ЭОЛОВА АРФА.
В романтической культуре одним из магистральных выступает мотивный комплекс эоловой арфы: С. -Т. Кольридж («Эолова арфа»), Т. Мур («Происхождение арфы»), В. А. Жуковский (баллада «Эолова арфа», цикл «Эолова арфа»). Данный мотивный комплекс неразрывно связан с представлениями о свободном проявлении «невыразимой» и универсальной духовной силы. Романтическая мифопоэтика эоловой арфы восходит к античным мифологическим представлениям об Эоле как владыке ветров [1], о звуках арфы Орфея, к библейскому преданию об арфе Царя Давида, к фольклорным воззрениям народов северо-западной Европы, нашедшим отражение в оссианизме.
Мотивный комплекс эоловой арфы в лирике Л. раскрывает его творческую эволюцию. В ранней лирике Л. мотивный комплекс эоловой арфы развивается как образная полемика со сформировавшейся поэтической традицией. В его ранней лирике образные представления об арфе включены в систему антитез, в развитие лирических сюжетов, связанных с неразделенной любовью и ранней смертью: «Стансы» («Люблю, когда борясь с душою…», 1830), «1831-го июня 11 дня». В лирическом монологе Л. «Я видел тень блаженства; но вполне…» (1831) образный ряд звука, с одной стороны, оформляет сравнение, раскрывающее призрачность земного счастья и земной жизни: «Не стоит счастье, ложное, как звук…». С другой стороны, звук метафорически представлен «отголоском рая».
«К Д.» (1831) с образом арфы мифопоэтически соотносится душа лирического субъекта. Отклик лирического субъекта сопоставим с возрождением. В послании проявляется мотивный комплекс невыразимой силы слова, которая активно воздействует на все сферы внутреннего мира человека. Образность четвертой строфы («холодное слово», «ядовитое жало») контрастна образам предшествующих строф, раскрывая губительную интенцию слова.
«Арфа» (1830–1831) лирический зачин создает характерное для многих ранних произведений Л. предвосхищение будущего, из которого исключен лирический герой, обреченный на раннюю смерть. Лирический герой подчеркивает призрачность памяти и имени, которые в романтической поэзии наделялись воскрешающей силой. Материальным посредником между лирическим героем и лирическим адресатом служит арфа, с которой герой соотносит свою духовную активность. Лирический герой Л. сознательно отвергает ставший уже традиционным идиллический сюжет общения душ, разделенных физической смертью.
Мотивный комплекс эоловой арфы, освобождаясь от конвенциональных образных деталей, приобретая метафизическую направленность, утверждает идеал единства человека и мироздания, единичного и универсального.
В послании Л. <А. Г. Хомутовой> (1838) развитие мотивного комплекса эоловой арфы усложняется в силу того, что преображающий источник, вызывающий поток переживаний, соотнесен с образом «слепца», который корреспондирует к биографии поэта И. И. Козлова, с образом лирического адресата (героини) и с образом лирического героя. В послании Л. возникает система отражений, откликов, придающая произведению многомерность, динамичность. Толчком духовного преображения становится воспоминание, которое воскрешает образ героини. Общение осуществляется на идеальном уровне («первый звук», «приветный взор», «радостный звук»). Вторая строфа соотнесена с откликом лирического героя, который приобретает характер не столько обобщения, сколько религиозной медитации. Лирический отклик оформляется при помощи церковнославянской образности («сойдет благословенье», «венец мученья»).
«Выхожу один я на дорогу…» (1841).
— М.: Советская энциклопедия, 1992. — Т. 2. — С. 663.
Косяков