СТИХОТВОРНАЯ САТИРА
— устойчивый поэтический жанр, активно развивавшийся в нормативные литературные эпохи, от античности до рубежа XVIII-XIX вв. Основоположниками жанра в античной поэзии были Катулл, Ювенал, Гораций; тогда же наметились две основные ветви в развитии жанра: социальная инвектива, в которой преобладала острая разоблачительная интонация, главной темой было осуждение общественных пороков, и философское размышление о несовершенстве людских нравов; интонация авторских размышлений в такой сатире нередко бывала более спокойной, в сатире такого рода преобладало не столько идея наказания порока, сколько поучение, назидание, представление нравственного идеала, который противопоставлялся погрязшему в пороках миру.
Преобладающее значение в жанровой традиции получила разновидность сатиры-инвективы; именно о ней пишет в «Эпистоле о стихотворстве» А. П. Сумароков:
В сатирах должны мы пороки охуждать,
Страстям и дерзостям, играючи, ругаться,
Чтоб та игра могла на мыслях оставаться
И чтобы страстные сердца она влекла:
Сие нам зеркало в сто раз нужней стекла…[7; 122]
Не злобу, а добро стремясь посеять в мире,
Являет истина свой чистый лик в сатире…[1; 72]
В XVIII веке также укрепилась традиция, заложенная еще в творчестве Горация, — строить философско-дидактическую сатиру в форме послания, в котором наличие адресата становится залогом исполнения авторских надежд на возможность торжества разумного, должного начала в мире. Друг-единомышленник способен разделить мысли и чувства автора сатиры, и т. о. тому удается преодолеть чувство одиночества (см. «Сатира VII. Князю Никите Юрьевичу Трубецкому. О Воспитании» А. Д. Кантемира и др.). По мысли Ю. В. Стенника, подобная форма в литературе классицизма даже становится преобладающей; «благодаря Буало и авторитету авторов античности <сатирическое послание> нередко рассматривается в системе теоретических постулатов европейского классицизма как своеобразный синоним сатиры вообще» [5; 54].
На рубеже XVIII-XIX вв. интерес современников к жанру стихотворной сатиры отчасти усилила статья В. А. Жуковского «О сатире и сатирах Кантемира» (опубликована в журнале «Вестник Европы», 1806), представившая, казалось бы, устаревший жанр как динамичный, яркий и внутренне неоднородный (ср. разделение сатир на «живописные» и «философические»). Однако жанр стихотворной сатиры в ее классическом обличье довольно скоро вытесняется на периферию литературы, и практически единственной продуктивной формой остается сатирическое послание. Проблемно-тематически оно подразделялось на несколько жаровых подвидов. Таковы были прежде всего сатирическое послание литературно-полемического содержания, наиболее яркими образцами которого в русской поэзии той поры стали «арзамасские» сатирические послания В. Л. Пушкина («К В. А. Ж<уковскому>» («Скажи, любезный друг, какая прибыль в том…»), 1810; «К Д. В. Дашкову» («Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье…»), 1811, П. А. Вяземского («К Жуковскому» («Жуковский, музам друг и сердцу друг любезный…»), А. С. Пушкина («К Жуковскому» («Благослови, поэт! В тиши парнасской сени…»), «Послание к В. Л. Пушкину», «Послание цензору», «Второе послание цензору» и др.). Другой жанровой разновидностью сатирического послания были насыщенные античными мотивами гражданственные стихи поэтов-декабристов (см. К. Ф. Рылеев «К временщику. Подражание Персиевой сатире “К Рубелию”», 1820).
«Жалобы турка»). Образ Востока здесь воспринимается как аллегория рабства и деспотизма, царящих в «диком краю». «Зной», поблекшие «рощи и луга» превращаются в знаки ранней старости души — главного нравственного итога деспотизма, по мысли поэта:
И где являются порой
Умы и хладные, и твердые как камень,
Но мощь их давится безвременной тоской,
И рано гаснет в них добра спокойный пламень… [I; 49]
«Письмо. К другу, иностранцу») и постскриптум актуализируют эпистолярную традицию; вообще в данном случае классическое жанровое задание стихотворной сатиры дополняется элементами не только послания, но прежде всего элегии. Элегическая жанровая модальность приводит к тому, что собственно сатирические инвективы «дикому краю», где «стонет человек от рабства и цепей» значительно менее конкретны, нежели психологическая характеристика личности, отчетливо соотносимая с лермонтовским человеком как особым психолого-социальным феноменом.
Собственно жанровое обозначение «сатира» Л. дал лишь одному ст. — «Пир Асмодея» (1831). Навеянное мотивами своеобразной стихотворной сатиры Байрона «Видение суда», ст. это представляет интересный опыт «романтической сатиры», где в противоположность просветительской сатире XVIII века в принципе отсутствует идея поучения и возможности исправить пороки современников. Ситуация «пира у сатаны» и «даров», которые приносят ему демоны, позволяет выявить нравственные и социальные пороки, — жестокость и вероломство женщины, которая «себе беды лишь не желала, / Лишь злобе до конца верна была» [I; 158]; невозможность истинной свободы, «вином» которой «никто не мог… жажду утолить» [I; 159]; недостижимость спасения и помощи страждущим (символом чего здесь становится стакан, в котором доктор подает лекарство здоровому и тем самым убивает его). Пороки очевидны — но они вечны, неисправимы, они даже не удивляют отцы зла — Асмодея: настолько злом и ложью пропитался мир. Так всеобъемлющая романтическая ирония вытесняет дидактическое жанровое задание стихотворной сатиры.
В духе традиции, лермонтовсякая сатира содержит намеки на реальные, вполне узнаваемые события 1830–1831 гг. — революционные выступления в Париже, холера в Москве. Однако и здесь скорее преобладает всеобъемлющая и при этом абсолютно безнадежная насмешка. Мир погряз во зле, и любе социальные потрясения лишь подтверждают эту онтологическую закономерность: «В Москву болезнь холеру притащили, / Врачи вступились за нее тотчас, / Они морили и они лечили / И больше уморили во сто раз…» [I; 159].
Традиция дидактической стихотворной сатиры наиболее полно присутствует в ст. «Булевар» (1829). Пятистопный ямб здесь до некоторой степени перекликается с характерными для сатирической поэзии XVIII — начала XIX в. формами «долгих» стихов (наиболее часто — шестостопного ямба). Возникающий в первой строфе образ поэта — автора сатиры становится для юного Л. а своего рода жанровой декларацией, описанием «ситуации письма», характерной именно для стихотворной сатиры, казалось, уже невозвратно ушедшей в прошлое:
С минуту лишь с бульвара прибежав,
— и, право, очень рад,
Что плод над ним моих привычных прав
Узнает вновь бульварный маскерад;
—
Подговорю, — и все пойдет на лад.
Не то — … ко всем чертям твое перо [I; 133]
— «невинная красотка в 40 лет», старец — «депутат столетий и могил», развратный старик — «согбенный сын земли», ветреные красавицы («Приметна спесь в их пошлой болтовне / Уста всегда сказать готовы: нет…»), глупые легковерные женихи, безмозглые псевдопатриоты… В отличие от просветительской сатиры здесь также господствует всеобъемлющая романтическая ирония и нет ни намека на надежду исправить сердца людей — потому-то итогом ст. становится всего лишь карикатура (т. е. личный намек, указание) на известного современника. Автор внутренне уверен, что людей не исправить, порок неистребим, и остается лишь безнадежно смеяться там, где гораздо больше хочется заплакать…
Именно чувство отчаяния становится определяющим мотивом в лермонтовской сатире. Обыгрывая некоторые узнаваемые черты этого нормативного дидактического жанра, поэт тем не менее выстраивает его в совершенно иную — романтическую — литературную систему, что лишь позволяет еще резче выявить специфику нового миросозерцания, которым живет лермонтовский человек.
Лит.: — М.: Художественная литература, 1957. — С. 72; 2) Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х годов // Русская литература. 1964. № 3. — С. 46–55; 3) Ермоленко С. И. Лирика М. Ю. Лермонтова. Жанровые процессы. — Екатеринбург: УрГПУ, 1996. — 420 с.; 4) Нейман Б. В. Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. Исследования и материалы. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 422–465; 5) Стенник Ю. В. Система жанров в историколитературном процессе // Историко-литературный процесс. Проблемы и методы изучения. — Л.: Наука, 1974. — С. 168–175; 6) Стенник Ю. В. Русская сатира XVIII века. — М.: Просвещение, 1985; 7) Сумароков А. П. Избранные произведения. — Л.: Наука, 1957. — С. 122.