Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "П"

«ПАМЯТИ А. И. О<ДОЕВСКО>ГО» («Я ЗНАЛ ЕГО: МЫ СТРАНСТВОВАЛИ С НИМ…») (1839).

Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1839, № 12, отд. III, с. 209–10. Написано, по-видимому, осенью 1839 г., когда Л. узнал о смерти Одоевского.

Посвящено памяти Александра Ивановича Одоевского (1802–1839), с которым Л. был дружен на Кавказе. Близкое по жанру элегии, ст. в полной мере реализует ту тенденцию к трансформации жанра, которая определяла его развитие в первую треть XIX в.: лиризация, усиление автобиографического начала, углубление поэтической проблематики и в конечном счете преодоление элегического «канона» и превращение одного из устойчивых жанров в максимально свободное поэтическое высказывание. Ст. Л. не случайно многими исследователями характеризовалось как «плач» по Одоевскому [3].

— сложной и достаточно оригинальной для «элегической школы» русской лирики той поры (используется редкая одинадцатистишная строфа, состоящая из десяти 5-стопных ямбических стихов и последнего 6-стопного стиха; схема рифмовки: ababcddccee; значительное число междустрочных переносов). «Разительную черту ритмики ст. составляет крайне редкое в рус. стихосложении «удлинение» последнего стиха каждой строфы, тонко подчеркивающее скорбно-размышляющую медлительность повествования» [6].

— обобщенная «история души человеческой», сжатая здесь до предела 6 стихотворных строф. Сущность этой истории близка одному из важнейших мотивов романтической литературы в целом и всего творчества Л.: размышлениям о судьбе незаурядного человека, обреченного жить непонятым окружающими людьми. Он наделен поэтическим даром, с ранних лет окружен «летучим роем» «еще незрелых, темных вдохновений, / Обманутых надежд и горьких сожалений!» [II; 131], рожден для «поэзии и счастья». Его непохожесть на окружающих людей неизбежно приводит к конфликту, а затем и гибели («И свет не пощадил, и Бог не спас…»; [II; 131]). Герой одинок как в жизни, так и в смерти («И то, что ты сказал перед кончиной, / Из слушавших тебя не понял ни единый…»; [II; 132]; его явление в мире, как и его последние слова, имело «глубокое и горькое значенье», но оно промелькнуло, незамеченное светом — ибо и само явление такого человека в мире происходит не для людского понимания и не для «венцов» внимания света.

Именно в смерти герой неожиданно обретает все то, чего был лишен при жизни — гармония и величие природы, «все, чем при жизни радовался ты…», становится развернутой поэтической метафорой того идеально гармоничного посмертного бытия — вечности, к которой приобщается разорвавший путы земного существования человек: «Немая степь синеет, и венцом / Серебряным Кавказ ее объемлет; / Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, / Как великан, склонившись над щитом, / Рассказам волн кочующих внимая, / А море Черное шумит не умолкая…» [II; 133].

Развитие поэтической темы сближает ст. со многими произведениями Л., близкими по художественно-философской проблематике, прежде всего ст. «Пророк» (ср. мотив непонятости незаурядной личности людьми и возможности найти душевное успокоение, слившись с миром природы), а также «Смерть Поэта». Убедительные параллели ст. проанализировал Э. Э. Найдич: «”умер он… с досадой тайною обманутых надежд” — о Пушкине; “в могилу он унес летучий рой / Обманутых надежд и горьких сожалений” — об Одоевском; строкам “Зачем он руку дал клеветникам ничтожным”, “И прежний сняв венок, они венец терновый…” соответствуют строки “Зачем тебе венцы его вниманья / И терния пустых его клевет?”» [6]. Родственность ст. основному кругу тем и мотивов поэзии Л. позволило поэту включить в текст целый ряд реминисценций из других его произведений: элегии «Он был рожден для счастья, для надежд» (1832 г.), из поэмы «Сашка» (строфы 3, 4, 136, 137).

«Памяти А. И. Одоевского» отличается особой лирической тональностью примирения и душевного успокоения, обретения человеком внутренней силы перед лицом смерти: «… это сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе… Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успокаивающее душу» [1].

Лит.: — М.: АН СССР, 1957. — Т. IV. — С. 528; 2) Бродский Н. Л. Декабристы в русской художественной литературе // Каторга и ссылка, 1925. — Кн. 21. — № 8. — С. 197–98; 3) Вольперт Л. И. Тайный цикл «Андрей Шенье» в лирике Лермонтова // Вольперт Л. И. Лермонтов и литература Франции. — Тарту: Тартурский университет, 2010. — С. 62–78; 4) Морозова Г. В. Встречи Лермонтова с декабристами на Кавказе // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 617–632; 5) Наровчатов С. С. Лирика Лермонтова. — М: Просвещение, 1964. — С. 37–41; 6) Найдич Э. Э. Памяти Одоевского // ЛЭ. — С. 362; 7) Нейман Б. В. Элементы сентиментализма в творчестве Лермонтова // Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. 1917. — Т. 22. Кн. 2. — С. 38–40; 8) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 480, 484–85, 486; 9) Пумпянский Л. В. Стиховаяречь Лермонтова // ЛН. Т. 43–44. — С. 390–91, 396, 398; 10) Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. — Пятигорск: Гос. издво, 1941. — С. 77–78; 11) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 111–112, 149–154; 12) Чистова И. С. О кавказском окружении Лермонтова (по материалам альбома А. А. Капнист) // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. — Л.: Наука, 1979. — С. 194–195; 13) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М. Л.: АН СССР, 1961. — С. 327–328.

Т. А. Алпатова

«ПАН» (1829).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 2 (тетрадь II), л. 15 об. Впервые опубликовано в «Библиографических записках» (1861, т. 3, № 16, стлб. 488).

В автографе содержится помета «В Середникове». Лето 1829 г. Л. провел в имении своих родственников по материнской линии — Столыпиных. Традиционно данный лирический текст связывается с рецепцией юным поэтом художественной традиции К. Н. Батюшкова.

— органично включаясь в пасторальный мир и символизируя мудрость природы, эпоху античности. В мировой культуре получило развитие мифологическое представление о страстной влюбленности этого козлоногого божества к нимфам (миф о Сиринге). В античном мире и в раннехристианскую эпоху Пан воспринимался демоном, наводящим на людей в полдень страх.

к антологической традиции («в древнем роде»), в образности произведения отражены условные приметы русской природы. Доминантами лирического пейзажа выступают гармоничность, наличие охранительных сфер. В образе Пана органично соединяются черты дионисийского и аполлонического мирочувствования. Дионисийское единство человеческой индивидуальности с природой, радостное упоение жизнью проявлено в образах «легкого хмеля», пляски. Вместе с тем Пан соотнесен с аполлоническим типом художника. Идиллический образный контекст вызывает в лирическом герое стремление к гармоничному жизнетворчеству, к отстранению от суеты социального мира, «жажды славы».

Лит.: 1) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — 292 с.; 2) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М. -Л.: Наука, 1964. — 266 с.; 3) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 417–491.

Г. В. Косяков

«ПАРУС» (1832).

Известно два автографа: первый хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21а (казанская тетрадь), л. 11 об.; другой в письме к М. А. Лопухиной от 2 сент. 1832 г. в РНБ, собр. рук. Л., № 18. Список в ИРЛИ (совпадает с текстом в казанской тетради), оп. 1, № 15 (тетрадь XV), л. 10 об. Первая публикация в «Отеч. записках» (1841, т. 18, № 10, с. 161). Написано не раньше 1 авг. и не позднее 2 сент. 1832 г.

Произв. относится к пейзажно-символическим ст. Л., это один из первых лермонтовских текстов, ярко передающих личностное мироощущения автора, но в то же время лишенных формы лирического монолога — в ст. отсутствует местоимение «Я» как грамматическая единица. «П.» разбит на 3 четверостишия, каждое, в свою очередь, по смыслу «бьется» по два стиха. Первые пары строк в строфе изображают объективную картину. Вторые — обладают ярко выраженной оценочностью. Сравните:

1 Белеет парус одинокой
—
ó ищет он в стране далекой?
4 Чтó кинул он в краю родном?
<…>

6 И мачта гнется и скрыпит…
— он счастия не ищет
8 И не от счастия бежит! —
<…>
9 Под ним струя светлей лазури,
10 Над ним луч солнца золотой… [II; 380].

Первые стихи объективного модуса представляют вид паруса на морском горизонте, второй катрен создает впечатление, что сам поэт оказывается на корабле, слышит скрип мачты. Начало третьего катрена опять возвращает к идиллической картине паруса видимого издали. Примечательно, что мечта о буре, выраженная в 11–12 строчках ст. получает реализацию заранее, уже в 5–6 строчках, при представлении лирического субъекта себя в непосредственной близости от паруса. Именно второй катрен создает динамическую напряженность ст., ясно заявляет об авторской причастности к судьбе паруса, «ломает» логику реального видения и остро ставит вопрос назначения жизни. Именно здесь обозначается центральная проблема произведения: целью бытия является не счастье, а нечто иное. Ответ, что есть это иное, дается в заключительном катрене: цель жизни — не спокойное существование в довольстве природной гармонией, ограниченной этим миром, но обретение высшего запредельного покоя, оформившегося у позднего Л. в сочетании «свободы и покоя». Предчувствие этого покоя и являет собой буря, которая есть образ свободы в этом мире, а в духовном опыте религиозной культуры символизирует пограничную черту, соединяющую мир земной и мир небесный.

Быстрая смена планов ст. (от панорамного в первом катрене до ближнего во втором катрене, а затем от ближнего во втором катрене к панорамному в третьем катрене) создает духовную реальность текста, свобода перемещения в пространстве лирического «Я» говорит о возможности преодоления ограниченности этого мира. Ближний план второго катрена, а если быть точнее, план обратной перспективы, при которой центр линий смещается с горизонта во внутренний мир лирического субъекта, позволяет Л. в зримой форме представить духовный пласт жизни, вложить личностный глубоко духовный смысл в объективную картину зримой телесными очами реальности. Заключительные оценочные две строки каждого катрена делают смену планов естественными для восприятия и представляют тот особый образно-понятийный уровень, который является знаковым для Л., — особенность лермонтовских образов и заключается в их некоем умно-созерцательном начале.

Работая над ст. «Парус», Л. заменил первую строчку «Белеет парус отдаленный», в которой делается именно пространственный акцент, на строчку из поэмы А. А. Бестужева-Марлинского «Андрей, князь Переяславский» — «Белеет парус одинокий» (гл. I, строфа XV, стих 19. Первая глава поэмы вышла анонимно в 1828 г., в 1832 г. имя автора стало известно). А. А. Бестужев-Марлинский не просто изображает одинокий парус, но дает и образ неотделимого от паруса «ясноокого «путника». Важную роль в создании образа паруса у Л. играет и возникающая поэтическая ассоциация «Паруса» со ст. М. Н. Языкова «Пловец» (1829). Литературные параллели позволяют Л. без зримого изображения пловца передать сопричастность судьбы человека судьбе паруса. Благодаря скрытому сравнению, достигаемому за счет поэтических ассоциаций и оценочных суждений лирического субъекта, парус в ст. Л. воспринимается как образ души самого поэта.

особое развитие в эстетике романтизма, является символом Церкви Божией, тогда как апостолы уподобляются парусам. Примечательно, что евангелисты в православном купольном храме очень часто изображаются именно в частях свода, которые называются «парусами». Старший современник Л. преподобный Серафим Саровский напоминает, что в «день Пятидесятницы торжественно ниспослал Он [И. Х.] им [апостолам] Духа Святого в дыхании бурне» [2; 364–365]. И лермонтовский парус также желает приобщиться к этому высшему состоянию Божьего избранничества, он «просит бури, / Как будто в бурях есть покой!». В буре в день Пятидесятницы действительно явлен покой, ибо послан Дух Утешитель. Сам христианский храм называется покоем Духа Святого. В связи с таким символическим пониманием ст. Л. интересен поэтический перевод «Паруса» на чешский язык Йозефом Болеславом Пихлом (1818–1888): «Mořem plachta osamělá / Co holub se v mraku běla…» [6; 2]. Русский подстрочный перевод будет иметь такой вид: «В море парус одинокий / Как в облаке голубь белеет…». Чешский автор, возможно, на подсознательном уровне уловил в ст. желание поэта почувствовать веяние божественного Духа, ведь именно голубь является символом Духа Святаго. Образ облака, явившийся в тексте Б. Пихла, в религиозном сознании связан также с чудом явленности Бога в тварном мире, что усиливает обоснованность подобной ассоциации.

Ст. имеет богатую историю иллюстрирования: И. К. Айвазовский, В. М. Конашевич, М. Панов и мн. др. создали прекрасные образцы изобразительного искусства. Ст. было положено на музыку более 50 композиторами, в т. ч. Г. М. Римским-Корсаковым, А. Г. Рубинштейном, Г. В. Свиридовым, А. Е. Варламовым (на его музыку стихи прочно вошли в рус. народную культуру) [23].

Лит.: 1) Архипов В. М. Ю. Лермонтов. Поэзия познания и действия. — М.: Московский рабочий, 1965. — С. 154–175; 2) Беседа старца Серафима с Н. А. Мотовиловым о цели христианской жизни / Преподобный Серафим Саровский в воспоминаниях современников. — М.: Паломник, 1995. — С. 385; 3) Будрин В. А. «Парус» Лермонтова // «Прикамье», 1941. — № 3. — С. 113–21; 4) Гаркави А. М. Заметки о М. Ю. Лермонтове // Ученые записки Калиниградского пед. института. 1959. Вып. 6. — С. 289–290; 5) Гиршман М. М. «Парус» //ЛЭ. — С. 366–367; 6) Жакова Н. К. Чешско-русские литературные связи в ХIХ веке. М. Ю. Лермонтов и чешская литература. Учебное пособие. — Л.: ЛГУ, 1967. — С. 25.; 7) Иванюк Б. П. О «Парусе» М. Лермонтова: PS. // Вопросы филологии. 2008. — №4. — С. 63–70; 8) Киселева И. А. Стихотворение Лермонтова: «Парус»: поэзия духовной перспективы //Литературоведческий журнал, 2006. — № 20. — С. 40–48; 9) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — С. 44–47; 10) Кузнецов А. Ю. Интерференция трех коммуникативных позиций как эстетический маркер в тексте лирического стихотворения: («Парус» М. Ю. Лермонтова) //Актуальные проблемы современной филологии: Языкознание. Киров, 2003. — Ч. 2. — С. 93–95; 11) Курдюмова Т. Ф., Пейзаж — средство эстетич. Воспитания. — М.: Просвещение, 1965. — С. 47–50; 12) Лотман Ю. М. О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Парус» // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. — СПб.: Искусство-СПб, 1996. — С. 548–552; 13) Маранцман В. Г. Единство субъективного восприятия и объективного смысла произв. при анализе лирич. стих. в VI классе // Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1969. — Т. 375. — В. 4. — С. 97–125; 14) Москвин Г. В. Н. М. Языков и М. Ю. Лермонтов (Некоторые жанровые, мотивные и стиховые аспекты сопоставления) //«Николай Языков и русская литература» материалы научной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Н. М. Языкова. Филологический факультет Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Март 2003г., — М: МАКС Пресс, 2004; 15) Найдич Э. Э. Лермонтов. «Парус» // Поэтический строй русской лирики. — Л: Наука, 1973. — С. 122–134; 16) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова//Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 432, 434–35; 17) Реизов Б. Г. Заметки о Л., в кн.: От «Слова о полку Игореве» до «Тихого Дона». — Л.: АН СССР, 1969. — С. 324–325; 17) Фойницкий В. Н. О возможном источнике стихотворения М. Ю. Лермонтова «Парус» // Рус. лит., 1993. — № 4. — С. 112–113; 19) Шаталов С. Е., Символ или человек? // Вопросы стилистики, 1961. — С. 25–29; 20) Щеблыкин И. П. «Пловец» Н. М. Языкова и «Парус» М. Ю. Лермонтова (сопоставительный анализ) // По царству и поэт. — Ульяновск: Средневолжский научный центр, 2003. — С. 112–117; 21) Galon-Kurkowa K. Z zagadnien kontekstu genetycznego wiersza Michaila Lermontowa “Zagiel” // Slavica wratislaviensia, № 70. — S. 19–31; 22) Самотен парус се белее: Студия. — Стара Загора, 1992. — 54 с., портр.; 23) Мархель У. У згодзе и у канфликце: Перастварэнни верша Михаила Лермантава “Ветразь” // Роднае слова, 2002. —№ 8. — С. 29–33; 23) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176с.

«ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ» (1830).

Автограф неизв. Список хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX), л. 17 об. Вперв. Опубл.: Саратовский листок. 1875. № 256.

Воспоминания лирического героя переносят его в те мгновенья, когда «душою беспокойной» он переживал тоску первой любви. В этом полусновидении, полувоображении чувство, испытываемое героем, имеет силу, глубину и полноту, близкие к идеальным («И деву чудную любил я, как любить / Не мог еще с тех пор, не стану, может быть…» [I; 287]).

«Записки 1830 года, 8 июля. Ночь». «Кто мне поверит, — пишет Л., — что я знал уже любовь, имея 10 лет отроду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. — К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему» [VI; 385].

Вместе с тем мечта, рожденная при «свете трепетном лампады образной», обретает черты божественного видения («… этот взор в груди моей живет;/Как совесть душу он хранит от преступлений» [I; 287]). Воспоминания о воздушности, драгоценности и в то же несбыточности мечтанья создают чувство, в котором объединены любовь к небесному и земному.

«Как часто, пестрою толпою окружен» («И странная тоска теснит уж грудь мою; /Я думаю об ней, я плачу и люблю, / Люблю мечты моей созданье…» [I; 287]).

Можно услышать отдельные созвучия в разработке мотива с элегией К. Н. Батюшкова «Мечта» (1817).

1) Роднянская И. Б. Герой лирики Лермонтова и литературная позиция поэта // Известия Академии наук СССР. Сер. лит. и яз. 1980. — Т. 39. № 2. — С. 103–115.

С. А. Дубровская

«ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО» («Я ПРОВОДИЛ ТЕБЯ СО СЛЕЗАМИ, НО ТЫ УДАЛИЛАСЬ ЧУЖДА СОЖАЛЕНИЙ И СЛЕЗ…») (1831).

— ИРЛИ, оп. 1, № 11 (тетрадь XI), л. 4 об. Впервые опубликовано: Собр. соч. Л. под ред. Висковатова (т. 1, 1889, стр. 183–184).

На полях рукописи рукой Л. записан текст немецкого оригинала — ст. немецкого поэта И. -Т. Хермеса (1738–1821) «Dir folgen meine Tränen» из его повести «История мисс Фанни Уилкс, почти перевод с английского» («Geschichte der Miss Fanny Wilkes, so gut als aus dem Englischen übersetzt», Leipzig, 1766). Немецкий текст, записанный Л., имеет некоторые отличия от печатного текста ст. В связи с этими расхождениями убедительным представляется предположение Ф. Ф. Фидлера, обнаружившего оригинальный текст песни в одном из немецких песенников. Ф. Ф. Фидлер полагает, что перевод ст. был выполнен Л. не из повести Хермеса, а воспроизведен по памяти с услышанной в детстве песни от бонны Х. О. Ремер [2; 142–143].

Несмотря на прозаическое переложение ст., Л. удалось передать поэтическую образность и эмоциональную наполненность оригинала: «Я проводил тебя со слезами; но ты удалилась чужда сожалений и слез. Где долго ожиданный день, столько радости мне обещавший? — погиб он! — но я не раскаялся в том, в чем я тебе поклялся» [II; 246].

Лит.: — С. 370–371; 2) Фидлер Ф. Ф. Заметка о Лермонтове // Северный вестник, 1893. — № 5. — С. 142–143.

К. А. Поташова

«ПЕРЕВОДЫ ИЗ БАЙРОНА» (1830).

Автограф — ИРЛИ (собрание рукописей Л., оп. 1, № 8 (тетрадь VIII), лл. 3–9 об.). Впервые опубликовано: Соч. изд. Академической библиотеки под ред. Д. И. Абрамовича (т. 2, 1910, С. 422–425).

«Мишель начал учиться английскому языку по Байрону и через несколько месяцев стал свободно понимать его» [2; 36], так что уже летом 1830 г. он, по словам Е. А. Сушковой, «был неразлучен с огромным Байроном» [2; 88]. Увлечения Л. чтением Байрона видны и по воспоминаниям студентов Московского университета. Юный поэт, мечтающий об «уделе» Байрона, не только пишет в духе английского поэта: «Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал, как тень / Великого героя…» [I; 178], но и пробует себя в переводе.

«Тьма» («Darkness», 1816) — для перевода выбрано ст., привлекающее внимание философской насыщенностью и драматическим трагизмом. В отличие от последующих попыток перевода этого ст. в русской литературе, Л. удалось сохранить суровый, экспрессивный тон подлинника. В переводе Л. за редким исключением следует за байроновским построением фраз, делением их на паузы, сохраняет синтаксис сложного предложения. Интересно построение первого предложения: поэт отказывается от единой, цельной фразы Байрона («I had a dream, which was not all a dream» [II; 297]), пунктуационно расчленяет ее на две самостоятельные фразы («Я видел сон; который не совсем был сон» [II; 241]), тем самым подчеркивая двойственную природу сна, актуализируя второе значение английского слова dream — пророческое видение. Сохраненные в рукописи варианты переводов отдельных слов свидетельствуют о тщательном построении поэтом каждой фразы («И все сердца <сливались вместе> охладели в одной молитве <чтобы умолять только> <охладев в эгоизме> о свете: люди жили при огнях» [II; 241]). Впоследствии Л. создал развил представленный апокалипсический образ мира в ст. «Ночь. I», «Ночь. II», «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами»).

Следующий перевод — прозаическое переложение стихов 1–67, 103–167 и 200–223 поэмы Байрона «Гяур» (1823). Перевод отрывка неточный — сложные предложения подлинника поэт часто заменяет более простыми конструкциями, что в сочетании с яркими эпитетами и метафорами способствует созданию детального, эмоционально насыщенного пейзажа, передаче чувствительного восприятия природы («Прекрасный климат! Где каждое время года улыбается над сими благословенными островами, кои, видные издалека, с высоты колонны, радуют сердце восхитительной картиной и представляют убежище уединенью. Там нежно рябится ланита океана, отражая краски многих утесов, пойманные смеющимися приливами, которые омывают этот восточный Эдем» [II; 243]). Переложение некоторых отрывков из «Гяура» были использованы поэтом в качестве эпиграфов к 1-й ч. поэмы «Измаил-Бей» и ко 2-й и 3-й главам поэмы «Боярин Орша».

Неразрывная связь Л. и Байрона подчеркнута в их обращении к образу Наполеона как выразителю настроений века. Восприятие французского Императора как романтического и трагического героя передано поэтом и в переводе ст. «Napoleon’s farewell» («Прощание Наполеона», 1815). Несмотря на не всегда удачный подбор отдельных слов и построений фраз, поэту удалось передать скорбное настроение ст., идею несовместимости заслуг и преступлений: «Прости! о край, где тень моей славы восстала и покрыла землю своим именем — он покидает меня теперь, но страница его истории, самая мрачная или блестящая, наполнена моими подвигами» [II; 245]. Интересно, что Л. заменяет байроновское слово «прощай» на «прости», тем самым подчеркивая трагедию сильной личности, достигающей власти и разочаровывающей тех, кто в нее поверил.

— прозаическое переложение 1 строфы поэмы «Беппо» (1818). В незаконченном переводе (поэт обозначил отрывок арабской цифрой «1», а затем поставил цифру «2», однако к переводу второй строфы так и не приступил) Л. попытался передать сатирико-реалистический характер поэмы: «Известно, <или> по крайней мере должно бы было быть известно, что во всех странах католического исповедания несколько недель до поста народ веселится и празднует сколько хочет; покупают раскаяние перед тем, чтобы сделаться богомольными, какого бы высокого или низкого состояния ни были, пируют, играют, пляшут, пьют, маскируются, и употребляют все, что можно получить попросивши» [II; 246].

Лит.: — М.: Правда, 1981. — Т. 2. Стихотворения — 320 с.; 2) М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1979. — 672с.; 3) Нольман М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 466–515.

К. А. Поташова

«ПЕРЕДО МНОЙ ЛЕЖИТ ЛИСТОК...» (1830).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Русский вестник», 1857, т. 11, сент., кн. 2, с. 406.

Юношеское любовное ст. Л., посвященное Е. А. Сушковой, в котором тесно переплетены мотивы любви и страдания. Лирический герой «готов страдать — как уж страдал!» По воспоминаниям Сушковой, она получила его на другой день после ст. «Когда к тебе молвы рассказ»: «Я сидела у окошка, как вдруг к ногам моим упал букет желтого шиповника, а в середине торчала знакомая серая бумажка, даже и шиповник-то был нарван у нас в саду» [1]. Интересен комментарий ее сестры, Е. А. Ладыженской, которая опровергает детали рассказа: «М. Ю. Л. никак не мог перелезть через забор и нарвать в саду Сушковых желтого шиповника по тем причинам, что при доме Сушковых никакого сада не было, а был пустырь без всяких кустов и дорожек, в одном углу которого стояла, кажется, баня, в другом же, противоположном, расстилалось не то божье дерево, не то заглохший куст смородины; да и шиповники, какого бы они цвета ни были, цветут весной, а не осенью» [2]. Датировка ст. (начало сентября 1830 г.) предположительна.

— Л.: Aсademia, 1928. — С. 126–127, 340–341; 2) Ладыженская Е. А. // Русский Вестник», 1872. Кн. 2. — С. 661.

М. А. Дорожкина

«ПЕРЧАТКА» (1829).

Автограф — ИРЛИ, тетр. III. Копия — там же, тетр. XX. Впервые опубликовано: Разные сочинения Шиллера в переводах русских писателей /Под редакцией Н. В. Гербеля. — СПб.: В Императорской Академии Наук, 1860. Т. VIII. С. 319–21 без подзаголовка.

«Der Handschuh», 1797). 1829 год — год творческого освоения наследия Ф. Шиллера (Шиллер — первый автор, которого переводит Л.).

При переводе баллады Л. сохраняет размер подлинника. Исследователи считают, что это первый опыт Л. (и один из первых в русск. поэзии) в области тонического стиха. Так, по утверждению А. В. Федорова, «своеобразная в оригинале форма стиха, расшатанного и неровного, представляющего свободное чередование строк с разным числом слогов и разным расположением ударений, местами напоминающего рифмованный свободный стих, воспроизводится очень смелой для 1829 года и близкой к подлиннику ритмической формой, вовсе не встречающейся в высоких жанрах русской поэзии, даже слегка похожей на раешник [3; 235].

Баллада развивает одну из важнейших тем ранней лирики — любовь к бездушной красавице. При переводе Л. сокращает описательный эпизод (фрагмент о леопардах, 33–43 ст.), опускает имена короля и рыцаря, добавляя отсутствующие в оригинале стихи, необходимые для детализации психологического состояния героев. Следуя за оригиналом в представлении насмешливой Кунигунды, Л. усиливает ее холодность включенным стихом: «Рыцарь, пытать я сердца люблю…» [I; 70].

Стремительность поступка рыцаря («И рыцарь с балкона в минуту бежит,/И дерзко в круг он вступает…» [I; 70]) замедляется добавленным стихом: «На перчатку меж диких зверей он глядит…» [I; 70]. Эта строчка останавливает «кадр». Волнение героя продлено во времени видением картины «со стороны», что усиливает напряжение, сгущает энергию гнева, отчасти объясняет разрыв с жестокой возлюбленной.

«Но досады жестокой пылая в огне…» [I; 70]. Вместе с тем этот стих передает эмоциональный накал диалога красавицы и рыцаря: «пылающий взгляд» красавицы встречает пылающего досадой героя.

Лит.: 1) Данилевский Р. Ю. Шиллер в русской лирике 1820–1830х годов / Русская литература. 1976. — № 4. — С. 141–149; 2) Матяш С. А. «Перчатка» («Der Handschuh») Шиллера в переводах Лермонтова и Жуковского // Пособие по спецкурсу «Анализ лирического произведения». — Караганда: КГУ, 1982. — С. 59–73; 3) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит. Ленингр. отд-ние, 1967. — 363 с.

«ПЕСНЬ БАРДА» (1830).

— ИРЛИ, тетр. VII. Копия (с др. автографа) — там же, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 3, с. 86–87.

Раннее ст. Л. (1830), посвященное исторической тематике. Л. Я. Гинзбург связывает его со ст. «Отрывок» и «Баллада» (1831), а также с замыслом трагедии о Мстиславе Черном, поскольку все эти произведения объединяет общая тема — татаромонгольское иго на Руси. Однако «Песнь барда» отличается тем, что ее главный герой — бард, т. е. поэт. В его образе Л. вывел идеального поэта — пророка и гражданина (в духе поэзии декабристов). К образу барда близок Ингелот из поэмы «Последний сын вольности», что отмечал еще Д. Е. Максимов [3; 93].

«Песнь барда» перекликается с «Ирландскими мелодиями» Томаса Мура, чей патриотический и вольнолюбивый пафос не мог не затронуть юного Л. Также изображение барда, вспоминающего о днях былой славы своего народа, близко оссианической традиции в литературе.

Лит.: 1) Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 233с.; 2) Гуревич А. Проблема нравственного идеала в лирике Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 149–171; 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.; Л.: Наука, 1964. — 266 с.; 4) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит. Ленингр. Отд, 1967. — 363 с.; 5) Ходанен Л. А. Поэмы М. Ю. Лермонтова: Поэтика и фольклорно-классические традиции: Учеб. пособие / Науч. ред. Т. Г. Черняева. — Кемерово: Кемеров. гос. ун-т, 1990. — 96с.

«ПЕСНЯ» («ЖЕЛТЫЙ ЛИСТ О СТЕБЕЛЬ БЬЕТСЯ...») (1831).

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Копия — там же, тетр. XX. Впервые опубликовано «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. 1, с. 50.

Раннее ст. Л. (1831), подражание фольклорному жанру. Л. воспроизводит не только ритмические особенности народной поэзии (тоническое стихосложение, белый стих), но и отчасти ее поэтику. По мнению Б. М. Эйхенбаума, поэтические опыты 1831 г. — «Атаман», «Воля», «Песня» — свидетельствуют «о хорошем знании особенностей языка и ритма народных песен» [2; 42]. Прием психологического параллелизма (уносимый ветром листок уподобляется молодцу, которому суждено «угаснуть в краю чужом» [I; 244]) будет использоваться Л. и в дальнейшем. А. Н. Веселовский в «Исторической поэтике» упоминает «Парус» (1832) и «На севере диком стоит одиноко» (1841); также листку, унесенному ветром в далекую страну, посвящено ст. 1841 г. «Листок».

Лит.: — Л.: Худ. лит., 1940. — 649с.; 2) Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова // М. Ю. Лермонтов (ЛН. Т. 43/44). — М.: Изд-во АН СССР, 1941. — Кн. I. — С. 3–82.

Т. С. Милованова

«ПЕСНЯ» («КОЛОКОЛ СТОНЕТ, ДЕВУШКА ПЛАЧЕТ...») (1830–1831?).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 3, с. 89.

«Исповедь», «Боярин Орша», «Литвинка» (где в монастыре заточена жена Арсения), «Мцыри», с заметкой 1831 г. «Написать записки молодого монаха 17-ти лет…»

«Песня» — попытка Л. воспроизвести поэтику народной песни: повторы, параллелизм (заточенная в монастыре девушка и лирический герой, разлученный с возлюбленной). Своеобразна строфическая композиция «Песни»: «Каждое ее семистишие состоит из двух строк двустопного дактиля и пяти строк амфибрахия разных размеров: одной — трехстопной, двух — одностопных, двух — четырехстопных. При этом дактилические стихи, а также трех- и одностопные амфибрахические — белые; заключительное же двустишие четырехстопного амфибрахия имеет смежную мужскую рифму» [2; 464]. Однако, несмотря на смелость поэтического эксперимента, созданная Л. стихотворная форма выглядит искусственной, поэтому впоследствии поэт к ней не возвращался.

Лит.: 1) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М. -Л.: Наука, 1964. — 266 с.; 2) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491; 3) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит. Ленингр. Отд-ние, 1967. — 363 с.; 4) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. изд., 1924. — 168с.

«ПЕСНЯ» («ЛИКУЙТЕ, ДРУЗЬЯ, СТАВЬТЕ ЧАШИ ВВЕРХ ДНОМ...») (1831).

— ИРЛИ, тетр. XI. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 176.

Раннее ст. Л. (1831), написанное в традициях застольных песен конца XVIII — начала XIX в. Ст. нетипично для Л., т. к. в своем творчестве он обычно мало обращается к поэтике классицизма. Б. В. Нейман насчитывает несколько таких обращений, в основном в творчестве 1829 г.: несколько строк из оды Ломоносова, включенные в поэму «Корсар» (1829), ст. «К П…ну», «Пир», «Пан» и «Война» (1829), «К Нэере» (1831), отдельные упоминания Купидона, Вакха, Марса, Венеры, Дианы, Феба в ст. 1829–1831 гг. Отдельные произведения в духе анакреонтической лирики (примером которой является лермонтовская «Песня») еще печатались в журналах. Л., т. о., сближается в своем творчестве с юным Пушкиным, Батюшковым, Баратынским. Нельзя не отметить и влияния на поэта его учителя С. Е. Раича, который сам писал ст. в анакреонтическом духе (например, одно из них, «Застольная песня», было помещено в альманахе 1828 г. «Атеней»).

Лит.: 1) Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 422–465; 2) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491.

«ПЕСНЯ» («НЕ ЗНАЮ, ОБМАНУТ ЛИ БЫЛ Я...») (1830– 1831?).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, отд. 1, с. 85.

Раннее ст. Л., близкое к романсу. Ст. посвящено традиционной для Л. теме неразделенной любви, при этом возлюбленная оказывается недостойна поэта: она не понимает, какую любовь она отвергла, и не способна оценить искренность чувств, если они выражены в «словах без искусства» [I; 272].

Потерпев неудачу в любви, «лермонтовский человек» утрачивает доверие к миру, однако даже такой горький опыт он считает ценным для себя: «Но если бы я возвратился / Ко дням позабытых тревог, / Вновь так же страдать я б решился / И любить бы иначе не мог» [I; 273]. Сходное мнение выражено и в ст. «1831-го июня 11 дня», где утверждается, что любовь необходима «лермонтовскому человеку», и даже пережитые разочарования не заставят его отказаться от самой идеи любви.

«Песне» Л. экспериментирует со стихотворными размерами, сочетая анапест с амфибрахием и ямбом.

Ст. было положено на музыку Ю. М. Яцевичем [1].

Лит.: 1) Лермонтов в музыке: Справочник / Сост. Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. — М.: Сов. композитор, 1983. — 176 с.; 2) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491; 3) Эйхенбаум Б. Мелодика русского лирического стиха. Пб.: ОПОЯЗ, 1922. — 199 с.

«ПЕСНЯ» («СВЕТЛЫЙ ПРИЗРАК ДНЕЙ МИНУВШИХ...») (1829).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 2 (тетрадь II), л. 10 об. Впервые опубликовано в Соч. под ред. Висковатова (т. 1, 1889, стр. 37).

Раннее ст. Л. (1829). Название «Песня» имеют и некоторые другие юношеские ст. Л., однако Б. М. Эйхенбаум справедливо указал на их разную жанровую природу: одни песни ближе к фольклору, другие — к романсу. К последним относится и «Светлый призрак дней минувших…».

«Песне» делается попытка через внешность героя передать его внутреннее состояние, однако она пока еще наивна и незрела: «Щеки бледностью, хоть молод, / Уж покрылись; / В сердце ненависть и холод / Водворились!» [I; 35] Бледность героя в ранней лирике Л. свидетельствует о пережитых или переживаемых им в настоящий момент душевных страданиях: «Он молчит, / Но грудь его подъемлется порой; / Но бледный лик меняет часто цвет» [I; 196] («Блистая пробегают облака», 1831). Бледность и потухший взор заставляют героя выглядеть старше своих лет: «Взгляните на мое чело, / Всмотритесь в очи, в бледный цвет; / Лицо мое вам не могло / Сказать, что мне пятнадцать лет» [I; 112] («Отрывок», 1830). В дальнейшем Л. будет, напротив, противопоставлять внешность героя и его внутреннее состояние; так, на лице Печорина трудно заметить следы каких-либо страданий, он не краснеет и не бледнеет внезапно, он даже выглядит моложе своих лет, в то время как Грушницкий, претендующий на роль романтического героя, отчаянно стремится выглядеть старше.

Необычен ритмический рисунок «Песни»: четырехстопный хорей здесь сочетается с одностопными пеонами третьими («Для чего ты»), при этом используются только женские рифмы.

1) Гроссман Л. Стиховедческая школа Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. ЛН. Т. 45/46. — М.: Изд-во АН СССР, 1948. — Кн. II. — С. 255–288; 2) Пейсахович М. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491; 3) Розанов И. Лермонтов в истории русского стиха //М. Ю. Лермонтов. ЛН. Т. 45/46. — М.: Изд-во АН СССР, 1948. — Кн. II. — С. 425–468; 4) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. Изд-во, 1924. — 168 с.

«ПЕСНЯ» («ЧТО В ПОЛЕ ЗА ПЫЛЬ ПЫЛИТ…») (1830).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Саратовский листок», 1875, № 256.

«Саратовском листке» в 1875 г. (№256) некоторое время считалась подлинным произведением Л., подражанием народной поэзии. Однако в 1914 г. Н. М. Мендельсон в статье «Народные мотивы в поэзии Лермонтова» (сборник «Венок Лермонтову»), сравнив образный строй, язык и стиль «Песни» с другими произведениями Л. того времени, в т. ч. и в фольклорном духе, доказал, что «Что в поле за пыль пылит» представляет собой запись подлинной народной песни [2; 174–175].

«Что в поле за пыль пылит» была напечатана одновременно в альманахе Максимовича «Денница» и в №41 журнала «Московский телеграф». Помимо этих публикаций, есть вариант, записанный И. Сахаровым и опубликованный в «Песнях русского народа» (СПб., ч. 4, 1839, стр. 398–399), а также вариант, приведенный П. И. Якушкиным в его «Сочинениях» (СПб., 1884, в отделе «Исторические песни», № 8, стр. 532–534). О том, что песня была известна крестьянам села Тарханы, свидетельствует записанный в 1862 г. пересказ ее сюжета от А. И. Кормилицыной, которая слышала песню от матери.

Вариант песни, записанный Л., по-видимому, был подвергнут незначительной правке: поэт убрал характерные для народных песен повторения строк. В наброске плана трагедии о Мстиславе Черном Л. упоминает песню «Что в поле за пыль пылит»: по замыслу автора, ее должна была петь крестьянка над колыбелью ребенка. Герой трагедии, Мстислав, «радуется тому, что эта песня вдохнет ребенку ненависть против татар; и что если он погибнет, то останется еще мститель за отечество» [VI; 381].

Лит.: 1) Дурылин С. Н. На путях к реализму // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 163–250; 2) Мендельсон Н. М. Народные мотивы в поэзии Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. — М.; Пг.: Изд. т-ва «В. В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. — С. 165–195.

«<А. ПЕТРОВУ>» (1837).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Русский архив», 1864, № 10, стлб. 1088, под заглавием «Ребенку», с ошибками в 1-м и 2-м стихах. Публикация сопровождалась примечанием: «Продиктовано А. П. Петровым Г. П. Данилевскому в 1846 г. в Москве». Исправленный текст опубликован в «Русском архиве», 1867, № 7, стлб. 1175, в составе воспоминаний А. П. Петрова. Датируется 1837 г. на основании этой публикации.

Ст. было обращено к 12-летнему сыну генерала П. И. Петрова Аркадию. Семейство Петровых было в родстве с Л. по линии матери; в 1837 г. поэт бывал в их доме во время пребывания в Ставрополе.

«<А. Петрову>» // ЛЭ. — С. 414; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 432.

Т. А. Алпатова

«ПЕЧАЛЬ В МОИХ ПЕСНЯХ, НО ЧТО ЗА НУЖДА?...»

— см. «К *»

«ПИР» (1829).

— ИРЛИ, тетр. II. В автографе позднейшая помета Л.: «К Сабурову. (Как он не понимал моего пылкого сердца?)». Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. I, с. 14.

Раннее ст. Л. (1829), одно из немногих анакреонтических произведений поэта. По-видимому, ст. написано под влиянием С. Е. Раича, учителя Л. В нем звучат мотивы, которые часто встречаются в поэзии самого Раича: «любимец Феба» приглашает «любезного друга» «разделить святой досуг / В объятьях мира, муз и граций» [I; 16]. Превозносится ценность дружеского общения: несмотря на небогатое угощение, за столом «пирует дружба». Исследователь Н. Л. Бродский даже предполагает, что Л. мог показывать своему учителю это ст. Также исследователи находили в этом ст. влияние поэзии К. Н. Батюшкова.

«Любезный друг», к которому обращено ст., по-видимому, М. И. Сабуров, товарищ Л. по пансиону. Строка «Под сень черемух и акаций» взята из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 6, строфа VII).

Лит.: 1) Абрамович Д. Лермонтов Михаил Юрьевич / Русский биографический словарь. — 7-е изд., переработ. — СПб.: Тип. Г. Лисснера и Д. Совко, 1914. — Т. IX. — С. 265–315; 2) Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов: Биография, 1814–1832. — Т. 1. — М.: Гослитиздат, 1945. — 348 с.; 3) Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 233 с.; 4) Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 422–465.

«ПИР АСМОДЕЯ» (1830–1831).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 145–147.

Юношеское ст. Л. (1830–1831). Представляя собой сатиру, оно тематически примыкает к таким ст., как «Жалобы турка» (1829) и «Булевар» (1830), однако поэт уже не прибегает к эзопову языку, как в «Жалобах турка» и не ограничивается лишь сатирой на высшее общество, как в «Булеваре». «Пир Асмодея» представляет собой сатирическое изображение различных недостатков как отдельных людей, так и общества в целом. В речи первого демона изобличается коварная изменница, которая обещала свое сердце многим, «но никому его не отдала» [I; 274]. Но, обличая пороки частного человека, Л. приходит к обобщению: главный бес в его сатире не проявляет никакого интереса к женщине-изменнице, т. к., по его мнению, «c’est trop commun» (это слишком обычно): «Я думаю, слыхали даже стены / Про эти бесконечные измены» [I; 275]. Ложь, коварство, измены оказываются не случайными отклонениями, а принципами, по которым живет светское общество. На него-то Л. и обращает свою сатиру.

Речь второго беса — отклик на революционные события 1830 г. Тем же событиям посвящены два других ст. Л. — «10 июля (1830)» и «30 июля. — (Париж) 1830 года». Отношение Л. к революции нельзя назвать однозначным. С одной стороны, он осуждает действия монарха, приведшие к восстанию: «Ты мог быть лучшим королем, / Ты не хотел. — Ты полагал / Народ унизить под ярмом» [I; 153]. Л. называет короля «тираном», «глупцом», возлагает на него вину за случившееся кровопролитие. С другой стороны, его пугает неизбежность пролития крови: в ст. «10 июля (1830)» «знамя вольности кровавой», конечно, знаменует победу, но это «победы (курсив мой — Т. М.) знак» [I; 147]. В ст. «Предсказание» (1830), размышляя о возможной революции в России, Л. употребляет выражение «России черный год» и рисует мрачные картины жестокости, хаоса и запустения. Также неоднозначно и изображение революции в сатире «Пир Асмодея». С одной стороны, находящиеся в аду цари боятся «вина свободы», а главный бес выливает его, чтобы никто не мог его выпить, следовательно, то, что вызывает такую неприязнь у бесов и грешников в аду, не может быть вредным. С другой стороны, тяга к свободе рассматривается лишь как дань «общей моде»; «вино свободы» не может утолить ничьей жажды, оно провоцирует людей на разрушения.

Исследователь Э. Найдич обнаружил в этом отрывке сходство со ст. А. С. Пушкина «Андрей Шенье». Л. не мог видеть его в печати, т. к. оно не было опубликовано, однако А. Ф. Леопольдов, один из надзирателей Благородного пансиона, где учился Л., был привлечен к политическому процессу о распространении запрещенных стихов из Андрея Шенье. Возможно, он познакомил воспитанников и со ст. А. С. Пушкина. Революция в изображении Пушкина также полна противоречий: «О горе! о безумный сон! / Где вольность и закон? Над нами / Единый властвует топор. / Мы свергнули царей. Убийцу с палачами / Избрали мы в цари. О ужас! о позор!» [5; II; 232]. Нектар «священной свободы» и его воздействие на людей напоминает лермонтовские строки о «вине свободы»: «Народ, вкусивший раз твой нектар освященный, / Все ищет вновь упиться им; / Как будто Вакхом разъяренный, / Он бродит, жаждою томим…» [5; II; 232]. Возможно, Л. действительно был знаком с этим ст. и сформировал свое мнение о революции отчасти под влиянием Пушкина.

Рассказ третьего беса — также отклик на недавние события: эпидемию холеры и холерные бунты.

«Видения суда» Дж. Байрона, которое также написано октавами и в котором упоминается бес по имени Асмодей. Также в ст. Л. действуют заимствованные у И. -В. Гете Мефистофель и Фауст.

1) Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов: Биография, 1814–1832. — Т. 1. — М.: Гослитиздат, 1945. — 348с.; 2) Мануйлов В. А. Запись о Гете в школьной тетради Лермонтова // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. — С. 370– 372; 3) Найдич Э. «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме…» // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худ. лит., 1994. — С. 10–34; 4) Нольман М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 466–515; 5) Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. — Т. 2. Стихотворения, 1820–1826. — 1977 — 800 с.

Т. С. Милованова

«ПИСЬМО» (1829).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 2 (тет. II). Лл. 8 об. – 9 об. Впервые опубликовано: «Русская старина», 1872, т. 5, № 2. С. 290–291. В автографе — позднейшая помета Л.: «Это вздор».

«Письмо» отразился романтический мотив тоски умершего героя по возлюбленной. Позднее тема получит свое развитие в ст. Л. «Арфа» (1830–1831), «Гость» («Кларису юноша любил…») (1-ая пол. 1830-х гг.), «Любовь мертвеца» (1841).

Герои ст. предстают разделенными — он умирает в одиночестве, она не может скрасить его последние часы, только в письме он может высказать свои желания, мечты. Мучительная разлука при жизни должна, по словам героя, обернуться возможностью единения после смерти: «Но ты не плачь: мы ближе друг от друга, / Мой дух всегда готов к тебе летать…» [I; 31]. Возлюбленная также в реальности духовной находится рядом с героем. Когда он пишет свое последнее письмо, его сопровождает лишь ее образ: «(Так чудилось) с веселием в глазах, / Напрасно стала здесь у изголовья, / И поцелуй любви горел в устах» [I; 31]. Отделенный от возлюбленной при жизни и умирающий в одиночестве, герой станет ее постоянным спутником после смерти, покинув земной мир, он обретет счастье быть с любимой: «Настанет ночь; приедешь из собранья / И к ложу тайному придешь одна; / Посмотришь в зеркало и жар дыханья / Почувствуешь, и не увидишь сна…» [I; 31–32]. В состоянии после смерти лирический герой ст. в представлении поэта станет обладать всеми чувствами живого человека, он будет ревновать возлюбленную, когда она находится в обществе мужчины, смущать их души: «Увидишь бледный цвет его чела: / То тень моя безумная предстала / И мертвый взор на путь ваш навела…» [I; 32]. Герои не могут быть вместе в физическом мире, но смерть не становится для них разделяющей гранью, наоборот она сближает их. Земное счастье для любящих недоступно, их любовь возможна только в мире духовной реальности.

«Все изменило мне, везде отравы, / Лишь лиры звук мне неизменен был!..» [I; 32]. Сходный мотив есть и в ст. «Арфа», где герой просит, чтобы любимая взяла после смерти его арфу, с помощью которой он воспевал любовь к ней — «Она была мой друг и друг мечты» [I; 270]. Искусство предстает у Л. как некий вестник бессмертной жизни, способный преодолевать тление и время, как проявление вечной жизни души.

Лит.: 1) Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х гг. // Русская литература, 1964. — № 3. — С. 50–51; 2) Грибушин И. И. «Арфа» // ЛЭ. — С. 39; 3) И. Г. «Письмо» // ЛЭ. — С. 417; 4) Данилевский Р. Ю. «Гость» («Кларису юноша любил») // ЛЭ. — С. 118; 5) Черный К. М. «Любовь мертвеца» // ЛЭ. — С. 268; 6) Эйхенбаум Б. М. ‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. В 5-ти т. — М. — Л. «Academia», 1935–1937. — Т. 1. — С. 427–428.

«ПЛАЧЬ, ПЛАЧЬ ИЗРАИЛЯ НАРОД…» (1830).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VIII. Впервые — Соч. под ред. Ефремова, т. 2, 1880, с. 176.

Ст. написано в 1830 г. И, как считают исследователи, представляет собой первонач. набросок «Еврейской мелодии», включенной Л. в 3-е д. драмы «Испанцы». Варьирует темы «Еврейских мелодий» Дж. Байрона, восходящих к 136 псалму и оплакивающих падение Иудеи: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминале о Сионе..» [3]. Эти мелодии, как и самый псалом, после 14 дек. 1825 г. получили особую популярность в рус. лит-ре и наполнялись обычно аллюзионным гражд. содержанием (Ф. Н. Глинка, Н. М. Языков, В. Н. Григорьев и др.)» [1]. По мнению Г. Ионкис — одного из исследователя еврейской культуры и литературы, Л. «отождествляет драму своего одиночества, своих разочарований с трагедией еврейского народа», который «потерял звезду свою» [I; 152].

Лит.: «Плачь! Плачь! Израиля народ»// ЛЭ. — С. 421.; 2) Ионкис Г. Велижская драма и трагедия Лермонтова «Испанцы» // Заметки по еврейской истории: Интернет-журнал еврейской истории, традиции, культуры. — 5 сентября 2002. — № 19 // http: // www.berkovich-zametki.com/Nomer19/Ionkis2.htm; 3) Псалтирь //Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. — М.: Российское библейское общество, 2004. — С. 581.

А. А. Юрлова

«ПЛЕННЫЙ РЫЦАРЬ» (1840–1841?).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ (тетрадь XV). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1841, № 8, отд. III, с. 268. Э. Герштейн относит ст. к 1841 — по связи со стихами этого времени, объединенными темой смерти («Любовь мертвеца», «Сон» и др.).

— «Желаньем», «Узником». Принято считать, что это ст., как и «Соседка», написано Л. во время ареста за дуэль с Э. Барантом (1840). «Пленный рыцарь», по справедливому мнению В. Э. Вацуро, «заключительный и вершинный этап эволюции „тюремной темы“ в лирике Л.» [5]. Как в «Желании» (1830), в «Узнике» (1837) и др. стихах тюремного цикла, ст. представляет собой монолог героя, но в отличие от них «включенного в историч. время: строй его чувств и мышление опирается на систему представлений зап. -европ. средневековья, хотя и слабо конкретизированную: ей принадлежат и упоминание о «молитве», и «песня во славу любезной» в устах рыцаря, вплоть до образа смерти в виде оруженосца, держащего стремя» [5].

«рыцарской баллады». Однако ее традиции, как отмечает К. М. Черный, «получают здесь своеобразное преломление» [2]. Но в отличие от баллады, «Пленный рыцарь» лишен внешнего сюжетного развития, центральные образы ст. становятся символами: «Быстрое время — мой конь неизменный, / Шлема забрало — решетка бойницы, / Каменный панцырь — высокие стены, / Щит мой — чугунные двери темницы» [II, 156]. Монолог рыцаря, облаченного в тяжелые доспехи, осознающего свое бессилие, носит оттенок горькой самоиронии, поэтому герою «больно и стыдно» наблюдать из своей тюрьмы, «как в небе играют все вольные птицы» [II, 156]. «Синее небо», «вольные птицы» — традиционные в романтической поэзии символы свободы, почти дословно перекликающиеся с образами пушкинского «Узника» («Мы вольные птицы», «Туда, где синеют морские края» (Пушкин)), — в лермонтовском ст. противопоставлены образу закованного в каменные доспехи рыцаря, а ведь некогда лир. герой представлял жизнь как борьбу: он, облеченный в «панцырь железный» «тяжелым мечом» [II, 156] сражался за свободу, за любовь, за свои идеалы. Эти «старинные битвы» остались только в памяти.

Ныне же рыцарь «в каменный панцырь <…> закован» [II, 156], «каменный шлем» его «голову давит» [II, 156]. Эта антитеза, усиленная анафорой: смена рыцарского вооружения с железного (наступательного) на каменное (оборонительное) и замена меча воина на щит пленника, метафорически создающая линию внутреннего сюжетного развития в ст., — свидетельствует об изменении системы ценностей самого поэта, о переходе от раннего к позднему периоду творчества, к осознанию недостижимости истинной, внутренней, духовной свободы в условиях душной темницы земного бытия. Лир. герою Л. «душно под новой бронею» [II, 156]. Теперь он видит себя не свободным воином, а пленным рыцарем, потому что находится в двойном плену: злобы и непонимания окружающей его «пестрой толпы», от стрел и мечей которой ему приходится защищаться заколдованным щитом [II, 156]; но главное, он осознает себя в плену собственных сомнений и страстей.

Символико-аллегорические образы, метафорические реалии ст. (шлем, меч, стрелы, щит) позволяют провести параллели с текстом Святого Писания: «…а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6–17). Зрелый Л. приходит к осознанию важности и трудности внутренней духовной брани человека со своими грехами.

— воле, то теперь единственным для него выходом из темницы оказывается смерть, к ней мчится «летучее время» и к ней устремлено сознание лир. героя. Эта антитеза свободы-воли (мнимой свободы) и свободы смерти (истинной свободы) создает скрытую кольцевую композицию в ст. Смерть мыслится лир. героем не как конец жизни, а как освобождение из оков земной юдоли, как переход к свободному, в идеале, от греха бытию, где вериги рыцарства уже не нужны, где можно наконец сдернуть забрало и «вступить в вечность, имя которой Царствие Небесное», «ибо там можно внимать веянию духовному в его чистоте, не опасаясь демонических веяний, которые вторглись «в самые источники жизни» человеческой», как отмечает в своей монографии И. А. Киселева [2]. Предчувствием истинной свободы пронизана вся последняя строфа ст. Стремительность движения коня-времени к смерти передают императив «мчись же быстрее», эпитет «летучее время», воскл. окраска двух начальных стихов строфы. И хотя ритмич. рисунок ст. остается неизменным на протяжении всего произвед. (четырехстопный дактиль со сплошной женской рифмой, без переносов, с повторяющимися синтаксич. структурами, что придает ст. монотонную напевность), но интонац. -эмоц. строй финальной части резко тличается от всего предыдущего текста мажорностью звучания.

Итак, ст. «Пленный рыцарь» необходимо рассматривать только в связи с другими произвед. тюремного цикла и в контексте единой духовно-философской системы лермонтовской метафизической поэтологии.

Лит.: — Л.: Худ. лит., 1940. — 233 с.; 2) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система: Монография / Под ред. В. Н. Аношкиной. — М.: МГОУ, 2011. — С. 96–97; 3) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — 292 с.; 4) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 417–491; 5) Черный К. М.,Вацуро В. Э.»Пленный рыцарь» // ЛЭ — С. 421; 6) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. — 176 с.

Т. А. Алексеева

«ПОВЕРЮ ЛЬ Я, ЧТОБ ВЫ ХОТЕЛИ» (ЩЕРБАТОВОЙ)

— см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«ПОД ФИРМОЙ ИНОСТРАННОЙ ИНОЗЕМЕЦ...»

— см. «Эпиграмма»

«ПОДРАЖАНИЕ БАЙРОНУ» (1830, 1831).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 2, отд. I, с. 121.

«Послания к другу в ответ на стихи, увещевающие автора быть веселым…» («Epistle to a friend, in answer to some lines exhorting the author to be cheerful, and to “banish care”») Дж. Байрона (третья строфа этого послания легла в основу ст. Л. «Когда к тебе молвы рассказ»). «Подражание…» написано в духе «мрачного» Байрона, в нем звучат пессимистические и трагические ноты («Венец терновый я сужден влачить», «длинный ряд тяжелых лет», «презренный гроб», «надежды нет»), мотивы роковой любви, страдания. Мотив вечной любви (время не могло унесть любовь) и мотив ребенка возлюбленной (ее дитя) в последней строфе получат свое развитие в ст. «Ребенку» (1840).

Лит.: 1) Розанов М. Н. Байронические мотивы в творчестве Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову. — М. -П.: Т-во «В. В. Думнов, Наследники Бр. Салаевых», 1914. — С. 343–384; 2) Нольман М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: ОГИЗ, 1941. — Сб. 1. — С. 474–475, 513–514; 3) Глассе А. Лермонтов и Е. А. Сушкова // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. — Л.: АН СССР, 1979. — С. 100.

М. А. Дорожкина

«ПОКАЯНИЕ» (1829).

— ИРЛИ, оп. 1, № 2 (тетр. II), лл. 7 об. —8 об. Впервые опубликовано в Соч. под ред. П. А. Висковатова (т. 1, 1889, с. 32–33).

Представляет соб. перв. ст. Л., написан. «в жанре лирич. исповеди», где «четко обозначены элементы драматич. поэтики и названы действ. лица (Дева, Поп)» [1; 423]. В расскаяние героини имплицитно входит «мотив смерти» [1; 423]: она видит, что жизнь незаметно прошла (« бежала младость / Как бежит за часом час» — [I; 30]), оставив после себя т. «горесть». Священ. призывает блудницу к «сердечн. покаянью», которая для героини означает не сокрушение сердца («Близок Господь к сокрушенным сердцем» — Пс. 33; 19), а констатацию «греха сердечного» [I; 29], «отчет человека перед самим собой» [8; 201]. «Покаяние – праздник Богу, ибо Евангелие говорит, что Бог радуется более о “едином грешнике кающемся, нежели о 99 праведниках…” (Лк. 15; 7). От прародительск. греха освободились мы чрез Св. крещение, от тех же грехов, на кот. дерзали мы по крещению, освобождаемся не иначе, как посредством покаяния» [14; 38]. Героиня «в переломный момент жизни» понимает, что блудная страсть может предать ее «геенскому мученью» [I; 30], но вм. с тем, горделивое лукавство не дает ей понять бездну св. падения и сказать свящ. как представит. Бога: «Прости согрешение, ибо велико оно» (Пс., 24; 11). «Покаяние и раскаяние — это реализация человеческих потребностей в очищении души, но между ними отличие: при раскаянии нет обращения к Богу» [7; 225]. Героиня раскаивается в своей греховной жизни, осознавая «ничтожество свое», но не стремится к покаянию, а ее «исповедь» превращ. в монолог о своей личной жизни, а не в акт покаяния, ведь для «тушения пожара страстей нужны слезы покаяния» [9; 21]: «Я спешу перед тобою / Исповедать жизнь мою, / Чтоб не умертвить с собою / Все, что в жизни я люблю!» [I; 29]. Показат., что расскаяние девы и начинается, и завершается практически одинаковыми фразами, в финале она понимает, что ее ожидает «вечный роковой конец» [I; 30]. «Душа грешная», пребывая в нравственной страдании, в отчаянном порыве говорит свящ.: «Но над мною не молися: /Не достойна я мольбы. [I; 30]. «У Л. момент покаяния не оказывается прямо и буквально выраженным, но он реализуется в образной системе» ст. [5; 119]: автор признает необходимый покаяния в исповеди, которая является не только трагичной потребностью самовыражения, но и способностью признать личный грех и попросить у Бога за него прощение. В ст. «полюсами драм. напряжения» становится «мотив нравств. преступл., с одн. стор., и мотив страдания — «гееннского мучения» — с др.» [1; 424]. В произ. поэт признает греховность человеческой жизни, следуя святоотеческим наставлениям о невозможности исповеди без покаяния, кот. «дано человеку для того, чтобы он, впадая в грехи и искажая с себе черты бессмертнаго образа Божия, постоян. восстановлял их в себе и возвращал утрачен. красоту образа Божия и возненавидел нелепый, безобразный, смертоносный грех и воодушевлялся и укреплялся на добр. дела, любя горячо Бога и ближняго и правду Божию» [10; 210]. Она приступает к таинству исповеди, не понимая важности религозного покаяния. Блудница говорит «попу» о своей греховной жизни: «Я любовью торговала и не ведала ее», была «посвящена» «пылкой страсти вожделенью» [I; 30]. Здесь уже намечена лерм. антитеза одухотворенной любви и грешной страсти, которая губит настоящую любовь. У героини нет обращ. души «от тьмы к свету, от земли к небесам, от себя к Богу», а «покаяние человека без такого обращения не что иное, как заигрывание с Богом и со св. душой» [11; 4]. Священие не прощает ее, т. к. героиня, назвав грех своим именем, не кается, хотя и признает «счастье жизни скоротечной» как «удар судьбы» [I; 30]. Так, перекладывая ответственности за свой поступки на несчастливую судьбу, дева не получает прощения. Т. о., поэт и в раннем творчестве начинает мыслить религ-нравств. категориями, кот. станут определяющими в зрелом творчествее, создавая исповедальный пафос его поэз., включающ. «мир в его объективности в космос личностных исканий» [5; 122].

Лит.: «Покаяние»//ЛЭ. — С. 423–424.; 2) Буранок Н. А. Драматич. стихотворение в лир. М. Ю. Лерм.//Развитие жанров рус. лирики конца XVIII–XIX веков: Межвуз. сб. научн. тр. /Куйбышев. пед. ин-т. Куйбышев, 1990. — С. 106–118; 3) Ваховская А. М. Исповедь// Литер. энц. терминов и понятий/под ред. А. Н. Николюкина.– М.: Интервлак, 2001. — Стб. 320–321; 4) Исупов К. Г. Исповедь: к опред. термина//Метафизика исповеди. Простр. и время исповед. слова: мат. междунар. конф., 26–27 мая 1997г. —Спб., 1997.–С. 7–9; 5) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как рел. -философ. система2т: монография. – М.: МГОУ, 2011. — 314 с.; 6) Ладушин И. А. Культурно-исторические истоки исповед. самосознания: автореф. дис. … канд. философ. наук. — Урал. орд. Труд. Кр. Знам. гос. ун-тет им. А. М. Горького.–Екатеринбург, 1994. — 20 с.; 7) Милевская Н. И. Мотив покаяния в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // Еванг. текст в рус лит. XVIII–XIX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сб. науч. тр. Вып. 2.– Петрозаводск: Петразоводский Гос. университет, 1998. — С. 222–333; 8) Песков А. М., Турбин В. Н. Исповедь //ЛЭ. — С. 201; 9 )Прот. Алексий Осипов. Путем покаяния. — М., 1998. — 127 с.; 10) Св. прав. Иоанн Кронштад. Душа–христианка. Созерц. и чувства хр. души. Из дневн. на 1904 год. — М. — СПб, 1997. — 256 с.; 11) Святит. Николай Сербский (Велимирович) Сто слов о вере. М., 2002. — 48 с.; 12) Уваров М. Архитектоника исповед. слова — CПб.: Алетейя, 1998. — 256 с.; 13) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Худ. индивид. и творч. процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 291–292.; 14) Хр. жизнь по Добротолюбию. Избран. места из творен. Отцов и Учит. Церкви. Изд. Казанско-Богород. муж. монаст. Харбин, 1930. — С. 38 —39; 15) Янышев И. Л. Православно-христанские уч. о нравственности – М.: Тип. М. Меркушева, 1906. — 478с.

О. В. Сахарова

«ПОЛЕ БОРОДИНА» (1830(31)).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX), лл. 17 об. — 18 об. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Дудышкина, т. 2, 1860, с. 102–105, с незначит. разночтениями, под заглавием «Бородино». Существует мнение, что обращение Л. к теме Бородинского сражения связано с польским восстанием, произошедшим в Варшаве в 1830–1831 гг. (26 августа 1831 г Варшава была взята русскими войсками). Польская столица пала в день годовщины Бородинского сражения, что нашло отклик в ст. русских поэтов.

«Поле Бородина» представляет собой первый опыт Л. в отражении событий Отечественной войны 1812 г. Поэт с детства увлекался историей, рассказы Аф. Ал. Столыпина, гувернера Капе, солдат-ополченцев в Тарханах, чтение русских журналов 1827–1829 гг. не могли не вызвать пламенного желания разобраться в событиях судьбоносного сражения [4]. В 1830 г. Л. познакомился и с русским переводом поэмы В. Скотта «Поле Ватерлоо», что также могло отразиться при написании ст.

«Поле Бородина» построено как рассказ очевидца, объективно оценивающего сражение и свое место в нем. В тексте «Поле Бородина» реципиент не найдет точного описания рассказчика, образ лирического героя несколько размыт: недостаточно раскрыт его исторический и социально-культурный облик. В. Э. Вацуро отмечал, что рассказчик в этом ст. лишен «ярко выраженной социально-речевой характеристики» [2]. Его социальные черты читатель может восстановить лишь по немногочисленным деталям. Прежде всего по употреблению стилистически контрастной лексики. Наряду с высокой лексикой (вождь, могильная сень, роковая ночь) употребляется лексика сниженная — разговорные, просторечные, диалектные слова и словоформы („боле“, „не слыхал“, „прежни годы“, „пророчий“). Эти особенности языка рассказчика указывают на его патриотический настрой и жизненный опыт, отрицающий боязнь быть или казаться простым. Именно таким в представлении Л. д. б. истинный воин, видевший поля сражений, т. е. рассказчик «Поле Бородина». В ст. «Поле Бородина» уже проложен путь к тому изображению истории, которое увидим впоследствии в «Бородино», где, по словам Д. Е. Максимова «впервые в русской литературе Лермонтов сделал героем и двигателем истории, вершителем судеб России и Европы — простого человека и вместе с тем глазами этого человека взглянул на историю» [9].

На создаваемый поэтом образ рассказчика большое влияние оказала романтическая стилистическая традиция: «фразеологическая расплывчатость» [3; 1], отказ от конкретного значения в пользу образного, «перебои вопросительных и восклицательных интонаций», преобладание высокой книжной лексики над разговорной, «многословные детализированные описания» [3] и др. По мнению В. В. Виноградова «Лермонтов в стихотворении «Поле Бородина» заставляет простого солдата произносить романтические тирады во французском духе, иногда с примесью одической архаики. Однако живая русская речь уже пробивается через толщу книжной риторики» [3; 316]: «Брат, слушай песню непогоды: / Она дика, как песнь свободы <…> / Что Чесма, Рымник и Полтава? / Я, вспомня, леденею весь, / Там души волновала слава, / Отчаяние было здесь<…> / Душа от мщения тряслася, / И пуля смерти понеслася, /Из моего ружья <…> [I; 288–290]. Уже в «Поле Бородина» Л. удается найти точные выражения для передачи событий Бородинского боя: эти обороты останутся и в знаменитом ст. «Бородино»: «Ребята! не Москва ль за нами? / Умремте же под Москвой, / Как наши братья умирали!» / И умереть мы обещали, / И клятву верности сдержали / Мы в Бородинский бой» [II; 82]. Мотивы преданности родине и воинскому долгу, боевого товарищества раннего лермонтовского ст. будут переосмыслены им в зрелом ст. «Бородино» (1837 г.), уже лишенного декоративных штампов «романтического стиля» [3; 317].

— Киев: Изд-во Киев. гос. ун-та, 1957. — 488 с.; 2) Вацуро В. Э. Стилизация // ЛЭ. — С. 528–530; 3) Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка ХVIIХIХ вв. — М.: Высшая школа, 1982 — С. 298, 308, 310, 317, 319, 320; 4) Записка «Le champ de Borodino», копии В. Х. Хохрякова ИРЛИ, оп. 4, № 26, 85; 5) Киселева И. А. «Есть силы благодатные в созвучьи слов в созвучье слов живых…» // М. Ю. Лермонтов и Православие. — М.: ЗАО «Издательский дом «К единству!», 2010. — С. 153–183; 6) Кормилов С. «Да, были люди в наше время…»: Лермонтов и 1812 год // Вопр. лит., 2011. — Вып. 6. — С. 7–38; 7) Кормилов С. И. Лермонтовские «Поле Бородино» и «Бородино» на фоне исторических источников // Лермонтов и история. — Великий Новгород-Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014. С. 27–38; 8) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова Монография. — М.: Просвещение, 1973. — 292 с.; 9) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова / Отв. ред. Г. М. Фридлендер. — М.; Л.: Наука, 1964. — C. 139; 10) Щеблыкин И. П. Лермонтов. Жизнь и творчество. — Саратов: Приволж. кн. изд-во. Пенз. отд-ние, 1990. — 263 с. — (Их имена в истории края).

А. В. Загребина

«ПОРА УСНУТЬ ПОСЛЕДНИМ СНОМ…» (1831).

Авт. — ИРЛИ, оп. 1, № 11 (тетрадь XI), л. 31 об. Вп. было опубл. в журн. «Рус. мысль» за 1882г.,( № 2, с. 180).

«эпитафией самому себе» [14; 297]. Произв. «проникнуто предчувствием близкой и желанной смерти» [13, 426]. Является поэтическим диалогом со ст. А. С. Пушкина «Для берегов отчизны дальной…» (1830), из кот. Л. заимствует строку «Заснула ты последним сном…», несколько ее модифицируя. Мотив смерти, сравнимой со «сном последним» [I; 238], под пером семнадцатилетнего поэта получает индивидуальн. интерпретацию. Будто подводя некий промежуточный итог своей жизни, поэт фиксирует внимание на том факте, что он «обманут жизнью был во всем» [I; 238]. Смерть становится не только объектом душевн. переживаний, но и предметом религиознофилософской рефлексии. Если в ст. А. С. Пушкина лирич. героя с возлюбленной разлучает смерть, становясь переходом «из края вечного изгнанья» (земля) «в край иной» (небо) [9; 257], и вызывает у автора сожаление и грусть об утрате счастья в любви, то Л. вообще не испытывает радости бытия, ведь жизнь — это трагически мучительный путь обмана, где человек обречен на страдания, «ненавидя и любя» [I; 238]. Т. о., смерть выступает как «чаяние посл. освобождения» (Г. П. Федоров) от оков земного бытия.

Лит.: 1)Бурцева Е. А. Символ сна в субъективн. лирике М. Ю. Лермонтова // III Давлетминские чтения: Мат. регион. науч. практ. конф. — Бирск, 2000. — С. 44–47; 2)Владимирская Н. М. Мотивы земного и небесного в контексте дух. исканий М. Ю. Лермонтова // Худ. текст и культура: Всерос. науч. конф.: Тез. докл. — Владимир: Владим. пед. ин-т. — С. 27–29; 3)Гуревич А. М. «Земное» и «небесное» в лирике М. Ю. Лермонтова // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1981. —№ 4. — С. 303–311; 4)Ельницкая Л. М. Сновидения в худож. мире Лермонтова и Блока: миф о демоне // Сон — семиотическое окно. — М., 1993. — С. 109– 113; 5) Киселева И. А. Пушкин и Лермонтов. К вопросу о путях богопознания // А. С. Пушкин. Проблемы творчества и эстетич. жизни наследия (1899–1999). — Межвуз. сб. науч. тр. — М.: МГОУ, 1999. — С. 160–173; 6) Кумбашева Ю. А. Мотив сна в рус. лирике первой трети XIX века: дис…. кандидата филол. наук. СПб., 2001. — 230 с.; 7)Милевская Н. И. Мотив «сна — смерти» в раннем творч. М. Ю. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Проблемы изуч. и преподавания: Межвуз. сб. науч. тр. — Ставрополь: изд-во СГУ, 1996. — С. 36–54; 8)Прусова М. А. Культ смерти в рус. романтич. поэзии. — Симферополь, 1999. — С. 119–123; 9)Пушкин А. С. «Для берегов отчизны дальной…» //Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 3. — кн. 1. — Стихотворения, 1826 — 836. — Сказки. – 1948. — С. 257. 10)Пейсахович М. Строфика Лермонтова //Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. — М.: Наука, 1964. — С. 433; 11)Роднянская И. Б. Мотивы (Сон) // ЛЭ. — С. 304–305; 12 )Таборисская Е. М., Штейнгольд А. М. Тема сна и смерти в лирике Лермонтова и Тютчева. К проблеме творч. индивидуальности // Жанр и творч. индивидуальность: Межвуз. сб. научн. трудов. — Вологда, 1990. — с. 75–87; 13)Чистова И. С. «Пора уснуть последним сном» // ЛЭ. — С. 426–427; 14)Эйхенбаум Б. М. Художеств. проблематика Лермонтова и коммент. // Лермонтов М. Ю. Стихотворения. — Т. 1 — Л.: Наука, 1940. — C. 297.

О. В. Сахарова

«ПОРТРЕТ» («ВЗГЛЯНИ НА ЭТОТ ЛИК: ИСКУССТВОМ ОН…») (1831).

— ИРЛИ, тетр. IV; заглавие заключено в скобки. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 48.

Жанр «надписи к портрету», восходящий к традиции лапидарных эпиграмм — надписей в античной поэзии, был популярен в русской поэзии начала XIX в. (см. надписи А. С. Пушкина, В. А. Вяземского, Е. А. Баратынского и др.). Л. М. Аринштейн видел сходством мотивов ст. с «Надписью» Е. А. Баратынского «Взгляни на лик холодный сей…») [1].

Лит.: «Северные цветы». — СПб.: Типография Департамента Народного Просвещения, 1826. — С. 69.

Т. А. Алпатова

«ПОРТРЕТЫ» (1829).

Автограф — РГБ (тетр. А. С. Солоницкого из собр. Н. С. Тихонравова, л. 9–10 об.). Др. автограф 1-го портрета — ИРЛИ, тетр. II, под загл. «Портрет» (позднейшая, но незаверш. ред.). Копия в тетр. Солоницкого — ИРЛИ. Впервые опубликованы: 1 — «Отеч. зап.», 1859, № 7, с. 15; 2–6 — «Русская мысль», 1881, № 12, с. 5–6.

«словесных портретов» (1-й — «Он некрасив, он невысок…»; 2-й — «Довольно толст, довольно тучен…»; 3-й — «Лукав, завистлив, зол и страстен…»; 4-й — «Все в мире суета, он мнит, или отрава…»; 5-й — «Всегда он с улыбкой веселой…»; 6-й — «Он любимец мягкой лени…»), близкая традициям эпиграмматического жанра. По предположению исследователей, предназначались для своеобразной салонной литературной игры — «угадывания», кого изобразил автор.

По предположению Л. М. Аринштейна, прототипы первых двух портретов — сам Л.: «Он некрасив, он невысок; Но взор горит, любовь сулит…» [I; 24]. Именно поэтому его психологический облик оказывается наиболее подробно разработан и близок лирическому герою поэта. Косвенным подтверждением предположения может быть и сделанный в духе литературной игры автокомментарий Л. рядом с этим ст. в черновой тетради: «(Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать меня: вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта)» [VI; 389]. В портрете 2-м («Довольно толст, довольно тучен») Л. изобразил одного из участников пансионского обществава любителей отечественной словесности («член нашего Парнаса»); Л. М. Аринштейн предполагает, что это И. Р. Грузинов (ср. ст. «К Грузинову»). Прототипы остальных ст. Л., вошедших в цикл, не установлены.

Лит.: — С. 434; 2) Иванова Т.. А. Четыре лета. Лермонтов в Середникове. — М: Детская литература., 1959. — С. 24; 3) Михайлова Е. Идея личности у Лермонтова и особенности ее художественного воплощения // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. С. 154–155; 4) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 425, 432, 439, 452.

«ПОСВЯЩЕНИЕ. N. N.» («ВОТ, ДРУГ, ПЛОДЫ МОЕЙ НЕБРЕЖНОЙ МУЗЫ») (1829).

Автограф — ИРЛИ, тетр. II. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 22–23.

Ст. посвящено другу Л. по университетскому Благородному пансиону Михаилу Ивановичу Сабурову (см. также: «Пир», «К N. N.» («Ты не хотел! но скоро волю рока…») и (предположительно) «К N. N. ***» («Не играй моей тоской)» и «В день рождения N. N.»). В автографе — позднейшая приписка Л.: «При случае ссоры с Сабуровым».

«Вот, друг, плоды моей небрежной музы! / Оттенок чувств тебе несу я в дар…», [I; 15]) и послания изменившему, коварному другу (мотив, организующий ст. в целом). Исследователи отмечали, что практически во всех стихотворных посланиях Л. к Сабурову звучат мотивы предательства, вероломства, обманутого доверия — по-видимому, связанные с тем, что Л. несколько преувеличивал драматизм своих конфликтов с пансионерским одноклассником. В последних стихах «Посвящения…» присутствует очевидная реминисценция из ст. А. С. Пушкина «Коварность» (ср.: «Но час придет, / Своим печальным взором / Ты все прочтешь в немой душе моей; / Тогда беги, не трать пустых речей, — / Ты осужден последним приговором!..» — И он прочел в немой душе твоей / Все тайное своим печальным взором, — / Тогда ступай, не трать пустых речей — /Ты осужден последним приговором», [2; II; 336]).

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. Посвящение N. N. // ЛЭ. — С. 435. 2). Пушкин А. С. «Коварность» //Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 2. — С. 336.

Т. А. Алпатова

«ПОСВЯЩЕНИЕ» («ПРИМИ, ПРИМИ МОЙ ГРУСТНЫЙ ТРУД…») (1830).

— ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, т. 127, № 11, отд. 1, с. 254–55.

В тетради Л. это ст. находилось на одном листе со списком действующих лиц трагедии «Испанцы», поэтому исследователи определяют его как вариант посвящения к трагедии (ср.: «Не отвергай мой слабый дар…»).

В астрофической композиции ст. юный Л. стремится последовательно развернуть этапы психологического движения: посвящая «грустный труд» той, которой «уж нет…», герой оказывается способен вновь пережить былые чувства; эмоциональная динамика ст. — движение от горести к безнадежности («Уж нет ее, и слез уж нет — / И нет надежд…» [I; 125]), а затем — к чувству отчужденности от общества, «надменного глупого света». В финале ст. звучит характерный для лермонтовской лирики в целом мотив избранничества, особой судьбы гения, наделенного высоким даром и вместе обреченного на страдания и одиночество. Воплощением этой идеи высокого призвания искусства становится в ст. и образ Кавказа («Мой гений сплел себе венок / В ущелинах кавказских скал…», [I; 125]); т. о. юношеское посвящение Л. сближается с кругом его произведений, объединенных кавказскими мотивами (ср. «Синие горы Кавказа, приветствую вас…» и мн. др.).

Лит.: «Прими, прими мой грустный труд..») // ЛЭ. — С. 435.; 2) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Т. А. Алпатова

«ПОСВЯЩЕНИЕ» («ТЕБЕ Я НЕКОГДА ВВЕРЯЛ...») (1830).

Автограф — ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1859, № 11, отд. 1, с. 255.

Ст. расположено на том же листе, что и другое «Посвящение» («Прими, прими мой грустный труд…»), почему исследователи также считают его одним из вариантов посвящения к трагедии «Испанцы».

— друга, а также воспоминания о дружеской поддержке окрашены в светлые тона; в духе пушкинской традиции дружба предстает здесь как примиряющая, умиротворяющая сила («Ты примирил меня с судьбой, / С мятежной властию страстей…», [I; 127]). В гармонии с этим мотивом оказывается и завершающий последнюю строфу мотив творчества: муза поэта также является ему благодаря дружеской поддержке; источник вдохновения, с нею связанный, поистине высокий — она сходит «с святой горы», и лишь другу, пробудившему душу поэта, могут по праву принадлежать «дары» истинного вдохновения.

Ст. положили на музыку С. В. Евсеев и др. [2].

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. Посвящение («Тебе я некогда вверял…») // ЛЭ. — С. 435.; 2) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«ПОСЛАНИЕ» («Катерина, Катерина!..») (1837).

Автограф — в собр. В. фон Кенига (ФРГ, Бавария, замок Вартхаузен), правнука А. М. Верещагиной-Хюгель. В соч. Л. впервые включено И. Андрониковым в 1964 г. (Собр. соч., т. 1).

Ст. Л. было вписано в альбом Александры Михайловны Верещагиной и, по-видимому, адресовано Е. А. Сушковой. По мысли Т. П. Голованова, оно стало своеобразным откликом Л. «на имеющуюся в этом альбоме, «на листочке голубом», запись рукой Е. А. Сушковой нравоучительного текста с эпиграфом из писаний св. Августина — его изречением о душе» (с. 22) — т. е. поэт как бы отвечает на голос Сушковой «из прошлого», горько иронизируя над ханжеской добродетелью.

1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1977. — С. 236–239; 2) Андроников И. Л. Рукописи из Фельдафинга // Записки Отдела рукописей / Гос. б-ка им. В. И. Ленина; Редкол.: Ю. И. Герасимова,С. В. Житомирская (отв. ред.), В. Б. Кобрин, И. М. Кудрявцев, К. А. Майкова. — М.: Гос. биб-ка СССР им. В. И. Ленина, 1963. — Вып. 26. — С. 5–33; 3) Глассе А. Лермонтов и Е. А. Сушкова // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. — Л.: Наука, 1979. — С. 80–121; 4) Голованова Т. П. Автографы Лермонтова в альбомах А. М. Верещагиной // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. — С. 7–23; 5) Сушкова Е. А. Записки. — М.: Захаров, 2004. — 300 с.

Т. А. Алпатова

«ПОСЛЕДНЕЕ НОВОСЕЛЬЕ» (1840).

Беловой автограф (с отличиями от печатного текста) – ИРЛИ, оп. 1, № 38 (из альбома А. Д. Боратынской, рожд. Абамелек). Подпись: «М. Лермонтов». Черновой автограф – РНБ, собр. рукописей Л., № 11 (альбом М. Ю. Лермонтова), лл. 9 об. – 11. Список есть в ИРЛИ (текст с первой публикацией совпадает не полностью), оп. 1, № 15 (тетр. XV), лл. 15–16. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1841, т. 16, № 5, отд. 115. С. 1–2. Ст. датируется по первой публикации – весна 1841 г. Написано по поводу перенесения праха Наполеона I с острова св. Елены в Париж 15 декабря 1840 г.

«Последнее новоселье», наряду со ст. «Наполеон» (1829), «Наполеон» (Дума) (1830), «Эпитафия Наполеона» (1830), «Св. Елена» (1831), «Воздушный корабль» (1840), входит в т. н. «Наполеоновский цикл» и завершает его. Последнее ст. концентрирует темы предыдущих стихов, но только в нем дается противопоставление Наполеона недостойному его народу Франции. Французы предали своего Императора, а после смерти стали лицемерно восхвалять погибшего титана («Среди последних битв, отчаянных усилий, / В испуге не поняв позора своего, / Как женщина ему вы изменили / И, как рабы, вы предали его!», «Но годы протекли, и ветреное племя / Кричит: “Подайте нам священный этот прах! / Он наш; его теперь, великой жатвы семя, / Зароем мы в спасенных им стенах!”» [II; 183]). В окончательной редакции ст. предательство французов сравнивается с предательством женщины или рабов («Как женщина ему вы изменили / И как рабы вы предали его» [II; 183]). Сравнение с рабами имеет евангельскую аллюзию — притчу о виноградарях, убивших сына хозяина. В черновом варианте слова «рабы» не было, предательство соотечественников сравнивалось с изменой друга («Как друг оставили его…» [II; 295]). Внесение в рукопись этого слова усилило образ, углубило его семантический план. Также в этом ст. развивается евангельский мотив жертвенной смерти сына Наполеона («И вам оставил он в залог родного сына — / Вы сына выдали врагам!» [II; 183]). В черновом автографе ребенок Императора назван «священное дитя» [II; 295].

Тема покинутости, одиночества Наполеона отразилась в ст. «Св. Елена» («Погиб как жил — без предков и потомства…» (I; 194)) и ст. «Воздушный корабль» («Оставил наследника-сына / И старую гвардию он…» [I; 152]), но только в последнем ст. цикла она обрела обличительное звучание.

«…Он явился, с строгим взором, / Отмеченный божественным перстом, / И признан за вождя всеобщим приговором, / И ваша жизнь слилася в нем» [II; 182]. В черновом автографе этого ст. 21 строка имеет такой вариант: «Ты погибал — и он явился, послан богом» [II; 297]. В «Эпитафии Наполеона» [I; 104] такой мотив лишь намечен («Кто знал тебя возвесть, лишь тот низвергнуть мог»), но уже там Наполеон предстает неподвластным людскому суду. Величие Наполеона сродни титанической мощи природы — «…как он непобедимый, / Как он великий, океан!» [II; 184]. В «Последнем новоселье» наряду с темой мощи Наполеона звучит и мотив его поражения в России: «Один — он был везде, холодный, неизменный / <…> В снегах пылающей Москвы…» [II; 183]. Эта тема получила отражение в др. ст. Л.: «Поле Бородина» (1831), «Два великана» (1832), «Бородино» (1837).

Только в этом ст. «наолеоновского цикла» названные темы и мотивы получили прямое сопряжение.

Лит.: «Эпитафия Наполеона» // ЛЭ. — С. 633; 2) Мотивилов Н. Н. «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой») // ЛЭ. — С. 331– 332; 3) Пульхритудова Е. М. «Воздушный корабль» // ЛЭ. — С. 90–91; 4) Усок И. Е. «Наполеоновский цикл» // ЛЭ. — С. 332–333; 5) Фризман Л. Г. Жизнь лирического жанра. — М.: АН СССР, 1973 — С. 126; 6) Чистова И. С. «Наполеон» (Дума) // ЛЭ. — С. 332; 7) Чистова И. С. «Св. Елена» // ЛЭ. — С. 499; 8) Эйхенбаум Б. М. ‹Комментарии› // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: в 5-ти т. «Academia». М. -Л., 1935–1937. — т. 2. С. 232–236; 9) Эйхенбаум Б. М., Статьи о Лермонтове, — М. — Л.: АН СССР, 1961. — С. 116–121, 324–325.

«ПОСЛУШАЙ, БЫТЬ МОЖЕТ, КОГДА МЫ ПОКИНЕМ…» (1832).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетр. XX), л. 47. Впервые опубликовано: «Северный вестник» (1889, № 1, отд. 1, стр. 22). Возможно, что обращено к В. А. Лопухиной.

Ст. «Послушай…» тематически и образно связано с поэмой «Демон». Герой ст. — «мрачный изгнанник, судьбой осужденный» — противопоставляет себя своей возлюбленной, сравнивает ее с ангелом и просит отринуть блаженство рая ради его любви («Ты ангелом будешь, я демоном стану!», «Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный, / Тебе будет раем, а ты мне — вселенной!» [II; 40]). Такая оппозиция героя и его подруги характерна для многих стихов Л. 1830–1832 гг. Например, в ст. «Прости, мой друг!… как призрак я лечу…» (1830) последнее «блаженство», оставшееся у лирического героя — «видать тебя, / Тот взор, что небо жалостью зажгло» [I; 109], в ст. «Я видел тень блаженства; но вполне…» (1831) звук речей возлюбленной — «отголосок рая», она сравнивается с «чистым ангелом», герой же не верит в счастье, его ум полон тоски, он не может «сыскать отраду бытия» [I; 226]. В ст. «Измученный тоскою и недугом…» (1832) герой, обвиняя любимую в холодности, вспоминает, как он «издали смотрел, почти желая, / Чтоб для других очей твой блеск исчез; / Ты для меня была как счастье рая / Для демона, изгнанника небес» [II; 32].

«Послушай…» герои не могут быть вместе ни в этом мире («где душою так стынем»), ни в «стране, где не знают обману» — они везде противопоставлены, поэтому и надежда лирического героя на счастье в другой жизни передается с помощью повтора вводных слов — «быть может».

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «Прости, мой друг!… как призрак я лечу» // ЛЭ. — С. 450; 2) Миллер О. В. «Я видел тень блаженства; но вполне» // ЛЭ. — С. 640; 3) Найдич Э. Э.; Роднянская И. Б. «Демон» как художественное целое // ЛЭ. — С. 130–137; 4) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский Гос. ун., 1973. — С. 321; 5) Шикин В. Н. «Измученный тоскою и недугом» // ЛЭ. — С. 189.

Н. В. Михаленко

«ПОСЛУШАЙ! ВСПОМНИ ОБО МНЕ…» (1831).

— ИРЛИ, оп. 1, № 41 (альбом Н. И. Поливанова). Впервые опубликовано: «Русская старина», 1875, № 4. С. 872.

В автографе приписка Николая Ивановича Поливанова (1814–1874), приятеля Л. В годы студенчества поэта он жил с ним по соседству в Москве (Большая Молчановка, 8). По этой приписке можно судить о дате и обстоятельствах написания ст.: «23-го марта 1831 г. Москва. Михаила Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью; когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания. Н. Поливанов». Рукой Л. в текст внесены поправки. Им были вставлены слова «эти строки» и по стертому написано: «он ожидал строгого наказания». Подробности «университетской шалости», «маловской истории» описаны в «Былом и думах» А. И. Герцена (1 часть, 6 глава). 16 марта 1832 г. профессор уголовного права Малов Михаил Яковлевич (1790–1849) за свое грубое отношение к студентам был изгнан ими из аудитории. Конфликт вылился в открытую студенческую демонстрацию. Л. не был наказан за участие в этих событиях. В ст. «Послушай!…» фактическая основа показана очень обобщенно.

Это ст. тематически близко к стихам «Романс к И…» (1831), «Настанет день — и миром осужденный…» (1831). В них также лирический герой, отправляясь на чужбину, ищет понимания и сочувствия не у света, «толпы людей», «мира», а у друга или любимой. Так, в «Романсе к И…» он верит, что хотя бы в одном сердце он будет жить: «Чтоб я сказал в земле изгнанья: / Есть сердце, лучших дней залог, / Где почтены мои страданья, / Где мир их очернить не мог» [I; 187]. В ст. «Настанет день — и миром осужденный…» герой просит близкого ему человека почтить его «холодный прах», но даже в друге он подозревает предательство: «Но если, если над моим позором / Смеяться станешь ты / И возмутишь неправедным укором / И речью клеветы / Обиженную тень…» [I; 241]. Среди этих произведений «Послушай!…» наиболее эмоционально спокойное, здесь нет резкого противопоставления героя и толпы, его изгнавшей. Лирический герой надеется, что память о нем сохранит его друг: «…и тайно грудь / Вздохнет — и вдруг заплачут очи; / И молвишь ты: когда-то он, / Здесь, в это самое мгновенье, / Сидел тоскою удручен / И ждал судьбы своей решенье!» [I; 176]. Одиночество лирического героя способно скрасить осознание силы дружбы, памяти о нем. Последняя строфа ст. проникнута светлой грустью.

1) Динесман Т. Г. «Настанет день — и миром осужденный…» // ЛЭ. — С. 334; 2) Голованова Т. П. «Романс к И…» // ЛЭ. — С. 474; 3) Кирпотин В. Я. «Неведомый избранник» // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1, — М.: ОГИЗ, 1941. С. 18–19; 4) Мотивилов Н. Н. «Послушай! Вспомни обо мне» // ЛЭ. — С. 437; 5) Поливанов В. П. М. Ю. Л. // Русская старина, 1875. — Т. 12, № 4. — С. 812–814; 6) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М. — Л.: АН СССР, 1961. — С. 294.

«ПОСРЕДИ НЕБЕСНЫХ ТЕЛ…» (1840).

— Немецкая государственная библиотека (Берлин); терт. С. А. Рачинского (РГАЛИ, ф. 427, оп. 1, № 986, л. 66), архив П. А. Вяземского (РГАЛИ, ф. 276, оп. 1, № 35, л. 10). Впервые опубликовано: Библиографические записки. 1858. Т. 1. № 20. Стб. 634–635. Датировано в автографе, хранящемся в Германии, рукой Л.: «16 мая 1840».

Шуточное ст. Л., вписанное в альбом К. К. Павловой. Комический контраст первых двух стихов каждого четверостишия (выдержанных в «высоком» романтическом ключе традиционных «поэтизмов») составляют две последние строки — нарочито бытовые, во второй строке обыгрывающие «ожившую» метафору «млечного пути» как воплощения «вечной масленицы». Романтическая стилистика, поддерживающая читательские ожидания, внезапно сменяется бытовой; в результате альбомная шутка приобретает дополнительный литературно-полемический оттенок, отчасти сближающей Л. с опытом литературной полемики карамзинистов, в первую очередь «арзамасцев» — П. А. Вяземского и др. М. С. Альтман находил в этом ст. также следы фольклорных влияний [1].

Т. А. Алпатова

«Посреди…» содержит пародию на романтич. пейзажные зарисовки лунной ночи. Черновой автограф ст. расположен на одном листе с «И скучно и грустно», что позволяет сблизить настроение этих произв. Высмеивая романтический канон поклонения луне и снижая поэзию до уровня быта, поэт иронизирует и над собственными лирическими признаниями. «Царица лучших дум певца» [II; 7] вдруг уподобляется им «блину с сметаной» [II; 139]. Карикатурный эффект достигается не только низведением неба на землю, но и смешением разностилевой лексики: книжной («небесные тела», «млечный» «путь»), поэтической («лик», «на небесах», «туманной»), разговорной («блин с сметаной»).

— в поэме «Сашка» («Луна катится в зимних облаках, / Как щит варяжский или сыр голландской» [IV; 44], 1839 г.). Как и в «Сашке», в «Посреди…» сквозь внешнюю шутливость прорывается грусть. Комическое в творч. Л. зачастую оборачивается трагическим. За внешне веселой пародией в «Посреди…» проглядывает душевная тревога лирич. героя. Бесприютный странник, он с тоской смотрит на праздничную луну, вечно отмечающую Масленицу.

Ю. Н. Сытина

Лит.: 1) Альтман М. С. Заметки о Лермонтове // Ученые записки Горьковского государственного университета. Серия историко-филологическая, 1964. В. 72. Т. 2. — С. 759–769; 2) Сакулин П. Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. — М.; Пг.: Изд. т-ва «В. В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. — С. 1–55; 3) Усок И. Е. Герой лирики Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. — М.: Наука, 1964. — С. 202–235; 4) Чистова И. С. «Посреди небесных тел» // ЛЭ. — С. 437.

Ю. Н. Сытина

«ПОТОК» («ИСТОЧНИК СТРАСТИ ЕСТЬ ВО МНЕ…») (1830–1831).

Автограф неизв. Сохранилась писарская копия с авторской правкой (ИРЛИ, тетр. XX); 1-я строфа зачеркнута. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 1, отд. 1, с. 9.

— живописно-поэтический образ водного потока, «источника страсти» и жизни, соотносимый с душой лирического героя. Подобный иносказательный образ имел в русской предромантической и романтической литературе обширную традицию, наиболее значительные «вехи» в развитии которой представляли Г. Р. Державин («Ключ», «Водопад» и др.) и В. А. Жуковский («Море»). В свою очередь, поэтические уподобления жизни во всех разнообразных проявлениях (страсти, энергии, вдохновения, непостижимых глубин души и др.) водной стихии были связаны с характерным для мифологического сознания синкретизмом; по мысли А. Н. Веселовского, в каждом случае устойчивой поэтической символики в основе ее лежит изначальная мифологическая параллель: «этот образный синтез… продолжается в поэзии, но переносится уже на почву личности» [3]. Предметно-образный ряд, связанный в ст. Л. с семантикой водного потока, совмещает в себе мифологическую, эмблематическую и в конечном итоге символическую природу; заключенная в нем связь «поток — жизнь души человека» несомненна, как в эмблеме, однако в ней заключена бесконечная изменчивость (от «небесного лика» прозрачной поверхности до необъяснимой энергии «быстрого тока», что «воротит и крутит песок…», ежеминутно замутняя то, что казалось предельно ясным), как таковой «смысл» поэтического уподобления однозначно не определим, что делает юношеское ст. предвестьем будущих поэтических шедевров Л., построенных на эмблематико-символическом, мифологическом синкретизме («Парус», «Утес», «Тучи», «Волны и люди», «На севере диком…» и мн. др.).

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «Поток» // ЛЭ. — С. 438; 2) Голованова Т. П. Наследие Лермонтова в поэзии ХХ в. // Русская советская поэзия. — Л.: Наука, 1972. — С. 99; 3) Веселовский А. Н. История эпоса. — СПб.,1882. — С. 14–15. 3) Мурьянов М. Ф. Время (понятие и слово) // Вопросы языкознания. 1978. — № 2. — С. 65; 4) Полукарова Л. В. Символический мир в лирике М. Ю. Лермонтова // Тарханский вестник. № 14. — С. 12–27; 5) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский пед. ун., 1973. — С. 390; 6) Хетсо Г., Несколько замечаний о лексике стихотворений М. Ю. Лермонтова // Scandoslavica, 1973, t. 19, s. 49–56; 7) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«ПОЦЕЛУЯМИ ПРЕЖДЕ СЧИТАЛ...» (1832).

— ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 3, отд. 1, с. 93.

Юношеское ст. о любви и разочаровании, о переосмыслении жизни, о вечности, счастье. Герой подводит черту под прошлым, в котором любовь была основополагающим смыслом. Сила любви была способна уравнять два пограничных состояния: «*Поцелуями* прежде считал я жизнь мою» и «И слезами жизнь мою». Но любовь утратила смысл («теперь я от счастья устал»). Настоящее героя звучит в рефрене «А теперь никого не люблю». Третья строфа — будущее. Без любви время замирает («И я счет своих лет потерял» [II; 39]), жизнь тяготит героя, он хочет «забвенья», мечтает забыть свое прошлое («Как я сердце унесть бы им дал / Как бы вечность им бросил мою!» [II; 39]), хочет покоя. Но это желание неосуществимо. В ст. находили мотивы, идеи, характерные для позднего творчества Л., сближали образ лирического героя с образом демона.

С. В. Шувалов отметил «афористическую композицию» — каждый ритмический ряд начинается одним и тем же словом или стихом. Ст. построено на двойной рифме.

Лит.: — М.: ОГИЗ, 1941. — Сб. 1. - С. 268.

М. А. Дорожкина

«ПОЭТ» («КОГДА РАФАЭЛЬ ВДОХНОВЕННЫЙ…») (1828).

Автограф ст. хранится в РНБ (собр. рукописей Л., № 28 — письмо Л. к М. А. Шан-Гирей от дек. 1828); черновой автограф 2-й половины ст. — ИРЛИ (тетр. II). Впервые опубликовано в журнале «Русская Старина» (1872, № 2. С. 294). Юношеское ст. Л., написано в период пребывания в Московском университетском благородном пансионе.

«Видение Рафаэля» (1796), сюжет которой связан с явлением художнику Божьей Матери и запечатлении Образа на последующих полотнах. Обращение Л. к размышлениям В. -Г. Вакенродера о вдохновении, природе творческого озарения обусловлено литературной традицией второй половины 1820-х гг.

— романтическому вдохновению противопоставлено состояние истощения творческого порыва: «Но скоро сей порыв чудесный / Слабел в груди его младой, / И утомленный и немой / Он забывал огонь небесный» [V; 12]. В поэзии 1820-х гг. не раз встречается сюжет о физической смерти художника-творца в момент создания великого произведения — известны черновой вариант ст. А. С. Пушкина «Преображение» (1819), ст. С. П. Шевырева «Преображение» (1829) и др. Л. отказывается от изображения физической смерти художника, вдохновению он противопоставляет душевное угасание, которое следует за моментом сильного эмоционального накала, сопровождающего процесс создания шедевра. Процесс создания живописного произведения Л. преломил в отношении процесса творчества поэтического: «Звуком лиры / Чарует свет, и в тишине / Поет, забывшись в райском сне, / Вас, вас! души его кумиры! / И вдруг хладеет жар ланит, / Его сердечные волненья / Все тише, и призрак бежит!» [V; 12]. Уподобление поэта живописцу позволило Л. представить свое видение творческого процесса, в центре которого оказывается не только обретение вдохновения, но и рефлексия прошедшего состояния: «Но долго, долго ум хранит / Первоначальны впечатленья» [V; 12].

Лит.: 1) Вакенродер В. -Г. Фантазии об искусстве. / Пер. с нем. Вступит. Статья А. С. Дмитриева. — М.: Искусство, 1977 — 263 с.; 2) Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтические традиции 20-х гг. // Русская литература. — Л.: АН СССР, 1964. — №3. — С. 46–56; 3) Поташова К. А. Влияние образа Рафаэля Санти и его живописного наследия на формирование художественного мира М. Ю. Лермонтова // Альманах современной науки и образования. — Тамбов: Грамота, 2013. — № 11. — С. 147–150.

«ПОЭТ» («ОТДЕЛКОЙ ЗОЛОТОЙ БЛИСТАЕТ МОЙ КИНЖАЛ...») (1837).

— ГИМ, ф. 445, № 227 а (тетр. Чертковской б-ки). Черновик содержит имя тифлисского оружейного мастера Геурга Елизарашвили, о котором Л. мог слышать в Тифлисе в 1837. Впервые опубликовано в «Отечественных записках» 1839. № 3. С. 163–164.

«Поэт» — одно из самых ярких ст. Л. (1838), посвященных раскрытию роли и назначения поэзии в противоречивом мире человеческих отношений. Тема поэта постоянно привлекала Л., варьируя во многих произведениях раннего периода («Поэт», 1829; «Гению», 1829; «Русская мелодия», 1830 и др.).

«взрывной» характер. Это объясняется по меньшей мере двумя обстоятельствами. В первую очередь, осознанием «сиротства» русской литературы после гибели на дуэли А. С. Пушкина. Во-вторых, — новым взглядом на поэзию, при котором она призвана «звенеть в ответ речам обидным, воспламенять бойца для битвы». Все эти свойства, гипотетически связываемые прошлым, утрачены, по мнению Л., русской поэзией послепушкинской поры. Т. о. устанавливался новый качественный уровень, на который лишь предстояло подняться русской литературе, опираясь на достигнутые результаты в прошлом. По этой причине лермонтовское ст. «Поэт» на многие десятилетия определило программные линии (такие, как гражданственность, ответственность за поэтическое слово) русской поэзии, реализуемые в разной степени и направлениях в творчестве крупнейших русских поэтов последующей поры (Н. А. Некрасов, Ф. И. Тютчев, С. А. Есенин).

славным прошлым («наследье бранного Востока наезднику в горе служил он много лет» [II; 118]) и бесполезным настоящим («игрушкой золотой он блещет на стене» [II; 118]). Во второй части раскрывается судьба поэзии «в наш век изнеженный», когда поэт изменил своему назначению, утратив «власть, которой свет внимал в немом благоговенье».

Лексика ст. отличается яркой образностью и наглядно передает, с одной стороны, силу лермонтовского осуждения, с другой, — романтическую приподнятость в характеристике достоинств истинной поэзии («бывало мерный звук твоих могучих слов — воспламенял бойца для битв» [II; 118]).

«Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал») // ЛЭ. — С. 441; 2) Никитина Л. М. Тема поэзии в лирике М. Ю. Лермонтова // «Труды объединения кафедр литературы вузов Сибири и Д. Востока». — Кемерово: ИРГО, 1960. — Т. 1. С. 82–84.

Л. И. Шевцова

«ПОЭТОМ (ХОТЬ И ЭТО БРЕМЯ)…» (1829)

— см. «Эпиграммы»

«ПРЕДСКАЗАНИЕ» (1830).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 6 (тетрадь VI), л. 31 об. Заглавие в автографе значится в скобках. Рядом с заглавием — приписка Л. в скобках: «Это мечта» [324]. Впервые «Предсказание» было опубликовано без последних двух стихов и с некоторыми изменениями в Берлинском издании «Стихотворения М. Ю. Лермонтова, не вошедшие в последнее издание его сочинений» (Берлин, 1862, стр. 19).

«способность, жить с которой на земле, в человеческом обществе, крайне обременительно, — пишет иеромонах Нестор, — способность пророческого предвидения будущего, обрекавшая поэта на духовную изоляцию в кругу своих современников. <…> Молодой поэт предвещает России падение самодержавия и последующее за этим страшное, гибельное разрушение, которое она и претерпела в годы революции. Эти удивительные по своей пророческой точности строки были написаны юным Лермонтовым в эпоху Николая I, когда никто и помыслить не мог о тех грядущих бедствиях российской жизни, которые на рубеже XIX и XX веков достигнут в России невиданного масштаба и размаха» [7; 14].

Появление «Предсказания» — ст. -пророчества — связано с целым рядом социально-политических, общественных и личных, коснувшихся непосредственно семьи Арсеньевых-Лермонтовых причин. В мае — июне 1830 г. в Севастополе разгорелся чумной бунт [5; 79]. Вождями восстания были матросы унтер-офицерского звания, основная масса восставших — жители Корабельной и Артиллерийской слободок, а также слободки с говорящим названием «Хребет беззакония». С. Н. Сергеев-Ценский в романе «Севастопольская страда» писал: «Незадолго перед восстанием один матрос с Артиллерийской слободки не захотел, чтобы отправляли в карантин его жену и дочь, которых карантинный чиновник с лекарем Верболозовым при обходе дворов признали чумными, хотя они были больны, судя по описанию признаков их болезни, обыкновенным рожистым воспалением, от чего скоро и выздоровели. Против матроса этого, конечно, не замедлили употребить силу. Он же начал отстреливаться. Когда он выпустил все свои патроны, его схватили, и за вооруженное сопротивление генерал-губернатор Севастополя Столыпин приказал расстрелять его без следствия и суда у ворот его дома» [16; 182]. 3 июня 1830 г. севастопольский военный губернатор, герой Отечественной войны 1812 года, кавалер ордена Св. Георгия 3-й степени, родной брат бабушки Л. Е. А. Арсеньевой, Николай Алексеевич Столыпин был убит, растерзан восставшей толпой.

«Чума» и «Чума в Саратове», думается, связанные не только с впечатлениями от севастопольских событий, но и «с появлением холеры в юго-восточной России — главным образом, в Астрахани, Царицыне и Саратове» [11; 456]. Л. и Е. А. Арсеньева во время холерной эпидемии находились в Москве, также охваченной болезнью. П. Ф. Вистенгоф, товарищ Л. по университету, мемуарист, вспоминал: «Паника была всеобщая, массы жертв гибли мгновенно. Зараза приняла чудовищные размеры. Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города. Оставшиеся жители заперлись в своих домах. Никто без крайней необходимости не выходил на улицу, избегая сообщения между собой. Это могильное, удручающее безмолвие московских улиц по временам нарушалось тяжелым, глухим стуком колес больших четырехместных карет, тянувшихся по направлению к одному из временно устроенных холерных лазаретов. Внутри карет или мучился умирающий, или уже лежал обезображенный труп….» [3; 330]. Вероятно, поэтому тема смерти так настойчиво звучит у Л. в одноименных ст. «Смерть» («Горит закат огнистой полосою»), «Смерть» («Оборвана цепь жизни молодой»), «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами»), написанных в этот период, в «Предсказании» и многих других:

…Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать… [I; 136]

Эпидемии повлекли за собой крестьянские волнения в России и совпали с революционными потрясениями в Европе. В июле 1830 г. произошла революция во Франции (первое сообщение о ней — в «Московских ведомостях» 19 августа 1830 г. [5; 81]), в ноябре — восстание в Польше, обострившие внимание Л. к западноевропейским и российским общественно-политическим проблемам. И русские придворные круги, и дворянская и разночинная молодежь следили за развитием событий. «Тогда еще трудно было предвидеть, — отмечает В. А. Мануйлов, оценивая европейскую историческую ситуацию и реакцию на нее русского общества, — что все это приведет лишь к воцарению короля-банкира Луи Филиппа, к буржуазной монархии. Едва ли не первым Л. откликнулся на события июльской революции в ст. «30 июля — (Париж). 1830 года». <…> …основываясь на газетных сообщениях, он рисовал довольно верную картину восстания:

И слух один наполнил слух;
…» [14; 60]

«перспектива порочного властителя в свете вечности» [9; 179]:

Когда появятся весы
И их подымет Судия…

Не задрожит рука твоя? [I; 153]

Л. М. Аринштейн справедливо полагал, что в «Предсказании» «Лермонтов явно проецирует на Россию опыт Французской революции, <…> которая в соответствии с господствующими представлениями той поры (воспринятыми, очевидно, через политические стихи А. С. Пушкина — «Вольность», «Андрей Шенье») рисовалась Л. по схеме: низвержение законной власти — анархия и кровавый террор — узурпация власти военным диктатором (Наполеоном)» [1;444]. Поэт считал монархию оплотом законности, и низвержение ее, несущее с собой, по мысли Л., анархию и террор, голод и эпидемии болезней, вражду и смерть представлялось поэту огромным несчастьем:

… [I; 136]

У восставших масс достаточно стихийных сил, чтоб свергнуть самодержавие, но их мало, чтоб организовать разумное, справедливое народовластье. Диктатура сильной личности (какой во Франции стал Наполеон), не знающей жалости станет трагедией для России:

…И зарево окрасит волны рек:

— и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
— твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон… [I; 136]

«Размышляя о близкой, как ему казалось, революции в России, Лермонтов создавал в своем воображении образ народного вождя, в котором сочетались черты, напоминающие и Пугачева, и Наполеона», — отмечал В. А. Мануйлов [14; 60]. «Мощный человек», изображенный Л., — загадка для читателя, но «булатный нож» в его руке — явное свидетельство того, что он явится карать, а не миловать. Пронзительная интонация звучит в обращенном к читателю-собеседнику восклицании лирического героя: «И горе для тебя!» — в прямом авторском предупреждении: каждый может пострадать от голода и мора, потерять близких, стать жертвой «мистического предвозвестника всемирного конца» [15; 891].

«Предсказании» совпадает с тщательно разрабатываемым Л. в лирике, прозе и драматургии 30-х годов образом демонической личности. О. П. Иваненко, размышляя о демонизме мстителя Вадима (роман «Вадим», 1832–34?), отмечает, что ст. «Предсказание», свидетельствующее об остроте исторического ощущения художника, можно считать «первоначальным лирическим вариантом» лермонтовского романа. «В этом стихотворении впервые намечена тема восставшего народа и дан один из первых эскизов образа руководителя восстания, «мощного человека», русского Наполеона, — отмечает исследовательница. — «Предсказание» — лирическое выражение ожидания восстания, которое кажется поэту неотвратимым, грандиозным и страшным…» [6; 65]. Зло и ненависть, составляющие суть демонической стихии, месть и бунт окрашены в «Вадиме» в черный цвет, и метафора в начале романа звучит символично: «Несколько нищих и увечных ожидали милости богомольцев; он спорили, бранились <…> это были люди, отвергнутые природой и обществом<…> их одежды были изображения их душ: черные, изорванные» [VI; 7]. Символика черного цвета в «Вадиме» — из «Предсказания», ведь в нем для выражения своего предвидения Л. использует те же лексемы со значением цвета — «черный», «чернь».

«Предсказании», и в «Вадиме» кроваво-черными красками Л. рисует апофеоз разрушенья, хаос и страдания — таковы мятежи в России. Кровавое зарево в 11 строке «Предсказания» репрезентируется в заключении XV главы «Вадима»: «Ужасна была эта ночь — толпа шумела почти до рассвета, и кровавые потешные огни встретили первый луч восходящего светила…» [VI; 64]. Апокалиптические ассоциации, возникающие при чтении лермонтовского «Предсказания» и «Вадима», восходят к Откровению Иоанна Богослова, в котором читаем: «…Сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела <…> как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла <…> и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод, Имя сей звезде “полынь “; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. <…> И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!» [2; 281].

Размышляя о ст. «Предсказание», философ и публицист Г. А. Мейер сформулировал вопрос, который, думается, задавали себе все исследователи этого лермонтовского произведения: «Остается непостижимым, как могли быть доступны такие видения внутреннему зрению существа, едва вышедшего из отроческого возраста…» [15; 890]. И ответил на него: «…Лермонтов, более чем кто-то другой из наших поэтов, был носителем сокровеннейших русских чувствований, чаяний, воли и своеволия. Погруженный в самонаблюдение, поэт лишь однажды оторвался от страшной сосредоточенности на собственной участи и обратился к судьбам России. Тогда-то и обнаружилось, что он, в духовном согласии с народными недрами, живет и дышит предчувствием всемирного конца. Смутно уловил Лермонтов, через пророческое угадывание грядущих судеб России, дыхание последних апокалиптических свершений…» [15; 890–891]. Выводы Г. А. Мейера определили вектор раздумий о «Предсказании» многих современных исследователей. Пожалуй, наиболее точными и проницательными являются суждения иеромонаха Нестора: «Нет сомнения в том, что размышления поэта о грядущих судьбах России, предшествовавшие этому откровению, были вызваны фактами внутри- и внешнеполитической жизни тех лет. Восстание в Польше, революция во Франции, холерные бунты на юге России — этот ряд событий будоражил воображение, стимулировал работу мысли не у одного Л. Но почему-то только шестнадцатилетний поэт услышал в них грозное дыхание будущей революции, услышал ее апокалиптическую поступь и предугадал с пророческой точностью дальнейший ход развития русской истории. Из одного только этого небольшого биографического факта можно заключить, что он был человеком какого-то уникального внутреннего устроения и что в оценке его личности и судьбы слишком неразумно употреблять привычные человеческие мерки» [7; 15].

1) Аринштейн Л. М. «Предсказание» // ЛЭ. — С. 444; 2) Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Канонические. — Минск, 1992. Откровение Св. Иоанна Богослова. Гл. 8. С. 281; 3) Вистенгоф П. Ф. Из моих воспоминаний // Исторический вестник. 1884. кн. V. С. 329–336; 4) Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х томах. — М.: Русский язык Медиа, 2003; 5) Значение лексемы «мечта» в словарной статье современного М. Ю. Лермонтову словаря таково: «Мечта вообще всякая картина воображения и игра мысли; пустая несбыточная выдумка, призрак, видение, мара»; «Мечтать что, или о чем, играть воображением, предаваться игре мыслей, воображать, думать, представлять себе то, чего нет в настоящем; задумываться приятно, думать о несбыточном»; 6) Захаров В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. — М.: «Русская панорама», 2003. — С. 75–87; 7) Иваненко О. П. Лиризм прозы М. Ю. Лермонтова. Дисс… на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. — М., 1988; 8) Иеромонах Нестор. Пророческий смысл творчества М. Ю. Лермонтова. — СПб.: «Дмитрий Буланин». 2006. — 209с.; 9) Ильин И. А. Одинокий художник: Ст. Речи. Лекции. — М.: Искусство, 1993. — С. 206–207; 10) Киселева И. А. «Есть сила благодатная…»// М. Ю. Лермонтов и православие. Сборник статей о творчестве М. Ю. Лермонтова. М.: ЗАО Издательский дом «К единству!», 2010. — С. 153–183; 11) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. М.: Просвещение, 1973. — С. 32–35; 12) Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 10-т. Т. 1. Стихотворения 1828–1831. — М.: Воскресенье, 2000. — С. 455–456; 13) Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. — М.: «Просвещение», 1988. — С. 218–220; 14) Любович Н. Отклики Лермонтова на литературные события 1820–1830 годов. «10 июля (1830)» // ЛН. Т. 58. М., 1952. — С. 378–386; 15) Мануйлов В. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Биография писателя. — Л.: «Просвещение», Ленинградское отделение, 1976. — С. 59–63; 16) Мейер Г. А. Фаталист //М. Ю. Лермонтов: pro et contra. Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей. — СПб, 2002. С. 884–900; 17) Сергеев-Ценский С. Н. Собр. соч.: В 12-ти т. — М.: Правда, 1967; 18) Струве П. Б. Из «Заметок писателя»: «Предсказание» М. Ю. Лермонтова, которое должен знать всякий русский человек// Фаталист. — М.: Рус. мир, 1999. — С. 18–19.

«ПРЕКРАСНЫ ВЫ, ПОЛЯ ЗЕМЛИ РОДНОЙ...» (1831).

Автограф – ИРЛИ, тетр. XI. Ст. в автографе зачеркнуто. Впервые с разночтениями опубликовано в Соч. под ред. Висковатова, т. 1, 1889, с. 191.

Ст. ранней лирики Л., воспевающее в первой строфе прекрасную, хотя и суровую русскую природу. Характерно, что Л. обращает свой взор не к цветущей и благоухающей природе родины, а к покрытым снегом полям, лиловой степи и одетому туманом небесному своду. Пейзаж безрадостен, однако он дорог сердцу поэта и родствен его душе. Вторая строфа вводится противительным союзом «но» и противопоставляется первой как по смыслу, так и по настроению. Такое противопоставление характерно для патриотической лирики Л. Во второй строфе Л. обличает общественный порядок: «Этот снег <…> для страны порочной слишком чистый» [I; 199]. Если в первой строфе все увиденное вокруг вызывало восторг и восхищение, о чем свидетельствуют эмоционально окрашенные предложения, то настроение второй строфы минорное. В последней строке: «И позабытый прах…» – Л. говорит об отце, Юрии Петровиче Лермонтове, умершем 1 окт. 1831 г. в своей деревне Кропотово Ефремовского уезда Тульской губернии. Памяти отца Л. посвятил ст. «Ужасная судьба отца и сына…», «Эпитафия», строфу ст. «Я видел тень блаженства…».

— М.: ОГИЗ, 1941. – С. 193–194; 2) Н. П. «Прекрасны вы, поля земли родной…» // ЛЭ. – С. 444.

Л. Е. Иванова

«ПРЕЛЕСТНИЦЕ» («Пускай ханжа глядит с презреньем…») (1832).

— ИРЛИ, тетр. IV. Авторизов. копия — тетр. XX. Впервые опубликовано (без первых двух стихов и с частичными заимствованиями из чернового автографа): «Отеч. зап.», 1859, № 7, отд. 1, с. 61–62.

Поэтическое обращение к женщине — жертве «людского предубежденья» и презренья света — выдержано в ст. в русле общеромантической традиции противопоставления яркой личности и толпы, искренности и ложных «приличий»; именно поэтому в лермонтовском тексте так заметно оказалось воздействие пушкинского обращения к героине-отщепенке («Когда твои младые лета…», 1829 г.

«зеркалом», так и опорой для лирического героя в его противостоянии «идолам света» (воплощением чего и становятся сравнительные конструкции: «Как ты, не знаю в нем предмета / Ни сильной злобы, ни любви…»; «Как ты, кружусь в веселье шумном…»; [II; 29]). В итоге «беззаконный союз» оказывается единственно истинным, — в отличие от лживых общепринятых отношений, он построен на истинном родстве душ, взаимном уважении и любви, и потому только он способен привести к счастью. Основанная на двойном противопоставлении концовка-пуант в ст. («Мы будем счастливы, как можем, / Они пусть будут, как хотят!»; [II; 29]) окончательно подводит итог размышлениям лирического героя, словно бы закрепляя сделанный выбор — идти раз избранным путем, не соглашаясь ни на какие компромиссы с общепринятыми условностями.

Это ст. позднее послужило основой для другого ст. Л. — «Договор», исходной лирической ситуацией, отдельными мотивами и поэтическими реминисценциями связанным с поэтическим посвящением «Прелестнице».

1) Дурылин С. Как работал Лермонтов. — М.: ОГИЗ, 1934. — С. 41–42; 2) Иконников С. Н. Как работал М. Ю. Лермонтов над стихотворением. — Пенза: Кн. изд-во, 1962. — С. 58–60; 3) Лернер Н. О., <Комментарии> // Пушкин А. С., Собр. соч.. — Т.. 5, СПБ, 1911, с. XXVII; 4) Назарова Л. Н. Прелестнице // ЛЭ. — С. 444; 5) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 431–432; 6) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 139–140, 166; 7) Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова // ЛН. Т. 43–44. — С. 72.; 8) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ, ВОИНСТВЕННЫХ СЛАВЯН…» (1832).

Автограф — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано в журнале «Современник» в 1857 г. (т. 65, № 10, отд. 1, с. 190).
Датировка «1832 г.» связывается с посещением Л. Новгорода, которое произошло в начале августа. И. Л. Андроников высказывал предположение, что ст. написано еще до выезда поэта из Москвы, что не согласуется с содержанием ст. — описанием именно «первой встречи» юного поэта с городом — колыбелью «славянской вольности».

летописному преданию, восстал против Рюрика и был убит) стали материалом для диаметрально противоположных историко-политических концепций нескольких драматургов (Екатерина II: «Историческое представление из жизни Рюрика», 1786; Я. Б. Княжнин: «Вадим Новгородский», 1789 и др.). Развернутое размышление об исторических уроках новгородской вольности и их значении для духовного мира героя-современника содержалось в главе «Новгород» «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева. Интересные размышления о судьбе Новгорода и смысле его «уроков» в истории России присутствовали и в творчестве Н. М. Карамзина («Марфа Посадника, или Покорение Новагорода», «История государства российского»). С начала XIX в., и особенно 1820-х гг. тема вольного Новгорода становится одной из устойчивых в литературе гражданского романтизма, прежде всего у поэтов-декабристов. Эту литературную традицию во всем ее многообразии и усваивал Л.

«новгородскому» мотиву не единичны (см. стих. «Новгород», поэму «Последний сын вольности»). Центральный символический образ в отрывке 1832 г. — «колокол на башне вечевой» [II; 46] (ср. возвращение этого образа в более позднем стих. «Поэт» (1839): «Твой стих, как Божий дух, носился над толпой / И, отзыв мыслей благородных, / Звучал как колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных» [II; 119]). Л. романтизирует изображение истории: его Новгород — «святая колыбель» «воинственных славян», мир гордых и прекрасных героев прошлого, которых уже нет в настоящем. Так возникает характерное для романтического восприятия истории противопоставление настоящего и прошедшего, определяющее эмоциональное звучание стих.: « — Скажи мне, Новгород, ужель их больше нет? / Ужели Волхов твой не Волхов прежних лет?…» [II; 46].

Стихотворение было иллюстрировано художником В. Лопялло.

1)Андроников И. Л. <Комментарии> // Лермонтов М. Л. Собр. соч.: Т. 1. — М.: Худ. лит., 1964. — С. 585; 2) Архипов В. М. Ю. Лермонтов. Поэзия познания и действия. — М., 1965. — С. 155–56; 3) Жаворонков А. В. «Приветствую тебя, воинственных славян…» // ЛЭ. — С. 445; 4)Нейман Б. В. Пушкин и Лермонтов. Из наблюдений над стилем // Пушкин. Сб. статей. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 439; 5)Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 422–423; 6)Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит., 1967. — С. 72–74.

«ПРИМИТЕ ДИВНОЕ ПОСЛАНЬЕ…» (1832).

Автограф — ИРЛИ, оп. 1, № 24. Впервые опубликовано: «Русская старина», 1873, т. 7, № 3, с. 402–403. Датируется августом 1832 г.

Ст. открывает письмо Л. к С. А. Бахметевой, которое было написано вскоре после приезда в Петербург и проникнуто неблагоприятными впечатлениями от города: «Экспромтом написал я вам эти стихи, любезная Софья Александровна, и не имею духу продолжать т. о.. — В самом деле; не знаю отчего, поэзия души моей погасла» [VI; 412]. Характерные черты поэтического послания в тексте — элементы «домашней» семантики, намеки, понятные лишь адресату и близким людям (ср. «Оно не Павлово писанье, / Но Павел Вам отдаст его» [II; 57] — шуточное указание на то, что письмо поэта Бахметевой должен был передать его двоюродный дядя, Павел Александрович Евреинов), разговорная, свободная интонация, — сближают ст. с традицией карамзинско-пушкинской школы дружеского послания. Противопоставление Петербурга как холодного, мрачного, проникнутого официозом города доброй и гостеприимной Москве также напоминает мотивы некоторых пушкинских посланий (ср. «Нет милых сплетен — все сурово, / Закон сидит на лбу людей; /Все удивительно и ново — /А нет не пошлых новостей! / Доволен каждый сам собою, / Не беспокоясь о других, / И что у нас зовут душою / То без названия у них!..» [VI; 411] — «Здесь город чопорный, унылый, / Здесь речи — лед, сердца — гранит; / Здесь нет ни ветрености милой /Ни муз, ни Пресни, ни харит», А. С. Пушкин «Ответ», впервые опубликовано: «Литературная газета», 1830, № 3 от 11 января, стр. 21; III, 211).

«Пловец» («Я в роковом его просторе / Великий дум не почерпнул…» — «В роковом его просторе / Много бед погребено», впервые опубликовано в альманахе «Денница» на 1830 г.).

Лит.: «Примите дивное посланье…» // ЛЭ. — С. 445; 2) Тодд III, У. М. Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. — СПб.: Академический проект, 1994. — 205с.

«ПРОРОК» (1844).

Автограф — РНБ, Собр. рукоп. Л., № 12 (Записная книжка, подаренная В. Ф. Одоевским). Черновой автограф карандашом — там же. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1844, № 2, отд. I, с. 197.

«актуальная для романтизма и встречающаяся у Ф. И. Глинки и В. К. Кюхельбекера» [4; 449], обрела у А. С. Пушкина и его преемника Л. предельное философско-символическое наполнение, обнаруживающее этический пафос и «религиозное беспокойство» (Н. Бердяев) русской литературы XIX в. Одновременно означенная тема манифестирует тему поэта и поэзии, представленную в таких стихах Пушкина, как «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Памятник», а также «Поэт», «Журналист, читатель и писатель», «Смерть поэта» — Л. Однако именно в ст. «Пророк» названные темы получают ветхозаветный смысловой контекст в его взаимодействии с евангельской метафизикой. Очевиден при этом мыслительный диалог двух великих русских поэтов, постигающих сокровенный, религиозный, смысл художественного творчества. Для Л. как «одного из самых религиозных наших поэтов» [2; 334], «выразителя русского национального религиозного настроения»[3; 3] вера стала средством преодоления трагизма земного бытия. Именно неуспокоенность и совестливость художественного гения Л. сделала его национальным поэтом, зримо выявившим «религиозные корни» русской культуры в целом. Признание в Пушкине и Л. великих национальных писателей, укорененных в православном мирочувствовании, объективирует в их творчестве стремление задать ценностные ориентиры бытия личности, ведь «искусство создает новую форму как новое ценностное отношение к тому, что стало действительностью для познания и поступка»[1; 30]. В творчестве великих поэтов в полной мере состоялась важнейшая функция эстетического познания мира — прозрение истины. Наиболее полно их эстетика осуществила себя как система ценностных отношений человека к миру.

«Пророк» со всей очевидностью обнаруживает библейский контекст, причем ключевым символическим смыслом наполняется образ пустыни с присущей ему идеей «духовной жажды» (Ис.,21: 1; Пс., 41: 3; 62: 2; Иоан., 4: 15). Означенный образ вводит стратегическую идею пророческого служения — взыскание истины о человеке и мире в свете Божественного знания. Тема мистического знания о человеке и мире реализуется в проповеднической миссии пророка. У Пушкина актуализирована тема духопрозрения, у Л. же — тема трагического противостояния пророка миру, «лежащему во зле» (Иоан. 7: 7). Драматизм проясняемой темы очевиден уже в первой строфе лермонтовского ст.: «С тех пор как Вечный Судия / Мне дал всеведенье пророка, / В глазах людей читаю я / Страницы злобы и порока». [II; 212] Так уже в самом начале Л. создает апокалиптический образ бытия с центральной для него темой Страшного Суда. Слово суровой правды о человеке и мире пророк Л. облекает в форму «чистого ученья» любви и правды. Ветхозаветная тема грозных предзнаменований согласуется с евангельской идеей спасительной жертвенной любви Бога к человеку: «Провозглашать я стал любви / И правды чистые ученья: / В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья». [II; 212] Однако торжество целомудренной любви к Богу и ближнему неизбежно утверждает себя через преодоление вражды, что вводит евангельскую тему неизбежного страдания того, кто избрал путь противостояния злу. Не случайно «из ветхозаветных пророков лермонтовского традиционно сближают с пророком Иеремией» [5; 142]. Пророк Л. в своем противостоянии миру смиренно выбирает удел аскетического пустынножительства, уединенного общения с Богом: «Посыпал пеплом я главу / Из городов бежал я нищий, / И вот в пустыне я живу, / Как птицы, даром Божьей пищи» [II; 212].

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» (Мтф. 5: 3)) утверждает христианскую идею, что главное богатство мира — Премудрость Божия: «Собирайте себе сокровища на небе, «…» ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мтф. 6: 20–21). Не случайно Л. рифмует «нищий» — «пища», вводя тему хлеба духовного: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мтф. 5: 6). Уподобление пророка птицам актуализирует идею духовного спасения через приобщение к Божественной мудрости. Напряженная вертикаль между миром «горним» и «дольним» преодолевается в радостном согласии земного мира с небом и звездами: «Завет Предвечного храня, / Мне тварь покорна там земная; / И звезды слушают меня, / Лучами радостно играя». [II; 212]

«Шумный град», отрицающий Божьи заповеди, охарактеризован через «самолюбивую» улыбку старцев, ослепленных ненавистью и злобой. Автор обильно использует восклицательные знаки и глаголы повелительного наклонения, обнаруживая эмоционально-смысловой нерв позиции человека, не принимающего слово любви и истины. Возникающий в финале образ пророка обнаруживает в себе черты иконографического облика Иисуса Христа: «Смотрите ж, дети, на него: /Как он угрюм, и худ, и бледен!/Смотрите, как он наг и беден,/Как презирают все его!» [II; 213] Аскетическая красота, явившая миру через унижение и страдание победу добра и любви над враждой и злом, жизни вечной над смертью и тлением, неумолимо утверждает взыскуемый пророком образ Царствия Небесного: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное» (Мтф. 5: 10). Т. о., пророческое служение добру и истине утверждает у Л. бесспорное торжество Царствия Небесного в судьбах человека и мира. Ценностные перспективы бытия тяготеют к предельной абсолютизации идеи спасения человека, влекущегося к согласию с Богом и духовному бессмертию.

Лит.: 1) Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М.: Худ. лит., 1975. — 504с.; 2) Бердяев Н. А. О характере русской религиозной мысли XIX века //Современные записки. Париж, 1930. — №42. — С. 311–342; 3) Ключевский В. О. Грусть. Памяти М. Ю. Лермонтова // Русская мысль. 1891. — №7. — С. 1–18; 4) Миллер О. В. Пророк // ЛЭ. — 449–450.; 5) Ходанен Л. А. Миф в творчестве русских романтиков: монография./Л. А. Ходанен. — Томск: Издательство Томского гос. Ун-та, 2000. — 320с.

«ПРОСТИ! КОЛЬ МОГУТ К НЕБЕСАМ…»

— см. «Farewell»

«ПРОСТИ, МОЙ ДРУГ!.. КАК ПРИЗРАК Я ЛЕЧУ…» (1830).

— ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 98.

в то же время движется к воплощению и личных душевных переживаний, к анализу противоречивых движений собственной души. Ощущение душевной динамики возникает благодаря созданию довольно сложной структуре художественного времени в ст.: лирическая ситуация разлуки вызывает в душе не столько ожидаемое (и заложенное в самом жанровом каноне элегии) обращение к прошлому — воспоминание, сколько устремление в будущее, которое, в свою очередь, окажется столь же печальным («Прости, мой друг!… как призрак, я лечу / В далекий край: печали я ищу…»; «Меня забыть прекрасной нет труда, — / И я тебя забуду навсегда…», «Как дым слетит, завянет красота…» [I; 109].).

«К Сушковой», «Итак, прощай! Впервые этот звук…»).

Лит.: «Прости, мой друг!.. Как призрак, я лечу…» // ЛЭ. — С. 450; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 423.

«ПРОСТИ! — МЫ НЕ ВСТРЕТИМСЯ БОЛЕ…»

— см. «К *»

«ПРОСТИ! УВИДИМСЯ ЛЬ МЫ СНОВА?..»

— см. «Эпитафия»

«ПРОСТИТЕ МНЕ, ЧТО Я РЕШИЛСЯ К ВАМ…»

— см. «К…»

«ПРОСТОСЕРДЕЧНЫЙ СЫН СВОБОДЫ…»

— см. «Эпитафия»

«ПРОЩАНЬЕ» («НЕ УЕЗЖАЙ, ЛЕЗГИНЕЦ МОЛОДОЙ…») (1832).

Автограф — ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубликовано: М. Ю. Лермонтов. Соч. под ред. Висковатого, т. 1, 1889, с. 62–63.

«Измаил-Бей» (ср.: Зачем спешишь к родному краю, /И что там ждет тебя? — не знаю <…>По мне отчизна только там, /Где любят нас, где верят нам! / Еще туман белеет в поле, /Опасен ранний хлад вершин… /Хоть день один, хоть час один, /Послушай, час один, не боле, / Пробудь, жестокий, близ меня»; [III; 175–176]. В поэтическом диалоге ст. сталкиваются различные отношения к жизни: голос любви и мира зовет героя к покою и счастью (не случайно в описании радостного существования близ возлюбленной появляется эпитет «райский»; полнота и самодостаточность изначального существования на лоне природы подобны жизни в Эдемском саду; сами герои «вольны и добры», как первые люди на Земле) — в противоположность этому герой существует, подобно вечному страннику. Лишенный «отчизны и друзей», он отяготил душу «кровавой клятвой» и не может возвратиться в желанный и прекрасный мир любви.

«Дон Жуан» («…отчизна там, где любят нас») и ст. «Прощание аравитянки» В. Гюго).

Лит.: 1) Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — С. 114; 2)Киселев Н. П. Эфемериды / «Труды и дни», 1916. — № 8. — С. 147; 3)Миллер О. В. Прощание // ЛЭ. — С. 452–453; 4) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Пейсахович М. А. Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 453; 5) Юсуфов Р. Ф. Русский романтизм начала XIX в. и национальные культуры. — М.: Наука, 1970. — С. 168, 171–172.

«ПРОЩАНЬЕ» («ПРОСТИ, ПРОСТИ!..») (1830–1831).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 3, отд. 1, с. 85–86.

«Прощанье» («Не уезжай, лезгинец молодой…»), «Прости, мой друг!… как призрак, я лечу…», «Прости! Коль могут к небесам…», «Прости! Увидимся ль мы снова…» и др.) в своего рода «прощальный цикл», в котором элегические мотивы разлуки, воспоминания о счастливых днях, печаль о невозможности встречи определяют общность лирической ситуации (прощание) и своеобразный «репертуар» психологического анализа. Исследователи связывают увлечение Л. в начале 1830-х гг. мотивами разлуки с активным усвоением творческого опыта Д. Г. Байрона (ср. «Farewell»). Строки двустопного ямба в ст. придают особую эмоциональную динамику переживаниям лирического героя — осознание вечной разлуки рождает мечту вернуть утраченную любовь «…лишь на миг»; мгновение и вечность как бы меняются местами, — и эта мечта о «длящемся мгновении» превращается в парадоксальный образ смерти (вечной разлуки), становящейся, наоборот, «вечной встречей» героев, умерших в объятиях друг друга и потому отныне неразлучимых («Пусть я прижму / Уста к тебе / и так умру / На зло судьбе. / Что за нужда? / Прощанья час / Пускай тогда / Застанет нас!»; [I; 281]).

Лит.: — С. 453; 2) Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Т. А. Алпатова

«ПУСКАЙ ПОЭТА ОБВИНЯЕТ...» (1830–1831?).

— ИРЛИ РАН, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), л. 32. Впервые опубликовано: «Саратовский листок», 1876, № 43, от 26 февраля.

Ст. восходит к пушкинскому мотиву вольной поэзии («Поэт», 1827; «Поэт и толпа»,1828; «Поэту», 1828), продолжая тему независимости искусства от мнения «толпы непросвещенной» (А. С. Пушкин), от моды и влияния «среды». «Насмешливый, безумный свет» не может помешать свободному вдохновению в поисках новых чудных песен:

Как вдаль по озеру ладья [I, 305].

Значение поэта состоит, по мнению Л., в его самостоятельности и сосредоточенности на себе самом («Я сам собою жил доныне»). И это — не горделивое презрение к общественному мнению, но — желание не растерять в бесплодных спорах драгоценный дар небес — творческое вдохновение, которое не терпит суеты. Отсюда и стремление оградить свой внутренний мир, душевный покой от «насмешливого света». Тем более что опорой поэтической лиры служит яркое и светлое чувство любви. Оно дарит ощущение покоя и гармонии, когда можно, условно говоря, дышать полной грудью, «не беспокоясь, не страдая, не отворачивая глаз» [I; 305]. Ясно и полно выражается через любовь чувство жизни настоящей, духовно значимой и светлой. Лирическое настроение данного отрывка заметно отличается от позднего периода творчества Л., когда ведущим пафосом становится чувство горечи, разочарования и одиночества («Нет, не тебя так пылко я люблю», «Расстались мы…» и др.).

«Пускай поэта обвиняет» // ЛЭ. — С. 455.

Л. И. Шевцова

«ПУСТЬ Я КОГО-НИБУДЬ ЛЮБЛЮ...» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 11 (тетрадь XI), л. 30 об. (в автографе первоначально ст. состояло из трех строф и было озаглавлено «Стансы». Затем заголовок, строфы 1 и 3 были зачеркнуты автором). Копия хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), л. 42 об. Впервые опубликовано в Соч. под ред. П. А. Ефремова (т. 2, 1880, С. 253).

«сумрачной тональностью», а «чувства безнадежности и одиночества» [4; 455] в любви, воспринимаемой как враждебная сила, способная как спасти, так и погубить лирич. героя, становятся лейтмотивом всего ст.:

Любовь не красит жизнь мою.
Она, как чумное пятно [I; 236].

масштабный образ лирического героя, сопоставимый с Богом:

Живу — как неба властелин —
— но один. [I; 236].

«прекрасный», потому что в нем живет любовь: лирич. герой, противопоставляя себя этому миру, не находит счастья в любви. Испытав муки безответной любви, вероломство и, возможно, предательство, сердце поэта, сгорающее в огне земных страстей, не может не любить, хотя любовь для него — проклятье. Мотив утраты звучит мощным аккордом в финальных строках, маркирующих бездну человеческого одиночества. Ст. построено на антитезах: любовь — ненависть, «прекрасный» мир — «сумерки души» лирич. героя, добро и зло. Герой осознает себя игрушкой злых сил («враждебной силою гоним» ), и хотя, эта сила не персонифицирована в образе демона (См.: «Мой демон» — 1829; «Мой демон» — 1830 —1831 ), свою деструктивность она в произведении не утрачивает. Любовь в поэтическом мире Л. хрупка и беззащитна перед силами зла, кот. приносят печаль и страдания, слезы и муки: герой как будто балансирует между радостью и горем. Несмотря на то, что поэт почти не знает счастливой любви, она является аксиологическим ядром его личности. В ст. «1831-го июня 11 дня» (1831) поэт скажет: «Я не могу любовь определить,/Но это страсть сильнейшая! — любить/Необходимость мне…» [I; 180] )».

— авторской картине мира Л. любовь выступает как противоречиво сложное, многоликое и одновременно освященное небом чувство глубокой сердечной привязанности, зачастую несущее ему страдание и муку, но, вместе с тем, дарующее минуты кратковременного счастья. В ранней лирике мотив несчастной любви доминирует над мотивом счастья, расставляя не только романтические, но нравственно — философские акценты в поэтической системе координат классика.

Лит.: — 2010. — №11. — С. 10–13; 2)Владимирская Н. М. Метафизика любви в лирике М. Ю. Лермонтова // Художественный текст и культура Тезисы докладов на Междунар. конф. — Владимир, 1997. — С. 28–30; 3)Головач К. Ю. Особенности концептуализации любви в индивидуально — авторских картинах мира А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Автореферат. дис… канд. филол. наук — Архангельск, 2012 — 18 с.; 4) Голованова Т. П. «Пусть я кого — нибудь люблю…»// ЛЭ — C. 455; 5) Головинова Н. В. Концепт «Женщина» в индивидуально-авторской картине мира М. Ю. Лермонтова: особенности парадигматики [Электронный ресурс] // Конференция: [сайт] / Кемеровский гос. ун-т. — Кемерово, 2001– 2012. URL: http: //conference.kemsu.ru/GetDocsFile?id=12809&table=papersfi le&type=1&conn=confDB (01.10.2012); 6)Демиденко Е. Важнейшие мотивы поэзии М. Ю. Лермонтова: тема Родины ; тема поэта и поэзии; мотив одиночества; своеобразие любовной лирики]: готовимся к сочинению// Литература — Первое сентября. — 2004. — № 19. — С. 7–11; 7) Каштанова Е. Е. Лингвокультурологические основания русского концепта «любовь» (аспектный анализ). — Дис… канд. филол. наук. Екатеринбург, 1997. — 231 с.; 8)Кузнецова А. В. Концепт счастье в семантич. пространстве лирич. поэз. М. Ю. Лерм // Русская словесность — 2003. — №7. — С. 28–32; 9)Кормилов С. И. «Я говорю с подругой юн. дней…» // Кормилов С. И. Поэзия Лерм. — М., 2004. — 128с. — С. 66–70; 10)Мазниченко Е. В. Блок и Лермонтов: к вопросу о женском идеале // Вестник Новгородского гос. ун-та им. Ярослава Мудрого. — 2013. — № 72. — С. 40–43; 11)Москвин Г. В. Запрос любви (источник и энергия прозы М. Ю. Лермонтова)// Вестник МГПУ. Сер. «Филология» — С. 57–69; 12)Очман А. В. Женщины в жизни М. Ю. Лермонтова. М., 2008. — 224 с.; 13)Пугачев О. С. Полисемантичность феномена любви в лирике М. Ю. Лермонтова // Тарханский вестник. — Тарханы (Пензен. обл.), 2000. — Вып. 11. — С. 48–62; 14)Резник Н. А. Женский идеал в лирике М. Ю. Лермонтова: (к вопросу о национальных истоках творчества поэта) // Литературные отношения русских писателей XIX — начала XX в. — М., 1995. — С. 113–122; 15) Рюриков Ю. Б. Мед и яд любви (Семья и любовь на сломе времен). — М.: Молодая гвардия, 1989. — 448 с.; 16)Савинков С. В. “Что значит красота?”: Образ “чудной девы” в лирике Лермонтова // Восток — Запад: пространство русской литературы и фольклора. — Волгоград, 2006. — С. 734–740; 17)Старостин Б. А. Мотивы (Любовь)// ЛЭ. — С. 308–310; 18)Соловьев B. C. Любовь // Энциклопедический словарь. — Т. 35. СПб: Терра, 1991. — 480 с. — С. 216–217; 19)Шестаков В. П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. — М.: Республика, 1999. — 464 с.; 20) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. изд., 1924. — С. 54–55.