СВОБОДА / ПОКОЙ
— центральные взаимосвязанные категории художественного мира Л.
Мотив «свободы и покоя» очень рано появился в творчестве Л., он прозвучал уже в «Элегии» (1829):
О! Если б дни мои текли
Свободно от сует земли
И далеко от светского волненья…[I; 55]
В приведенном, одном из самых ранних произведений Л., отражены очень характерные для его личности душевные состояния, постоянно появляющиеся в его стихах: желания, самые заветные и глубинные и очень нравственные — желания освобождения «от сует земли». Не менее присущи поэту: самоанализ, именно критическое осознание душевных исканий, заблуждений; по существу появляются в стихах элементы покаяния. Поэт, нисколько не одобряет в себе поиск «наслаждений, славы, похвал», и то, что «любовь невинная» его не удовлетворяет, и его поиск «измен», как бы извинение «колкостей» (характерных для обычного поведения юного Л.), «преждевременных страстей» — все это отнюдь не оправдывается. И восприятие мира как «пустого и скучного» не одобряется. Скорее здесь — откровенность поэта, его признания, как на исповеди, скорее покаяние, а значит, будто подразумевается, — освобождение от греха. Ст. завершается многоточием, недоговоренностью Поэт самокритичен, а следовательно, многое ему прощается.
М. М. Дунаев [1], справедливо и сурово осуждая человеческую гордыню и самовластие, противопоставление собственной воли Воле Господа на примерах лермонтовского человека в лирике и в поэмах, излишне отождествляет лирическое и тем более лиро-эпическое «я» стихов с самим автором. Л. не только художественно субъективен в своей поэзии, но очень рано у него проявляются и объективные начала в творчестве. Он умеет посмотреть со стороны на себя и на другого человека, в чем-то подобного себе. И он стремится быть объективным в нравственных оценках. Действительно, «лермонтовский человек» [3] — это не сам Л., но он и не чужд ему, он взят из сердца поэта, живет в нем, он интересен ему, испытывает к нему «эстетическую симпатию» [3; 51], но отнюдь не всегда этическую, поэт умеет отстраниться от своего героя и увидеть в его нравственных устоях опасные для собственной жизни человека и для окружающих его лиц проявления, даже преступные, постоянно-трагедийные. Самоутверждения, самооправдания лермонтовского человека на исповедях завершаются (в его поэмах) в жизни этого «героя» трагически. Таков финал поэм «Исповедь», «Боярин Орша», «Преступник» и почти всех остальных. Поэт своим творчеством предупреждает об опасностях своеволия и бунтарства против Всевышнего. Все это гибельно для человека. «Священное» с «порочным» сталкиваются в душе, и победа последнего губительна.
«встречи» с демоном.
О «священных» упованиях Л. заявляет настойчиво и последовательно: «Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала» [I; 167]. Царь Берендей у А. Н. Островского заявлял: «Полна чудес могучая природа», и лермонтовский Мцыри умел видеть чудо Божьего мира в красоте природы. Сам поэт видел, чувствовал, глубоко постигал Красоту созданных Творцом небесных явлений — звезд, лунного света, облаков, солнечных зорь, также земного мира — растений, полей, лесов, гор, «чудной красоты», рек, в разливах уподобляющихся морям, и длинных, бесконечных дорог, манящих вдаль, русских троек… А лермонтовский Демон все это «презирал и ненавидел». Поэма «Демон» создавалась параллельно с поэмой «Мцыри», если учесть предшествующие произведения — «Исповедь» и «Боярин Орша».
В дневниковой записи-исповеди «1831-го июня 11 дня» (1831) поэт рассказывает о силе «желания блаженства»:
Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь. [I; 167]
Анализируя состояние своей души, поэт обнажает противоречивость: «все было ад иль небо в них» — в предметах «злобы иль любви». В ст., посвященном Н. Ф. Ивановой, поэт говорит ей о сложных переживаниях; «хочу любить» и люблю «другую с нежностью», но « прежнее» живет в его сердце: вообще «любить — необходимость мне». Желание добра сталкивается с обманчивой светской толпой — «равнодушным миром», но:
Под ношей бытия не устает
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
С такой душой ты Бог или злодей…[I; 170]
Весьма значительны для понимания сложного мира души «лермонтовского человека» его «встречи» с Ангелом. Образ святости занимает поэта, что нельзя недооценивать. Впервые образ ангела появился в ст. «Ночь» (1830). Во сне, в тягостном душевном состоянии, в каком-то странном полете, без цели, без мыслей случилось:
И встретился мне светозарный Ангел;
И так, сверкнувши взором мне сказал:
«Сын праха, ты грешил — и наказанье
Должно тебя постигнуть, как других;
Спустись на землю — где твой труп
Зарыт; ступай и там живи, и жди,
Пока придет Спаситель, — и молись…
— страдай… и выстрадай прощенье. [I; 78]
Это был тот самый ангел со «строгими очами» из поэмы «Демон», который спасал от притязаний Демона душу Тамары и заявлял адскому духу: «Она страдала и любила, / И рай открылся для любви!» [II; 402].
В том же 1830-м году, в котором Л. написал «Ночь. I», он создает «Отрывок», философское размышление о жизни. Поэт верит в будущее, когда придет черед «другим, чистейшим существам». Тогда не подвластны будут люди ни корысти, ни карьеризму, они смогут поистине ценить и дружбу, и любовь, «И братьев праведную кровь / Они со смехом не прольют!» [I; 107]. Явно христианский идеал человеческих отношений владеет Л. Он рисует «рай земли»:
К ним станут (как всегда могли)
Слетаться ангелы. — А мы
… [I; 107]
Мысли о рае, об ангелах, нравственно безупречных человеческих взаимоотношениях постоянно посещают Л. и даже являются основой его переживаний, насущных наблюдений.
Мотив рассматриваемой встречи получил развитие в ст. следующего, 1831-го года, «Ангел». Причудливое воображение Л. создало особую ситуацию: Ангел здесь не уносит «душу младую» с грешной земли, а отпускает ее на землю, но душа помнит о райских кущах, о небесном блаженстве, «томилась она, желанием чудным полна» — здесь важнейший мотив лирики Л.
«Лирика желаний» — вклад Л. в лирическую поэзию XIX века. Хотя воспетые поэтами-предшественниками «мечты», «надежды», «сны», «видения», «фантазии» (даже «богиня Фантазия» — образ, созданный Жуковским) вошли и в поэзию Л., но особенно выделились в его творчестве «желания» человека, которым посвящены специальные ст.
«Желания» можно рассматривать как разновидности «мечтаний», Л. иногда употребляет эти слова («желания» = «мечты») как синонимы, однако «желания» — более активно-действенное душевное переживание, эмоционально более сильное. «Желания» по своей психологической сущности близки и душевным «стремлениям», но последние более интеллектуальны и целостны, целеустремленны. «Желания» более эмоциональны и непродуманны, противоречивы, а могут быть и аморфны. «Желания» иногда сближаются и с «грезами», «фантазиями», «снами» в своей образности, картинности душевного состояния, но в «желаниях» несравненно больше индивидуальной страсти и возможности реального осуществления человеческого хотения. Они могут включать в себя и другие психические процессы, взаимодействовать с ними.
«К ***» (1830) поэт связал свое желание «забвенья и свободы» с памятью о Байроне.
Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уже душой… [I; 125]
Заветная лермонтовская формула — «Я ищу свободы и покоя! / Я б хотел забыться и заснуть!» впервые появилась в несколько ином варианте — отрицательном: поэт заявил о невозможности осуществления желанного, но и само желание, уподобленное байроновскому, осмыслено как весьма противоречивое: «пылал душой», «любил» бури земные и «небесные», любил «вой» — конечно, все названное не обеспечивает «спокойствия» души.
Тем не менее, поэт в ранней лирике настаивает на своих внутренних, видно, генетических, шотландских, байроновских связях. Назвав ст. «Желание» (1831), Л. запечатлел его противоречивость и в вопросительно-отрицательной форме выразил свои мечты:
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить. [I; 180]
В замке своих шотландских предков его привлекают три предмета — меч, щит и арфа, символы борьбы за свободу, защиты покоя и мира, возвышенного настроя души (ее духовной музыки).
«Воля» (1831) он уже по-народному выразил настрой своей русской души и как бы отошел от байронических связей. Теперь его родня — «жена», «мать», «отец», вся «семья» — не там, а здесь, и они обеспечивают его «волю—волюшку», теперь воля найдена, и «злая кручина» отброшена:
Молодая жена,
Воля—волюшка,
Вольность милая,
С ней нашлись другие у меня
Мать, отец и семья;
А моя мать — степь широкая,
— небо далекое…
<…>
И вольность мне гнездо свила,
Как мир — необъятное. [I; 196]
— на Родине, ей принадлежит душа поэта, свободная и нравственно удовлетворенная. «Воля» — предвосхищение знаменитого второго шедевра на патриотическую тему — «Родина» (1841). Трижды в этом произведении признался поэт ей в любви: «Люблю отчизну я», «Люблю» ее поля, леса, реки, длинные дороги, «Люблю» деревенскую народную жизнь, народные праздники. Оба шедевра Л. «Воля» и «Родина» — в фольклорно-условных и реальных символах обозначили главное и любимое поэтом: русские просторы — степи широкой, полей, рек, разливающихся в моря, лесов дремучих, зеленых, благодатных, белых берез (белый цвет — символ непорочности), а над ними — высокое, светящееся, лунное €(воспетое поэтом) небо, охраняющее, «отцовское». В ранних стихах появилось исконное для родины обозначение —«Святая Русь» («Война», 1829) —русско-турецкая война пробудила в Л. патриотическое чувство «небренной славы».
«Желание» (1832) снова запечатлело заветное у поэта стремление к свободе и покою:
Дайте мне сиянье дня
<…
Дайте мне челнок дощатый
<…
С дикой прихотью пучин.
Дайте мне дворец высокой
И кругом зеленый сад,
Зрел янтарный виноград;
Чтоб фонтан, не умолкая,
В зале мраморном журчал
Усыплял и пробуждал…[I; 334]
Как две равнозначные ценности представлены в стихах поэта: «свобода», чаще он говорит о «воле», и райский «сад» — обозначение душевно-духовного успокоения, достигнутого «блаженства». В ст. явны мотивы будущей поэмы —«Мцыри»: человек в неволе не просто мечтает, а страстно желает, действенно стремится, выражая в совершенно конкретных образах, будто доступных ему ценностей: иметь коня, поцеловать девицу, «посмотреть» (как бы из окна своей темницы) на волю. Но не только он мечтает о созерцании, он хочет обладать свободой. Символами такого обладания оказываются конь, скачущий по полю, и челн с косматым парусом, способный сопротивляться грозе, с ней хочет сразиться моряк.
«дикой прихотью пучин» морских (пушкинский ассоциативный образ) не исчерпывают желаний лермонтовского человека. Хотя две строфы в ст. посвящены мощному желанию — жажде свободы, строфа последняя, не менее выразительная, рисует картину покоя души: не смертного покоя, а благодатного сна и пробуждения в райском саду; признаки земного мира вошли в строфу: зелень садовых деревьев, их тень, зреющий виноград, журчащий фонтан с водяной пылью. Все это происходит во «дворце высоком». Куда ведут ассоциации? Может быть, снова в Шотландию, но в прежнем ст. возникал образ «замка», а не «дворца»; может быть, поэту видятся сооружения на горах Кавказа…Скорее всего здесь «мечтанья рая», какие-то грезы заветных желаний поэта покоя в защищенном пространстве и в его прекрасном саду.
Л. неоднократно сопоставлял землю и небо, любя их и меняя предпочтения: «Как землю нам больше небес не любить?» («Земля и небо», 1831), хотя земные надежды не надежны, но душа «породнилась» с ними. В то же время он заявлял: «Мой дом везде, где есть небесный свод…:
Для чувства этого построен,
И в нем лишь буду я спокоен. («Мой дом», 1831) [I; 267]
Поэт говорит о «чувстве правды», которое определяет как святое «зерно» вечности, а неизбежность страданий —путь к заслуженному душевному покою. Мать-Земля и небесный Отец живут в сердце поэта.
«Выхожу один я на дорогу… (1841), знаменитом и превратившемся в народную, всем известную песню. Созданное накануне кончины произведение объединило чуть ли ни все глубинные переживания поэта: возвышенной красоты мирового бытия, Божественного Творения, полного сокровенного значения: «В небесах торжественно и чудно!»; «Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит»; «Спит земля в сиянье голубом… [I; 488]. Душа переполнена восхищением от красоты, от ночного неба, звездного и лунного света и блеска; в то же время поэт погружен в печальное размышление о собственной жизни: «Я ищу свободы и покоя! / Я б хотел забыться и заснуть!» Утомленной от жизненной непогоды, людского равнодушия, душа человека хочет отдохнуть, и мотив сна снова зазвучал в стихах Л. Мотив сна — это осуществление «чудных желаний».
«холодный сон могилы» его влечет. Прекрасно земное бытие! Речь идет не о счастии, этого слова нет в ст., а об освобождении от душевных и жизненных мятежей, «бурь и битв», об обретении особого покоя, связанного, как обычно в лермонтовской поэзии и его душе, со «сладкими», небесными, ангельскими, а вместе и с земными, материнскими, женскими любовными песнями, желаниями покоя, ассоциированного с зеленью садов, то ли райских, то ли земных, с зеленью вообще деревьев, возможно, берез, нередко появляющихся в стихах поэта, а также с детства родного дуба. Он, как «родня» из ст. «Воля», по-отцовски «склоняется» в мечтах поэта над ним и, видно, тоже песенно «шумит» листвой. Пленительные звуки жизни вместе с небесным голубым сиянием ее картин сохраняют жизненные силы человека. Так осуществляется единение свободы и покоя в возвышенно-любовном духовном переживании.
Л. волнует сущность мирового бытия и глубина причастности к нему человека. Поэт «священное» ставил на первое место, уясняя его соотношение с «порочным» в душе человека. Строгий по отношению к Демону и милосердный к Тамаре Ангел был побеждающим в последнем варианте знаменитой поэмы. «Встречи» с Ангелами в стихах Л. означали для него постоянство «чудных желаний» прикоснуться к Божественным основам бытия, к освобождению от грешной жизни, чреватой злом и насилием, несвободой. Л., как и Пушкин, мечтал «возлетать» духом в сферы чистой Красоты, Гармонии Земли и Неба, созданных Всевышним. Мечты о единении свободы и покоя —глубоко национальная особенность нашей души, выраженная в стихах Л.
Лит.: 1) Дунаев М. М. Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–841) // Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ч. II. М.: Христианская литература, 1996. —С. 3–4; 2) Касаткин Н. В., Касаткина В. Н. Тайна человека. Своеобразие реализма Ф. М. Достоевского. —М.: Изд-во МПУ, 1994. —С. 51; 3) Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. —М.; Л.: Наука, 1964. —С. 1–65; 4) Милованова Т. С. «Лермонтовский человек» как философский и социокультурный феномен в русской поэзии первой половины 1830-х годов: Автореф. дис. …канд. филол. наук. —М.: Изд-во МГОУ, 2012; 5) Радомская Т. И. Дом и Отечество в русской классической литературе первой трети XIX в. Опыт духовного, семейного, государственного устроения. —М.: Совпадение, 2006. —355 с.