Лермонтов М.Ю. Энциклопедический словарь.
Лирика М. Ю. Лермонтова.
Буквы "Ю" - "Я"

«ЮГЕЛЬСКИЙ БАРОН»

— см. «Баллада» («До рассвета поднявшись, перо очинил…»)

«ЮНКЕРСКАЯ МОЛИТВА» (1833).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, оп. 2, № 68. Впервые опубликовано (без стихов 18–21 и с вариантами) в воспоминаниях А. Меринского в «Атенее» (1858, ч. 6, № 48, стр. 289). Датируется 1833 годом на основании пометы на копии и содержания ст.

издаваемого юнкерами.

Ст. отражает быт Школы гвардейских подпрапорщиков: тесные куртки, маршировки, отпуск до 9 вечера в воскресенье (из которого юнкера иногда по договоренности с начальством «опаздывали») и т. п. Упоминается в ст. и один из преподавателей Школы — полковник Алексей Степанович Стунеев, командир эскадрона кавалерийских юнкеров («Пускай в манеже / Алехин глас / Как можно реже / Тревожит нас» [II; 72]). Впрочем, несмотря на такое юмористическое изображение, и Л., и его товарищи любили и уважали А. С. Стунеева. Предполагается, что именно полковник Стунеев изображен на одном из рисунков Л., созданных во время пребывания поэта в Школе — «Фигура военного с бичом в правой поднятой руке, в сюртуке с эполетами и в фуражке. Изображен в рост со спины» [5; 162].

В то же время в ст. прослеживается и отношение самого Л. к Школе. Поступая туда, поэт думал, что ставит крест на своей литературной деятельности, и действительно, обстановка Школы мало способствовала занятиям литературой. Многие планы и наброски, сделанные Л. до поступления в Школу, были в 1833 г. совершенно заброшены. Поэт почти не пишет стихов. «Юнкерские поэмы», написанные Л. в этот период, были скорее данью тамошним вкусам и нравам, чем подлинно литературными произведениями. В «Юнкерской молитве» также можно найти признаки «насильственной ломки характера», «искусственного понижения уровня интересов» [1; 140]: «Я, Царь Всевышний, / Хорош уж тем, / Что просьбой лишней / Не надоем» [II; 72]. Постоянное стремление к чему-то неизведанному, желание большего, неуспокоенность — одна из основных характеристик Л. и его лирического героя, поэтому отсутствие «лишних просьб» в «Юнкерской молитве» может быть признаком душевного кризиса, переживаемого поэтом. Однако свои чувства Л. уже не передает напрямую, как раньше, а маскирует под самоиронией.

Следует обратить внимание и на ритмическую структуру ст.: оно написано короткими стихами в две стопы, что способствовало убыстрению ритма. Л. Гроссман приводит другие примеры подобных ст. у Л.: «Звезда» и «Прощанье».

Лит.: — Л.: Наука, 1985. — С. 131–151; 2) Гроссман Л. Стиховедческая школа Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Лит. наследство; Т. 45/46 — М.: Изд-во АН СССР, 1948. Т. 46. — С. 255–288; 3) Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. — М.; Л.: Наука, 1964. — 200с.; 4) Меринский А. М. Воспоминание о Лермонтове // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1989. — С. 170–177; 5) Пахомов Н. Живописное наследство Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Лит. наследство; Т. 45/46 — М.: Изд-во АН СССР, 1948. — Т. 46. — С. 55–222.

Т. С. Милованова

«Я ВИДЕЛ РАЗ ЕЕ В ВЕСЕЛОМ ВИХРЕ БАЛА...» (1830– 1831).

Юношеское ст. Л., посвященное теме любви. Автограф неизвестен. Авторизованная копия хранится в ИРЛИ, тетр. XX. Впервые опубликовано в 1875 г. в «Саратовском листке», №256. Адресатом принято считать Н. Ф. Иванову. Композиционно состоит из двух частей. В первых четырех строчках рисуется образ светской красавицы, которая пытается понравиться лирическому герою («Очей приветливость, движений быстрота, / Природный блеск ланит и груди полнота» [I; 261]). Но герой погружен в свои переживания, в которых блеск и привлекательность героини тускнеют перед «чертами другими»: «с насмешкою пустой», «лицом бесцветным» и «взорами ледяными» его избранницы. Л. трехкратно использует синтаксическую конструкцию «когда б». «Я видел раз ее в веселом вихре бала» исследователи сопоставляли сост. «Нет, не тебя так пылко я люблю» (1841), пытаясь найти общий биографический ключ. Оба ст. объединяет разное отношение поэта к прошлому чувству в раннем и зрелом ст.

Лит.: — М.: Худ. лит., 1977. — С. 13; 2) Чичерин А. В. Стиль лирики Лермонтова // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. — Л.: АН СССР, 1974. — Т. 33. — №5. — С. 8; 3) Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля. — М.: Худ. лит., 1977. — С. 367.

М. А. Дорожкина

«Я ВИДЕЛ ТЕНЬ БЛАЖЕНСТВА, НО ВПОЛНЕ…» (1831).

Автограф ст. хранится в фондах ИРЛИ (оп. 1, № 11 (тетр. XI), лл. 26 об.—27.). Впервые опубликовано в журнале «Отеч. зап.» (1859, т. 127, № 11, отд. I, стр. 267–268). Юношеское произведение Л., входящее в цикл ст., посвященных Н. Ф. Ивановой («Ивановский цикл»).

В центре ст. вызванные чувством безответной любви к Н. Ф. Ивановой размышления поэта об утраченном счастье, невозможности его обретения. Утрата любви, чувство тоски (которое «скоро все поглотит») вызывают противоречия Л. в его взглядах на счастье — возможно, что достигнув блаженства, поэт, не увидев вдохновения, стал бы презирать счастье. Л. размышляет и об облике возлюбленной, роли, которая была отведена ей в его жизни: «Что для мученья моего она, / Как ангел казни, Богом создана? / Нет! чистый ангел не виновен в том, / Что есть пятно тоски в уме моем» [I; 225]. Интересно противопоставление «ангела казни» и «чистого ангела» — вызванные несчастной любовью; страдания все же не позволяют поэту назвать возлюбленную «ангелом казни», его размышления прерываются. «Чистый ангел» — характерная для художественной системы Л. ассоциация женского образа с добром, заботой, защитой, нравственной чистотой (в драме «Маскарад»: «…я счастия искал / И в виде ангела мне Бог его послал» [V; 388]). В этом противопоставлении очевидно отличие ст. от других произведений, входящих в цикл и написанных после разрыва с Н. Ф. Ивановой («Я не унижусь пред тобою…», «К Н…И…» и др.), — в нем нет обвинительного тона, поэт лишен ненависти и презрения к не ответившей на его чувства возлюбленной. Еще одной особенностью ст. является его многотемность: поэт размышляет о призрачности счастья, отношении к возлюбленной, любви к родине, среди полей которой мечтает обрести вечный покой («Есть место, где я буду отдыхать, / Когда мой прах, смешавшися с землей, / Навеки прежний вид оставит свой» [I; 226]), об умершем отце (Ю. П. Лермонтов умер 1 окт. 1831 г.), о небесном рае, тем самым намечая основные мотивы лирики, которые будет развивать на протяжении всего творчества.

1) Андронников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1977. — 650 с.; 2) Комарович В. Л. Автобиографическая основа «Маскарада» // ЛН Т. 43/44. — Кн. I.– С. 629–670; 3) Мануйлов В. А. Н. Ф. Иванова // ЛЭ. — С. 180–181.

«Я ЖИТЬ ХОЧУ! ХОЧУ ПЕЧАЛИ…» (1832).

Автограф ст. хранится в ИРЛИ (тетр. XX), первые 8 строк были напечатаны в журнале «Современник» (1854, № 1, отд. 1, с. 6), полностью воспроизведено в собрании сочинений под ред. Висковатого (Т. 1, С. 235). Датируется июлем 1832 г. — в письме Л. к С. А. Бахметевой (август 1832 г.) оно было процитировано после фразы: «Странная вещь, только месяц тому назад я писал» [VI; 410]. Ст. относится к раннему творчеству Л., посвящено размышлениям о судьбе поэта и предназначении поэзии.

«Я жить хочу!», которое далее раскрывается в парадоксальных противопоставлениях и контрастах — желание жизни оказывается рядом с печалью, чувством противоположным «любви и счастию», оно сродни спокойствию и безмятежности, губительным для творчества («Они мой ум избаловали / И слишком сгладили чело» [II; 44]). В ст. ощущается полемика с пушкинскими строками «Я жить хочу чтоб мыслить и страдать…» — страдание у Пушкина это чувство, связанное не только с ожиданием вдохновения, но и с ожиданием любви, Л. страдание мыслится как внутренне необходимый источник вдохновения, жизни. В представлении поэта напряженно ищущим, в идее высокого предназначение его поэзии («Он покупает неба звуки, / Он даром славы не берет» [II; 44]), в особенностях языка и стиля (риторические обращения, переходу от первого лица к третьему) очевидна традиция гражданственной поэзии.

Ст. было положено на музыку Ю. П. Голицыным, А. А. Петровым, Л. О. Бакаловым и исполняется в качестве романса [4].

Лит.: 1) Коровин В. И. Я жить хочу! Хочу печали… // ЛЭ — С. 640; 2) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491; 3) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1973. — 702 с.; 4). Лермонтов в музыке: Справочник. / Сост Л. И. Морозова, Б. М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983.– 176 с.

К. А. Поташова

«Я НЕ ДЛЯ АНГЕЛОВ И РАЯ…» (1831).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. IV. Впервые опубл. в журнале «Отеч. зап.» за 1859г., (№ 7, отд. I, С. 48).

Ст. «вероятно, является черновым наброском послесловия» [3; 640 ] к поэме «Демон». Произведение «не только представляет собой яркую автохарактеристику юного Л., но и подчеркивает субъективную лирич. природу художественно-объективных образов лермонт. поэзии» [3; 640]. Написано четырехстопным ямбом, состоит из 12 строк (три катрена) [4; 432]. Мотив трагически переживаемого одиночества, сопоставимого с образом скитальца — демона, одиночество кот. есть результат его отпадения от Бога, в контексте ст. становится доминирующим: гордыню и одиночество злого духа поэт считает и своей характеристикой. Автор не знает цели своего существования в мире, в кот. он вынужден испытывать страдания вместо того, чтобы радоваться красоте человеческого бытия: в душе лирич. героя господствует тоска и безысходность, заставляющие его поверить в то, что он — «зла избранник»:

Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,

Однако, считая себя объектом влияния злых сил, поэт не отрицает бытие «Всесильного Бога» (в черновом варианте автор называет его «Творцом», подчеркивая тем самым креативную природу всего сущего [2; 491] ), кот., обладая всеведением, управляет судьбами человеческими. Автор признает, что гордыня, властвующая в его душе, не позволяет ему найти среди людей родственную душу: этим Л. объясняет свою отторгнутость от мира, эскапизм и неприкаянность — он «для мира и небес чужой» [1; 238]. Под маской беспечности автор скрывает ранимую душу, измученную непониманием и неизбывным одиночеством, кот. осознается как естественно привычное состояние внутреннего мира: «Я меж людей беспечный странник» [1; 238]. Обращаясь к самому себе или к своему возможному читателю, поэт стремится подчеркнуть свое единство с вездесущим и гордым демоном:

Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни,

Что мы на свете с ним одни. [1; 238].

Поэт убежден, что именно из — за демонической гордыни, кот. противостоит добродетель смирения, он не может считать себя достойным Царствия Божьего: «Я не для ангелов и рая/ Всесильным Богом сотворен; » [1; 238]. В борьбе с собственным демоном, он понимает, что повторяет его судьбу, отрекаясь от Создателя. Но если для демона в отречении от Творца мыслится вызов всему миру, то для Л. в этом скрыта глубоко переживаемая душевная мука: он не может быть по-настоящему счастлив, и не вправе рассчитывать на упокоение в райской обители. Ст. начинается с отрицания, и завершается образом демона, символизирующего не только духа отрицания, но и гордеца, несущего казнь горестного и вечного одиночества, кот. становится лейтмотивом, пронизывающим все ст. Т. о., в демоническом противостоянии с богосотворенным миром поэт видит не силу, а бессилие человека, не способного жить без Бога и противостоять деструктивной силе.

Лит.: «Я не для ангелов и рая…» // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. — М.; Л.: Academia, 1935–1937. Т. 1. Стихотворения, 1828–1835. — 1936. — С. 238; 2)Лермонтов М. Ю. Стихотворения, 1828–1835: Комментарии и варианты / Подготовил Б. М. Эйхенбаум при участии И. Л. Андроникова, Б. Я. Бухштаба, М. М. Казмичева, Т. М. Казмичевой, В. А. Мануйлова, Т. Ю. Хмельницкой // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. — М.; Л.: Academia, 1935–1937. Т. 1. Стихотворения, 1828–1835. —1936. — С. 415–529. 3) Найдич Э. Э «Я не для ангелов и рая»// ЛЭ. — С. 640–641; 4)Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова// Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 417–491.

«Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ; СТРАСТЕЙ…» (1831).

Автограф — ИРЛИ (оп. 1, № 4 (тетр. IV), л. 14 об.), список с него в альбоме А. М. Верещагиной — также в фондах ИРЛИ (оп. 2, № 40 л. 8). Впервые ст. без последней строки было напечатано в журнале «Библиотека для чтения» (1844, т. 64, № 6, отд. I, стр. 132), полностью — в издании «Записок» Е. А. Сушковой (1870. С. 102). В 1837 ст. было переработано, с неизменившимися двумя последними строками написано «Расстались мы, но твой портрет».

«сушковский цикл», отразивший влюбленность поэта в Е. А. Сушкову. Лирическая миниатюра продолжает развитие сквозного для «сушковского цикла» мотива — размышления поэта о силе первого чувства, которое не могут вытеснить новые увлечения и страсти. Сама Сушкова в связи с этим ст. пишет о том, что в 1834 г. на балу в их доме Л. вспомнил о посвященном и записанном в ее альбом ст. после того, как услышал романс на стихи Пушкина «Я вас любил, любовь еще быть может…» (1828) и элегию Е. А. Баратынского «Нет, обманула Вас молва…» (1829). Поэт признался, что второе ст. ему ближе — «она еще вернее обрисовывает мое прошедшее и настоящее» [1; 176]. Действительно, ст. Л. и элегию Баратынского связывает схожее понимание первой, давнопрошедшей любви — чувства, испытанные человеком, навсегда остаются в его душе, а воспоминания о них наполняют светом человеческую жизнь. И все же, мотив «неистребимости первого чувства» у Л. изменяется: если Пушкин и Баратынский уверенны прежнем чувстве и существовании его в настоящем («… любовь еще быть может / В душе моей угасла не совсем»), то Л. это чувство отрицает, признается в нелюбви. Однако категорическое признание сменяется потоком размышлений, отрицаний, созданием образа, который нельзя забыть. Размышления приводят поэта к признанию, что это любовь особая, стоящая вне «страстей и мук», истинный смысл чувств поэт объясняет: «Так храм оставленный — все храм, / Кумир поверженный — все Бог!» [I; 253], подчеркивая тем самым «бессильность», а всесильность образа.

Лит.: — Л.: Aсademia, 1928. — 468с. (Серия «Памятники литературного быта»); 2) Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов в работе над текстами // Вопросы литературы и фольклора. — Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1973. — С. 5 – 27; 3) Черный К. М. «Я не люблю тебя! Страстей…» // ЛЭ — С. 641; 4) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.–Л.: АН СССР, 1961. — 372с.

К. А. Поташова

«Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБ СВЕТ УЗНАЛ…» (1837).

Автограф – ГИМ, ф. 445, № 227а (тетрадь Чертковской библ.), л. 64. Впервые опубликовано (с неточностями, без 7 и 8 стихов): лит. сборник «Вчера и сегодня», 1845 г. Кн. 1. С. 94–95.

На обороте листа ст. «Не смейся над моей пророческой тоскою», на основании чего ст. датируют 1837 г. [см.: II, 333]. Однако по ритму, образному строю, по словоупотреблению ст. можно отнести и к лирике 1830–32 гг. Сравнение души с утесом, скалой, яркая контрастность образов более характерна для лирики Л. до 1832 г. (См.: «Стансы» («Мне любить до могилы Творцом суждено…», «Гроза», «Крест на скале», «Время сердцу быть в покое…» и др.).

и справедливостью масштаба вселенского: «Как я любил, за что страдал, / Тому судья лишь Бог да совесть» [II; 95]. Эти стихи показательны в качестве примера искренней веры Л. в Творца и его благорасположение к человеку. В вариантах автографа тотчас за этими стихами расположены строки: «Я в жизни редко слушал их, / Пусть буду ими и наказан» [II; 275]. В окончательном тексте эта мысль трансформируется в художественно емкое высказывание, в котором звучит надежда на милосердие Творца и готовность к покаянию:

У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья…[II; 95]

«Пускай шумит волна морей, / Утес гранитный не повалит…» [II; 95]. В этом двухчастном построении сказалась особенность поэтического мышления Л.: познание и подтверждение своих мыслей он находит в наблюдениях над жизнью природы, тогда как законы тварного мира получают в его осмыслении высший бытийственный смысл.

Размышляя над этим ст. Л., иг. Нестор (Кумыш) говорил, что утес у Л. не только «символ одиночества», но и «эмблема духовной несокрушимости, незыблемой верности поэта самому себе» [4; 44]. О. В. Миллер также отмечала, что «утес гранитный» у Л. предстает как «образ душевной твердости» [3; 641]. Подобное символическое наполнение образа отвечает и размышлениям о духовной жизни современника Л. прп. Серафима Саровского, который так учил христианскому перенесению обиды: «Когда вас оскорбляют, ощущайте себя так, будто вы умерли и лежите во гробе. Сердце должно быть каменным, защита — в Христе» [1; 350]. У Л. сходные мысли выражены в стихах: «Укор невежд, укор людей / Души высокой не печалит» [II; 95]. Уже начало ст. Л.: «Я не хочу, чтоб свет узнал / Мою таинственную повесть» [II; 95] можно назвать поэтическим следованием завету прп. Серафима Саровского: «Не всем открывай тайны сердца твоего» («О хранении сердца») [1; 126]. Можно предположить, что ст. написано под влиянием рассказа о прп. Серафиме Саровском или навеяно встречей с ним (см. ст. *«Серафим Саровский, преподобный»==).

Лит.: 1) Беседа старца Серафима с Н. А. Мотовиловым о цели христианской жизни // Преподобный Серафим Саровский в воспоминаниях современников. — М.: Сретенский монастырь, 2000. — 414 с.; 2) Киселева И. А. Метафизические основы творчества Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова как религиозно-философская система. — М.: МГОУ, 2011. — С. 69–113; 3) Миллер О. В. «Я не хочу, чтоб свет узнал» // ЛЭ. — С. 641; 4) Нестор (Кумыш), игумен. Драма бытия человеческого // Нестор (Кумыш), игумен Тайна Лермонтова. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Нестор-История, 2011. — С. 7–100.

«Я ОКЛЕВЕТАН ПЕРЕД ВАМИ…» (КРОПОТКИНОЙ)

— см. <Новогодние мадригалы и эпиграммы>

«Я СЧАСТЛИВ! — ТАЙНЫЙ ЯД ТЕЧЕТ В МОЕЙ КРОВИ…» (1832).

Особенность ст. «Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови…» состоит в прямом выражении желания смерти как способа обрести наиболее «надежный» покой. Б. М. Эйхенбаум отмечает, что в лирике Л. 1831–1832 гг. «юношеский пессимизм достигает своего предела» [10]:

— тайный яд течет в моей крови,
Жестокая болезнь мне смертью угрожает!..

Ни мук умерший уж не знает;
Шести досток жилец уединенный,


Не возмутит надежный мой покой! [II; 10]

Ощущение счастья при мысли о смерти объясняется перспективой полной отгороженности от живых. Лирический субъект ст. «Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови…» и близкого к нему ст. «Смерть» («Оборвана цепь жизни молодой…») (1830–1831) доведен до отчаяния и готов на все ради избавления от дисгармоничных, мучительных для него отношений людей, которые являются привычными в их среде. Не случайны в обоих ст. обращения к Богу, «единственному его собеседнику» [1], с мольбой о смерти, восклицания, передающие искренний восторг перед ее приближением, а также полное отсутствие элементов иронии. «Покой» после смерти, представленный грубо неприглядно («шесть досток» — в первом и «дом гробовой» — во втором ст.), оказывается предпочтительнее лучшего, что может предложить жизнь, любви и славы. Лирический субъект второго ст. считает адские мучения «радостью» в сравнении с происходящим в людской среде («Пуская меня обхватит целый ад, / Пусть буду мучиться, я рад, я рад, / Хотя бы вдвое против прошлых дней / Но только дальше, дальше от людей» [I; 283]). Такое решение проблемы отношений с людьми свидетельствует о глубоком драматизме первых столкновений гениальной натуры с мелочной суетой обыденности и является «проявлением страстного протеста, решительного отрицания действительности» (В. Ю. Троицкий) [7] молодым Л.

В дальнейшем мотив покоя, для достижения которого необходимо отстранение от пошлости повседневной жизни людей, сохраняется в лирике Л., но соотносится с другими образами, например, с образом «дворца высокого» и уединенного райского сада в ст. «Желанье»; с образом сна-забвения в концовке ст. «Выхожу один я на дорогу…». В этих, более поздних, ст. покой рисуется как некое «инобытие» [9], является состоянием, которое «нельзя отнести ни к собственно бытию, ни к небытию» [9], и, в отличие от ранних ст., связан с пребыванием человека в идеальном мире природы, красоты и гармонии. Однако в лирике Л. до конца сохраняется «трагическое ощущение невозможности жизни, когда она в разладе с нормами бытия, завещанными создателем» (И. П. Щеблыкин) [8], необычайно мрачно переданное в ст. 1832 г.

«Итак, я счастлив…»).

Лит.: 1) Аношкина В. Н. Звездный мир поэзии М. Ю. Лермонтова // «Мой гений веки пролетит…». К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Воспоминания, критика, суждения. — Пенза: Лермонтовское об-во, 2004. — С. 134; 2) Зырянов О. В. Концепт «покой» в лирике М. Ю. Лермонтова: фрагмент индивидуальной поэтической мифологии // Проблемы изучения и преподавания: Межвузовский сб. научных трудов. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 1997. — С. 123–129; 3) Кормилов С. И. Поэзия М. Ю. Лермонтова. — М.: МГУ, 2004. — С. 32; 4) Милевская М. И. Мотив «сна-смерти» в раннем творчестве М. Ю. Лермонтова // Проблемы изучения и преподавания: Межвузовский сб. научных трудов. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 1996. — С. 36–54; 5) Миллер О. В. «Я счастлив! — Тайный яд течет в моей крови» // ЛЭ. — С. 641; 6) Пейсахович М. А. Строфика Лермонтова // Творчество М. Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 473; 7) Троицкий В. Ю. Поэт тревожной мысли // «Мой гений веки пролетит…». К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Воспоминания, критика, суждения. — Пенза: Лермонтовское об-во, 2004. — С. 139–140; 8) Щеблыкин И. П. Вечно зовущий к себе гений // «Мой гений веки пролетит…». К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Воспоминания, критика, суждения. — Пенза: Лермонтовское об-во, 2004. — С. 153; 9) Эйгес И. Р. О Лермонтове (К метафизике сновидения) // М. Ю. Лермонтов: Pro et contra. Антология. — Т. 1. — СПб: Изд-во русской христианской гуманитарной академии, 2013. — С. 527–528; 10) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л.: АН СССР, 1961. — С. 336.

А. Р. Лукинова

«Я, МАТЕРЬ БОЖИЯ, НЫНЕ С МОЛИТВОЮ…» (1836(37)).

«Молитва странника» — ИРЛИ, оп 1, № 34. Черновой автограф под тем же заглавием – ГИМ, ф. 445, № 227а (тетрадь Чертковской библиотеки), л. 56. Копии — ИРЛИ, оп. 1, № 47, л. 1 об-2; ИРЛИ, оп. 1, № 15 (тетр. XV), л. 4, рукой В. Соллогуба; обе тождественны с текстом. Впервые опубликовано в «Отеч. зап.» (1840, т. 11, № 7, отд. III, стр. 1). В «Стихотворениях» 1840 г. датировано 1837 г. Та же дата указывается в статье ЛЭ [6; 284]. По свидетельству А. П. Шан-Гирея, ст. написано в феврале 1837 г., когда Л. сидел под арестом за ст. «Смерть поэта» («Русск. обозрение», 1890, т. 4, № 8, с. 740).

«Кто бы ни была эта дева — возлюбленная ли сердца, или милая сестра, — размышлял В. Г. Белинский о героине «Молитвы», — не в этом дело; но сколько кроткой задушевности в тоне этого ст., сколько нежности безо всякой приторности; какое благоуханное, теплое, женственное чувство! Все это трогает в голубиной натуре человека, но в духе мощном и гордом, в натуре львиной — все это больше, чем умилительно», — так, в высшей степени восторженно, оценивал критик в статье «Стихотворения Лермонтова» (1840) вдохновенные молитвенные строки поэтического обращения Л. к Богородице [2; 261].

15 февраля 1838 г. в письме Л. М. А. Лопухиной читаем: «В заключение этого письма посылаю вам стихотворение, которое случайно нашел в моих дорожных бумагах, оно мне довольнотаки нравится, а до этого я совсем забыл о нем — впрочем, это ровно ничего не доказывает…» [VI; 444–445]. И далее — текст ст. «Молитва странника», которое известно читателям как «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», — на русском языке, тогда как основной текст письма написан по-французски. А. П. Шан-Гирей в воспоминаниях о Л. указывает, что молитва была создана в то время, когда Л. находился под арестом в здании Главного штаба (в связи со стихами на смерть А. С. Пушкина): «Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: “Когда волнуется желтеющая нива…”»; ”Я, Матерь Божия, ныне с молитвою”; “Кто б ни был ты, печальный мой сосед…”…» <…> [15; 44–45]. Существует и иная точка зрения на время создания произведения. «В материалах В. Х. Хохрякова об этом ст. есть запись, сделанная, вероятно, со слов друга Л. С. А. Раевского: «После молебна Божией Матери бабушка заставляла Лермонтова понести икону; он не исполнил. Его стали упрекать… в ответ на упреки он написал: “Я, Матерь Божия, ныне с молитвою”». «О каком моменте говорит здесь Раевский, не ясно, — читаем в комментариях к ст.. — <…> указание на то, что стихотворение оказалось в «дорожных бумагах», а также его заглавие (“Молитва странника”) заставляют думать, что оно относится к моменту отъезда на Кавказ. Это соображение поддерживается и тем, что в тетради Чертковской библиотеки на одном листке с “Молитвой странника” написано стихотворение “Расстались мы”. Надо полагать, что оба стихотворения относятся к В. А. Лопухиной» [10; 287–288]. «Вторая версия предпочтительнее, с учетом не только авторской датировки, но и общей тональности стихотворения. В нем нет уже острой тревоги за свою судьбу, как это было в дни ареста в Петербурге. Господствующим настроением оказывается умиротворенность и желание блага бывшей возлюбленной (скорее всего В. А. Лопухиной)» [11; 598].

о том, что пылкая влюбленность Л. в В. А. Лопухину переросла в глубокую сердечную привязанность: «Чувство к ней Л. было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей» [15; 38]. Обучение Л. в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге разлучила молодых людей. В 1835 г. Л., находясь в северной столице, получил неожиданное известие о замужестве В. А. Лопухиной: «В это же время я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: “Вот новость — прочти”, и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной» [15; 43]. Факты свидетельствуют о том, что Л. очень тяжело переживал этот удар, которому, вероятнее всего, отчасти сам был причиной: В. А. Лопухина могла узнать об известной общим знакомым в Петербурге истории ухаживаний Л. за Е. А. Сушковой и решиться на брак с Н. Ф. Бахметевым, который был человеком порядочным, добрым и любящим [17; 200]. А. М. Марченко отмечает: «Регулярная переписка с Лопухиными оборвалась в 1835 году — после замужества Варвары Александровны. Весной 1837-го, остановившись, по дороге на Кавказ, в Москве, Лермонтов зашел-таки на Молчановку (московский адрес Лопухиных — Г. Б.), и Мария Александровна обязала его комиссией: прислать, в знак старой дружбы, черкесские туфельки. Едва оказавшись на Водах, Михаил Юрьевич купил сразу шесть пар и тут же соорудил посылку. К посылке следовало приложить письмо — переписка возобновилась» [14; 277]. Письмо Л., в котором помещена молитва, отличается прежней откровенностью — поэт относился к М. А. Лопухиной (старшей сестре В. А. Лопухиной) как к первому и главному критику, доверенному лицу. Как убедительно отмечает А. М. Марченко, М. А. Лопухина поняла, что «стихи обращены к Варваре Александровне и представляют собой страстную мольбу о прощении <…> и признание в пожизненности внушенного ею чувства, которое и любовью-то назвать нельзя, настолько оно — другое…» [14; 277].

Иг. Нестор, анализируя текст лермонтовской «Молитвы», пишет: Л. «<…> не только имел желание молиться, но и живо ощущал обратную связь с Небом. Ведь особенность лермонтовской ”Молитвы” заключается в том, что она дышит несомненной надеждой поэта на просимое им высшее покровительство. Она исполнена уверенности автора в том, что его просьба непременно будет услышана. Именно в неколебимой уверенности поэта — неотразимая сила воздействия этого стихотворения» [8; 257].

«Молитве» в высшей степени трогателен, проникнут интонацией просветленной грусти и самой нежной любви. Поэт «обращается даже не к Богу — Творцу мира, а к Богородице, которая особенно высоко почиталась народом как Заступница за всех грешников перед высшим Судьей. И молится он перед иконой Богородицы не за себя, потому что его душа опустошена (“пустынная”), <…> а за душу “девы невинной”» [9; 193–194]. Воспоминание о «незлобном сердце», родной душе заставляет героя подумать о другом, светлом «мире упования», в котором «Теплая Заступница» будет охранять жизнь дорогого ему человека:

Окружи счастием душу достойную,

Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования. [II; 93]

«Молитве» есть тот «необыкновенный лиризм», который, по мнению Н. В. Гоголя, «исходит от наших церковных песен и канонов» [5; 267]. «В стихах дышит такая благоговейная любовь, что они по праву могут быть названы гимном чистоте, нежности, душевной красоте» [16; 75], — отмечает С. С. Наровчатов:

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную… [II; 93]

— «как будто есть ангелы лучше или хуже?» [16; 76].

Лермонтоведы неоднократно отмечали музыкальность «Молитвы» [6; 284]. «Необыкновенная, неподражаемая, невоспроизводимая мягкость, нежность этих слов, полнота любви, изливающаяся из них, обусловлена изумительным соответствием смысла с подбором звуков. <…> Это — небесная гармония. Не менее изумителен ритм целого — движение, почти безостановочное, с необыкновенно легкими, разнообразящими его замираниями в первых стопах (не о спасении); и начинает казаться, словно действительно слышишь молитвенные воздыхания ангелов и трепет их крыл» [4; 837–838], — восхищенно писал П. М. Бицилли. С. С. Наровчатов, анализируя ритмику ст., отмечал то, что «в “Молитве” — если на время отрешиться от ее пронзительного очарования — сложный, очень запутанный синтаксис. Первые 2 строфы составляют одно предложение. Подлежащее, отделенное от сказуемого шестью строками текста с вводными словами и предложениями и точкой с запятой — как, казалось бы, тяжело и искусственно это должно выглядеть. Но человек начинает повторять стихи вслух, и ему уже хочется без конца слушать этот жаркий шепот, эту горькую мольбу» [16; 76]. Объяснение удивительной простоты и легкости лермонтовской «Молитвы» — в полном подчинении синтаксиса ст. авторской интонации, тональности молитвы. Цельность «Молитвы», ее логика обусловлены четко выстроенной и осмысленной структурой: первые две строфы — обращение — объяснение лирического героя («Не за свою молю душу пустынную, / За душу странника в свете безродного…»), две заключительные — обращение — мольба («Окружи счастием душу достойную…»). В первых двух строфах чувствуется сбивчивое, взволнованное дыхание и интонация молящегося, в последующих — умиротворенный вздох того, кто верит: его слышат, ему помогут.

Антитезы, в изобилии присутствующие в ст.: «душу пустынную» — «душу достойную», «молодость светлую» — «старость покойную», «в утро ли шумное» — «в ночь ли безгласную», «Теплой Заступнице» — «мира холодного» — делают ее гармонию еще более выразительной. «Холодный мир», о котором Л. пишет в ст. разных лет: «Измученный тоскою и недугом», «Одиночество», «1830 год. Июля 15-го», «Когда надежде недоступный», «Смерть Поэта», «Гляжу на будущность с боязнью», «Я не хочу, чтоб свет узнал…», «Не смейся над моей пророческой тоскою» и в целом ряде других — в этом произведении согревается и милосердствуется всесильной молитвой Божьей Матери, ее спасительным покровом, ее всепрощающей любовью.

Г. Б. Буянова

–374]. Возможно, что ст. посвящено сестре А. А. Столыпина (Монго) — тринадцатилетней Марии Аркадьевне Столыпиной (в замужестве — Вяземской) (1819–1889). По мнению исследователя, в ст. Л. высказал трогательную заботу о девочке — почти ребенке. Ст. органично вписывается в круг таких произведений Л., как «Ребенку», «Ребенка милого рожденье…», «Казачья колыбельная песня», создание которых связано с детьми ближайших друзей поэта. Возможно, что ст. написано в феврале 1836 г., когда Л. был в Москве и мог бывать в доме (возможно, что гостил) Е. А. Столыпиной. Этот факт косвенно подтверждает и авторизованный список ст., (ИРЛИ, оп. 1, № 15 (тетр. XV), л. 4), в котором рукою В. Соллогуба стоит дата —1836 г. Так же, как и в ст. «Ребенка милого рожденье…», где поэт желает сыну А. А. Лопухина благословенье «всех ангелов небесных и земных», в этом произведении Л. просит для невинной девы милостивого участия высших сил и отсутствия искушений («молодость светлую, старость покойную»). Не исключено, что ст. могло быть написано и в 1837 г., когда Л. также проезжал через Москву (в ссылку на Кавказ) и задержался там во время Великого поста.

Выбор Л. дактиля явился новым словом в развитии поэтического дискурса «молитвы о деве» — трехсложный размер обеспечивал протяженность и осмысленную мелодичность обращенной к Матери Божией речи. Очевидной установкой Л. было отлить в уникальной форме стиха невариативный молитвенный смысл, т. е. «связать» его в гармоничном сочетании всех ритмо-мелодических элементов ст. благодаря следующим принципам:

1. Введение сверхсистемных ударений за счет (или в сочетании) пропусков или ослабления схемных ударений. Напр., в первой и второй строфах «Молитвы» благодаря тому, что полноценное дактилическое ударение приходится на вторую стопу, выделяются слова «Божия», «образом», «спасение», «странника», которые акцентируют движение основной смысловой темы ст. Т. о. поэт достигает желаемого эффекта: вместо стиховой речи, возникающей в силу ритмического рисунка, накладывающегося на грамматический порядок речи прозаической, создается третий — смысловой — ритм, поглощающий в себе противоположность прозы и стиха.

также синтагматической усложненности синтаксиса ст., что способствует смысловой выделенности ритмизованного слова.

— битва, сияние — покаяние, безродный — холодный. Нарушение этого принципа отмечено находкой иного плана: во второй строфе на фоне трех зарифмованных слов негативной семантики («пустынную», «безродного», «холодного») выделяется слово «невинную», что утверждает исключительность в мире «девы невинной», за которую просит лирический герой.

4. Во всем объеме стихотворения соблюдается принцип, разделяющий сферы человеческую и Божественную. Проявляется он в последовательной инверсии эпитета и характеризуемого слова в тех случаях, когда упоминается сфера человеческого (свет безродный, душа пустынная, мир холодный и т. д.); прямой порядок сохраняется для сферы Божественной (). В ст. нет ни одного случая нарушения этого принципа, что позволяет соотносить лермонтовскую «Молитву» с традицией духовных стихов. Отмеченная ориентация на формальную разделенность миров Божественного и человеческого обнаруживается и в других ст. Л. зрелого периода.

5. В «Молитве» Л. применен прием, который впоследствии будет повторен в «Родине»: на фоне последовательных отрицаний возникает утверждающая тема («_Не_ о спасении, не перед битвою/Не Не <…>/Но я вручить хочу…». Таким образом, происходит своего рода «очищение» главной темы, освобождение ее от возможных смысловых наслоений. Л. придает своему ст. звучание молитвы и стремится передать ее духовный смысл: истинная молитва — не за себя, следовательно, любое проникновение в просьбу «я» лирического героя должно быть предупреждено.

Г. В. Москвин

Лит: — 560с.: ил.; 2)Белинский В. Г. Стихотворения М. Лермонтова. СПб., 1840 // Собр. соч.: В 9-ти т. — Т. 3. — Статьи, рецензии, заметки. Февраль 1840 — февраль 1841. —М.: Худ. лит., 1978. —С. 216–277; 3) Бицилли П. М. Место Лермонтова в истории русской поэзии // М. Ю. Лермонтов. Pro et contra. Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. СПб., 2002. — С. 837–838; 4) Висковатов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. — М.: ИПЦ «Жизнь и мысль», ОАО «Московские учебники», 2004. — С. 241; 5) Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность // Гоголь Н. В. Духовная проза. — М.: «Русская книга», 1992. — С. 218–268; 6) Динесман Т. Г. «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…») // ЛЭ. — С. 284; 7) Иг. Нестор (В. Ю. Кумыш). Пророческий смысл творчества М. Ю. Лермонтова. С. -П.: «Дмитрий Буланин», 2006. — С. 36–37; 8) Иг. Нестор (В. Ю. Кумыш). Был ли Лермонтов религиозным человеком? // М. Ю. Лермонтов и православие. — М., Изд. дом „К единству!“ 2010. — С. 257; 9) Коровин В. И. М. Ю. Лермонтов // История русской литературы: В 3-х ч. Ч. 2 (1840–1860-е годы). — М., 2005. — С. 193–194; 10) Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 10-ти т. Т. 2. Стихотворения 1832–1841. Примечания к стихотворениям. М.: Воскресенье, 2000. — С. 289–290; 11) Лермонтов М. Ю. Русская мелодия. Поэзия. Драматургия. Проза / Сост., вступ. ст. и примеч. И. П. Щеблыкина. — М.: Парад, 2007. — С. 597–598; 12) М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1989. — С. 44–45; 13) Майков Б. Умиротворяющие мотивы лирики Лермонтова // Майков Б. М. Ю. Лермонтов. — СПб.: Типография Яна Улясевича, 1909. — С. 40–50; 14) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 102; 15) Марченко А. М. С подорожной по казенной надобности. Лермонтов. Роман в письмах и документах. — М., 1984. — С. 277; 16) Москвин Г. В. Н. М. Языков и М. Ю. Лермонтов (Некоторые жанровые, мотивные и стилевые аспекты сопоставления. // Николай Языков и русская литература: Материалы научной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Н. М. Языкова. Филологический факультет Московского государственного университета. Март 2003. — М., 2004. — С. 37–45; 17) Наровчатов С. С. Лирика Лермонтова. Заметки поэта. — М.: Худ. лит.: ОГИЗ, 1964. — С. 75–78. 18) Пумпянский Л. В. Стиховая речь Лермонтова. ЛН. — М. 1941. — С. 391–392; 19) Рассказова Л. В. «Прощать святое право…» (М. Ю. Лермонтов и В. А. Лопухина) // Лермонтовские чтения — 2009. Сборник статей. — СПб.: «Лики России», 2010. — С. 185–200.

Г. Б. Буянова

Г. В. Москвин