"МОЛИТВА" («НЕ ОБВИНЯЙ МЕНЯ, ВСЕСИЛЬНЫЙ»)
«МОЛИТВА» («Не обвиняй меня, всесильный»), юношеское стих. Л. (1829); одна из вершин его ранней лирики (наряду с «Ангелом» и «Парусом»). Стих. начинается как покаянное обращение к «всесильному», к-рый может обвинить и покарать за недолжное (за упоение земными страстями). Но одновременно возникает чуждая молитве интонация самооправдания. Цепь придаточных анафорич. предложений («За то, что...»), составляющих 1-ю строфу-период, передает нарастающее напряжение мольбы-спора, драматизм борьбы, в к-рой нет победителя и где покаяние всякий раз оборачивается несогласием, утверждением своих пристрастий и прав. В быстрой смене состояний рождается трагически противостоящее всевышнему «Я»: из неслиянности двух голосов - покаяния и ропота - растет чувство тревоги; нарушена органич. связь между «Я» и богом, к-рая пока еще признается животворной («...редко в душу входит живых речей твоих струя», ср. евангельские образы: «вода живая», «вода, текущая в жизнь вечную» и наиболее соответствующее слову Л. - «глаголы вечной жизни»). Но все чаще место «живых речей» занимают «заблужденья», душу захлестывают неистовые стихии (клокочущая «лава вдохновенья», «дикие волненья» земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он есть, а смириться и приблизиться к всевышнему - страшно («...мир земной мне тесен / К тебе ж проникнуть я боюсь»), ибо это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного неистребимой жажды жизни «Я»; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу - молитвы к неведомому, не-богу («Я, боже, не тебе молюсь»). Итак, моление о прощении все более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как самостоятельные, неподвластные воле героя силы, а в подтексте - недоумение перед лицом творца, наделившего его всем этим, к-рое во 2-й строфе оборачивается упреком ему.
Вторая строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная интонация сменяется вызывающе-императивной («не обвиняй... не карай... но угаси... преобрати... останови»). Если в 1-й строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-й строфе, бросая вызов всесильному, герой говорит с ним уже как равный, предлагая ему явить свое всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию), сам же словно отказывается одолевать собственные страсти. То состояние, к-рое в 1-й строфе ощущалось лирич. героем как греховное, как неодолимая слабость, во 2-й строфе оказывается могучей и сверхчеловеческой силой: «дикие волненья» оборачиваются «чудным пламенем», и в этом чудном пламени «всесожигающего костра» мерцает отблеск того, кого чуть позже Л. назовет «мой Демон» (ср. в одноим. стих. «луч чудесного огня», 1830-31). Самой логикой конфликта творцу парадоксально предоставлена здесь уже не животворная, а умертвляющая роль («угаси... чудный пламень», «преобрати... сердце в камень»). Только ценой такого сурового обуздания и укрощения, аскетич. ограничения личности, к-рое в глазах лирич. героя равносильно ее полному перерождению, всесильный может обратить его на «путь спасенья». (Возможность подобного трагич. распутья была предуказана в Евангелии: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее», Матфей, 10. 39.)
Но последним и едва ли не главным препятствием на этом пути оказывается творч. дар, «страшная жажда песнопенья». Здесь достигает высшего накала спор героя с богом. Поэтич. вдохновенье становится фокусом, вобравшим в себя все жизненные страсти-жажды. Поэтому столь противоречиво само отношение Л. к творч. страсти: торжественно-архаичное, духовно-возвышенное - «жажда песнопенья» - сталкивается с эпитетом «страшная», т.е. всепоглощающая, роковая, погибельная.
Жизнь по заветам всевышнего - «тесный путь спасенья» [ср. Евангелие: «тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (вечную)»] - в этой исполненной противоречий молитве предстает и как недостижимо высокий идеал, и как нечто страшное, словно смерть - живому существу. А контрастная перекличка со стихом 13 («мир земной мне тесен») указывает на полную безысходность. Однако это состояние мучительного разлада с творцом, с миром и с собой не всегда было свойственно лирич. герою, на что указывают заключит. слова: «снова обращусь».
В «Молитве» духовному взору поэта впервые открылась исключительность его жизненной судьбы: он почувствовал, что тот путь, к-рым он пойдет, оставаясь верным своему «Я», не приведет его к пути религ. «спасенья» (см. Богоборческие мотивы). Оказавшись перед трагич. невозможностью их совмещения, он не в состоянии разрешить вопрос о религ.-нравственной оправданности своей жизни и творчества (сомнение в такой оправданности творч. дара, высказанное юным поэтом, станет позднее предметом глубоко драматич. переживаний и размышлений Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. А. Блока и др. рус. писателей). «Молитва» передает смятение, трагич. раздвоение духа между верой, зовущей обратиться с покаянной молитвой о снисхождении, и стремлениями горячей, гордой, несмирившейся души.
Автограф - ИРЛИ, тетр. III. Впервые - «ОЗ», 1859, т. 125, № 7, отд. 1, с. 28-29. Датируется по нехождению в тетради.
Лит.: Шувалов (2), с. 148; Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915, с. 13-14; Эйхенбаум (12), с. 338-39; Розанов И. (3), с. 35-36; Гинзбург (1), с. 66, 69; Асмус (2), с. 398, 407-08; Максимов (2), с. 94-95; Вацуро (1), с. 56; Герштейн (8), с. 223-24; Удодов (2), с. 185, 292-93.