«САШКА» (1835–1836?).

Поэма Л. Автограф утрачен, автографы отдельных строф хранятся в ОР РНБ (Ф. 429. № 34, юнкерская тетр. «Лекции по географии»).

По стилю стоит в ряду иронических поэм Л. «Тамбовская казначейша» и «Сказка для детей».

Поэма имеет несколько смысловых пластов, обусловленных литературной традицией: «Дон Жуана» и «Беппо» Дж. Г. Байрона, «Опасный сосед» В. Л. Пушкина, «Сашка» А. И. Полежаева, «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне» А. С. Пушкина [см.: 5], [см.: 8]. Особенно значимым для восприятия и понимания поэмы Л. является именно «Домик в Коломне», аллюзия на который задана уже с первых строк «С.». А. С. Пушкин начинает свое произведение со стихов:

Четырестопный ямб мне надоел:
Им пишет всякий. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить. Я хотел
Давным-давно приняться за октаву [6; 83].

Л., переводя внимание от формы к содержанию, художественно передает тот же чувственно-мыслительный процесс:

Наш век смешон и жалок, — все пиши
Ему про казни, цепи да изгнанья,
Про темные волнения души,
И только слышишь муки и страданья.
<…>
Но нынче я не то уж, как бывало… [IV; 41].

Лермонтовские герои также стремятся уйти от «унылости», находя веселье в легком времяпрепровождении, общим у поэм является и мотив грехопадения, и даже имена персонажей (Параша, Мавруша). Состоящая из 11 стихов строфа, которой написана лермонтовская поэма, восходит к пушкинской октаве, что уже отмечалось исследователями [см.: 5].

Легкая «болтовня» А. С. Пушкина прерывается глубочайшей мыслью, возникающей будто бы ниоткуда:

Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою,

Мгновенно прошипевшую змию;
Но кто болтлив, того молва прославит
Вмиг извергом… Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость:
Оставим это, — сделайте мне милость! [6; 86]

Эти строки по их «невписанности» в предыдущий текст близки к патриотическим стихам Л. о родной Москве, которые помогают понять авторскую точку зрения в „С.“:

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
Как русский, — сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и — обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
— он упал!
Вселенная замолкла… Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы [IV; 43].

Рассматривая поэму «Сашка», С. Л. Шараков [7] усмотрел в ней две линии: порочную, связанную с отсутствием у главного персонажа произведения нравственных устоев, и другую, дающую надежду на вечную жизнь — это линия героя- рассказчика. Этот герой в противовес Сашке способен отречься от греховной жизни, т. к. он приобщен к русской духовной традиции, осознает себя сыном православной отчизны, которая и является для него спасительной надеждой.

Оба поэта удивительным образом способны приблизить духовную реальность, и Л. в этом преемник и ученик Пушкина. Пушкин видит два плана жизни: первый план — игры, болтовни, за которой, впрочем, могут скрываться глубокие мысли и сильные чувства, но они именно скрыты; второй план — серьезного отношения к жизни. Эта серьезность определяет жизнь человека по отношению к вечности. Но если Пушкина-автора будто бы и не касается «мотив грехопадения», его интересуют больше «ямбы» и «октава», то Л. -рассказчик примеряет игровое начало жизни по отношению к себе, и в самом вовлечении себя в эту «карнавальность» (М. М. Бахтин) видит проявление греховности. Л. – не морализатор, и он не берет не себя роль осуждающего греховность своего персонажа, но поместив героя, близкого авторскому «Я», рядом с Сашкой, поэт утверждает гибельность, призрачность и бессмысленность («болтовню») порочной жизни.

«шутливых» поэмах присягают на верность высшим ценностям человеческого бытия. И, вдохновленный Пушкиным на размышления о вечной жизни и блаженстве, Л. в этой же поэме выстраивает лично пережитые заповеди блаженства:

Блажен, кто верит счастью и любви,
Блажен, кто верит небу и пророкам…
<…>
Блажен!.. Его душа всегда полна

Он не успеет вычерпать до дна
Сосуд надежд; в его кудрях волнистых
Не выглянет до время седина;
Он, в двадцать лет желающий чего-то,

И в тридцать лет не кинет край родной
С больною грудью и больной душой,
И не решится от одной лишь скуки
Писать стихи, марать в чернилах руки… [IV; 95–96].

мере, являются именно лирические отступления, они задают верный вектор понимания поэмы и являются ключом к ее интерпретации [см. подр.: 4].

Лит.: 1) Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Художественная литература, 1940. — С. 147–60; 2) Дурылин С. Н. На путях к реализму // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 211–19; 3) Заборова Р., Новонайденные рукописи Лермонт. музея, «РЛ», 1962. — № 3. — С. 216–18; 4) Киселева И. А. О познавательно-ценностном подходе к творчеству М. Ю. Лермонтова: телеология текста // Вестник Московского государственного областного университета. Серия «Русская филология». 2013. — №6. — С. 82–87; 5) Найдич Э. Э. «Сашка» // ЛЭ. — С. 498–499; 6) Пушкин А. С. Домик в Коломне // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 5, Поэмы,, 1825–1833. — 1948. — С. 81–93. 7) Шараков С. Л. «Мотив грехопадения в поэме М. Ю. Лермонтова „Сашка“» // Духовные начала русского искусства и образования. — Нижний Новгород: НовГУ, 2007. — С. 175; 8)Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. — Л.: Гос. изд., 1924. — С. 120–24

И. А. Киселева