гинзбург Л. Я. О лирике. — Л.: Сов. писатель, 1974. — 320 с.; 5) Данилевский Р. Ю. Они любили друг друга так долго и нежно // ЛЭ. — С. 355; 6) Дурылин С., Академический Лермонтов и лермонтовская поэтика // Труды и дни, тетр. 8. — М.: Мусагет, 1916. — С. 106, 130–131; 7) Иконников С. Н. Как работал Лермонтов над стихотворением. — Пенза: Кн. изд-во, 1962. — С. 47–50, 67; 8) Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. Структура стиха. — Л.: Просвещение, 1972. — С. 170; 9) Федоров А. В. Творчество Лермонтова и западные литературы // ЛН. Т. 43–44. — М.: АН СССР, 1941. — С. 267, 270–272; 10) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова // Жизнь и творчество Лермонтова Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 258–59, 260, 280; 11) Эйхенбаум Б. М. <Комментарии> // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т.. — М.; Л.: «Academia», 1935–1937. Т. 2. — С. 253–254; 12) Эткинд Е. Г. Поэзия и перевод. — М.;Л.: Советский писатель, 1963. — С. 31–33.; 12) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. — 176 с.
Т. А. Алпатова
«ОПАСЕНИЕ» («СТРАШИСЬ ЛЮБВИ: ОНА ПРОЙДЕТ…») (1830).
Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: Лермонтов М. Ю. Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 76–77.
Ст. развивало мотив эфемерности счастья, предопределенной гибели любовного чувства — в целом характерный для различных жанровых традиций нормативной литературы, от рокайльной «легкой поэзии» (где он предполагал совет ловить минуты счастья) до элегии. Однако, раскрывая его, юный Л. избирает нарочито обытовленный и «сниженный» вариант — вместо мотива роковой утраты, смерти возлюбленной («вечной разлуки»), в ст. появляется картина состарившихся влюбленных, в силу физической немощи утративших и красоту, и силу чувства («И беден, жалок будешь ты, / Глядящий с кресел иль подушки / На безобразные черты / Твоей докучливой старушки…»; [I; 76]). Временная структура ст. строится на сочетании различных планов: будущее рисуется жалким и печальным, тогда как прошлое — счастливая мечта, которая в силу роковой предопределенности становится недостижима. Совершающийся в последней строфе печальный выбор («Без друга лучше дни влачить…») — печальная жизненная мудрость, следствие боязни старости, в определенной мере родственен тому мотиву ранней старости души и отказа от жизненных радостей, который будет гораздо более психологически тонко раскрыт в других ст. поэта (ср. «Дума» и мн. др.).
1) Вацуро В. Э. Опасение // ЛЭ. — С. 355; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 433; 3) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит. Ленингр. Отд-ние, 1967. — С. 87–88.
Т. А. Алпатова
«ОПРАВДАНИЕ» («КОГДА ОДНИ ВОСПОМИНАНЬЯ…») (1841).
«Отеч. зап.», 1841, № 3, отд. III, с. 44. Датируется предположительно 1841 г., по времени публикации.
— «Романса к И…» и стихов Владимира Арбенина из драмы «Странный человек» («Когда одни воспоминанья…») (оба — 1831 г.). П. А. Висковатовым было высказано предположение, что адресатом ст. являлась В. А. Лопухина [3]; юношеские стихи, легшие в его основу, были обращены к Н. Ф. Ивановой [4]. Отдельные мотивы ст. (размышления о скорой гибели, мотив посмертной ненависти людей и той памяти любви, которая способна победить предубежденье света) перекликаются с одной из «Ирландских мелодий» Т. Мура («The Fox’s Sleep»(«When he, who adores thee, has left but the name…»)
Романтическая двойственность мировосприятия, определяющая основную тональность ст., становится основой изображения души лирического героя, в которой «…так безумно, так напрасно / С враждой боролася любовь» [II; 176]. При жизни порабощенный «страстью и пороком», после смерти он также оказывается жертвой ненависти, страстей «толпы лукавой». Этому миру страстей (как в душе героя, так и толпы) в ст. оказывается противопоставлена лишь истинно любящая душа (И. Б. Роднянская сопоставляет этот мотив с юношеским ст. Л. «Послушай, быть может, когда мы покинем…» и замыслами поэмы «Демон», [4]). Возникающий в финале ст. мотив искупительной жертвы, подобной жертве Христа («Скажи, что судит нас иной / И что прощать святое право / Страданьем куплено тобой» [II; 176]), переводит романтическую коллизию противостояния личности и толпы на иной, метафизический уровень. Суду людскому противопоставлен Суд Божий — мотив, часто возникающий в творчестве Л. (ср. «Смерть Поэта» и мн. др.), однако здесь он реализуется в несколько ином ключе — это не только неподкупный, «последний» суд, но и единственный суд, где возможно истинное прощение и милосердие. Образ возлюбленной в ст. не случайно предстает подчеркнуто неподвижным («ты смолкнешь, голову склоняя») — миру бурных страстей, вражды и ненависти может противостоять лишь душевный покой, который дается постижением всего величия жертвенной любви.
Ст. было положено на музыку А. Л. Гурилевым, В. М. Ивановым-Корсунским и др. [6].
1) Вацуро Э. «Ирландские мелодии» Т. Мура в творчестве М. Ю. Лермонтова // Вацуро В. Э. О Лермонтове (работы разных лет). — М.: Новое издательство, 2008. — С. 76–78; 2) Гинцбург Д. Г. О русском стихосложении. — Пг.: Тип. тов-ва М. А. Вольф, 1915. С. 194; 3) Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 5 т. / под ред. П. А. Висковатова. — М.: Типо-литография В. Ф. Рихтера, 1889. — Т. II — С. 292; 4) Роднянская И. Б. Оправдание // ЛЭ. — С. 355–356; 5) Шувалов С. В. М. Ю. Лермонтов // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник I. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 72–73; 6) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.
«ОПЯТЬ, НАРОДНЫЕ ВИТИИ…» (1830–1831?).
— ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки); в 4-й строфе 7 строк, наиболее монархических по содержанию, зачеркнуты неизвестной рукой. Впервые опубликовано: «Современник», 1854, т. 45, № 5, отд. 1, с. 5. Полностью, как состоящее из 6 строф, опубликовано: «Библиографические записки», 1859, т. 2, № 1, стлб. 21–22 (строфа 5 заменена многоточием и снабжена примечанием: «Этой строфы недостает в доставленном нам списке»). В издании: Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: т. 1–4. М.; Л., 1958. Т. 1. С. 711–714, высказано предположение, что эта строфа не существовала.
Относительно датировки ст. в исследовательской литературе сложилось несколько точке зрения. Первоначально оно рассматривалось как непосредственный отклик на события польского восстания 1830–1831 гг. [17]. Однако, согласно опубликованным позднее воспоминаниям С. А. Раевского, оно было написано «кажется, в 1835 году», и здесь «Лермонтов… обнаружил русское негодование против французской безнравственности их палат и т. п.» [15], т. е. связывалось с резкими статьями во французской печати — откликами на выступление в Брюсселе 13 января 1834 г. польского эмигранта И. Лелевеля. Эта дата была принята П. А. Висковатым [18] и в дальнейшем к версии написания ст. в 1835 г. склонялись многие исследователи, в частности, Ю. Г. Оксман, И. Л. Андроников, Л. М. Аринштейн и др. На несколько более позднюю дату указывал А. П. Шан-Гирей, который в своих воспоминаниях писал: «Незадолго до смерти Пушкина, по случаю политической тревоги на Западе, Лермонтов написал пьесу в роде известной „Клеветникам России“, но, находясь некоторым образом в опале, никогда не хотел впоследствии напечатать ее» [16].
Политическая инвектива Л. связана с достаточно многогранной и разноплановой поэтической традицией. Особенности стиха (4-хстопный ямб) и строфики (сокращенная на один стих одическая строфа, причем последние три стиха сохраняют характерную для канонической формы оды опоясывающую рифмовку) сближают ст. с жанровой традицией оды (что, возможно, позволило другу Л. С. А. Раевскому именовать его одой (см. выше)). Содержащиеся в первой строфе реминисценции из ст. А. С. Пушкина «Клеветникам России» («…народные витии»; «Вам непонятно, вам несродно / Все, что высоко, благородно…» [II, 223] — ср. «Вам непонятна, вам чужда / Сия фамильная вражда…»), как и перифрастическое упоминание о пушкинских поэтических откликах на польские события 1830– 1831 гг. («Уж вас казнил могучим словом / Поэт, восставший в блеске новом / От продолжительного сна…» [II, 223]) делало ст. своеобразной «репликой» в «диалоге» с Пушкиным, причем Л. -поэт солидаризуется с пушкинской позицией, развивая ряд мотивов ст. «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Широко присутствуют в тексте лермонтовского ст. и черты жанра инвективы — по оценкам исследователей, представлявшей собой особо острую, наиболее политически актуальную сатиру, имеющую конкретного адресата, организованную благодаря отчетливой ораторской интонации, т. н. «апеллятивный текст», дополнительную энергию которому придают разнообразные поэтические приемы, способствующие усилению эмоциональной убедительности лирического высказывания. В лермонтовском ст. функцию наиболее «сильного», завершающего аргумента выполняет перенос размышлений в рамки античной топики («Так в дни воинственного Рима, / Во дни торжественных побед, / Когда триумфом шел Фабриций / И раздавался по столице / Восторга благодарный клик, / Бежал за светлой колесницей / Один наемный клеветник»; [II; 224]), что соответствовало традициям т. н. «античного стиля» русского романтизма, воспринимавшего древнеримские культурноисторические и литературные ассоциации в первую очередь в рамках гражданственно-политических, исторических размышлений (ср. «К временщику» К. Ф. Рылеева, «Лицинию», «На выздоровление Лукулла» и т. п. А. С. Пушкина и мн. др.).
позиции (см. В. Д. Спасович, Н. И. Черняев) до суждений о том, что подобные мотивы продиктованы лишь следованием жанровой традиции инвективы и не выражают авторской точки зрения [7]. Наиболее убедительной представляется точка зрения Л. А. Аринштейна; согласно мнению исследователя, ст. было вполне органично для становления историко-политической позиции Л., в сознании которого романтическая идея свободы, романтизация идеи борьбы за независимость (ср. «30 июля», «Опять вы, гордые восстали…», «Новгород») тем не менее не противоречила взгляду на русскую монархию как мощную силу, способную в условиях внешней опасности быть залогом общенационального единства государства («Вам непонятно, вам несродно / Все, что высоко, благородно; / Не знали вы, что грозный щит / Любви и гордости народной / От вас венец тот сохранит…»; «Так нераздельные в деле славы / Народ и царь его всегда…»; [II; 224, 308]). «Поддержка официальными французскими кругами польско-литовских повстанцев воспринималась в русском обществе как посягательство западноевропейских держав на территориальную целостность России; в условиях, когда была жива память о нашествии 1812, это вызывало особую настороженность и оживление официально-патриотических настроений; сказались они и в стихах Л.» [2].
«Странный человек» один из героев, Вышневский, восклицает: «Господа, знаете ли: пойдемте служить все в один полк; пойдемте против поляков, ей-богу, теперь у меня такая охота порезаться с ними» [V; 659]; в окончательном тексте эта фраза исключена; ср. также монолог Заруцкого, проникнутый гордостью за подвиг самопожертвования России в войне 1812 г.: «Разве мы не доказали в двенадцатом году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира! Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! Ура! господа! здоровье пожара московского!» [V; 231]. Из предыстории Печорина, героя неоконченного романа Л. «Княгиня Лиговская», читатель узнает, что он участвовал в «Польской компании»; на войне он «отличался, как отличается всякий русский офицер, дрался храбро, как всякий русский солдат» и «любезничал со многими паннами» [VI; 158].
Анализируя интонационную структуру ст., Б. М. Эйхенбаум отмечал, что, наряду с пушкинской традицией, для Л. здесь была в большей степени актуальна ораторская интонация славянофильской поэзии конца 1830-х — начала 1840-х гг.: С. П. Шевырева, А. С. Хомякова, Ф. И. Тютчева [14; 104].
Лит.: 1) Андроников И. Л. <Комментарии> / Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. — М.: Худ. лит., 1964. — Т. 1. — С. 636–638; 2) Аринштейн Л. А. Опять, народные витии // ЛЭ. — С. 356; 3) Борсукевич Ю. С. Польский вопрос в жизни и творчестве Л., // Вопросы рус. лит-ры, в. 2(14). — Львов: Львовский гос. университет, 1970. — С. 50– 51; 4) Голованова Т. П. [Комментарии] // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 6 т. — М.; Л.: АН СССР, 1958. — Т. 1. — С. 711–714; 5) Дементьева Н. А. Художественное пространство жанра инвективы (на материале поэзии М. Ю. Лермонтова) // Жанровое своеобразие русской и зарубежной литературы XVIII–XIX вв. — Самара: СГПУ, 2002. — С. 107–115; 6) Здобнов Н. В. Новые цензурные материалы о Лермонтове // Красная новь, 1939. — № 10–11. — С. 264; 7) Краковяк А. С. Люблю Россию я…»: жанровая традиция изображения России в лирическом жанре инвективы // Folia Literatura Rossica. 2012. — № 5. — С. 21–297; 8) Матяш С. А. Жанр инвективы в русской поэзии: вопросы статуса, типологии, генезиса // Феномен русской классики. — Томск: ТГУ, 2004. — С. 17–34; 9) Нейман Б. В. Влияние Пушкина на творчество Лермонтова. — Киев: Тип. Н. Я. Оглоблина, 1914. — С. 94–95; 10) Нейман Б. В. Пушкин и Лермонтов: из наблюдений над стилем // Пушкин. Сб. статей. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 322; 11) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 480; 12) Черняев Н. И. Лермонтов // Черняев Н. И. Необходимость самодержавия для России, природа и значение монархических начал. Этюды, статьи и заметки. — Харьков: Тип. «Южный край», 1901.– С. 345–349; 13) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 266; 14) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. изд-во, 1924. — С. 104; 15) «Вестник Европы», 1887. — № 1. — С. 339–340; 16) «Русское обозрение», 1890. — Т. 4, август. — С. 743.; 17) Сочинения Лермонтова, приведенные в порядок и дополненные С. С. Дудышкиным. В 2-х т. — СПб.: изд. А. И. Глазунова, 1860.; 18) Сочинения М. Ю. Лермонтова. Первое полное издание под редакцией П. А. Висковатова: В 6-ти т. — М.: Типография В. Ф. Рихтера, 1889–1891. — Т. 1. — С. 245–246.
«ОСЕНЬ» (1828).
Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 1.
Наряду со ст. 1828 г. «Заблуждения Купидона», «Цевница», «Поэт», — считается первым из дошедшим опытов четырнадцатилетнего Л. «Осенью» всегда открывается собрание сочинений поэта. Текст сохранился не полностью, записан на обороте листа 1, а продолжение, видимо, было на листе 2, который вырван.
«Осень» — это пейзажная зарисовка, половину кот. составляют глаголы, передающие динамику, изменение природы. Одна картина сменяется другой (поле, бор, пахарь, зверь, ночь). Выбивается из текста выражение «под нависшею скалой», т. к. Л. описывает среднерусский пейзаж. Пожелтевшие листья контрастируют с «зеленью мрачной» елей, что создает унылое настроение. «Осень» наполнена грустью, выраженной через эпитеты «поникши», «мрачная», «нависшая», «тускл». В последних строчках лирический герой обращает взгляд к ночному небу, замечая, что даже месяц стал тусклым. Это дает возможность предположить, что перед нами первая часть элегии с описанием осенней поры, за кот. должна была следовать вторая — с чувствами и переживаниями лирического героя.
«1828». Принято считать это ст. ученическим и подражательным, в нем чувствуется влияние Жуковского и Пушкина.
1) Щеблыкин И. П. М. Ю. Лермонтов. Очерк жизни и литературного творчества. — М.: Русское слово, 2000. — С. 37; 2) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — С. 134; 3) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 290.
«ОСТАВЛЕННАЯ ПУСТЫНЬ ПРЕДО МНОЙ…» (1830).
— в 1859 г. в «Отеч. зап.» (т. 27, №11, отд. I, с. 253); вторая часть без последней строфы — в 1882 г. в «Русской Мысли» (№2, с. 179). Датируется по автографу, в котором имеются пометы Л.: «(В Воскресенске. Написано на стенах [пустыни] жилища Никона).1830 года». Перед вторым фрагментом запись: «(Там же в монастыре)». Летом 1829 года, живя в Середникове, имении Е. А. Столыпиной, жены брата Е. А. Арсеньевой Дмитрия, вероятно, Л. посетил Ново-Иерусалимский храм и монастырь.
Ритмика первой части ст. основана на использовании характерного для лирики 1830–31 гг. пятистопного ямба с мужскими рифмами и формирует повествовательную интонацию, во второй части использована шестистрочная строфа, написанная четырехстопным ямбом с замыкающей женской рифмой, благодаря чему в ней появляется отрывистость, утверждающий тон. Исследователи сближают второй фрагмент с поэмами «Исповедь», «Боярин Орша», «Мцыри», находя в монологе лирического героя близкие центральным персонажам мирские чувства, не угасающие и за монастырскими стенами [1].
— это мемориальное пространство, полуразрушенный скит Никона, зарастающий травами. От общего обзора оставленной обители, белеющей в вечернем свете, взгляд направлен к особой детали — колокольне. Визуальный образ дополнен звуковым — сейчас молчащий, колокол когда-то звучал, звал братьев к всенощному бдению. Завершая картину, наблюдатель обращается к нижней части скита, утонувшей в земле, поросшей мхом и полынью, хранящей «таинства гробов».
Динамику пространственной картине придает художественное время. Оно выступает как форма развертывания монолога лирического героя и как особый мотив. В потоке внутренней речи происходит характерное для поэтики элегического времени движение от настоящего к прошлому и новое возвращение в современность, обогащенное воспоминанием о сокровенных тайнах «оставленной пустыни».
С элегическим образом «оставленной пустыни» по-особому соотнесено последнее четверостишие. На фоне разрушенного временем жилища патриарха во второй строфе первой части ст. представлен образ сильного духом старика, лицо кот. неожиданно контрастирует с «печатью могил» окружающих его юношей. Загадку этой детали в первом фрагменте проясняет сопоставление ст. Л. с описанием Ново-Иерусалимского храмового ансамбля, приведенное в книге А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам русским» (первое издание — 1836 г.), известного подвижника русской православной церкви, совершившего множество паломнических поездок на Святую Землю и в русские православные монастыри и лавры. В 1834 г. Л. познакомится с ним и сохранит дружеские отношения до своей гибели, с этой встречей будет связана творческая история «Ветки Палестины».
большой портрет патриарха Никона, который «представлял святителя на амвоне в полном облачении», окруженного «разноплеменными учениками его, братьями новой обители» [2]. Состояние портрета было таково, что лица их уже «начали тускнеть от времени и сырости», «но еще резко отделяется величественная фигура Никона» [2]. Взгляд наблюдателя отмечает важную осанку, строгое, отчасти суровое выражение лица, «исполненного мужественной красоты», «огненные черные глаза и через слишком полтора столетия по его смерти <…> как будто еще говорят и проницают душу» [2; 97–98].
миром XVII в., кот., несомненно, давала Л. импульс к творческому, художественному воплощению увиденного. Образы старых монахов, верных хранителей монастырского устава, вскоре появятся в «Боярине Орше» в «Мцыри», постепенно сформируется «монастырский сюжет» о юноше, оказавшемся в стенах монастыря.
Впервые использованное Л. в раннем ст. сравнение человека и архитектурно-пластического образа («оставленная пустынь» — «таков старик под грузом тяжких лет») становится примечательным элементом лермонтовской поэтики. В «Панораме Москвы» (1834) архитектурный образ храма Василия Блаженного сопоставлен с Иоанном Грозным, «каковым он был в последние годы своей жизни». В послании «<М. А. Щербатовой>» («На светские цепи») (1840) прекрасная молодая женщина своим обликом и духовным состоянием воплощает для поэта Украину.
Во втором фрагменте лирический герой останавливается перед главным храмом. Переживание благодати сменяется рефлексией о судьбе храма, кот. когда-то, быть может, превратится в безлюдные развалины. Лирический герой представляет другого будущего «любопытного посетителя», который будет искать главную святыню, находившуюся в центре храма, — «Божескую могилу между златых колонн». Содержание этого образа также проясняет фрагмент из книги А. Н. Муравьева, где описано внутреннее убранство Новоиерусалимского храма, в центре которого находилась «ротунда Св. Гроба», кот. как церковь в церкви, с златыми столбами и главою, довершала своею стройною красою полноту чудного зрелища» [2; 91].
Вид всего храмового ансамбля, воспоминание о его создателе, когда-то всемогущем патриархе, обращают лирического героя не только к конкретным реалиям далекой эпохи, но и к жизни обители в веках, к размышлениям о благодатности веры и о спасении, о монашестве как особом земном пути. Сочинения А. Н. Муравьева помогают воссоздать культурный контекст реальных впечатлений поэта, которые, переходя в область творчества, становились основой онтологических идей, получивших воплощение в художественных созданиях поэта.
1) Иванова Т. А. «Оставленная пустынь предо мной» //ЛЭ. — С. 357; 2) Муравьев А. Н. Путешествие по святым местам русским. В двух частях. Ч. I. — СПб.: В типографии III Отд. Собств. Е. И. В. Канцелярии, 1846. Репринтное воспроизведение издания 1846 г. — М.: Книга-СП «Внешиберика» 1990; 3)Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рождения. 1814–1964. / Отв. ред. У. Р. Фохт. — М.: Наука, 1964. —С. 423, 459.
Л. А. Ходанен
«ОСТАВЬ НАПРАСНЫЕ ЗАБОТЫ…»
— см. «К *»
«ОТВЕТ» (1829).
Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 43.
лесным пнем, в который попала молния (метафора любви). В ст. много романтических штампов: «любви закрылись вежды», «мечта бесплодная и пустая», «мрак уединенья», «печать оставил рок». Возможно, в «Ответе» отражена юношеская влюбленность, не нашедшая взаимности, на это указывает название. Но адресат не известен и нет реальной биографической основы, с которой можно было бы это соотнести.
1) Щеблыкин И. П. М. Ю. Лермонтов. Очерк жизни и литературного творчества. — М.: Русское слово, 2000. — С. 37; 2) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — С. 134; 3) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 290.
«ОТВОРИТЕ МНЕ ТЕМНИЦУ…»
— см. «Желанье»
«ОТДЕЛКОЙ ЗОЛОТОЙ БЛИСТАЕТ МОЙ КИНЖАЛ…»
— см. «Поэт»
«ОТРЫВОК» («НА ЖИЗНЬ НАДЕЯТЬСЯ СТРАШАСЬ…») (1830).
— ИРЛИ, тетрадь VI. Заглавие в автографе заключено в скобки. Впервые опубликованы последние три строфы со стиха: «Теперь я вижу: пышный свет…» — «Отеч. зап.», 1859, т. CXXVII, № 11, отд. I, с. 251–252, в ст. С. С. Дудышкина «Ученические тетради Л.». Впервые полностью — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, М., 1889, с. 99–101.
Раннее ст. Л., относится к произведениям философской тематики. Социальные мотивы тесно связаны с личностными, индивидуальными переживаниями мук одиночества, тотального человеческого непонимания, невозможности сохранения душевного «пламени неземного». Романтическая направленность, выраженная в бунтарском неприятии общепринятой в свете морали, синтезируется с аналитическим подходом к собственной дальнейшей судьбе и участи всех современников. Представление о собственном трагическом уделе проецируется на общую концепцию мира и его ущербных обитателей. Медитативные интонации перемежаются с ораторским пафосом, порой гневным и обличительным.
В ст. запечатлен психологический процесс в его непредвзятости: единый поток дум, чувств, ощущений, настроений, беспорядочно возникающих в сознании юноши и перебивающих друг друга. Несмотря на повышенную эмоциональность, произведение имеет в своей основе рассудочное начало. Осознание «каменного» окружающего, где невозможно услышать живой голос участия и сострадания, перерастает в раздумье о могуществе «грозного духа», который, однако, не спасает от одиночества. Мятежный романтический дух, характерный для других ст. юношеской поры, превращается здесь в жалящего «скорпиона», неизменно приводящего к гибели. Тем не менее, в финале мотивы душевной опустошенности и безверия сходят на нет, перекрываясь светлой мечтой о грядущем торжестве «чистейших» дружбы и любви. Плач о несовершенном настоящем совмещен с гимном будущему «раю земли», а заключительная мысль о возмездии «завистливым» современникам служит предтечей к знаменитым философским произведениям Л. зрелой поры, в частности, к ст. «Дума» (1838).
Лит.: — Л.: Худ. лит., 1940. — С. 64; 2) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — С. 13–14, 20–21; 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.;Л.: Наука, 1964. — С. 3; 4) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 59, 86–87; 5) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.;Л.: АН СССР, 1961. — С. 334–335.
А. О. Тихомирова
«ОТРЫВОК» («ПРИМЕТИВ ЮНОЙ ДЕВЫ ГРУДЬ…») (1830).
Автограф: беловой — ИРЛИ. Оп. Тетрадь VIII, л. 14. Ст. было опубликовано впервые в Соч. под ред. Введенского (1891, т. 1, с. 187).
соколом, взирающим на ветрила челноков.
«скала морская», «седой пустыни вод наряд», «дальние облака» и др. [II; 161]).
Жанровое своеобразие ст. определяется в названии. Однако вопрос о незавершенном характере произведения поднимался в работах лермонтоведов (так, П. Висковатый («Новое время», 1891, № 5537) определял данное ст. неотделанным наброском).
Предположительно в ст. нашло отражение неудачное увлечение поэтом Е. А. Сушковой (август 1830 г.) [I; 161]).
1)Вацуро В. Э. «Отрывок» («Приметив юной девы грудь…» // ЛЭ. — С. 359–360; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 468–469.
«ОТРЫВОК» («ТРИ НОЧИ Я ПРОВЕЛ БЕЗ СНА — В ТОСКЕ...») (1831).
— ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. I, с. 50–51; строка 35 в первопеч. тексте опущена.
Ст. представляет собой набросок для задуманной Л. исторической поэмы или романтической драмы в стихах о Мстиславе Черном (см. «Планы. Наброски. Сюжеты»: <16> «Имя героя Мстислав…», <17> Сюжет («Молодежь, разговаривают»)). Сведения об этом герое Л. мог получить из «Истории государства российского» Н. М. Карамзина. По-видимому, О. мыслился Л. как монолог героя (ср. «Мстислав три ночи молится на кургане, чтоб не погибло любезное имя Россия» [VI; 379, 380]; не случайно в рукописи первоначально было заглавие ст. «Монолог».
Художественные принципы романтического историзма приводят в ст. к тому, что Л. -поэт стремится не столько воспроизвести внутренний мир человека Древней Руси, сколько передать чувства, переживания, близкие современнику. Монолог произносит герой-романтик, одушевляемый любовью к Родине и жаждой борьбы за свободу; центральный мотив ст. — нравственный выбор, момент наивысшего напряжения душевных сил («Мой час настал — час славы, иль стыда; Бессмертен, иль забыт я навсегда» [I; 246]. В этом смысле «Отрывок» Л. близок традиции «Дум» К. Ф. Рылеева — правда, в отличие от рылеевских произведений, в его ст. практически отсутствует конкретизация внешних обстоятельств жизни героя: он не назван по имени, практически не представлена картина, на фоне которой развертывался бы лирический сюжет. Двухчастная структура ст. позволяет подчеркнуть эмоциональную динамику: совершая свой выбор, герой обращается к памяти погибших мученической смертью соотечественников, испытывает жажду мести, обращается к природе в поисках опоры на избранном пути, — и в конце концов обретает его «в себе одном», обретает внутреннюю силу и способность жить ради найденного идеала. Лирический герой «Отрывка» обретает подлинный смысл жизни, который не может быть отнят никем и никогда, обретает подлинную свободу — так в юношеском неоконченном ст. появляется мотив духовно-философского откровения об истинном источнике духа, способном питать человека в самых тяжких испытаниях земного пути.
Лит: «Отрывок» («Три ночи я провел без сна, в тоске…») // ЛЭ. — С. 346.
«ОТЧЕГО» («МНЕ ГРУСТНО, ПОТОМУ ЧТО Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ…») (1840).
Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1840, т. 10, № 6, отд. III, с. 280.
Форма лирического монолога в ст. внутренне диалогизирована и выстраивается как своеобразный «ответ», причем указанием на так и не звучащий в тексте «вопрос» становится необычное заглавие, представленное наречием. Избрав такое заглавие, в котором тематизируется, казалось бы, отвлеченное понятие, не смысловая, но скорее грамматическая единица, Л., с одной стороны, следует традиции романтиков, для которых нередко самые неожиданные слова, на первый взгляд «бессмысленные» сами по себе, могли становиться емкими поэтическими символами (ср. «святое прежде», «очарованное Там» В. А. Жуковского и др.), с другой же — создает эффект особой текучести, неоднозначности и непредсказуемости поэтического смысла. «Отчего» — это одновременно и ответ, и вопрошание, и попытка определить странное душевное состояние, которым живет лирический герой, и знак невозможности до конца понять загадки любви и судьбы.
— сложная система повторов: от буквальных — в первом и последнем стихе («Мне грустно, потому» — «Мне грустно… потому»; [II; 158]), а также основанных на со-/противопоставлении («Мне грустно… потому что весело тебе»), до фонетических, заданных сложной звуковой «партитурой», движущейся от созвучия «влажных» «-ю» («люблю», «знаю», «цветущую», «твою») к сочетаниям гласных с сонорными («сладкой», «слезами», «заплатишь» и др.), а также более сложным сочетаниям согласных («слезами», «тоской», «грустно» и др.). Внутренней соразмерности и своеобразной «устойчивости» лирического настроения способствует и особый метр ст.: шестистопный ямб, ассоциативно связанный в поэтической традиции миниатюры первой трети XIX в. с художественным опытом античности, а также медитативно-элегической поэзии.
Вместе с тем развертывание лирической ситуации ст. представляется неоднозначным. Своеобразным залогом этого становится обусловленная строением образного ряда двойственность: с одной стороны, нарочито безыскусственная простота первого и последнего стиха, практически лишенных любой иносказательности; с другой же — эмоционально и образно насыщенная «срединная» часть ст., где читатель сталкивается с многочисленными устойчивыми словами-сигналами, способствующими даже некоторому мелодраматизму предполагаемого лирического сюжета, развертывающегося в воображении / в будущем («цветущая молодость», «коварное гоненье», «светлый день», «сладкое мгновенье», «слезами и тоской заплатишь ты…»). Т. о., вектор развития лирического сюжета «от счастья к несчастью», ощущение парадоксального сочетания светлых, радостных жизненных впечатлений и горестного предчувствия усложняется, и собственно безысходность как некое онтологическое понятие (повторы и композиционная «закольцованность» ст. могут быть ее сигналами) окрашивается и иным переживанием — «грусти» как особого психологического и мировоззренческого состояния лермонтовского человека.
Наиболее развернутый анализ лермонтовского лейтмотива «грусть» представил в одноименной статье В. О. Ключевский, тонко почувствовавший, что это не только особое психологическое настроение в отдельных ст. Л., но и некое состояние души, становящееся своеобразным итогом внутреннего развития личности. «Итоговый» смысл грусти придает ей особую этическую, а в конечном итоге и мировоззренческую ценность, суть которой — в обретении духовной силы преодолеть душевную сумятицу, уравновесить и наконец выстроить «внутренний космос» души. Грусть — это «скорбь, смягченная состраданием … и согретая любовью»; «грусть лишена счастья, не ждет, даже не ищет его и не жалуется», в ней всегда есть «что-то примиряющее и утешающее» [4]. Своеобразная «метафизика» грусти как обретения, как желанного покоя на пути душевных испытаний и долголетних мук оказывается в том, что она есть приятие жизни такой, какова она раскрывается человеку в несовершенных формах земного бытия; «источник грусти — не торжество нелепой действительности над разумом и не протест последнего против первой, а торжество печального сердца над своей печалью, примиряющее с грустною действительностью» [4]. Так, казавшееся безысходным на деле становится выходом — в обретении новой душевной энергии, живого ощущения длящегося настоящего, пусть пока, в рамках земного бытия, окрашенного в меланхолически-печальные тона. Своеобразной реализацией этого восприятия жизни становится в ст. характерный для метафизических размышлений Л. мотив преодоления временной разделенности. Так, настоящее «сливается» в сознании поэта с предощущаемым будущим, и вместе они словно «застывают» в едином круге повторов: «Мне грустно… потому…».
Лит.: — М.;Л.: «Academia», 1936. — Т. 2. — С. 218; 2) Динесман Т. Г. Отчего // ЛЭ. — С. 360; 3) Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9-ти т. — М.: Худ. лит., 1954. Т. 4. — С. 532; 4) Ключевский В. О. Грусть // Ключевский В. О. Литературные портреты. — М.: Современник, 1991. — С. 141, 142; 5) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М. -Л.: Наука, 1964. — С. 100–102; 6) Назарова Л. Н. М. А. Щербатова и стихотворения Лермонтова, ей посвященные // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука, 1985. — С. 278–284; 7) Шувалов С. В. Мастерство Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 269; 8) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л.: Гос. изд., 1924. — С. 116; 9) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М. Л.: АН СССР, 1961. — С. 317.
«ОЧИ. N. N.» (1830).
Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 95.
«звездами в небесах». Следуя романтической традиции, Л. избыточно употребляет слова, связанные с тематикой смерти (смерть, могила, тленье), для усиления звучания мотива бессмертия красоты. Ст., возможно, посвящено Е. А. Сушковой, которую в близком кругу называли «черноокой» («Miss black eyes»). Также Л. восхищается «звездными» очами возлюбленной в ст. «К. Су[шковой»], 1830 и «Черны очи», 1830.
— Л.: Aсademia, 1928. — С. 113.
М. А. Дорожкина