«ЖЁЛТЫЙ ЛИСТ О СТЕБЕЛЬ БЬЕТСЯ…»
p.– см. «Песня».
«ЖАЛОБЫ ТУРКА» (ПИСЬМО К ДРУГУ, ИНОСТРАНЦУ)» (1829).
«Ах! Если ты меня поймешь…»). Полностью: Сочинения под ред. Висковатова, т. 1. 1889. С. 41.
«Песне Миньоны» И. -В. Гёте (« Kennst du das Land?..» – «Ты знаешь край…») и ставшая популярной в русской романтической поэзии (А. С. Пушкин, П. А. Вяземский, Ф. И. Тютчев, А. К. Толстой и др.). В своем традиционном воплощении это построенное на принципе романтической оппозиции описание прекрасного, но недостижимого, обетованного края, воплощенного рая на земле, главной приметой которого становится природная гармония:
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Вокруг развалин тихо плещет;
На воле гордо разрослись;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
… [2; III, 96].
– эпитет «дикий» в первой строке, упоминание о «знойных лучах», «поблекших» рощах и лугах разрушает привычную идиллическую картину, превращает описание обетованного недостижимого «рая» в политическую инвективу (типологически близким лермонтовской трактовке мотива Гёте представляется первоначальный набросок Пушкина: «Я знаю край: там на брега /Уединенно море плещет; /Безоблачно там солнце блещет /На опаленные луга; /Дубрав не видно — степь нагая /Над морем стелется одна» [2; III, 86]. Описание пейзажа постепенно сменяется у Л. характеристикой людских взаимоотношений, тяготеющей к традиции рационалистической аллегорической поэтики («Где хитрость и беспечность злобе дань несут…»). При этом Л. отходит и от традиционного противопоставления людских взаимоотношений природе: как в окружающем мире побеждает зло (символами которого становятся привычные поэтические образы «знойных лучей» и «поблекшей природы»), так и в сердцах людей царствуют разрушительные, иссушающие душу, бесплодные «страсти». Антитеза героя и толпы, характерная для романтической поэтики, реализуется в ст. благодаря переосмысленному Л. мотиву «хладных умов»: заключающий в себе обобщенную характеристику эпитет «хладный» противопоставлен иссушающему бесплодному «зною»; «хлад» становится залогом твердости духа, внутренней защищенности человека от жизненных соблазнов.
В ст. широко используется поэтическая фразеология, восходящая к самым разнообразным школам – от карамзинизма до гражданственно-обличительной, политической лирики. Эта двойственность присутствует ни на уровне «памяти жанра»: в ст. синтезируются мотивы сентиментально-предромантической «жалобы» и политической аллюзии, восходящей к традициям «восточной» тематики (т. н. «восточная повесть»). Т. о., юный Л. создает достаточно необычный, синтетический образец стихотворного дружеского послания (см. постскриптум), в котором раскрывается не только политический, но и психологический смысл: личность человека, не скованного никакой внешней силой традиции, смеющего не только писать, но и думать «наперекор, вопреки всему, что было»[1].
Лит.: 1) Подгаецкая И. Ю. «Свое» и «чужое» в поэтическом стиле. Жуковский – Лермонтов – Тютчев // Смена литературных стилей. – М.: Наука, 1974. – С. 216. 2) Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. – Т. 3, Стихотворения, 1826–1837. Кн. I. – 635с.
Т. А. Алпатова
«ЖЕЛАНИЕ» («ЗАЧЕМ Я НЕ ПТИЦА, НЕ ВОРОН СТЕПНОЙ…») (1831).
Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. ХІ. В автографе сделаны пометы рукой Л.: «(Средниково. Вечер на бельведере) », «(29 июля) ». Впервые опубликовано в журнале «Отеч. зап.» (1859, № 11, отд. I, с. 259 – 60).
«Гроб Оссиана», 1830). Ритмический рисунок ст. образован чередованием 4-стопного амфибрахия (в нечетных стихах) с 3-стопным анапестом (в четных). Лирический герой одинок в чуждом ему мире, испытывает чувство тоски по своей героической и прекрасной прародине. Чувство горечи, стремление к далекой древней земле подчеркнуто вопросительно-риторическими высказываниями в первой строфе и в финале ст. (О! зачем я не ворон степной!..). В них богатая палитра переживаний лирического героя: смятение, разочарование, обреченность, уважение к праху предков, надежда на счастье. Используемая автором анафора усиливает эмоционально-оценочную сторону произведения. Антитеза проявляет конфликт романтического идеала поэта и реальной действительности, где «тщетны мечты, бесполезны мольбы», где «последний потомок отважных бойцов увядает средь чуждых снегов». Образ свободной птицы, «степного ворона» (как символ воли, независимости, полета) является ключевым для раскрытия идеи ст.
По мнению Н. Л. Бродского, стремление Л. найти своих предков в Шотландии было связано со смертью отца поэта осенью 1831 г. Л. тяжело переживал враждебное отношение к отцу со стороны родных и света, искал мотивы для его оправдания, хватаясь за версию о знатном, то ли шотландском, то ли испанском, происхождении его фамилии. Вдохновленный образом графа Лерма в «Дон Карлосе» Шиллера и в «Жиль-Блазе» Лесажа, поэт подписывает ряд ст. именем Лерма (Lerma). Также Л. встречает фамилию Лермонт в балладе Вальтера Скотта «Смальгольмский барон», переведенной Жуковским.
– М., Гослитиздат, 1945. – С. 342–343; 2) Розанов И. Лермонтов — мастер стиха. – М., Советский писатель, 1942. – С. 53–55; 3) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. – Воронеж, Изд-во Воронеж. гос. ун-та, 1973. – С. 304–305; 4) Уманская М. М. Лермонтов и романтизм его времени. – Ярославль, ЯГПИ им. К. Д. Ушинского, 1971. – С. 268-270; 5) Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. – Л., Гос. изд-во, 1924. – С. 292; 6) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. – М. -Л., Изд-во АН СССР, 1961. – С. 292.; 7) Лермонтов в музыке: Справочник. // Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. –М.: Сов. Композитор, 1983.– 176 с.
Е. Н. Орехова
«ЖЕЛАНЬЕ» («ОТВОРИТЕ МНЕ ТЕМНИЦУ…») (1832).
– ИРЛИ, оп. 1, № 15. (тетр. XV), л. 10. Вт. копия была сделана С. А. Раевским, – Гос. ист. музей (ГИМ), ф. 445, № 227а (тетр. Чертковск. библ.), л. 42 об. Тр. копия из альб. А. М. Верещагиной – ИРЛИ, оп. 2, № 40, л. 9. Вп. было опубл. в журн. «Отеч. записки» за 1841г. (т. 19, № 11, отд. III, С. 1 – 2).
Л. ст. – одно из сам. ярких произв. ранней лирики (стало романсом А. Г. Рубинштейна). Написано четырехстопн. хореем и девятистрочной строфой (нонет), названой в честь поэта Э. Спенсера, спенсеровой строфой: ее «можно представить как соединение четверостишия перекрестной рифмовки и пятистишия с удвоенным третьим стихом – по формуле AbAbCdCCd» [13; 479]. Ст. – «миромоделирование будущего через возможн. обретение лирич. героем свободы и полноты жизни. Начало ст.: «Отворите мне темницу…», – становится прорывом в мир вольной стихии. Уже со вт. стиха тюремное пространство распахивается навстречу дневному миру, залитому солнцем. Желание света и простора влечет за собой мимолетную вспышку любви к черноглазой красавице. Свобода воплощается в мотивах бешеной скачки по «синю полю» и необузданого спора с морским миром, надрываемым грозой. Трехчастная композиция ст. передает быструю смену романтических топосов, символизирующих простор, завершаясь замкнутым образом дворца» [2; 123].
«Существует неск. ред. эт. ст. В одной из них, оч., самой ранней (Альбом А. М. Верещагиной, США), стихи 5 – 8 читаются:
Я пущусь по дикой степи
Образованности цепи
И вериги бытия. [II; 265]
«Чтоб в тени его широкой», в этой ред. следуют стихи:
Перед звучными струями
Я лениво растянусь
И над прежними мечтами
Автограф вт. ред., состоящей… из восьми стихов, сохранился в раб. nетр. поэта среди ст. 1832 г. Здесь стихи 5 – 8, завершающие ст., читаются так:
Чтоб я с ней по синю полю
Ускакал на том коне.
– волю – волю –
–584].
Свобода для поэта – «мечтанья рая», кот. только и может дать наиболее полное ощущение красоты и гармонии бытия. В финальных строках Л. репрезентирует мотив своего последнего желания: «дворец высокой» посреди «зеленого сада» ассоциативно связывает хронотоп произв. с православно мотивированной поэтикой сада, кот. «всегда выражает некую философию, представление о мире, отнош. человека к природе, это микромир в его идеальном выражении» [9; 8]. Образы коня, паруса и «челнока дощатого» – это не только проявление романтической традиции, связанной с категориями одиночества, свободы и странничества, но и символы религиозно – философские ведь «плавание на корабле можно рассмотреть и как образ Богопознания» [8; 77]. Желанье «вольной волюшки» рефреном проходящее через все ст., соотносится с русской фольклорной традицией. Л. в жадном стремлении к свободе от земных оков, восклицает: «Дайте раз на жизнь и волю,/Как на чуждую мне долю, / Посмотреть поближе мне» [II; 47]. Он мечтает потешиться «в буйном споре / С дикой прихотью пучин» [II; 47] и вместе с тем жаждет блаженного покоя под тихое журчание фонтана, кот. становится образом романтического «восточного колорита». Аллитерация на «л» и «м», а также ассонанс на «о» создают определенный звуковой образ житейского моря (Ср. в правосл. гимнографии: «житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве), в кот. человек – одинокий странник. Пятикратное словоупотребление глаг. в повелительном наклонении «дайте» образует кольцо притязаний узника, однако, «внутренняя контрастность противоречивых устремлений лирич. героя одновр. оказывается и их внутрен. единством» [7; 43–44]. Явленный «синтез разного рода традиций воссоздает совершенную модель представлений о блаженстве, к кот. стремится лирич. герой, скованный несвободой» [2; 123]. В 1837 году Лермонтов переработал это ст. (см. «Узник»).
Лит.: 1) Азадовский М. К. Фольклоризм Лермонтова. //Лит. наследство. М. Ю. Лермонтова. – М.: АН СССР, 1941 – Т. 43 – 44 – С. 251 – 252.; 2) Афанасьева Э. М. Поэтика романтических «желаний» в русской лирике ХIХ века. (К постановке проблемы) // Вестник ТГПУ, 2007. – Вып. 8 (71). – C. 119 –125; 3) Вацуро В. Э. М. Ю. Лермонтов // Русская литература и фольклор (Перв. пол. XIX в.), – Л.: Наука, 1976, – С. 224 – 225; 4) Голованова Т. П., Чистова И С. Примечания // Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом) – Л.: Наука, 1979. – 1981. – Т. 1. Стихотворения, 1828–1841. – С. 583 –584; 5) Демиденко. Е. «Мчись же быстрее, летучее время…»: образ времени в поэзии Лермонтова.// Литература. – Первое сентября, 2005. – № 14. – С. 40 – 45.; 6) Иванюк Б. П. Жанр//Иванюк Б. П. Лирика (Сл. терм). – Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина.– С. 52 – 54.; 7) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. – М.: Просвещение, 1973. – С. 43–44.; 8) Киселёва И. А. Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система.: монография. – М.: МГОУ, 2011. – 314с.; 9) Лихачев Д. С. Поэзия садов. К семантике садово – парковых стилей. Сад как текст. – СПб.: Согласие, 1991.– С. 8.; 10) Назарова Л. Н. Желание // ЛЭ. – С. 162–163; 11) Найдич Э. Э. М. Лермонтов. «Парус»// Поэтический строй русской лирики. – Л.: Наука, 1973. – С. 124 –125; 12) Пейсахович М. Строфика Лермонтова. // Творчество М. Ю. Лермонтова.: 150 лет со дня рожд., 1814–1964. – М.: Наука, 1964. – С. 417 – 491; 13 ) Проф. И. М. Андреев М. Ю. Лермонтов. Основные особенности личности и творчества гениального поэта // Проф. И. М. Андреев. Русские писатели XIX века. Очерки по истории русской литературы XIX века. – М.: Русский паломник, 2009. – С. 109–206.
«ЖЕНА СЕВЕРА»(1829).
– ИРЛИ, оп. 1, № 2 (тетрадь II), л. 19. Там же – копия без разночтений, оп. 1, № 21 (тетрадь XX), л. 10 об. Впервые опубликовано: Соч. под ред. Висковатого (т. 1, М., 1889, с. 46).
Раннее ст. Л. (1829), написанное в русле оссианической поэзии, со свойственными для нее таинственным колоритом «волшебной старины» [I; 58], драматическим описанием полного живых легенд сурового северного края, в образе кот. сливаются воедино представления о Финляндии, скандинавских и кельтских преданиях. Подобное соединение характерно для русской литературы, влияние оссианизма на кот. имело давнюю традицию и отразилось в творч. Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, А. С. Пушкина, Е. А. Боратынского. Увлечение оссианизмом заметно и в других ранних произв. Л. («Гроб Оссиана», «Песнь барда», «Олег»).
«ЖС» Л. соединяет и поэтически переосмысляет различные черты оссианических произв. и скандинавской мифологии. Величественность картине предают высокая поэтическая лексика («полуночной», «старины», «сыны», «храмины», «песнопенье», «глас») и эпически спокойный, роднящий ст. с жанром баллады голос рассказчика. Воинственная и прекрасная дева олицетворяет собой таинственные силы природы, предстает плоть от плоти горных скал дикой «полуночной страны» [I; 58]. Неземная красота Жены Севера невыносима для простого человека и сулит ему неминуемую смерть. Остаться в живых после встречи с девой способны только «скальды северных лесов» – древнескандинавские певцы-воины, бывшие в оссиановской традиции образцами мужества и героизма. Спасение от смертоносной красоты возможно только через творчество – «Они платили песнопеньем / За пламенный восторга час» [I; 58]. Мотив «непонятной власти» красоты и присущих ей «всесильных чар» [II; 202] еще не раз будет появляться в творч. Л. («Тамара»).
Лит.: 1) Вацуро В. Э. «Жена Севера» // ЛЭ. – С. 163; 2) Вацуро В. Э. Оссиан // ЛЭ. – С. 357; 3) Елепова М. Ю. Рецепция оссианизма в русской поэзии первой трети XIX века // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2012. № 2. – С. 69–73; 4) Ермоленко С. И. Баллада М. Ю. Лермонтова в истории русского балладного жанра: дис…. кандидата филологических наук: 10.01.01 / Свердловск, 1983. – 221 с.; 5) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов: художественная индивидуальность и творческие процессы. – Воронеж: Изд-во Воронеж. гос. ун-та, 1973. – 702 с
Ю. Н. Сытина
«ЖУРНАЛИСТ, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ» (1840).
«Печатать позволяется. С. -Петербург, 19 марта 1859 г. Цензор И. Гончаров». Копия (рукой В. А. Соллогуба) – ИРЛИ, оп. 2, № 62. Впервые опубликовано при жизни Л.: Отеч. зап.. 1840. Т. 9. № 4. Отд. III. – С. 307-310.
Ст. было написано во время пребывания Л. на Арсенальной Гауптвахте 20 марта 1840 г., где он находился за дуэль с Э. Барантом; было опубликовано в «Отечественных записках» еще до освобождения поэта, 12 апреля 1840 г.
Представлявшее собой поэтическую декларацию Л. ст. оценивалось и современниками, и позднейшими исследователями как свидетельство творческой эволюции поэта в направлении реалистической эстетики. По оценке В. Г. Белинского, «разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и замечаний — изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса, блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой исповеди в высшей степени благородною» [2]. В то же время, ст. воспринимается как отражение все более глубокого знакомства Л. с литературной ситуацией эпохи. Становившейся с конца 1836 – начала 1837 г. все более активным участником литературного процесса, Л. не мог оставаться равнодушным к тому, что видел вокруг; в его ст. нашли отражение узнаваемые литературно-эстетические направления эпохи, а порой и «портретные» характеристики ряда современников (Н. А. Полевого и Ф. В. Булгарина – в изображении Журналиста; самого Л., а также П. А. Вяземского – в связи с портретом Читателя; наконец, А. С. Хомякова, как и других литераторов, близких «пушкинскому» направлению, – и самого Л., и П. А. Вяземского, и А. И. Тургенева и др. – в образе Писателя) [4], [5], [11]. Суммируя суждения о прототипах героев ст., В. Э. Вацуро справедливо заметил, что главное здесь все же – не конкретная узнаваемость лиц и литературных позиций; происходящая в ст. «маленькая драма» в главном своем содержании диктовалась стремлением обрести новое, истинное понимание художественного слова, которое прошло бы диалогическое испытание и могло бы помочь Писателю все-таки найти своего читателя, разорвать круг трагического одиночества. Ст. строится как «испытание» различных «истин», во многом непредсказуемое, несводимое к заранее заданному итогу и во многих отношениях загадочное.
Генетически ст. Л. связано с несколькими литературными традициями – «Пролога в театре» к «Фаусту» И. -В. Гёте, «Разговора книгопродавца с поэтом» А. С. Пушкина (1824), и отчасти – довольно многочисленными «разговорами», которые распространились в русской поэзии рубежа 1820-х – 1830-х гг., были сосредоточены на поэтологической проблематике и так или иначе соотносились с «гётевской» и «пушкинской» трактовками темы («Поэт и Друг» Д. В. Веневитинова, 1827; «Журналист и злой дух» С. П. Шевырёва, 1827; «Поэт и дух жизни» А. А. Башилова, 1836 и др.). По справедливому мнению В. Э. Вацуро, этому усложнению смысла способствовало построение Л. ст. не как диалога, а как беседы троих участников (ср. Гёте; традиция активизировалась и благодаря эпиграфу, представлявшему собой прозаический перевод двустишия из «Spruche in Reimen» («Изречений в стихах») Гёте). Это позволило Л. выстроить более сложную, причудливо-изменчивую композицию, в которой развитие поэтической мысли оказывалось не столь предсказуемо, и во всяком случае не столь однозначно.
«Разговора Книгопродавца с Поэтом» практически упразднял исходную антитезу: Поэт принимал «правду» «железного» «века-торгаша», что на формальном уровне выражалось в т. ч. как изменение привычных характерологических клише – Поэт переходил на прозу, тогда как в речи Книгопродавца звучала истинная поэзия («Что слава? – Яркая заплата / На ветхом рубище певца. / Нам нужно злата, злата, злата: / Копите злато до конца!» [9]). «Полилог» лермонтовских Журналиста, Читателя и Писателя развертывается на нескольких уровнях. С одной стороны, столкновение различных «стратегий» современных литературных «партий», олицетворенных этими персонажами, с другой же – авторское размышление о том, возможен ли выход из того духовного тупика, в котором ощущает себя Писатель – фигура неоднозначная, которую невозможно трактовать лишь как лермонтовского «протагониста».
Единственным однозначно отвергаемым путем в ст. оказывается «торгашеское» направление, олицетворяемое фигурой Журналиста. Беспринципность и полное отсутствие моральных запретов побуждают его «искренне» признаваться: «Войдите в наше положенье! / Читает нас и низший круг. / <…> Приличье, вкус – всё так условно; / А деньги все ведь платят ровно!..» [II; 148] (В. Э. Вацуро было установлено, что возможный источник формулы-«поговорки» «Войдите в наше положенье!» – ироническое выражение А. С. Пушкина, которое тот, по свидетельству П. А. Плетнева, нередко использовал, когда речь шла о журналистских и издательских проблемах, [3]
Более сложна позиция Читателя, естественная брезгливость которого при «встрече» с современной «торгашеской» журналистикой воспринимается не просто как свидетельство, что перед нами – портрет аристократа-любителя, далекого от повседневных проблем литературы. Многие высказывания Читателя воспринимались в контексте эпохи как узнаваемые фрагменты поэтических деклараций литераторов «пушкинского» направления (по указанию комментаторов, слова Читателя «Во-первых, серая бумага, / Она, быть может, и чиста; / Да как-то страшно без перчаток…» — парафраза строк из «Письма А. И. Г<отовцевой>» П. А. Вяземского (1830), которые принял на свой счет Н. А. Полевой). Для Л. невозможно согласиться с самим духом «торгашеского» направления новой литературы, неспособной ни к глубокому осмыслению окружающей жизни, ни к «благородному» и «простому» рассказу о ней. В этой части монолог Читателя очевидно сближается и с мотивами целого ряда пушкинских размышлений о современном состоянии литературы в статьях 1830-х гг., в романе в стихах «Евгений Онегин» и др.:
С кого они портреты пишут?
…
Когда же на Руси бесплодной,
Мысль обретет язык простой
Наиболее внутренне противоречива позиция Писателя, действительно становящаяся напряженным поиском новых путей творческого самовыражения. Не случайно построение его реплик в ст. оказывается столь сложным композиционно. Вначале, в условно выделяемой «критической» части [4] представлено лишь краткое суждение Писателя – последовательный отказ от традиционных поэтических тем:
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Взывали с тайною мольбою
К N. N., неведомой красе,
И страшно надоели все [II; 146]
«О чем писать?..», размышление о том, почему истинное вдохновение обречено на непонимание, в какие бы формы оно ни облекалось (высокого вдохновенного творчества или изображения «соблазнительной повести», проникнутой романтической иронией, «сокрытых дел и тайных дум»), приводит лермонтовского персонажа к духовному тупику: отныне он не в силах ни писать, ни печататься, ни претендовать на то, чтобы обрести власть над умами современников. Оставаясь лишь на путях «безочарования» «железного века», человек, наделенный творческим даром, обречен на то, чтобы либо погрузиться в молчание, либо развращать неискушенные умы и слабые сердца.
Ст., безусловно, необходимо рассматривать в контексте лермонтовской метафизической поэтологии как единой духовно-эстетической системы; в противном случае происходит сужение смыслового горизонта и «нигилистический» отказ от собственного творческого дара и самого творчества начинает казаться выражением точки зрения не персонажа, но самого автора. Именно в этом ключе восприняли ст. многие критики, осуждавшие Л. именно за его героев – так, с «печоринским» духом сближал ст. «Журналист, писатель и читатель» С. П. Шевырёв; на необходимость вырваться из «мрачной страны Я» указывал поэту С. А. Бурачек.
Те «высочайшие требования» [6], которые предъявляет Л. – поэт к литературе в этом ст., недостижимы лишь на «земных» путях творчества. Так ст. «Журналист, читатель и писатель» становится очередной ступенью в становлении лермонтовской эстетики как духовно-нравственной системы, цель которой – реализовать высшее призвание поэта как человека, способного воплотить исконную природу слова-Логоса (см. поэтологический и метафизический потенциал ст. «Ангел», «Есть речи – значенье…», «Молитва», «Выхожу один я на дорогу…» и мн. др.).
Лит.: 1) Афанасьева Э. М. «Маленькая драма» М. Ю. Лермонтова («Журналист, читатель и писатель») // Вестник Кемеровского государственного университета. Сер. «Журналистика», 2002. – № 3. – С. 111-120; 2) Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13-ти т. – М.: АН СССР, 1955 – 1957. – Т. 4. – С. 15; 3) Вацуро В. Э. Пушкинская поговорка у Лермонтова // Временник Пушкинской комиссии. 1972. –Л.: Наука, 1974. С. 105-106; 4) Вацуро В. Э. Журналист, читатель и писатель // ЛЭ. – С. 170-172; 5) Гершейн Э. Г. Судьба Лермонтова. – М.: Художественная литература, 1964. – С. 181–211; 6) Лотман Ю. М. Поэтическая декларация Лермонтова («Журналист, читатель и писатель») // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. – СПб.: Искусство-СПб, 1996. – С. 530-542; 7) Лотман Ю. М. Собр. соч.: В 3-х т.– Таллинн: Александра, 1993. – Т. 3. – С. 24–34; 8) Найдич Э. Э. У истоков критического реализма [О стихотворении Л. «Журналист, читатель и писатель»] // Проблемы реализма. Вып. 3. – Вологда: ВГПУ, 1963. – С. 155–163; 9) Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. – Т. 2, Стихотворения, 1817–1825. – Кн. 1. – С. 329; 10) Турбин В. Н. О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино» // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. – С. 392–403. 11) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. – М.; Л.: Наука, 1961. – С. 105–107