ИЛЬИН

Владимир Николаевич (1891–1974),

православный богослов, философ, композитор, литературный и музыкальный критик. Родился в с. Владовка, Радомышленского уезда, Киевской губернии. Умер в Париже.

Окончил Киевский университет по нескольким факультетам: естественному (физико-математическому), историко-филологическому и философскому. Позднее окончил Киевскую консерваторию по классу композиции. В эмиграции в Берлине слушал лекции по богословию, в Париже окончил Свято-Сергеевский Богословский институт.

С 1918 г. — приват-доцент Киевского университета. С 1919 г. в эмиграции: через Константинополь, Берлин, затем — Париж. С 1925 г. профессор Русской музыкальной академии и Свято-Сергиевского Богословского института в Париже, где читал курс литургики. С 1949 г. профессор русской консерватории в Париже. Регулярно публиковался в русской эмигрантской печати под псевдонимом В. Сазанович (или П. Сазанович).

В эмиграции И. разработал концепцию русской культуры и искусства, опираясь на уникальный духовный опыт Православия. В своих трудах он обосновывал идею особого движения России, не похожего на пути развития ни Запада, ни Востока. Русское искусство и литература, считал он, феномен, вобравший и сохранивший в своей глубинной сути тип духовности, свойственный православному монашеству. Эти идеи он развивает в своей работе «Иночество — основа русской культуры и русской поэзии» (1960).

Подчеркивая, что православное монашество формировалось как особый тип жизни, а также трудовой и духовной деятельности человека, направленной на личное самоусовершенствование и нравственно-духовный подвиг, И. особо указывает на посвященность монаха «иному» бытию, то есть жизни наедине с Богом. Исходя из такого понимания цели и сути монашества, считая его подлинным «хребтом Церкви» Христовой, философ полагает такой тип жизни и труда в основание художественного творчества и русского искусства. Подобно иноку, душа которого в его одиноких молитвах всегда пребывает на грани двух миров — посюстороннего и потустороннего, духовный мир поэта воплощает их. Жажда трансцендентности, выхода за пределы действительности к Творцу, характерная для иночества, утверждал И., составляет и сущность романтической мечты, пронизывающей творчество любого художника. Это состояние поэта, по мнению философа, очень точно выражено Тютчевым: «О вещая душа моя!/О сердце, полное тревоги!/ О как ты бьешься на пороге,/ Как бы двойного бытия!». Только через инобытие художника, считает И., рождается романтический образ аскетически «отрешенной» Красоты, в котором невыразимое ищет выражения.

На основе такого понимания сущности художественного творчества написаны основные историко-литературные труды И., в том числе и работа «Михаил Юрьевич Лермонтов», которая вошла в его сборник «Арфа царя Давида в русской поэзии» (1960).

«Ангел в расшитом золотом доломане» — такой образ Л. представлен в концепции И. Ангельская природа лермонтовского гения, считает И., отчетливо выражена в его юношеском стихотворении «Ангел» (1831):

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой [1; 230].

И. полагает, что в этих строках зафиксировано воспоминание о той песне, которую пел ангел, несший душу младенца на землю. И поэтому «святая песнь» ангела — это не просто метафорический образ, а смутно проявившееся в памяти поэта событие. Позднее воспоминание становится литературным образом и одним из основных лирических мотивов поэзии Л. В них выражены глубины его духовной жизни, напев его собственной души и ее воспоминание о том влекущем, но утраченном ею мире, «отзвуки которого сохранились лишь в подсознательной памяти» [1; 58].

героя Л. Отсюда и вопросы: «Что ищет он…?», «Что кинул он …?», и ответы: «Я ищу свободы и покоя», «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел…» [2; 209], и страстный порыв к Богу: «В минуту жизни трудную, / Теснится ль в сердце грусть: / Одну молитву чудную твержу я наизусть….» [2; 127]; «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою / Пред Твоим образом, ярким сиянием…» [2; 93] или покаянное обращение: «Не обвиняй меня, Всесильный, / И не карай меня, молю…» [1; 73].

Молитва, считает И., «единственное русло, по которому устремляется его дух в тяжкие минуты земного бытия» [1: 62]. Причем молитва для Л. — не только славословие Богу и не столько приношение покаяния, но страстные просьбы за других («за други своя»), за душу человеческую, «за искру, вложенную в тело человека Господом, за очищение и охранение этого священного огня» [1; 62]. Наиболее полно и ярко, считает И., эта мысль выражена в стихотворении «Молитва» (1837):

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,

Не за свою молю душу пустынную…[2; 93]

Само же это стихотворение по своему идейно-смысловому наполнению наиболее близко к финальным строкам поэмы «Демон», когда силы зла отступают от ангельской души Тамары:

Узнай! Давно ее мы ждали!
Ее душа была из тех,
— одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,

И мир был создан не для них! [4; 216].

Для И. в этих строках запечатлена душа самого поэта, ее откровения, ее ангельская суть: «Не душа ли самого Лермонтова, струны которой были созданы Творцом из лучшего эфира, изображена в этих строках, душа, созданная не для нашего бренного, земного мира, но для иных, высших миров» [1: 61].

Ильинская концепция творчества Л. затрагивает и вопрос о пророческом даре поэта. Философ подчеркивает, что лермонтовский Пророк не так дерзновенен и могуч, как пушкинский, но он поражает воображение точностью своих предсказаний, даже в деталях, что выражено в стихотворениях «Предсказание» (1830), «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана…») (1841), «Выхожу один я на дорогу…» (1841), «Пророк» (1841) и др.

Образ Пророка волнует Л. так же, как он занимал поэтическое воображение Пушкина, но лермонтовский Пророк, подчеркивает И., ощущает несовершенство мира более глубоко и более остро, и поэтому его конфликт с миром неизбежен:


Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока [2; 212].

Вывод И. заключается в следующем тезисе: «Весь Лермонтов — потусторонен. Реальная, земная, весомая и ощутимая жизнь для него только временное марево, декорация, которой он сам не верит. Его физический двойник и вместе с тем темный лик самого Лермонтова — “герой нашего времени” Печорин…» [1; 61]. Им, этим «физическим двойником», владеют сомнения, его властно влечет к себе неизвестность, будоражит таящаяся в нем сила. Но истинный путь — путь к Богу ведом только Л.

глубокой самобытностью. Не вступая в полемику со своими предшественниками, писавшими о «сверхчеловечности» русского гения, о неисполнении им своей «обязанности» по отношению к человечеству, о его богоборчестве и т. д., И. утверждает «ангелоподобную» суть поэта. Не приемлет он и приписываемый Л. пантеизм, ибо, созерцая красоту природы, утверждал философ, поэт всегда видит в ней Божественный лик:

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле
И в небесах я вижу Бога… [2; 92].

— богослова, философа, историка литературы — главным является стремление постичь смысл и мистическую тайну Творца и его творения. С его точки зрения, именно Л., как никто из русских гениев, наиболее ярко и полно воплотил в своей личности, и в своем творчестве, и в своей земной жизни неземную, инобытийную сущность Поэта.

Лит.: 1) Ильин В. Н. Арфа царя Давида в русской поэзии. — Брюссель: Изд-во «Жизнь с Богом», 1960. — 76 с.; 2) Ильин В. Н. Пожар миров. Избранные статьи из журнала Возрождение. — М.: Прогресс-Традиция, 2010. — 752 с.; 3)Ильин В. Н. Эссе о русской культуре. — СПб, 1997. — 466с; 4) Ильин В. Н. Литературоведение и критика до и после революции // Русская литература в эмиграции: сборник статей / Под ред. Н. И. Полторацкого. — Питтсбург: Изд-во Питтсбург. ун-та, 1972. — С. 243–253.

Л. С. Конкина