Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буква "В"

«В АЛЬБОМ» («НЕТ! — Я НЕ ТРЕБУЮ ВНИМАНЬЯ…») (1830).

Автографы: 1 ред. хранятся в ИРЛИ, тетрадь VI; 2 ред. — там же. Впервые: «Библиотека для чтения», 1844, т. 64, № 5, отд. I, с. 6–7, с подзаголовком «Подражание Байрону».

Ст. Л. было задумано как подражание ст. Дж. Г. Байрона «Строки, написанные в альбом на Мальте» («Lines written in Album at Malta», 1809) (см. также: «В альбом» («Как одинокая гробница»). В сравнении со ст. Байрона Л. расширил и несколько изменил замысел: не только сопоставление могильного памятника и поэтической страницы, типичное для альбомной лирики, но и более общее размышление о судьбе поэта, о трагической разобщенности людей становится центром переложения. С этой целью Л. приписаны первые 4 стиха, отсутствующие в оригинале— своеобразное «посвящение» хозяйке альбома: «Прими, хотя и без вниманья / Моей души печальный бред; / Чудак безумный, в цвете лет, / Я вяну жертвою страданья» [I; 331].

В альбоме А. М. Верещагиной, куда вписано ст. Л., сохранились и варианты, позволяющие восстановить творческую историю лермонтовского переложения: согласно этим данным, направление работы поэта над ст. — взаимодействие двух творческих импульсов: воспроизвести сам процесс создания произведения (т. е. зафиксировать то мгновение, в которое он слагается) («Но я пишу рукой небрежной», «Но я впишу мой стих небрежный», «Пишу я хоть рукой небрежной» и др. [I; 332]) и представить остановившееся мгновение душевного общения с адресатом: «Пусть эти строки над собой / На миг удержат взор твой милый, / Как близ дороги столбовой / Пришельца памятник могилы» [I; 332].

— по-видимому, знак того интереса, который вызывал Байрон в дружеском кружке.

Лит.: 1) Аринштейн Л. М. «В альбом» («Нет! — Я не требую внимания…» // ЛЭ. — С. 75; 2)Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. – 176 с.

Т. А. Алпатовa

«В АЛЬБОМ (ИЗ БАЙРОНА)» («КАК ОДИНОКАЯ ГРОБНИЦА…») (1836).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1839, № 6, отд. III, с. 81. Датируется 1836 г. по изд. «Стихотворениям» Л. (1840).

«Строки, написанные в альбом на Мальте» («Lines written in Album at Malta», 1809). К этому произв. Байрона Л. обращался уже в 1830 (ст. «В альбом» — «Нет! — я не требую вниманья»). Альбомное ст. Байрона, как и лермонтовский перевод, содержит характерный для этого жанра мотив «страницы» как памятника безвозвратно уходящих в прошлое чувств, мыслей, переживаний человека, существование которого оказывается парадоксально менее прочным, нежели «бледный» лист бумаги. «Строки, написанные в альбом на Мальте» Байрона переводили также многие современники Л. — И. И. Козлов, П. А. Вяземский, Ф. И. Тютчев, М. Д. Суханов и др.

Ст. положено и на музыку: А. С. Аренским, А. В. Богатыревым, Ц. А. Кюи, А. А. Шеншиным, Н. Я. Мясковским, Ан. В. Богатыревым и др. [2]

Лит.: 1) Нольман М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худ. лит., 1941. — С. 466–515; 2) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Т. А. Алпатова

«В АЛЬБОМ АВТОРУ „КУРДЮКОВОЙ“» («НА НАШИХ ДАМ МОРОЗНЫХ…») (1840).

«И. П. Мятлеву». Ст. из фонда Л. наклеено на лист белой бумаги со штемпелем «Музей Белевского земства». Автограф имеет некоторые разночтения с текстом, опубликованным в Полном собрании ст. М. Ю. Лермонтова, изданном в 1989 г. Впервые: «Отеч. зап.», 1842, т. 24, № 9, отд. I, с. 174. Датируется предположительно январем-февралем 1841 г., когда вернувшийся из-за границы И. П. Мятлев читал в петербургских салонах отдельные главы своей поэмы.

Шуточное ст. Л., посвященное Ивану Петровичу Мятлеву — русскому поэту, который в сатирических целях, высмеивая галломанию, царившую в тогдашнем обществе, писал макаронические стихи. Наиболее известная поэма Мятлева — «Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границей, дан л’этранже» (издавалась в Петербурге отдельными главами в 1840–1844 гг.). Мадам Курдюкова — литературная маска, пародийный персонаж; в ее забавных и часто нелепых «замечаниях» комически перемешаны русские и французские слова.

Ст. Л. представляет собой ответ на шуточное послание Мятлева, сочиненное от имени героини его поэмы, невежественной помещицы мадам Курдюковой — «Мадам Курдюкова Лермонтову»: «Мосье Лермонтов, вы пеночка, / Птичка певчая, времан! Ту во вер сон си шарман…» (перевод: «Поистине! Все ваши стихи так прекрасны…» [II; 186]).

Отвечая Мятлеву, Л. выстраивает комическую параллель: светские «морозные» красавицы — и мадам Курдюкова, на первый взгляд нелепая, однако гораздо более живая и открытая. Ироническое предпочтение госпожи Курдюковой «угрюмству» и «серьезности» светских дам представляется не столь неожиданным для Л.: желание «броситься на шею / К madam de-Курдюков» [II; 186], представленное в шуточном послании, перекликается с вообще характерным для поэта мотивом поиска родной души (ср. «Слышу ли голос твой, нежный и ласковый…»: «И как-то весело, / И хочется плакать, / И так на шею бы / К тебе я кинулся» [II; 110].

Лит.: 1) Филькина Е. Автограф стихотворения М. Ю. Лермонтова «И. П. Мятлеву» // Наше наследие. 2011. — № 98. — С. 61–62; 2) Филькина Е. Материалы М. Ю. Лермонтова в Российском государственном архиве литературы и искусства / Е. Ю. Филькина // Лермонтовские чтения — 2010: сборник статей. — СПб. Лики России, 2010. — С. 283–289.

«В АЛЬБОМ Д. Ф. ИВАНОВОЙ» (КОГДА СУДЬБА ТЕБЯ ЗАХОЧЕТ ОБМАНУТЬ…») (1832).

Автограф неизвестен. Копия — РГАЛИ, ф. 1336, оп. I, № 21 (альбом М. Д. Жедринской), л. 38. Под текстом стих. той же рукой поставлены дата и подпись: «М. Ю. Лермонтов». Впервые стихотворение было опубликовано в «Литературной газете, 1939, 15 октября. Датируется 1832 г., согласно помете в рукописной копии.

Альбомное стих. Л. адресовано сестре Н. Ф. Ивановой — Дарье Федоровне, упомянутой также в ст. «Видение». Исследователи отмечали строгую завершенность формы этого альбомного послания. Л. в полной мере раскрывает здесь жанровое задание «надписи» — альбомный лист превращается в подобие «памятника» (в данном случае — дружеских отношений автора и адресата), благодаря чему возникает оксюморонное сочетание: то, что казалось кратким и непрочным (лист бумаги), становится воплощением единственно устойчивого и дарующего надежду, потому что хранит строки, продиктованные искренней дружбой.

Лит.: 1) Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1964. — С. 136–138; 2) Миллер О. В. В альбом Д. Ф. Ивановой // ЛЭ. — С. 75; 3) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 453.

«В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ NN» (1829)

Автограф хранится в ИРЛИ, тетрадь III. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого, т. 1, с. 27. Дружеский стихотворный экспромт, адресат которого точно не установлен. Двойной инициал NN позволяет сделать предположение, что ст. может быть адресовано М. И. Сабурову, другу Л. по Московскому университетскому благородному пансиону (см. ст. «Посвящение. N. N.» («Вот, друг, плоды небрежной музы…», 1829), где имеет позднейшая приписка: «При случае ссоры с Сабуровым», «К N. N.» («Ты не хотел! но скоро волю рока», 1829), где Л. позже сделал резкую приписку: «Воспоминания об ней (дружбе) совсем не веселы. — Я сам не знаю, отчего так дорожил им»).

В ст. создается образ легкомысленного молодого повесы, любителя шумных пиров и охотника за женскими сердцами («Учись быть счастливым на разные манеры / И продолжай беспечно пировать / Под сенью Марса и Венеры» [I; 15]). Упоминание бога войны Марса делает отсылку к военной службе, но тогда это противоречит фактам биографии Сабурова, потому что в 1829 г. он еще был учеником Пансиона.

Лит.: 1) Чистова И. С. «В день рождение» // ЛЭ. — С. 75

«В ИЗБУШКЕ ПОЗДНЕЮ ПОРОЮ…»

см. «Баллада»

«В МИНУТУ ЖИЗНИ ТРУДНУЮ…»

см. «Молитва»

«В НЕВЕРНЫЙ ЧАС, МЕЖ ДНЕМ И ТЕМНОТОЙ…»

см. «Наполеон» (Дума)

«В СТАРИННЫ ГОДЫ ЖИЛИ-БЫЛИ…» (1830).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. VI. Впервые опубликовано в Соч. под ред. Висковатова, т. 1, 1889, с. 85. Ст. не закончено. По предположению Б. М. Эйхенбаума, это перевод. Рассматривается как начало баллады. По мнению Л. М. Аринштейна, «Л. намеревался обработать распространенный в мировой романтической поэзии мотив о двух рыцарях, один из которых изменил обету дружбы» [2]. В ст. идет речь о рыцарях-крестоносцах, не раз ходивших в Сион для освобождения Святой Земли. Позже зачин неоконченной баллады Л. в незначительно измененном виде использовал в сказке «Незабудка», которая, по справедливому замечанию Л. М. Аринштейна, отличается от раннего произведения «не только темой, поэтическим настроением, но и ритмико-интонационной структурой» [2]. Как считает М. К. Азадовский, с 1830 года начинается отказ Л. от романтической баллады. В 1833–1834 гг. Л. создает пародию «Он был в краю святом…» на балладу Жуковского «Старый рыцарь» (1832).

История крестовых походов была привлекательна для романтиков. В 1825 г. в цикле «Рассказы крестоносцев» было опубликовано 2 романа Вальтера Скотта «Обрученная» и «Талисман». По воспоминаниям А. П. Шан-Гирея, «поэтические произведения Вальтера Скотта» входили в круг лермонтовского чтения.

– 44. – С. 248–249; 2) Аринштейн Л. М. «В старинны годы жили-были…» // ЛЭ. – С. 76; 3) Гаркави А. М. Заметки о М. Ю. Лермонтове // Уч. зап. Калинингр. пед. ин-та, 1959, Вып. 6. – С. 277; 4) Федоров А. Творчество Лермонтова и западные литературы // ЛН., т. 43–44. — С. 226; 5)Шан-Гирей А. П. Воспоминания // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях своременников. — М.: Худ. лит., 1972. – С. 35; 6) Эйхенбаум Б. М. Комментарии // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. — М.–Л.: «Academia», 1935. — Т. 1. – С. 441.

Л. Е. Иванова

«ВАЛЕРИК» (1840–1841?)

70, 200–205 в альманахе «Утренняя заря» на 1843 год (стр. 66–78). В автографе ст. не имеет заглавия. Но в копии из архива Самарина (так же, как и в других имеющихся копиях) и в «Утренней заре» оно озаглавлено «Валерик». Список Ю. Ф. Самарина ближе к тексту «Утренней зари», чем к черновому автографу. Наличие в нем разночтений: в стихах 89, 139–140 и др. и вычеркнутых в автографе 11 стихов, следовавших после стиха 175, позволяет предполагать, что этот список был сделан с более поздней редакции (возможно, с той же, которая легла в основу текста «Утренней зари»). Вопрос о времени создания ст. является дискуссионным: в альманахе «Утренняя заря» оно было датировано 1841 г., во всех последующих изданиях произведений поэта, вплоть до 1887 г., указывалась эта дата.

В марте 1887 г. профессор Дерптского университета П. А. Висковатый, выступая в печати по поводу выхода 6-го издания сочинений Л. (СПб,, 1887), указал, что «Валерик» неверно помечен 1841 годом, ст. создано в 1840-м г.. Эта же мысль высказывалась биографом поэта в нескольких публикациях [4].

К 50-летию со дня гибели поэта было подготовлено издание сочинений Л. (1891) под редакцией Висковатого, в котором закрепилась эта дата, официально признанная в лермонтоведении сегодня.

Название ст. связано с рекой Валерик или Вайрик — правым притоком Сунжи, впадающей в Терек; река берет начало в горе Булойлам в Малой Чечне, затем течет по равнине. В 40-х годах XIX в. по обоим берегам Валерика были разбросаны селения чеченцев, разоренные впоследствии частыми битвами.

Валерик в переводе — «речка смерти» (название ее в чеченском языке этимологизируется из первоначального Валеран хи — «смерти река», путем закономерных превращений — Валериг, Валерик), что было известно Лермонтову и его современникам от местных жителей. Ю. Ф. Самарин получил это ст. от кн. И. Голицына, который привез рукопись с Кавказа [16].

«Лермонтов» писал: «Положение на Кавказе складывалось в это время неблагоприятно для царских войск. Вождь горцев Шамиль сумел сплотить разрозненные горские народы, и его армия стала грозной силой <…> Для усмирения горцев был создан экспедиционный отряд под командованием генерала Галафеева, к которому и прикомандирован был поручик Лермонтов. Лермонтов выехал в крепость Грозную, в отряд Галафеева. <…> 6 июля 1840 года на рассвете раздался «генерал-марш», затем команда «по возам», наконец сыграли сбор, и отряд Галафеева двинулся в поход на Малую Чечню. Как только отряд вступал в лес, начиналась перестрелка. Горцы обычно наседали на арьергард. Тогда отряд останавливался, выдвигали на передовую позицию орудия, давали несколько картечных залпов и двигались дальше. <…> Отряд Галафеева прошел через Чах-Кери, Урус-Мартон, деревню Гехи, подошел к реке Валерик. Здесь произошел крупнейший за всю кампанию бой с горцами. Бой был жестокий, горцы отчаянно сопротивлялись» [6; 233].

Л. находился все время в самом центре боя и проявил исключительную храбрость. Генерал Галафеев, представляя Л. к награде, писал: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» [5; 393].

Л. запечатлел кровопролитное сражение не только в ст. «Валерик», но и акварелях — «Эпизод из сражения при Валерике 11 июля 1840 года» (рисунок поэта раскрасил художник Г. Г. Гагарин) и «При Валерике 12 июля (похороны убитых в сражении) » [5; 401]. Поэт вспоминает о Валерикском бое в письме к другу А. А. Лопухину: «У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду.

Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте <…>. Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные…» [VI; 455]. В этом же письме читаем: «Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными…» [VI; 456].

Публицист и историк Ю. Ф. Самарин, встретившийся с Л. у Д. Г. Розена (однополчанина Л. по лейб-гвардии Гусарскому полку) в Москве (встреча, состоялась, по-видимому, 30–31 января — в начале февраля 1841 года [9; 602]), вспоминал о том, как поэт рассказывал ему о событиях при Валерике: «Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Голос его дрожал, он был готов прослезиться. <…> В этом разговоре он был виден весь» [9; 382].

«Валерике» особенностей произведений нескольких жанров подчеркивалось неоднократно. Е. Н. Пульхритудова отмечала: « «Валерик» часто рассматривают как поэтический рассказ о «картинах военной жизни», однако его содержание и жанровая структура сложнее, чем документальный стихотворный очерк. <…> Жанровая структура произведения обусловлена редким для того времени сочетанием батальной и любовной лирики. В «Валерике» ощутима связь с традициями романтического нравоописания. В то же время это трансформация жанра дружеского послания, это исповедь героя-повествователя перед любимой женщиной» [14; 78]. В обобщениях, сделанных в последнее десятилетие, читаем: «По форме своей ‘‘Валерик’’ — любовное послание, включающее и охватывающее, однако, стихотворную повесть или стихотворный рассказ. Первая и последняя части выдержаны в духе типичного любовного послания, в котором патетика и серьезность искреннего признания несколько снижены условностью жанра и ироничностью тона» [8; 189]. На наш взгляд, справедливо мнение, что послание и драматическое батальное описание в поэтической форме образовали в «Валерике» «неделимый художественный синтез» [17; 76], который оказался способен передать идейную задачу поэта.

Обращение к женщине, с которого начинается и которым завершается ст., позволяет читателю войти в откровенный, полный задушевной простоты разговор очень близких друг другу людей, которых объединяет прошлое:

.. Страницы прошлого читая,

Теперь остынувшим умом,

Монолог лирического героя полон грустных сомнений: «Да и при том что пользы верить / Тому, чего уж больше нет?», разочарований: «Душою мы друг другу чужды, / Да вряд ли есть родство души..» [II; 166], понимания того, что время безжалостно, и надежды: «Безумно ждать любви заочной? / В наш век все чувства лишь на срок…» и совершенно обезоруживающего признания:

.. Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог! [II; 166]

Долгая любовь, «страдания и тревога», «бесплодное раскаянье», «холодное размышленье» приводят лирического героя к осознанию того, что чувство к женщине, с которой он мысленно беседует, — его «наказанье», его «крест», который он несет «без роптанья» и даже находит в себе силы иронично улыбнуться:

…Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.

Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили… [II; 166–167]

Исследователи лирики Л. неоднократно пытались указать имя адресата «Валерика». Чаще всего называлось имя Варвары Александровны Лопухиной [14; 78]. В работах, созданных в последнее десятилетие, называется ее же имя: «Ей (Вареньке Лопухиной — Г. Б.) посвящены такие замечательные произведения, как «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», 1837), «Валерик» (1840), возможно, «Ребенку» (1840), косвенно — «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841)» [7; 13].

В то же время попытки персонифицировать женщину, к которой обращается лирический герой, приводят исследователей к противоположным выводам: «Интенсивная автобиографичность лермонтовских созданий подталкивает нас к мысли о реальном прототипе, не названном по имени, без примет внятной конкретизации одной из многочисленных возлюбленных поэта. Наталью Иванову, Екатерину Сушкову, Варвару Лопухину, Марию Щербатову, Александру Смирнову-Россет, то есть всех тех, о ком мы знаем, кто тем или иным образом с женской стороны соприкасался с Лермонтовым в качестве предмета притяжения, из списка вероятных фигурантов ‘‘Валерика’’ следует исключить в силу несовпадения сообщаемых в тексте сведений с реальными фактами их контактов с поэтом» [13; 111]. Возможность точных соответствий между фактами биографии поэта и отражением их в лирике очень невелика, поскольку «истинная поэзия автобиографична лишь в отправной точке, дальше она свободна в своих обобщениях» [12; 52]. И все же именно В. А. Лопухина оставалась самой глубокой и сильной сердечной привязанностью поэта, о чем свидетельствуют неизменные упоминания о ней в письмах А. А. Лопухину и М. А. Лопухиной, воспоминания А. П. Шан-Гирея и Е. Г. Быховец [9; 37–38, 447]. Об этом свидетельствует и еще один факт.

«Демона» с посвящением, в котором называет ее «забывчивым, но незабвенным другом». Посвящение написано так, что настоящий смысл его поймут только два человека — он и она, но чувства, о которых говорит поэт, — усталость души, многолетняя тоска, грусть по чему-то несбывшемуся, и интонации, с которыми он об этом говорит, — указывают на то, что адресат «Валерика» и посвящения в редакции «Демона» 1838 г. — одно и то же лицо.

Основная часть ст. — повествование автора об армейском быте («Кругом белеются палатки; / Казачьи тощие лошадки / Стоят рядком, повеся нос; / У медных пушек спит прислуга…» [II; 167]), солдатский разговор о событиях кавказской войны («Как при Ермолове ходили / В Чечню, в Аварию, к горам; / Как там дрались, как мы их били, / Как доставалося и нам…» [II; 168]), авторские наблюдения («А вот кружком сидят другие. / Люблю я цвет их желтых лиц, / Подобный цвету наговиц, / Их шапки, рукава худые, / Их темный и лукавый взор / И их гортанный разговор» [II; 168]), рассказ об «удалых сшибках», перестрелках и «жестоком бое» под Гихами («Из гор Ичкерии далекой / Уже в Чечню на братний зов / Толпы стекались удальцов..» [II; 169]).

Описание Валерикского сражения в ст. Л. и в «Журнале военных действий» показывает, как точно, вплоть до отдельных деталей, воспроизводил Л. картину боя. Еще В. Г. Белинский отмечал, что «Валерик» «отличается <…> стальною прозаичностью выражения, которая составляет отличительный характер поэзии Л., и которой причина заключалась в его мощной способности смотреть прямыми глазами на всякую истину, на всякое чувство» [1; 345].

.. И два часа в струях потока


Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна

По мнению В. А. Мануйлова, в «Валерике» Л. закрепил и углубил художественные открытия «Бородина», «окончательно отказался от панорамного изображения боя с высоты командного пункта» [10; 148], что было характерно для од XVIII века и даже «Полтавы» Пушкина.<…> Лермонтов показал бой с точки зрения одного из многих его участников, и эта позиция открыла новые художественные возможности для правдивого, реалистического и психологически мотивированного изображения войны» [10; 148]. Каждая деталь батальной части «Валерика»: красная от крови вода реки, «две ранки» на груди умирающего, капающие с солдатских, «покрытых пылью ресниц» слезы, последние слова — «Спасите, братцы…» — показывает трагизм происходящего, беспощадную правду войны. Драматизм лирической ситуации усилен простотой выражения, «намеренно неукрашенной, прозаизированной, «безыскусной» речью», — отмечает В. Э. Вацуро [3; 617]. Война страшна своей обыденностью, когда смерть становится привычным делом. Рассказав о том, как «мало стоит на войне человеческая жизнь»[12; 60], Л. задает главный, великий и вечный вопрос:

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!… небо ясно,

Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»[II; 171]

Лермонтовский вопрос — больше, чем осуждение войны, это осуждение всякой вражды между людьми. ««Валерик» — первое во всемирной литературе явление того особенного русского взгляда на войну, который так бесконечно углубил Л.

Толстой. Из этого горчичного зерна выросло исполинское древо «Войны и мира»», — так оценил значение ст. поэта Д. С. Мережковский [11; 378]. Лермонтовское «Зачем?» наполняется «глубочайшим социально-философским и художественно эстетическим содержанием» и подхватывается «выдающимися русскими писателями II половины XIX века, прежде всего Ф. Достоевским и Л. Толстым», — продолжает мысль Мережковского Б. Т. Удодов [15; 196].

— грядой «вечно гордых и спокойных гор», пылающим «лазурно-ярким сводом небес»,«широкой тенью/ Чинар иль виноградных лоз», сверкающим «главой остроконечной» Казбеком. Название реки — Валерик — вырастает в заключительной части произведения в красноречивую метафору, в скорбное историческое обобщение, — в предвидение долгой и изнурительной кавказской войны, о которой свидетельствует взгляд собеседника автора: «А много горцы потеряли?-/ «Как знать?- зачем вы не считали!»-/ «Да! будет, — кто- то тут сказал, —/ Им в память этот день кровавый!/ Чеченец посмотрел лукаво/ И головою покачал…» [II; 171]. Д. Е. Максимов дал такую оценку авторской позиции в «Валерике»: «Автор послания, каким он показан в «Валерике», <…> выступает как независимый и отнюдь не примиренный со злом мыслитель… <…> Идейную суть «Валерика» следует видеть в скорбном и в основе своей отрицательном отношении к войне со всеми ее античеловеческими проявлениями» [10; 226].

Лит.: 1) Белинский В. Г. Утренняя заря, альманах на 1843 год // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти томах. — Т. 5. Статьи, рецензии и заметки, апрель 1842 — ноябрь 1843. — М.: Худ. лит., 1979. — С. 345; 2) Бойко С. А. К вопросу о датировке стихотворения М. Ю. Лермонтова «Валерик» // Тарханский вестник. Вып. 20. М. Ю. Лермонтов в русской культуре XIX-XXI веков. Материалы научно-практической конференции 27–28 июля 2006 г., 2007. — С. 126–132; 3) Вацуро В. Э. Лермонтов Михаил Юрьевич // Вацуро В. Э. О Лермонтове. Работы разных лет. — М.: Новое издательство, 2008. — С. 601–614; 4) Висковатый П. А. Кому принадлежит право на издания сочинений Лермонтова? // Новости и биржевая газета, 1887. — 25 марта. № 82. — С. 2; Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов в действующей армии генерала Галафеева во время экспедиции в Малую Чечню в 1840 году // Русская старина, 1884. №1. — С. 83–93; Висковатый П. А. Река смерти (Эпизод из кавказской жизни М. Ю. Лермонтова // Исторический вестник, 1855. №3. — С. 1–11; 5) Захаров В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. — М.: «Русская панорама», 2003. — 704 с.; 6) Иванов С. В. Лермонтов. М.: Ф-ка юношеской книги изд-ва ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1938. — 452 с.; 7) Кормилов С. И. Лермонтов как феномен русской культуры //Михаил Лермонтов. Стихотворения. — М., 2007. — С. 5–44; 8) Коровин В. И. М. Ю. Лермонтов // История русской литературы XIX века. В 3-х ч. Ч. 2. (1840–1860 годы). — М., 2005. — С. 189; 9) М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: «Худ. лит», 1989. — 672 с.; 10) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — Л., 1959. 326 с.; 11) Мануйлов В. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Биография писателя. — Л.: «Просвещение», 1976. — 176 с.; 12) Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // М. Ю. Лермонтов. Pro et kontra. — СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2002. — С. 348–386; 13) Наровчатов С. С. Лирика Лермонтова. Заметки поэта. — М.: Худ. лит., 1964. — 130 с.; 14) Очман А. В. «Валерик» М. Ю. Лермонтова: время и обстоятельства создания. Версия // Лермонтовские чтения–2008. СПб.: СПбГУ, 2009. — С. 97–117; 15) Пульхритудова Е. М. «Валерик» // ЛЭ. — С. 78–79; 16) Соч. Ю. Ф. Самарина, т. 12, M., 1911, — С. 78; 17) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1973. — С. 148, 196, 624, 662; 18) Хазан В. И. К проблеме жанрового своеобразия стихотворения М. Ю. Лермонтова «Валерик» // Филологические науки, 1986. — №2 (152). Научные доклады высшей школы. — С. 74–77.

Г. Б. Буяновa

«ВЕСЕЛЫЙ ЧАС» (1829).

Автограф беловой хранится в ИРЛИ. Оп. 1. Тетрадь II, л. 4–5. Впервые данное произведение опубликовано в Сочинениях Л., первом полном издании под ред. П. А. Висковатова в шести томах (1889. — Т. 1. — С. 24–25).

Юношеское ст. Л. проникнуто анакреонтическими мотивами песен П. Ж. Беранже, известие об аресте которого было опубликовано в «Северной пчеле» 20 декабря, в «Journal de St. Petersbourg» 18 и 27 декабря 1828 г. и, вероятно, явилось поводом к созданию данного произведения.

Оптимистический пафос ст. мог быть порожден не только мотивами песен самого французского поэта, но и подробностями его первого пребывания в тюрьме в 1821 г., которые были изложены в ст. П. А. Вяземского [1], утверждавшего, что этот «едва ли не первый поэт Франции» «там живет припеваючи, и многие из песен его, писанных под затворами тюремными, так же свободны и милы, как и прежние» [1; 63-1, 64], и с которыми Л. мог быть знаком. Авторским пометкам Беранже «Написано в тюрьме „Сент-Пелажи“» созвучен и Л. подзаголовок «Стихи в оригинале найдены во Франции на стенах одной государственной темницы», что вместе с ритмической стилизацией и многоточием в заключительной строфе, заменяющим 4 строки, долгое время позволяло считать данное ст. Л. переводом неустановленного подлинника.

«хлеб черствый», «вода гнилая, «стол шаткий» и др.). Его повышенная эмоциональность, порождаемая во многом влиянием эстетики романтизма, и веселость персонажа передаются через обилие восклицательных конструкций и обращение к «любезным друзьям», которых подбадривает неунывающий затворник. Даже «в углу темницы», в соседстве с крысами поэт не утрачивает самого главного — внутренней свободы, лишить которой не может ни одна тюрьма

Пишу стихи углем,
Браню кого придется,
Хвалю кого хочу,

Что так мне удается! [I; 18]

Авторская мысль о том, что именно дух определяет счастье человека, реализующаяся в последней строфе, становится моралью всего поэтического произведения.

Лит. 1) П. А. Вяземский «Письмо из Парижа» Моск. телеграф, 1826, ч. 12, отд. 2, — С. 51–66; 2) Иванова Т. А. Юность Лермонтова. — М. Сов. писатель, 1957. — С. 89–90; 3) Любович Н. А. «Веселый час» ЛН. — Т. 58. — С. 373–377.

Т. М. Фадеева

«ВЕСНА» («КОГДА ВЕСНОЙ РАЗБИТЫЙ ЛЕД...) (1830).

Автограф неизв. Копии хранятся в ИРЛИ, тетр. XX; оп. 2, № 41 (тетр. из собр. А. А. Краевского). Впервые опубликовано: «Атеней», 1830, ч. 4, с. 113.

Дебют Л. в печати. В журнале «Атеней» (цензурное разрешение от 10 мая 1830), ст. помещено за подписью «L». 1830– 1831 гг. ст. датируется в Описании рукописей Пушкинского дома [1; 108]. Есть другой источник, в котором указывается, что «Весна» была написана в конце лета — начале осени 1830 г.

Это — «Записка» Е. А. Сушковой [3]. «В конце лета или в начале осени 1830 года, по возвращении из Середникова в Москву, в небольшой компании молодежи Л. предложил забавную игру: охарактеризовать в стихах каждого из присутствующих.

Обратившись к Сушковой, он процитировал четыре строчки из Пушкина. Сушкова упрекнула поэта в том, что он ничего «не потрудился выдумать сам» [3; 123]. Л. пообещал «сказать всю правду» [3; 124] на следующий день. Рано утром Сушковой подали обыкновенную серенькую бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с надписью: «Ей, правда». Встретившись затем с Сушковой, Л. «непременно добивался сознания» [3; 124], что ст. эти ей неприятны. «Отчего же, — сказала я, — это неоспоримая правда» [3; 124]. Итак, Л. прислал Сушковой листок со ст. «Весна» в конце лета или в начале осени 1830 года. Цензурное разрешение на номер журнала, в котором оно было опубликовано, дано 10 мая того же года. Исходя из этого Андреев-Кривич [4; 77] приходит к выводу: поэт просто переписал старое ст., подходящее к обстоятельствам.

— М.–Л.: АН СССР, 1953. — 108 с.; 2) «Атеней». Журнал наук, искусств и изящной словесности. М: Павлов, 1830, — С. 113; 3) Сушкова Е. А. Записки (1812–1841). — Л.: Academia, 1928. — С. 123–124; 4) Андреев-Кривич С. А.. Всеведенье поэта. — М.: Советская Россия, 1978. — С. 77.

С. В. Гузина

«ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ» («Скажи мне, ветка Палестины…») (1837)

Автограф неизв. Список хранится ИРЛИ, тетр. XV; под загл. зачеркнуто: «Посвящается А. М-ву». Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1839, т. 3, отд. III.

Ст. «Ветка Палестины» предстает одним из самых насыщенных пушкинскими реминисценциями, причем, в отличие от ранней лирики Л., они настолько органично и плотно врастают в самые разные слои текста, что формируют своего рода «пушкинскую амальгаму»: от ритмической структуры и строфической / синтаксической композиции («кальки» пушкинского ст. «Цветок»: «Цветок засохший, безуханный, / Забытый в книге вижу я; / И вот уже мечтою странной / Душа наполнилась моя…» [8; III(кн. 1); 137]) до узнаваемых персонажей и мотивов («Жил на свете рыцарь бедный…», «Бахчисарайский фонтан»), словно бы невольно подсказанных поэтической памятью «цитат» («Прозрачный сумрак…» последней строфы, унаследованный Л. от пушкинского вступления к «Медному всаднику»). Эта «пушкинская» основа, безусловно ассоциировавшаяся в творческом сознании Л. с абсолютной гармонией, проникает и в глубину ритмико-интонационной структуры: четко выдержанный четырехстопный ямб (к тому же в значительном количестве стихов полноударный), классическая «правильность» которого, уже несколько архаичная для русской поэзии конца 1830-х — нач. 1840-х гг., поддерживалась столь же четко выдержанным фонетическим жестом — постоянно повторяемым переходом с раскатистого «р» к мягкому плавному «л» в различных звуковых сочетаниях («Где ты росла…»; «Ты украшением была…»; «Ночной ли ветр в горах Ливана…»; «Широколиственной главой…» и мн. др.).

— полноты, завершенности, гармонической уравновешенности всех возможных формальных элементов. Вопросы, в изобилии присутствующие в семи строфах из девяти, тем не менее выстроены т. о., что лишь способствуют этому ощущению равновесия и полноты: и благодаря многократному параллелизму («Где ты росла, где ты цвета, / Каких холмов, какой долины…» и др.), и благодаря размеренно-четкой строфической композиции, в свою очередь столь же четко оформляющей лирический сюжет, пространственно-временную и субъектно-объектную структуру текста. Четыре части ст. почти равны по длительности: три строфы — вопрошания, связанные с той памятью, что несет в себе «ветка»; две строфы — судьба пальмы; две — размышления о том загадочном человеке, что привез ветку в иной, далекий от ее родины край, и наконец, последние две строфы — явление самого образа ветки, не видимого до той поры и представавшего лишь в цепочке воспоминаний. Цепочки вопросов в каждой из частей («где…росла?», «у вод ли…?», «молитву ль тихую читали / Иль пели песни старины..?», «И пальма та жива ль поныне..?», «Или в разлуке безотрадной / Она увяла..?» и др.) строятся на основе т. н. «принципа исчерпывающего деления», по мысли Л. В. Пумпянского [см.: 7; 210–219], генетически связанного с рационалистической поэтикой XVIII в. и предполагающего развитие образа на основе логики «перечисления» всех возможных его форм и обличий (где могла расти «ветка Палестины» — у вод Иордана или в Ливанских горах; кто мог принести ее — горестный скиталец или «Божьей рати лучший воин…» и т. п.).

Стихотворение «Ветка Палистины». Список рукой Е. А. Верещагиной. НИОР РГБ

— совершенство структуры — в итоге делает несомненным то духовное откровение, которое становится главной движущей силой в развитии поэтической мысли. Ст. занимает особое место в ряду духовно-философских произведений поэта последних лет его жизни: наряду со ст. «Молитва» («В минуту жизни трудную…» и «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…» и др., оно свидетельствовало о важнейшем для лирического героя Л. духовном опыте — живого, свободного от мистико-фантастической образности и романтических оппозиций («земное»/»небесное», с устоявшимся набором ценностно-иерархических характеристик) ощущения небесного как непосредственно предстоящего, как несомненной и абсолютно ясной реальности. «Спокойствие» и выверенность ритмико-интонационного, фонетического, образного «рисунка» оказывается для этого особенно важна: как свидетельство очевидности этого опыта. Три «вопрошающие» части поэтического монолога здесь — путь к постижению того, что есть безусловная реальность; не случайно в последней, четвертой части, вопросы исчезают; не случайно сам образ «ветки Палестины» описывается лишь в двух последних строфах, где она является как незыблемо стоящая на грани земли и небес вертикаль («Страж Ерусалима, / Святыни верный часовой…»), вписанная в абсолютный круг Божественной полноты и совершенства: «Прозрачный сумрак, луч лампады, / Кивот и крест, символ святой… / Все полно мира и отрады / Вокруг тебя и над тобой» [II; 88]. Так происходит «процесс “преображения” одного мира в другой, изживание экзистенциальной драмы» [2; 114].

«увяла», но в этом увядании, в «уходе» от земной жизни обрела истинный смысл своего существования — как бы «смертию смерть поправ». В отличие даже от пушкинского «Цветка» — символа, пробуждающего память о прошлом («И вот уже мечтою странной / Душа наполнилась моя…»), «ветка Палестины» у Л. ведет не только к прошлому, но к будущему, а по сути — к тому особому состоянию бытия, в котором преодолевается иллюзия временной разделенности и достигается истинная, предначальная полнота существования.

Споры исследователей вызывала датировка ст.: в прижизенном издании был указан 1836 г.; А. Н. Муравьев, которому Л. посвятил его, в мемуарах «Знакомство с русскими поэтами» называл конец февраля 1837 г., а в книге «Описания предметов древности…» — 1836 г. [см.: 4; 84]. Первоначально в рукописи, подготовленной для набора текста в «Отечественных записках», была помета Л. «Посвящается А. М.» <А. Н. Муравьеву>, которую поэт зачеркнул — по-видимому, не желая делать предметом интереса публики свои дружеские отношения с Муравьевым (по мнению исследователей, дружба с Муравьевым и знакомство с его сочинениями отразились в нескольких ст. Л.: «Это случилось в последние годы могучего Рима…», «Оставленная пустынь предо мной…» [6; 58–61], [9; 131–135]). По свидетельству Э. А. Шан-Гирей, пальмовая ветка была привезена Муравьевым из его путешествия к Святым местам и подарена Л. Поэт бережно хранил ее.

–44. — С. 701; 2) Зырянов О. В. Русская классическая словесность в этноконфессиональной перспективе: учебное пособие. — Екатеринбург, 2013; 3) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М., 1973. — С. 122–126; 4) Коровин В. И. Ветка Палестины // ЛЭ. — С. 84–85; 5) Ломинадзе С. На фоне гармонии (Лермонтов) // Типология стилевого развития нового времени. Теория литературных стилей. — М., 1976. — С. 344–345; 6) Миллер О. В. Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима…» (литературные источники и датировка) // Русская литература. — СПб., 1998. № 1. — С. 58–61; 7) Пумпянский Л. В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пумпянский Л. В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. — М., 2000. — С. 210–219; 8) Пушкин А. С. Цветок: («Цветок засохший, безуханный…») // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 5, Поэмы, 1825–1833. — 1948. — С. 81–93; 9) Сакулин П. Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок Лермонтову. — Пг., 1914. С. 47–48; 9) Сафатова Е. Ю. «Ветка Палестины» М. Ю. Лермонтова и мотив почитания пальмы в «Путешествии к Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева // М. Ю. Лермонтов: художественная картина мира. — Томск, 2008. С. 94–102; 11) Ходанен Л. А. М. Ю. Лермонтов и А. Н. Муравьев: стихотворение «Оставленная пустынь предо мной…» // Лермонтовские чтения — 2010. — СПб., 2011. С. 131–135; 12) Эйхенбаум Б. М. О поэзии. — Л., 1969. С. 383–385.

Т. А. Алпатова

«ВЕЧЕР» («КОГДА САДИТСЯ АЛЫЙ ДЕНЬ…») (1830– 1831).

Автограф неизв. Копия хранятся в ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано: «Северный вестник», 1889, № 1, отд. I, с. 15–16.

Ст. медитативно-элегического содержания, лирическая композиция строится на сопоставлении поэтического пейзажа и эмоционального состояния лирического героя («Когда садится алый день / За синий край земли, / Когда туман встает, и тень / Скрывает все вдали, / Тогда я мыслю в тишине / Про вечность и любовь, / И чей-то голос шепчет мне: / Не будешь счастлив вновь»; [I; 308]). Подобный прием «пейзажа души» соотносится с сентиментально-предромантической элегической традицией, прежде всего В. А. Жуковского.

— С. 85; 2) Рубанович А. Л. Проблемы мастерства Лермонтова-поэта. — Иркутск: Изд-во Иркутского Гос. ун-та, 1963. — С. 143; 3) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежски государственный университет, 1973. — С. 186.

«ВЕЧЕР ПОСЛЕ ДОЖДЯ» (1830).

Юношеское ст. Л., написанное в жанре элегии, живописная пейзажная зарисовка. Автограф хранится в ИРЛИ, тетрадь VI; копия — там же, тетрадь XX. Впервые опубликовано в 1891 г. в «Северном вестнике», №8, с. 5–6. Лирический герой смотрит на сад после дождя, на заходящее солнце («уж гаснет небосклон», «прощальный луч»). Его взгляд скользит снизу вверх: колонны дома, купола и крест церкви, небо. Внимание героя привлекает сломленный ветром и дождем красивый цветок. Он прорисован детально: Как будто перл, покинутый восток, / На нем вода блистаючи дожит, / Главу свою склонивши, он стоит» [I; 101]. Л. использует развернутое сравнение: цветок — девушка «в печали роковой», капли дождя — слезы, которые она льет. Ст. богато эпитетами: «прощальный луч», «мрачные тучи», сравнениями: окантовка туч сравнивается со змеей (И мрачных туч огнистые края / Рисуются на небе как змея [I; 101]), метафорами («гаснет небосклон»). Красота природы, по мысли Лермонтова, одушевлена. Ст., по-видимому, написано в Середниково.

Лит.: Аринштейн Л. М. «Вечер после дождя» //ЛЭ. — С. 85.

«ВЗЛЕЛЕЯННЫЙ НА ЛОНЕ ВДОХНОВЕНЬЯ…»

«К другу»

«ВИД ГОР ИЗ СТЕПЕЙ КОЗЛОВА» (1838).

Автограф неизв. Впервые опубликовано: сб. «Вчера и сегодня», 1846, кн. 2, с. 153–54. Датируется 1838 г. по времени пребывания Л. в Гродненском гусарском полку, где он встречался с Н. А. Краснокутским (конец февр. — конец апр. 1838 г.).

Ст. представляет собой перевод Л. одного из «Крымских сонетов» (1825) А. Мицкевича (сонет V: «Widok gor ze stepow Kozlowa»). Город Козлов (Гезлев) — старинное название Евпатории.

переводом И. И. Козлова «Вид гор из степей Козловских» (впервые опубликован: «Альбом северных муз. Альманах на 1828 год», с. 344–345).

Исследователи отмечали, что перевод Л. перекликается со ст. Козлова даже некоторыми неточностями — перевод польского «luna» (зарево) как «луна»; в результате чего у обоих поэтов изменился характер пейзажа: у Мицкевича — сумерки, у Л. и Козлова — ночь.

«Крымских сонетов» А. Мицкевича // Адам Мицкевич. К 100-летию со дня смерти. — М.: АН СССР, 1956. — С. 95–96; 2) Ланда С. С. [Примеч.] // Мицкевич А. Сонеты. — Л.: Советский писатель, 1976. — С. 323–324; 3) Мотовилов Н. Н. Вид гор из степей Козлова // ЛЭ. — С. 85–86; 4) Найдич Э. Э. Лермонтов и Пушкин. К вопросу об эволюции творчества Лермонтова в 1834–1837 гг. // М. Ю. Лермонтов. Вопросы жизни и творчества. — Орджоникидзе: Орджоникидзевское кн. изд-во, 1963. — С. 98–99; 5) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 490–491; 6) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Наука, 1967. — С. 263–64; 7) Федотов О. И. Лермонтов — переводчик сонета Адама Мицкевича «Вид гор из степей Козловских» // М. Ю. Лермонтов: проблемы изучения и преподавания. — Ставрополь: Изд-во Ставропольского ГУ, 1997. — Вып. 4. — С. 30–41; 8) Шувалов С. В. Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии // Венок М. Ю. Лермонтову. — М.; Пг.: Издание Т-ва «В. В. Думнов, Наследники Бр. Салаевых», 1914. — С. 340–341; 9) Эйхенбаум Б. М. <Комментарий> // Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 5 т. — М.; Л.: Academia, 1935. Т. 2. — С. 239–240; 10) Borsukiewicz Y. Lermontov a Mickiewicz // O wzajemnych powiazaniach literackich polsko-rosyjskich, Wroclaw — Warsz. — Krakow, 1969, — С. 117–23.

Т. А. Алпатова

«ВИДЕНИЕ» («Я ВИДЕЛ ЮНОШУ — ОН БЫЛ ВЕРХОМ…») (1831)

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. XI. Впервые опубликовано: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений: В 5 т. / Ред. текста, коммент. и предисл. Б. М. Эйхенбаума; подгот. текстов Б. М. Эйхенбаума и К. И. Халабаева. — М.; Л, 1935. Т. 1. — С. 200–202 (как отд. произв.) ; до этого включалось в текст драмы «Странный человек».

Ст. Л. было вольным переложением ст. «Сон» («The Dream», 1816) Дж. Байрона. Из автобиографических заметок поэта известно, что на него большое впечатление произвела книга Т. Мура, о чем свидетельствует общий эмоциональный тон, сходство отдельных сюжетных и композиционных элементов. Незадолго до написания «Видения» Л. намеревался перевести «Сон». Сильное впечатление произвела на него книга Т. Мура «Жизнь и письма лорда Байрона» (1830). Созвучные настроения нашел Л. и в ст. «Сон», о котором Мур писал, что оно стоило автору «…много слез во время писания, будучи действительно самой мрачной и самой живописной историей странствующей жизни, которая когда-либо выходила из-под пера и из сердца человеческого» [7].

«Сон»).

подчинено необычной «логике», зависящей от эмоциональных переживаний лирического «Я», и потому «координаты» представленной ситуации могут причудливо смещаться. Изображение героев также подчиняется общему эмоциональному тону, и оттого они кажутся таинственными, сущность их взаимоотношений лишь угадывается, не проясняясь до конца.

Эти жанровые особенности лермонтовского ст. проявились прежде всего в его композиции (причудливое сочетание трех смысловых частей: изображение бешеной скачки юноши — его приход в дом, где когда-то ждала любовь, — и наконец, ситуация последнего объяснения перед разлукой). Эти переходы маркируются замечаниями («И вот уж он на берегу другом…»; «Мой сон переменился невзначай…»; [I; 204–205]). Само подчеркнуто эмоциональное изображение «юноши» — своеобразного «ролевого» лирического «Я», также мотивировано логикой сновидческого «остранения» образа, в котором угадываются автобиографические черты, но это — своего рода «двойник» автора, видимый им со стороны и потому таинственный («…жарко/ Пылали смуглые его ланиты, / И черный взор искал чего-то все / В туманном отдаленьи — темно, смутно / Являлося минувшее ему — / Призрак остерегающий, который / Пугает сердце страшным предсказаньем. / Но верил он — одной своей любви…»; [I; 203]).

Не менее сложна временная структура ст., строящаяся на причудливом сочетании глаголов настоящего и прошедшего времени, функционально связанном с ощущением нарушения привычных логических причинно-следственных связей, их смещением благодаря особой логике сна («Я видел юношу…»; «Он мчится…»; «Плывет могучий конь…»; «Он проникает в длинный коридор, / Трепещет…» и т. д.). Исследователи связывают содержание ст. с историей сложных взаимоотношений Л. с Н. Ф. Ивановой. По-видимому, по этой причине поэт включил его в драму «Странный человек» (эпиграф к ней взят из «Сна» Байрона), также отразившую историю его разрыва с Ивановой.

Лит.: 1) Андреев-Кривич С. А. Всеведенье поэта. — М.: Советский писатель, 1973. — С. 98–100; 2) Власов И. М. Ю. Лермонтов на берегах Клязьмы // «Пламя», 1937. — № 4. — С. 14–15; 3) Дурылин С. На путях к реализму // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 167–168; 4) Иванова Т. А. М. Ю. Лермонтов в Подмосковье. — М.: Советский писатель, 1962. — С. 63; 5) Махлевич Я. Новое о Лермонтове в Москве // Русская литература, 1977. — № 1. — С. 111; 6) Миллер О. В. Видение // ЛЭ. — С. 86; 7) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. — Л.: Худ. лит., 1967. — С. 326–327; 8) «The life, letters and journals of Lord Byron» by Th. Moore, — L., 1860, — p. 321, цит. по: ЛЭ. — С. 85

«ВОЕТ ВЕТР И СВИСТИТ ПРЕД НЕДАЛЬНОЙ ГРОЗОЙ...»

см. «Челнок»

«ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ (ИЗ ЗЕЙДЛИЦА) » («ПО СИНИМ ВОЛНАМ ОКЕАНА…») (1840).

«Отеч. зап.», 1840, № 5, отд. III, – С. 1–3. Датируется по изд. «Стихотворения» Л. (1840). Датировано по указанию из письма В. Г. Белинского к В. П. Боткину от 15 марта 1840 г., что Л., находясь под арестом, читает Цедлица. Ст. Л. написано, по-видимому, в ордонанс-гаузе, гула он был заключен после дуэли с Э. Барантом. Фабула ст. восходит к балладе Й. К. Цедлица «Корабль призраков» («Geisterschiff ») ; строфах 7 и 12 имеются вкрапления из баллады Цедлица «Ночной смотр» («Nachtliche Heerschau», 1829; пер. В. А. Жуковского, 1836.

— постепенного возвращения балладного стихотворного повествования к утраченному в первоначальных романтических воплощениях жанра органичному единению мистики и простоты, «простонародности» [4]. У многих поэтов 1830-х гг. заметно стремление к тому, чтобы сделать балладное повествование более «простым» и «домашним», отказаться от неуместной красочности описаний в пользу безыскусности, которая одна способна сделать балладную фантастику по-настоящему убедительной (П. А. Катенин, А. С. Пушкин, И. И. Козлов, сам Жуковский в 1830-е гг. и др.).

Именно эта тенденция ярко присутствует в балладе Л. как в описании самого призрачного корабля, так и в портрете Наполеона, в изображении призрачного восстания императора из мертвых; не случайно поэт столь последовательно прибегает лишь к самым простым эпитетам, в т. ч. «постоянным» эпитетам фольклора («По синим волнам океана», «пустынный и марчный гранит», «сыпучий песок», «камень тяжелый», «на нем треугольная шляпа, / И серый походный сюртук» и мн. др.).

Ст. органично входит в т. н. «наполеоновский цикл» Л. (см. «Эпитафия Наполеона», 1830, «Наполеон», 1829, «Святая Елена», 1830; «Наполеон. Дума», 1830; «Последнее новоселье», 1840). Однако именно в балладе «Воздушный корабль» поэтом окончательно преодолевается условно-романтический характер обобщенного изображения Наполеона как «мужа рока», сверхчеловеческой по своим масштабам личности, которая привлекательна в силу романтической исключительности. Обращение в балладе к мотиву посмертной судьбы Наполеона, жажды вернуться, но трагической невозможности реализовать эту мечту делает образ персонажа баллады соотносимым с автохарактеристикой лирического «Я» Л. Одиночество Наполеона здесь — не столько следствие величия его души, исключительности самой личности, сколько трагедия человека, лишившегося всего, что ему было дорого: уснувшие «Под снегом холодной России, / Под знойным песком пирамид» солдаты не придут к своему императору; его маршалы «зова не слышат»; его «царственный сын» умер и не встанет из могилы. Наполеону некуда возвратиться; и вечно несущийся «по синим волнам океана» воздушный корабль останется лишь вечным напоминанием о трагедии его судьбы.

Базилевский, В. М. Иванов Корсунский и др. [8].

… // Лермонтов и литература Франции. – Таллин: Фонд эстонского языка, 2005. – С. 239–260. – 318 с.; 2) Лермонтов в музыке. Справочник / Сост. Л. Морозова, Б. Розенфельд. – М.: Советский композитор, 1983. – 176 с.; 3) Микушевич В., Поэтич. мотив и контекст // Вопросы теории худ. Перевода. — М.: Худ. лит., 1971. — С. 58–65; 4) Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. — Томск: Томский государственный университет, 1985. — 285с.; 5) Шагалов А. Ш. Тема Наполеона в творчестве М. Ю. Лермонтова // Вопросы русской литературы. — М.: Наука, 1970. — С. 194–218; 6) FrobergT. Lermontov als Ubersetzer deutscher Gedichte, St. Pb., 1905, — S. 45–53; 7) Zinkin N. P., Zu Lermontovs Ubertragungen deutscher Dichter (Zedlitz, Goethe, Heine), «Leitschrift fur Slavistik», 1957, Bd 2, H. 3, — S. 348–62.

«ВОЙНА» («ЗАЖГЛАСЬ, ДРУЗЬЯ МОИ, ВОЙНА…») (1829).

«В пансионе». Впервые — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, — С. 35–36.

Ст. написано в связи с событиями русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Это самое раннее ст. Л., связанное с военной темой, несет на себе значительный след традиции обобщенно аллегорического изображения войны как своеобразного божества славы и чести («Трубой заветною она / Манит в поля кровавой мести» [I; 31]). Для юного поэта тема войны связывается и с размышлениями о собственной творческой судьбе: в духе К. Н. Батюшкова (см. «К Дашкову» и др.), а также «гусарской» лирики начала XIX в. он декларирует здесь отказ от прежних занятий и творческих тем («Простите, шумные пиры, / Хвалы достойные напевы…» [I; 31]). В стихах 2 и 4 — реминисценции из ст. А. С. Пушкина «Война» (1821): «Война! Подъяты наконец, / Шумят знамена бранной чести».

Ст. положил на музыку А. В. Мосолов [2].

— 2009: сб. статей. — СПб.: Лики России, 2010. — 232 с. 2) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

«ВОЛНЫ И ЛЮДИ» (1830–1831).

Автограф неизв. Копия хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), л. 16 об. В тексте копии в стихе 5 ошибочно «неволя» вместо «воля» («М. Ю. Лермонтов». Временник Государственного Музея «Домик Лермонтова», Пятигорск, 1947, с. 70–76). Впервые опубликовано в журнале «Библиотека для чтения» (1845, т. 68. № 1, отд. I, с. 8).

Ст. «Волны и люди» относится к ранней философской лирике поэта. Представляет развернутую метафору, в которой человеческие поколения уподоблены накатам морских волн. Основной мотив характерен для раннего творчества Л. и представляет сопоставление мира природы и человеческого общества.

слово «неволя» в пятом стихе, как указано в данном комм. [4; 70–76] ошибочно, и следует читать «воля», то размер ст. нарушен только в 7 строке, что указывает на недостаточно искусное владение юным поэтом стихотворной техникой. Вопрос о правильности стиха 5 остается открытым. В копии лермонтовского стиха читается «Волнам их не воля и холод дороже». В ряде изданий соч. Л. печаталось «неволя». Б. Эйхенбаум [5] считал этот вариант правильным, и в ряде изданий соч. Л. этот вариант сохранен [1]. Вместе с тем еще в 1947 г. ряд редакторов [4] высказали мнение об ошибочности варианта «не воля» в 5 стихе, который рассматривался ими как ошибка переписчика. В издании (Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 6 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1955–1957) сохранен вариант «Волнам их воля и холод дороже».

Ст. положено на музыку композиторами Б. В. Асафьевым, Ю. Л. Вейсберг (Римская-Корсакова), А. Ф. Гедике, В. М. Ивановым-Корсунским и др. [6].

Лит.: 1) Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. / Под ред. И. Л. Андроникова и Ю. Г. Оксмана — М.: Худож лит.,1964; 2) Назарова Л. Н. «Волны и люди» // ЛЭ. — С. 91; 3) Найдич Э. Э. <Комментарии> // Лермонтов М. Ю. Избр. произведения. — М.; Л., 1964. — С. 684; 4) Николева М. Ф. О двух ошибках в изданиях стихотворений М. Ю. Лермонтова // Лермонтов. Временник Гос. музея «Домик Лермонтова». — Пятигорск, 1947. — С. 70–78; 5) Эйхенбаум Б. М. Художественная проблематика Лермонтова / Вступ ст. и комм // Лермонтов М. Ю. Стихотворения. — Л.: Academia, 1940; 6) Лермонтов в музыке: Справочник–Сост Л. И. Морозова, Б. М. розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

Л. С. Конкина

«ВОЛЯ» (1831).

— хранитя в ИРЛИ, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), лл. 39 об. — 40. В автографе заглавие заключено в скобки. При жизни поэта не печаталось. Впервые опубликовано в «Отечественных записках». 1859. Т. 127. № 11. Отд. I. — С. 265–266.

Ст. «Воля» представляет собой стилизацию русской народной песни с использованием традиционных для народной поэзии мотивов, образов и тропов. Центральный образ — персонифицированный образ воли, и все ст. построено на приеме олицетворения на основе метафорического параллелизма: «мать — злая кручина», отец — «судьбина», «молодая жена — воля-волюшка»; во второй строфе: «моя мать — степь широкая», «мой отец — небо далекое», «мои братья — березы да сосны». Использованы постоянные эпитеты и повторы: «воля-волюшка», «бедный сирота», «степь широкая», «злая кручина», «вольность милая», характерные для русской народной поэзии. По форме и содержанию ст. «Воля» близко к ряду народных песен, в которых воля предстает как абсолютная и главная ценность. Отсюда и диалогический контекст, в котором создан образ лирического героя: «Несусь ли я на коне — / Степь отвечает мне; / Брожу ли поздней порой — / Небо светит мне луной» [I; 212–213]. Мотив воли, понимаемой как желание и способность человеческого духа устанавливать ряд деяний и совершать поступки, независимо от причин и следствий, характерен для многих русских народных песен [5].

Отмечалась близость ст. «Воля» к мотивам свободы в лирике декабристов [4]. Однако мотивы «воля», «вольность» у Л. не тождественны мотивам свободы как общественной ценности, а трактуются как вольность природы и ее свободное проявление: «И вольность мне гнездо свила, / Как мир — необъятное!» [I; 213]. Ст. написано в тонической системе, что усиливает его фольклорную стилизацию.

— Л.: Наука, 1976. — С. 210–248; 2) Власова З. И. «Воля» // ЛЭ. — С. 92; 3) Гогоцкий С. Воля // Русское мировоззрение. Большая энциклопедия русского народа. — М.: Изд-во «Энциклопедия русского народа», 2003. — С. 145–146; 4) Елеонский С. Ф. Литература и народное творчество. — М.: Учпедгиз, 1956. — С. 150; 5) Песни, собр. П. В. Киреевским. Новая сер. Вып. II. Ч. 2. — М., 1929. — № 1642, 2049; Великорусские нар. песни, изд. проф. А. И. Соболевским. — Т. 3. — СПб, 1897, № 213–235, 263; 6) Эйхенбаум Б. М. Художественная проблематика Лермонтова / Вступ ст. и комм. // Лермонтов М. Ю. Стихотворения. — Л.: «Academia», 1940; 7) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.;Л.: Изд-во АН СССР, 1961. — 215 с.

Л. С. Конкина

«ВРЕМЯ СЕРДЦУ БЫТЬ В ПОКОЕ…» (1832).

Автограф хранится в ИРЛИ, оп. 1, № 4 (тетрадь IV), л. 18 об. При жизни поэта не печаталось. Впервые опубликовано: «Отеч. записки». 1859. Т. 125. № 7. Отд. 1. С. 58. Печаталось без стихов 21–28.

«On this day I complete my thirtysixth year» («В день, когда мне исполнилось тридцать шесть лет»).

Представляет собой пример ранней любовно-философской лирики Л., но здесь традиционные романтические мотивы байронической лирики осмыслены Л. в духе психологической элегии. Основной мотив ст. — угасание любовного чувства: «Время сердцу быть в покое / От волненья своего / С той минуты, как другое / Уж не бьется для него» [II; 14] получает развитие в последующих строфах и завершается метафорой: «Видел я в единый миг / Пощаженные веками / Два утеса бреговых; / Но приметно сохранила / Знаки каждая скала, / Что природа съединила, / А судьба их развела» [II; 14]. Развернутая метафора говорит о нерастраченности любовного чувства. Стихи 19–20 повторены Л. в ст. «К*» («Я не унижусь пред тобою», 1832), также обращенном к Н. Ф. Ивановой, в котором подводится итог драматической истории их взаимоотношений.

Однако в данном ст. боль от утраты и неразделенность любви обретают иной эмоциональный посыл, выраженный в первой строке ст.: «Я не унижусь пред тобою». Строки: «Слишком знаем мы друг друга, / Чтоб друг друга позабыть» [II; 14–15] окрашивают ст. в тона упрека и внутреннего протеста.

–1875) прошел через многие лирические стихи поэта, к ней обращенные. Это — «Н. Ф. И.», «Н. Ф. И…вой», «К Н. И.» и др.

… — М.: Худ. лит., 1962. — 528 с.; 2) Нейман Б. В. К вопросу об источниках поэзии Лермонтова // Журнал Министерства народного просвещения. 1915. — № 4. — С. 285–286; 3) Черный К. М. «Время сердцу быть в покое» // ЛЭ. — С. 93–94.

Л. С. Конкина

«ВСЕ В МИРЕ СУЕТА, ОН МНИТ, ИЛИ ОТРАВА…»

см. «Портреты»

«ВСЕВЫШНИЙ ПРОИЗНЕС СВОЙ ПРИГОВОР…»

см. «К ***»

«ВСЕГДА ОН С УЛЫБКОЙ ВЕСЕЛОЙ…» —

см. «Портреты»

«ВСЕМ ЖАЛКО ВАС: ВЫ ТАК УСТАЛИ…» (НАРЫШКИНОЙ) —

<Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«ВЫ МНЕ ОДНАЖДЫ ГОВОРИЛИ…» (Уваровой) —

см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«ВЫ СТАРШИНА СОБРАНЬЯ, ВЕРНО…» (Башилову) —

см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ...» (1841).

Автограф хранится в ОР РНБ (Ф. 429, № 12, записная книжка Л., подаренная ему В. Ф. Одоевским, лл. 11 об.–12.). Первая публ. в «Отечественных записках» (1843, т. 27, № 4, отд. I, с. 332). По полож. в книге датир. маем-июнем 1941 г.

до прозрения райской природы в заключительном пятом катрене: от видения кремнистой дороги до реального представления о райской обители («Надо мной, чтоб вечно зеленея / Темный дуб склонялся и шумел» [II; 209]). Это движение внутреннего взора поэта обусловлено его духовной сосредоточенностью, которой способствует и природный мир: тишина ночи, пустынность кремнистой дороги, отсвет звезд, туман. В тумане, размывающем грани земного и небесного, земля сродняется с небом — «пустыня внемлет Богу».

зримую плотность. Поэт созерцает вид земли «в сиянье голубом», воображение рисует ему жизнь-мечту, для которой вечность и любовь являются имманентными свойствами. Реальность духовная для поэта не бестелесна и эфемерна, но, наоборот, являет жизнь в ее наивысшей полноте, когда возможно сочетание «свободы и покоя», вечности и любви, силы и красоты — важнейших координат ценностного мира Л. В этом ст. поэт отразил глубоко личный, но в тоже время укорененный в национальной традиции, опыт вечной жизни.

И. А. Киселева

Изобразительные планы в ст., как в кинематографе, сменяются, «срезают» друг друга, а потому полны динамики. Поэт не слишком много внимания уделяет дорогам и путям, ведущим в даль, по плоскости, он попросту минует ее. «Пустыня» Л. «заворачивается» к небу, минуя горизонт, это особенность именно лермонтовской поэтики. Поэту ближе «небесная скатерть», в особенности, если она полна не одним лишь дневным светилом, но усыпана мириадами звезд. Пронзительные «кадры» вселенной органично сменяют друг друга, разворачивая перед нами мистическую панораму мира, неотъемлемого от тварной души человека. Выйдя на дорогу и различая на сбитых камнях отблеск звезд, поэт относит свое внимание к нескончаемому пространству. Искрящиеся «звездами» камни через ведомые только ему пути-дороги ведут поэта к мирам иным. В одиночестве выйдя на тропу и идя уже не по ней, поэт оказывается наедине с небесными светилами — бессменными посланцами Бесконечного и Всемогущего. Это становится очевидным с первых же строк.

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

И звезда с звездою говорит.

Спит земля в сияньи голубом… [II; 208]

Туман, через который пробивается мерцание камней, тем более не скрывает от Л. небесные выси, в коих царит чудная гармония. Свидетельствуя о том, что знает, поэт говорит о ярком сиянии, окутавшем спящую во вселенной Землю. Ясна и схема: дорога — путь — пустыня — небеса — земля и, как мы скоро увидим, — опять небеса или, лучше сказать, — Космос.

«Дорога» у Л. не только естественно переходит в «путь», но выстилается в пустыню, которая — и это тоже примечательно — «внемлет Богу». Посредством внимающей (обращенной ввысь) пустыни поэт обозначает некую «вертикаль», которая связывает небеса и земную твердь. В устах поэта это более чем естественно, ибо небо (Бог) и творение Его неразрывны в тварной ипостаси. Создается ощущение, что и «дороги» и «пути», принадлежа «пустыне», посредством высочайшего духовного напряжения обращаются в некую лествицу, по которой надличностный, а потому бессмертный дух поэта взбирается к своему Первоисточнику. Отметим, что в этом поэтическом свидетельстве неявно, но ощутимо прослеживается перевоплощение (населенной) «пустыни» с ее путями и дорогами, — в некое живое, вышнее, надчеловеческое пространство. В том смысле, что, принадлежа человеку в «нижней», мирской, «пустынной материи», — оно бесконечно выше его там, где соприкасается с небесным эфиром.

— сущностному и в плане конечной жизни (или бессмертия) весьма существенному. Но и здесь же философски-безличностная, провидческая печаль разбивается о мощное «Я» поэта, в загадочном «сне» активно жаждущего свободы и покоя.

Итак, земной путь частью пройден. Но, содержа в себе «траекторию» будущего, — он модифицируется у Л. в некое Млечное пространство. Создается ощущение, что поэту дано было видеть связь настоящего с несвершившимся еще здешним будущим (не случайно устами своего героя он заявляет: «я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно»), от которого он ничего хорошего не ждет. Но Л. видит связь не только со здешним бытием, потому не без печали повествует о ведомом ему предстоянии перед загадочным и всевечным:

Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,

–209]

И здесь совершенно очевидно о себе заявляет «вертикаль», выстроенная личностью. Ибо, желая заснуть навеки, Л. хотел бы жить-осознавать (это) бытие. Вопрос в том, — какое? Растворяющиеся в небесных мирах силуэты его, лишь намеченные пером поэта, остаются неразрешимой для человека тайной. Ясно только, что нездешняя и нескончаемая жизнь эта — явь, доступная лишь тем, кому ведом иной код жизни — реальной, а потому истинной.

В связи с тайной будущего — истинного бытия, к которому бесстрашно устремлял свой взор великий поэт («Но я без страха жду довременный конец. / Давно пора мне мир увидеть новый» [II; 96]), заметим, что он нигде и никогда не жалует настоящее (под которым не следует понимать преходящее молитвенное состояние души поэта). Создается устойчивое впечатление, что пресловутое «настоящее», преломляясь у Л. через апокалиптическое восприятие человека в мире, — является своего рода психологическим и символическим предшествием Судного Дня.

— искателя и духовного странника — состоит в том, что и сам он и «пути-дороги» его творчества находят гармонию прежде всего в небесах торжественных и чудных.

То есть, этические мерила поэта высоко духовны, предметны и глубоко осмыслены. Более того, в феноменологии духа Л. и сверхличностной ипостаси его — «дорога» единосущно вбирает в себя не только искания поэта, но включает в себя «путь» народа, в лице нации уходящий в духовное, историческое и культурное пространство.

Лит.: 1) Бархин К. Соч. М. Ю. Лермонтова с объяснительными статьями. Ч. 1.– Одесса, 1912. – С. 170–173; 2) Буянова Г. Понятие «душа» в системе художественного творчества М. Ю. Лермонтова / М. Ю. Лермонтов и Православие. – М.: Издательский дом «К единству!», 2010. – С. 350; 3) Евчук О. Религиозно-философские парадигмы поэзии М. Ю. Лермонтова / М. Ю. Лермонтов и Православие. – М.: Издательский дом «К единству!», 2010. – С. 275; 4) Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, Нестор-История, 2011. – С. 69–70;5) Киселева И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система: Монография. — М.: Московский государственный областной университет, 2011. – С. 158–173; 6) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. – М.: Просвещение, 1973. –С. 129–33; 7) Максимов Д. Е. О двух ст. Лермонтова /Русская классическая литература. Разборы и анализы. – М.: Просвещение, 1969.– С 124–41.