ТЮТЧЕВ
Федор Иванович (1803 – 1873),
Т. и Л., хотя последний был моложе на одиннадцать лет, относятся оба в годы своего творческого становления к одному историческому периоду жизни России – Александровскому, времени расцвета национального самосознания, активных философских поисков, закреплённых и развитых в общественных умонастроениях затем в 1830-х годах. Именно в это десятилетие осуществляется тютчевско-лермонтовское многими замеченное вхождение в русскую литературную жизнь: 24 стихотворения Т. («Ф. Т.») были напечатаны в пушкинском «Современнике» 1836 года; Л. же, полный поэтического вдохновения начинал печататься, а в 1837 году приобрёл славу, тоже связанную с Пушкиным, его трагической кончиной. Стремительность и страстность реакции на неё поэтов – Л. «Смерть поэта» и Т. «На смерть Пушкина» (ныне печатается под названием «29-ое января 1837») – объективно обозначили преемственную связь обоих с творческим наследием старшего русского гения. Л. в стихах более гневно темпераментен и требователен возмездия, но Т. не менее силён в общей проницательной оценке Пушкина: «Тебя ж как первую любовь, / России сердце не забудет!..» [17; I, 175], а осуждение Дантеса тоже смело и сильно, как и у младшего современника: «Навек он высшею рукою / В “цареубийцы” заклеймён» (Там же). Однако у названных поэтов значительнее, чем у их знаменитого предшественника, выражены философские искания в понимании человека, его духовно-душевного мира и места в космическом бытии. Европейская образованность и патриотическая приверженность русским патриархальным традициям сближали обоих и на раннем этапе их становления, и в дальнейшие годы. Чтение сочинений М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, а из западноевропейских – И. В. Е. Гёте, Ф. Шиллера, Д. Г. Байрона, Г. Гейне совпадают, хотя для Л. английский романтик занял совершенно особое место (как его дальний предок и в чем-то эталон социально-этических норм), а для Т. ясна была и индивидуалистически-романтическая ограниченность английского гения. Иногда даже совпадал выбор стихотворений для перевода: байроновское «Lines written in the album at Maltan» перевели: Т. «В альбом друзьям» (1827) и Л. «В альбом» (1836); гейневское стихотворение «Ein Fichtenbaum steht einsam…» – у Т. «С чужой стороны» (не ранее 1823), у Л. «На севере диком…» (1841); затрудняются в определении, чей перевод лучше.
на формирование их интереса к античности. Вторым общим и влиятельным для того и другого учителем был А. Ф. Мерзляков, с которым Т. был связан как начинающий поэт в период с 1816 года по 1821 год, а Л. с 1828 года по 1829 год Т. и Л., оба обучавшиеся в Московском университете, хотя и в разное время, слушали лекции не только Мерзлякова, но и М. Т. Каченовского, учились по работам И. И. Давыдова. М. П. Погодин, лекции которого слушал Л. и который был университетским другом В. З. Зиновьева, учителя Л., известен как приятель по университету и Т., все они: Т., Погодин и Зиновьев учились на словесном отделении Московского университета в одно время. М. А. Максимович, друг Т. – учитель Л.
– восторженный почитатель поэзии Т. и его мюнхенский друг в середине 30-х годов, к концу этого десятилетия становится членом «кружка шестнадцати», в котором был и Л. Е. П. Сушкова (Ростопчина) – приятельница Л., как и Е. А. Сушкова – племянницы Н. В. Сушкова, зятя Т.; с Е. П. Ростопчиной Т. был лично знаком и посвятил ей стихотворение. Карамзины, П. А. Вяземский, П. Я. Чаадаев, С. П. Шевырёв, Ю. Ф. Самарин, А. С. Хомяков, Н. Ф. Павлов и др. – люди, с которыми общались оба поэта, хотя и в разное время.
Т. и Л. были связаны с журналами «Галатея» и «Атеней», в которых печатался Т. и которые читал Л.. С поэзией Т. Л. мог познакомиться через Раича, Гагарина.
В начале 40-х годов Л. и Т. соприкоснулись с одним и тем же кругом русских литераторов. Л., находясь в это время в Москве, часто встречался с Ю. Ф. Самариным, познакомился с А. С. Хомяковым, несколько вечеров провёл у Н. Ф. Павлова, подружился ещё в 1839 году с П. А. Вяземским, встречался с А. Я. Чаадаевым, М. П. Погодиным. Т. побывал в Москве в 1843 году, а после окончательного возвращения в Россию в 1844 году он столкнулся с этими же людьми, от которых должен был услышать о своём гениальном современнике, незадолго до того трагически погибшем. Т. не мог не познакомиться с творчеством поэта по журнальным публикациям его произведений.
особенностям стиля. Оба поэта представляют собой вершинные явления русской и западноевропейской культуры, оба в 20–30-х годах воплотили в своей поэзии принципы романтизма и подняли русский романтизм на большую художественную высоту.
Первоначально, видимо, с влиянием Раича связано возникновение интереса у поэтов к древнему Риму. В то же время общественно-политическая обстановка 30-х годов в России и в Западной Европе побуждала обращаться к истории императорского Рима для обнаружения каких-либо общих закономерностей в мировой истории, что занимало как Т., так и Л.. Рисуя зловещие картины деградации общественных нравов в древнем Риме, поэты видели в них мрачные предзнаменования, касающиеся всего европейского привилегированного мира (см. «Умирающий гладиатор», «Это случилось в последние годы могучего Рима» Л., «Цицерон», «Кончен пир, умолкли хоры», «Рим ночью» и др. Т.).
«Где бьёт волна о брег высокий», «Наполеон», «Эпитафия Наполеона», «Св. Елена», «Воздушный корабль», «Последнее новоселье») и Т. («Могила Наполеона», «Наполеон», «Неман») несут в себе сходную оценку выдающейся личности. Оба они через образ тени Наполеона, неудовлетворенной, мятущейся (у Л.) и неспокойной, ожидающей чего-то, но бессильной (у Т.), выразили мысль об ограниченных возможностях даже сильной личности, о торжестве объективного хода жизни над субъективной волей человека.
Социально-психологическое наполнение символических образов «ночи», «звезды», «ночной дороги» в поэзии Л. «Светись, светись, далёкая звезда», «Вверху одна…», «Выхожу один я на дорогу…» и др. и Т. («Наш век», «Кончен пир, умолкли хоры», «Брат, столько лет сопутствовавший мне…», «Два голоса») несут в себе общие черты, выражая чувства человека, духовно угнетённого и стремящегося к чистым, «звёздным» идеалам.
каждого из них. Если Т., в особенности в 30х годах, больше склонен к умозрительности, созерцательности, к натурфилософской проблематике, то поэзия Л. проникнута острой социальностью, мятежом против косности, бездуховности верхних слоев общества «нашего поколения».
Больше всего поэтическое родство Т. и Л. обнаруживается в решении проблемы личности в их лирике. В творчестве поэтов шёл активный процесс совершенствования принципов романтического психологизма. Они акцентировали внимание на сложных противоречиях внутреннего мира человека, романтическими средствами показывая в лирике диалектическую двойственность человеческой психики.
Философский романтизм представлял цель искусства в познании универсума, получающего наиболее глубокое выражение в человеке. У романтиков речь идёт не о «другом» человеке, существование которого нужно было логически, философски доказывать, а о бесспорной данности – о самом себе, о собственном «я». Познание мира через самого себя – вот исходный принцип психологического анализа в романтизме Л. и Т. Если мир можно познать через себя, нужно опуститься в глубины собственной души. «Лишь жить в себе самом умей…» [17] – провозглашал Т., а Л. признался: «Я сам собою жил доныне…» [17].
«одноголосие» романтической лирики. В их лирике преобладает звучание собственного голоса. Всё же «одноголосие» романтической «поэзии» Л. и Т. весьма относительно. Их лирика обладает по меньшей мере «двухголосием».
«я», опускаясь в «тайник души», как выражался Л., или в «глубины души», по определению Т., обнаруживают двойственность, противоречивость стремлений, желаний, эмоций человека. Эта двойственность отнюдь не обязательно выступает как столкновение добра и зла, оптимизма и скептицизма. Оба поэта, Л. и Т., в основном в своей лирике раскрыли противоречия в нравственных движениях личности, в её нравственном ядре. Процесс жизни активизирует в человек то одно, то противоположное внутреннее стремление. Два внутренних голоса, звучащих в сердце человека – это самоутверждение и самоотрицание, признание самоценности личности и признание внеличностных ценностей, индивидуализм и космизм или альтруизм. Л. отмечал в письмах: «Назвать вам всех, у кого я бываю? У самого себя: я приехал, я посещал – и признаюсь, довольно часто – родственников, с которыми я должен был познакомиться, но в конце концов, я убедился, что мой лучший родственник – я сам …» [VI, 703]. Так пишет он в 1832 году, а в 1835 году отмечает другое: «Говорить вам о себе? Право, я так пресыщен своей собственной персоной, что, когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь своей мыслью, я стараюсь припомнить, откуда я её вычитал. И в результате я дошёл до того, что перестал читать, чтобы не мыслить… Я бываю теперь в свете… » [VI, 717].
Подобное есть и у Т.: «Лишь жить в себе самом умей…», – провозглашает он. Но призывает и к противоположному – к побегу от себя: «Жизнь, которую я здесь веду, очень утомительная своей беспорядочностью. Её единственная цель – это избежать во что бы то ни стало, в течение восемнадцати часов из двадцати четырех, всякой серьезной встречи с самим собой…» [17].
Считая, что глубинное в человеке, а вместе и сокровенные противоречия души не раскрываются в обыденной повседневности, поэты сосредоточивают внимание на особых, более или менее исключительных, временных или даже мгновенных состояниях душевной жизни, и в результате в их лирике появляются исповеди, думы, молитвы, сны, завещания, посвящения, признания, разуверения и т. д.
Есть общность в исповедях Л. и Т.. Они несут в себе ряд общих структурообразующих признаков: рассказ об истории души «с начала жизни», «с детских лет», выражение момента самопогружения, создания картины души («Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала» – Л. [I, 177]; «Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!» – Л. [II, 77]; «Душа моя, Элизиум теней…» – Т. [17]; «Душа хотела б быть звездой…» – Т. [17]). Утверждение самоценности души и противопоставление ценной личности равнодушному и жестокому внешнему миру, исповедание о мучениях души или о грехах. Первое больше свойственно Л. («И я влачу мучительные дни…» [I, 178]), второе – Тютчеву («Не знаю я, коснется ль благодать / Моей души болезненно-греховной…?» [17]). Исповедь Л. обычно, хотя и не всегда, завершается идеей самоценности личности, верой и собственный гений и бессмертие («Но верю им! – неведомый пророк / Мне обещал бессмертье…», [17]), в нравственные силы души («Под ношей бытия не устает / И не хладеет гордая душа…» [17]); сопровождается идеей морального самосохранения («Пускай шумит волна морей, / Утёс гранитный не повалит…» [17]). Исповеди Т., наоборот, запечатлели процесс потери человеком самого себя, процесс омертвения души («Так и в груди осиротелой, / Убитой хладом бытия…» [17]; «Хочу сознать себя и не могу …» [17]; «Душа… сохла, сохла с каждым днём …» [17]; «…для души ещё страшней / Следить, как вымирают в ней / Все лучшие воспоминанья…» [17]; прошлое души становится таким же чужим, «как брат меньшой, умерший в пеленах…» [17].
«Думы» Л. и Т. также имеют общие жанровые признаки. В отличие от исповеди их думы направлены обычно на внешнюю действительность, отсюда дума несёт в себе формально-жанровый признак – образ человека, который «глядит», «смотрит», «видит», и думает: «Печально я гляжу на наше поколенье!…» [II, 113], «Гляжу на будущность с боязнью, / Гляжу на прошлое с тоской…» [II, 109] Л.; «Сижу задумчив и один, / На потухающий камин / Сквозь слёз гляжу…» [17], «Гляжу с участьем умиленным…» [17] Т. Дума воспроизводит внешнюю обстановку раздумья, или образ человека думающего. Внеличный мир в думе получает критическую оценку, одинокой личности выражено сочувствие. Лермонтовская и тютчевская дума – это размышление о враждебности социального бытия человеку, что побуждает личность уходить в мир собственной души. Однако в романтической думе, особенно в тютчевской, получает выражение идея мнимой значимости и человеческого «я», у него человек – «злак земной», «быстро вянущий», льдинка, исчезающая в океане жизни.
«разуверения»: «Не искушай меня без нужды…» (Боратынский), «Не играй моей тоской…», «Ответ» («Кто муки знал когда-нибудь… »), «Опасение» (Страшись любви: она пройдёт…»), «К*» («Я не унижусь пред тобой …»), «Монолог» («Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете …»), «К*» («Оставь напрасные заботы …»), «Нет не тебя так пылко я люблю…» и др. (Л.), «Не верь, не верь поэту, дева…», «И чувства нет в твоих очах…», «Нет боле искр живых на голос твой приветный…» (Т.). Структура «разуверений» включает в себя нередко обращение, обычно к нелюбимой, образ второго лирического героя, скорее всего, женщины, динамику, нарастание отрицания, повтор слов «нет», «не», идею отказа от обмана и самообмана, или признание личной несостоятельности.
Жанр лирического «признания в любви» выразил поиски поэтами несубъективно-личностных ценностей, обозначил антииндивидуалистические настроения. Отличительный признак «признаний» – слово «Люблю» в зачине стихотворения: «Люблю грозу в начале мая…», «Люблю глаза твои, мой друг…», «Люблю, друзья, ласкать очами…» Т., «Люблю я цепи синих гор…», «Люблю тебя, булатный мой кинжал…», «Люблю отчизну я…» Л. В «признании» с одической восторженностью или проникновенной задушевностью нарисован образ природы или любимой. В лирике признаний выражено стремление уйти от себя, от индивидуалистической замкнутости к другому человеку или в большой мир природы, родины.
Но с наибольшей остротой диалектика индивидуализма и антииндивидуализма противоречивой личности предстает в романтическом жанре «сна», основным признаком которого у этих поэтов является контраст между реальностью и сноведением, с чем связана двухчастная композиция «сна» («В полдневный жар в долине Дагестана» Л.), или параллелизм сна и реальности («Сон на море» Т.).
«поэзия сна» нередко выражает мысль об освобождении человека от индивидуалистического бытия реальности и приобщение в моменты самозабвения к внеличностным ценностям. У Л. красота музыки («Звуки»), у Т. – красота природы («Так, в жизни есть мгновения…») заставляют человека забыть себя и войти в мир антииндивидуалистический.
как невольного участника их жизни: «И я счёт своих лет потерял / И крылья забвенья ловлю…» [II, 39], «Как он, ищу забвенья и свободы…» [I, 138]. В состоянии забвенья поэт хочет прикоснуться к истинной, чистой жизни или природы («Когда волнуется желтеющая нива…») или к непорочному миру детства («1-ое января»), или заветному кругу семьи и родины (грёза – сон умирающего гладиатора), или к родине и образу любимой как высшим ценностям («Сон»), или к далекому идеалу как несбыточной мечте («Сосна»).
Страстный герой Л. отвергает обезличенную жизнь. Потеря человека самого себя, своего идеала – для него это трагедия. В целом творчество Л. утверждает ценность личности, мятеж настоящего человека против социальной ограниченности бытия.
«я» свойственно стремление сохранить в неприкосновенности нравственный мир души от посягательств «Бессмертной пошлости людской», жестокого «Суда людского», отсюда призыв к молчанию («Silentium»). В то же время ввиду осознания индивидуалистической ограниченности, возникает желание уйти от себя, от своих обманчивых чувств, забыться в «океане» жизни природы («Весна», «Сумерки»), поэт готов умереть во имя приобщения к большой внеличной жизни через самовыражение («Как над горячею золой…»). Он провозглашает высокое блаженство общения человека с реальным природным миром («Весь день в бездействии глубоком / Весенний теплый воздух пить, / На небе чистом и высоком / Порою облака следить…» [17]), находит блаженство и в бурном социальном бытии в «роковые минуты», когда человек живёт на собой, а наблюдает и решает мировые судьбы («Цицерон»). Но своеобразно и противоречиво сочетается с этим влечением к внеличному миру и самозабвению, страх перед обезличенным смертным сном («День и ночь»). Отсюда «пробуждение» в поэзии Т. оказывается радостным актом возвращения человека к подлинной действительности из нереального, безличного мира снов («Пробуждение»).
«усыпление», а «пробуждение». Также в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» стремление к покою самозабвения – «Я ищу свободы и покоя! / Я б хотел забыться и заснуть» [II, 208] – побеждается внутренним желанием сохранить личное ощущение жизни: «чтоб в груди дремали жизни силы»; поэт хочет чувствовать любовь и слышать шум жизни. «И жизнь поболее, чем сон», – приходил он к выводу ещё в раннем творчестве. Жизнь в грёзах забытья, с повязкой на глазах, о которой он говорит в «Чаше жизни», – ненастоящая жизнь. Поэт всем творчеством выразил страстную любовь к жизни: «Я жить хочу! Хочу печали…» [II, 44].
У Л. в столкновении двух начал – личного и внеличного – нередко побеждало личное, особенно в раннем творчестве. И хотя в своём знаменитом реквиеме «И скучно и грустно…» Он провозгласил: «Что пользы напрасно и вечно желать?», но стихотворным циклом своих «желаний» он уже раньше с большой страстью отверг её. Лермонтовский человек много желает: «…Желанье и тоска / Тревожат беспрестанно эту грудь» [I, 183]. Противоречивая личность постоянно появляется в романтизме Л.
«лермонтовского человека» состояло во всё более глубоком постижении народно-национальных основ русской жизни и сердечного единения с Отчизной, эмоциональном сопереживании и христианском осознании необходимости и неизбежности страданий для человека и его прощения во имя любви к ближнему и самому Божественному бытию, исполненному высокой красоты.
А Т. после возвращения в Россию из-за границы всё более погружался в размышления об историческим судьбах России и Европы, о самобытном пути Отечества. Он всё активнее участвовал в конкретных перипетиях социального бытия, внутренней идейной жизни России и её отношениях в Западом, что ярко отразилось и в его стихах, и в письмах. Поэт был преисполнен думами и заботами о православной России и обо всём Славянском мире.
«индивидуализм» Л. и Т. содержал в себе защиту духовно полноценной личности, которую со страстью предприняли романтики, явилась выражением социального протеста против обезличивания человека бездуховным социумом. Однако романтический «индивидуализм» нёс в себе и глубинную ограниченность социального, общефилософского и художественного мышления. Он замыкал поэта в узкий мир своего «я» и мешал широким философски-социальным исследованиям в творчестве, суживая, ограничивая возможности литературы.
«антииндивидуализм» давал возможность поэту выйти за пределы своей личности к большому миру людей, народа, природы, истории, мог сделаться одной из дорог к реализму. Реализм сохранил то ценное, что нёс романтизм – страстную защиту человека и неприкосновенности его индивидуального мира. Но и альтруистические движения человеческого сердца, представленные романтиками, – это их ценные открытия, наследованные литературой следующих десятилетий. Проблема двух тенденций в личности человека, с большой художественной силой поставленная в романтизме Л. и Т., была принята И. С. Тургеневым, Л. Н. Толстым, но с особенным напряжением и художественной экспрессией решается она Ф. М. Достоевским.
Общие явления в поэзии Л. и Т. – это наличие прежде всего типологического сходства двух ярких творческих индивидуальностей, однако нельзя отрицать и возможного влияния поэзии Т. на Л. в 20–30-х годах, и поэзии Л. – на Т., начиная с 40-х годов его жизни.
– М.: АО «Книга и бизнес», 1997. – С. 81-82, 93-94, 99, 113; 2) Асмус В. Ф. Круг идей Лермонтова // ЛН. Т. 43–44. – С. 127; 3) Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография. – М.: Гослитиздат, 1945. – С. 196–199; 4) Жирмунский В. Вопросы теории литературы. – Л.: Academia, 1928. – С. 99; 5) Калиничева Л. Л. К вопросу о переводах Лермонтова из Гейне // М. Ю. Лермонтов. Вопросы жизни и творчества. Орджоникидзе, 1963. – С. 192-193; 6) Касаткина В. Н. Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева. – Саратов: Изд. Сарат. ун-та, 1969. – С. 66-67; 7) Киселёва И. А. Философия ландшафта в поэзии // Ф. И. Тютчев. Проблемы творчества и эстетической жизни наследия: Сб. науч. статей. – М.: Пашков дом 2006. – С. 241-254; 8) Коровин В. И. Лермонтов и русская литература его времени // Творчество М. Ю. Лермонтова: Сб. статей. М., 1964. – С. 313, 320, 327; 9) Максимов Д. Е. О лирике Лермонтова // Литер. учёба. 1939. № 4. С. 31–32; 10) Милованова Т. С. М. Ю. Лермонтов и И. С. Аксаков // Лермонтовские чтения на Кавминводах 2010. – Пятигорск: ПГЛУ, 2010. – С. 132-140; 11) Некрасов Н. А. Русские второстепенные поэты // Некрасов Н. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 9. М.: ГИХЛ, 1950. С. 202–208; 12) Пигарёв К. В. Жизнь и творчество Тютчева. М.: изд-во АН СССР, 1962. – С. 192-193, 202-203, 221, 309; 13) Рубинова Е. О значении переводов Тютчева из Гейне // Учен. зап. Казахского ун-та. Т. 34. Язык и литература. Вып. 3. 1953. – С. 63-73; 14) Саводник В. Ф. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева. – М.: Печатня С. П. Яковлева, 1911; 15) Скатов Н. Н. Родина в поэтической концепции Лермонтова, Тютчева, Некрасова // Проблемы реализма. – Волгоград, 1966; 16) Тютчев Ф. И. Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности. – М.: Книга, 1978; 17) Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. и письма: В 6 т. М.: Классика, 2002–2005; 18) Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. – Л.: Художественная литература , 1967. –С. 34, 59, 65, 75, 90.