СИРОТСКИЙ МОТИВ
появился уже в ранних ст. Л.: этот мотив, как и другие, весьма вариативен, подвижен, он меняется, развивается, обогащается новыми элементами, но сохраняется в нем главное — христианская основа отношения к сиротству. Традиция, восходящая к Евангелию — «Не оставлю вас сиротами, приду к вам» (Ин. 14,18), охватывающая древнерусскую литературу, вошла в словесное искусство XIX века, прозвучав в творчестве В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, Ф. Н. Глинки, Ф. И. Тютчева, В. К. Кюхельбекера, а особенно значительной стала в поэзии Л. Основное содержание сиротского мотива — одиночество сироты. Исходный тезис — лермонтовское понимание: «мир во зле лежит», и больше всего от него страдают слабые люди, обездоленные, лишенные любви, заботы, участия, люди, которые не имеют опоры в жизни. Согласно поэту, они прежде всего оказываются сломленными под воздействием укоренившегося в повседневности зла; они и реально гибнут, но чаще погибают духовно. Сироты утрачивают нравственный стержень, сами начинают служит злу.
Впервые образ сироты появился в его ст. «Портреты» (1829): «Клянет он мир, где вечно сир, <…> / Везде один, природы сын. / Так жертву средь сухих степей / Мчит бури ток сухой листок»; и далее «К…»: «Но я теперь как нищий сир, / Брожу одни, как отчужденный!» Уже в ранних стихах поэт обозначил то, что закрепится в дальнейшем: глубокое, сердечное сочувствие сироте. Поэт роднится с ним, ощущает общечеловеческий признак в его личности и судьбе — два определяющих начала: одиночество («везде один», «не знал он друга») и тщетное стремление к счастью, как к далекой недостижимой звезде, к «блудящему» в темноте «огоньку», только заманивающему в пропасть. В ранних стихах появились устойчивые образы-спутники сироты: он «природы сын», «сухой листок», которого мчит буря, бездомный «путник», пытающийся найти свою счастливую звезду. Эти образы-мотивы будут повторяться и варьироваться и в поздней лирике Л. Наметились сюжетные ситуации сиротской жизни: «Зачем семьи родной безвестный круг / Я покидал? Все сердце грело там, / Все было мне наставник или друг… («1830 год. Июля 15–го»); здесь и грустные воспоминания о матери: «Как некий сон младенческих ночей / Или как песня матери моей» («Булевар», 1830); «В младенческих летах я мать потерял…» («Кавказ», 1830), об отце: «Ужасная судьба отца и сына / жить розно и в разлуке умереть…»; «О мой отец! Где ты? где мне найти / Твой гордый дух, бродящий в небесах…». Ситуация доверительного монолога возникает в стихах, монолога не перерастающего в диалог с другом, к которому напрасно стремится говорящий: «…но слов / Не нахожу, и в этот миг готов / Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь / Хоть тень их перелить в другую грудь…» («1831– го июня 11 дня»). Лирический человек Л. отнюдь не склонен винить Всевышнего в бедствиях сироты. Поэт знает: «Стократ велик, кто создал мир! Велик!..» Наделенный свободной волей человек сам творит зло: «…человек, сей царь над общим злом, / С коварным сердцем, с ложным языком…» («Кладбище», 1830). Поэт повторял в стихах: «Находишь корень мук в себе самом, / И небо обвинять нельзя ни в чем» («1831–го июня 11 дня»); «Кто близ небес, тот не сражен земным» (Там же). И снова: «Лишь в человеке встретиться могло / Священное с порочным. Все его / Мученья происходят оттого» (Там же). Его «Молитва» (1829) – поэту было только 15 лет — это покаянное ст.: «Не обвиняй меня, Всесильный, / И не карай меня, молю, / За то, что мрак земли могильный / С ее страстями я люблю…». В лермонтовском человеке, одиноком сироте, обнаруживается самокритическое сознание, понимание собственной вины. Он начинает видеть гибельность страстей, они отчуждают от святых основ бытия: бурные страсти, как зимняя вьюга, которая заносит «снегом крест в степи забытый» («Стансы», 1831). Обобщенный поэтический образ лермонтовского сироты, обретающего гармоническое бытие в общении с природой, с большой художественной выразительностью предстал в ст. «Воля» (1831): сирота обрел семью: «…моя мать — степь широкая / А мой отец — небо далекое; <…> Мои братья в лесах — / Березы да сосны. / Несусь я на коне, — Степь отвечает мне…». Ст. «Воля» — это не только крик души лермонтовского сироты, но и избавление от ощущения одиночества в обретении истинной «родни» на земле Отчизны, что впоследствии будет представлено уже в реалистически–поэтических поздних стихах о Родине («Люблю отчизну я…»).
«сиротские мотивы» в лирике, но и обрастают новыми, конкретными сюжетными ситуациями. Поэт, отходя от лирической субъективности, как бы отчуждаясь от своего героя в поэмном жанре, вводит в его жизненные перипетии новые, отнюдь не собственно автобиографические, обстоятельства жизни и поведения человека и достигает этим большего трагизма.
— бессемейная личность. Снова и снова в поэмах повторяет поэт, что его герой — человек без семьи. «Я не видал своих родимых, — / Чужой семьею воскормлен я…»; «Ах! не под кровлею родною / Я был тогда — и увядал»; «Бродил одни, как сирота…» («Корсар», 1828); «Бежал <я> сирый, одинокий…» от гнева отца («Преступник», 1829); «Вот отчего, оставя отчий дом, / Я поспешил, бессмысленный, бежать, / Чтоб где-нибудь рассеянья сыскать!» («Джюлио», 1830); «Он стал на свете сирота. / Душа его была пуста» («Последний сын вольности» (2-я половина 1830 — первая половина 1831 года)); «давным-давно в ней жил изгнанник, / Пришелец, юный Зораим. / Он на земле был только странник, / Людьми и небом был гоним» («Ангел смерти», 1831); «В семье безвестной я родился <…> / Нам все равно, земля иль море, / Родимый или чуждый дом…» («Моряк», 1832). И другие герои его поэм — «Исповедь» (1831), «Измаил-Бей» (1832), «Литвинка» (1832), «Аул Бастунджи» (1833–1834), «Боярин Орша» (1835–1836), «Мцыри» (1839) – и внутренне и внешне одинокие люди, какие-то неожиданно появляющиеся даже и в родных местах всеми забытые путники; даже встретив родного брата, не обретают сердечного друга, не имеют родного крова; нет в их жизни (в сюжете поэмы) матери и отца, а если он появляется в поэме, то отношения его с сыном рисуются как враждебные.
У Л. особенно настойчиво коллизия безысходного одиночества и безсемейственности вошла в поэмы, сюжетно связанные между собой, «Исповедь», «Боярин Орша», «Мцыри». Анализ их близости, вариативности сюжетостроения, повторов словесных формулировок, эстетико-этических переживаний и оценок выявляет динамику сиротских мотивов в его поэзии.
Особенно очевидно в «Исповеди» сиротский мотив включил религиозный аспект изображения молодого человека. Сюжет посвящен событию в жизни Испании (время действия не уточнено). У Л. изображен эпизод из монастырской жизни: юный, видимо, монах (во всяком случае он сказал о себе: «Среди угрюмых этих стен / Где детства ясные года / Я проводил, Бог весть куда!» [I; 123]) предается в мечтах о любовной страсти к монахине из другой обители. Сочувствие поэта герою выражено в пристальном внимании автора к внутреннему человеку: исповедальная речь составила все содержание поэмы, внешнего действия в ней почти нет.
«Исповеди» лишен однозначности. Молодость и старость как будто противостоят в поэме, но чувствуется и симпатия автора к монаху. Юноша откровенен со старцем, называет его «отец святой» и к нему обращает свою последнюю просьбу, свои предсмертные слова. Он верит тому, кто пришел слушать его исповедь и так кротко внимает словам осужденного «преступника», нарушившего «закон» людей и самого монастыря, церкви. Неоправданность поведения молодого монаха — в его нарушении первой заповеди — создал себе женственный кумир и ему поклоняется. Поэма поведала о грешной любви двух молодых людей — монаха и монахини. Автор скорее сочувствует им, чем их оправдывает.
В поэме «Боярин Орша» Л. вернулся к сюжету о безмерно преданном любовной страсти юноше (теперь он прямо назван сиротой), трагически навеки разлученном с любимой. Поэт продолжил освоение трагической коллизии, создаваемой роковыми страстями, одолевающими мятежным сердцем. Но теперь Л. развернул сюжет, и душевной драме придал объективный (романтический) вид. Социально-историческая определенность есть в поэме: изображены времена Ивана Грозного, время военных столкновений с польско-литовским государством, главный герой — богатый боярин, преданный царю слуга, а ему противостоит «раб и сирота», которому угрожает боярин: «За сердце ж дочери моей / Я заплачу тебе, злодей, / Тебе, найденыш без креста, / Презренный раб и сирота!..» [II; 258–259].
немилосерден и в конечном счете жесток даже по отношению к дочери. В нем нет ни сочувствия, ни христианской жалости и прощения. Желание мести как страсть владела им. Однако и любящие молодые люди нравственно отнюдь не безупречны в своем поведении. Снова, как герои «Исповеди», они во власти любовной тайной страсти, не благословленной отцом; их любовный союз не освящен церковью, нарушен обычай старины. Они решились на поругание чести отца. Свою личную волю, любовное желание-страсть противопоставили нормам святых отцов. Арсений осознает свою вину: «Да, я преступник, я злодей…» Но он оправдывает себя снова так, как испанец на исповеди в предшествующей поэме: своей молодостью, желанием насладиться жизнью и прелестью своего «кумира», любимой и любящей женщины. Л. снова и снова проводит своих юных героев–сирот (девушка живет в тереме своего отца без матери, а по существу и без родителя) через испытание любовью и снова видит трагедию. Он сочувствует этим сиротам, лишенным родительской любви и обездоленным, их взаимная привязанность восполняет отсутствие семьи. Но поэт не оправдывает их, а скорее предупреждает человека против своеволия и необузданности страстей, губящих человека. Его сироты страдают, они заслуживают прощения.
На этом сиротский мотив как любовный в поэмном жанре у Л. завершается. Однако сам мотив продолжает увлекать поэта и приобретает в его сознании и творчестве новый вариант в поэме «Мцыри». Поэт настойчиво повторяет и закрепляет в сознании читателя мысль о сиротстве главного героя произведения. Уже с самого начала заявлено о том, что речь идет о мальчике-пленнике, «лет шести». Маленький человек, но с мужественным характером горца, мечтает не о любовной страсти к женщине, а о родной семье на родине: «Я никому не мог сказать / Священных слов — “отец” и “мать”».
— введение монолога сироты как средства сюжетостроения и психологического анализа. Снова появляется и исповедь, как и в ранней лирике поэта. Один говорит, а другой только слушает. Здесь лермонтовский вариант дуального общения в его творчестве. Дуальное речевое общение у Тургенева, Л. Толстого, Достоевского имеет другой вид. У них разговаривают оба, обмениваются мыслями и чувствами. Дуальность — особый тип общения, в том числе и речевого: разговаривают двое, интеллектуально, духовно связанных человека, крайне нуждающихся в разговоре, в понимании, узнавании реакции собеседника на слова говорящего. От слушателя ожидается какое-то откровение, ответ на заветные мысли, чувства, неразрешимые вопросы. Говорящий приоткрывает глубины души, переливает заветное в сердце другого — «друга». «Другой» — это «друг», так велит само Слово. В дуальном общении осуществляется христианская заповедь: возлюби ближнего, как самого себя. Такое общение — истинная суть, назначение человеческих отношений. Личность отказывается от своей индивидуалистической замкнутости и ограниченности, духовно прикасается, или даже входит, сочувственно и любовно, в душу другого человека — друга. Лермонтовские обездоленные в любви сироты жаждут такого общения. И хотя Мцыри говорит монаху: «Тебе, я знаю, не понять / Мою тоску, мою печаль…», тем не менее у Л. длинный рассказ молодого человека, его исповедь, побеждает внутреннее отчуждение слушающего. Исповедующийся рассказчик заставил слушателя приобщиться к его духовно-душевной жизни, ввел его в глубины своего сердца.
В поэме «Мцыри» Л., отказавшись от любовной коллизии, усилил церковно-религиозную ситуацию и роль самой прекрасной природы в жизни человека. Мцыри — человек эстетически восприимчивый, страстно отзывающийся на красоту мира.
В поэтике картин природы Л. вернулся к раннему ст. «Воля». И в поэме у него — как братьядумы (Мцыри угадал их смысл), , облачки на их темени, растения — в серьгами, растения , и радуются, , но и на их будто ликах; на горах при утренней заре загораются священные — барс, угрожающий человеку, злобно нападающий на него. Символика этой сцены особенно знаменательна. Не очаровательная женщина опасна для юного существа, не грузинка — дитя прекрасной природы; Л. ушел от прежних обвинений женского сердца в коварстве, адских побуждениях. Не она виновата. Человеку угрожают звериные, зверские истоки жизни, они пробуждают даже в воспитаннике монастыря звериные инстинкты: «И я был страшен в этот миг; / Как барс пустынный, зол и дик, / Я пламенел, визжал, как он; / Как будто сам я был рожден / В семействе барсов и волков / Под свежим пологом лесов…» [II; 482] Л. знает о зверином начале в человеке, о его гордыне; «священное с порочным» соединены в греховной натуре человека. Нужна борьба с самим собой. В поэмной сцене человек, сражаясь, победил зверя; в природе — человек как царь, как венец творения, но он должен хранить верность Творцу, высшему назначению.
К какому выводу пришел Л., так настойчиво размышляя о сиротской доле человека и сопереживая ему? Человек вообще, по своей природе — сирота, будучи изгнанным из рая за грехи. Участь человека-сироты — это длинный или короткий путь, на котором много испытаний: мятеж, протест, страсти, страдания, но истину обретает тот, кто примиряется и прощает. Утешение находит лермонтовский человек в любви к родине, родной земле, дому, семье, в христианском всепрощении: в минуту кончины Мцыри воображает отца, брата, друга, которые склоняются над ним, приветливо касаются его, разговаривают с ним: «И с этой мыслью я засну / И никого не прокляну!.. [II; 489]» Поэт говорил о необходимости преодоления человеческого сиротства в прощении, любви к ближнему и к возвышенной красоте Божьего мира.
Лит.: 1) Аношкина-Касаткина В. Н. Православные основы рус ской литературы XIX века. — М.: «Пашков дом», 2011. — С. 129–145; 2) Радомская Т. И. Дом и Отечество в русской классической литературе первой трети XIX века. Опыт духовного, семейного, государственного устроения. —М.: «Совпадения», 2006. — 190 с.