ПЕЧОРИНЪ.
После Онегина, въ литературныхъ произведенiяхъ долго не появляется представителя русскаго просвещеннаго общества. Пушкинъ пустился писать поэмы, драму, исторiю - изъ временъ минувшихъ (если не считать "графъ Нулинъ" и "Домикъ въ Коломне"). Марiинскiй рисовалъ по одному трафарету разныхъ Звездичей и Греминыхъ, а Кукольникъ - какихъ-то необыкновенныхъ итальянскихъ художниковъ, обуреваемыхъ необыкновенными страстями. Правда, Гоголь, оставивъ сказки, вырвалъ живьемъ и бросилъ передъ изумленнымъ обществомъ кусокъ его собственнаго гнилаго мяса, поразительную картину его дряблаго прозябанiя,-- но эта картина, была взята изъ жизни массы и большинства (что, впрочемъ, еще печальнее поразило людей здравомыслящихъ),-- а о более развитыхъ слояхъ не говорила. Но самый тотъ фактъ, что люди съ огромными и посредственными талантами. - большiе романы и малыя повести, драма и комедiя - все, точно по уговору, не говорили ни слова о передовыхъ людяхъ общества. о высшемъ уровне его понятiй. Этотъ самый фактъ характеристичнее всего обрисовываетъ то время, и мы едва-ли ошибемся, сказавъ, что гоголевскiе типы - незабвенный Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, помещики Маниловъ и Собакевичъ, подмигивающiй прокуроръ, губернаторъ и председатель, составляющiе "губернiю", и особенно служащiе и неслужащiе генералы Бетрищевы были истинными героями того темнаго времени.
Но общество, уже захваченное неотступнымъ движенiенъ западной мысли, не можетъ оставаться неподвижнымъ: мысль и самознанiе уже заронились въ немъ. Подъ давленiемъ враждебной этому движенiю силы могутъ опуститься, какъ у Онегина, еще не крепкiя руки, можно загнать мысль въ такiя трущобы, что она годами не проявится изъ нея; общество можетъ некоторое время довольствоваться такими милыми и благонамеренными деятелями, какъ Чичиковъ и его прiятели чиновники и генералы; но если это общество не умерло окончательно, то ранее или позже живая мысль въ немъ пробьется и выйдетъ наружу. Такую пробившуюся мысль, такого человека, который снова критически отнесся къ себе и окружающей его жизни, мы видимъ въ романе Лермонтова.
Печоринъ является намъ не простымъ представителемъ развитаго кружка - онъ является "героемъ своего времени". Когда боги въ древности нисходили къ смертнымъ, они окружали себя облакомъ. Герои многихъ романовъ имеютъ тоже обыкновенiе окружать, себя некоторою таинственностiю. Печоринъ является на Кавказъ вследствiе какой-то исторiи. Судя по его образу мыслей и последующимъ занятiямъ, мы имеемъ все основанiе предположить, что таинственная исторiя, навлекшая на Печорина ссылку, была либо дуэль изъ-за светскихъ пустяковъ, либо какой нибудь проступокъ самолюбиваго офицерика противъ дисциплины и фронтовика генерала, ибо Печоринъ въ высшей степени самолюбивъ. Не обладая никакими особенными качествами, ничемъ не заявляя ни своихъ способностей, ни своего высокаго развитiя, Печоринъ, вследствiе мелкихъ успеховъ между еще более мелкими людьми, воображаетъ, что онъ человекъ необыкновенный. Раздразнивъ, напримеръ, жалкаго Грушницкаго, онъ порадовался этому, а потомъ ему сделалось, грустно.
"Неужели (пишетъ онъ въ своемъ дневнике) мое единственное назначенiе - разрушать чужiя надежды? Съ техъ поръ, какъ я живу и действую, судьба какъ-то всегда приводила меня къ развязке чужихъ драмъ, какъ будто безъ меня никто не могъ бы ни умереть, ни придти въ отчаянiе? Я былъ необходимое лицо пятаго акта: невольно я разыгрывалъ роль палача или предателя. Какую цель имела при этомъ судьба?"
И чтобы скрыть эту выходку болезненнаго тщеславiя, онъ, какъ не глупый человекъ, понимая всю ея смешную сторону, спешитъ предупредить другихъ и самъ подсмеивается надъ собою.
"Ужъ не назначенъ ли я ею (судьбою) - пишетъ онъ - въ сочинители мещанскихъ трагедiй и семейныхъ романовъ или въ сотрудники поставщику повестей, напримеръ для "Библiотеки для чтенiя"? Почемъ знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думаютъ окончить ее, какъ Александръ Великiй или лордъ Байронъ, а между темъ целый векъ остаются титулярными советникаии"
Не ясно ли вамъ, читатель, что господинъ, разсуждающiй такимъ образомъ, самъ думаетъ, что онъ нечто въ роде Александра Македонскаго или лорда Байрона? Въ другомъ месте, раздразнивъ некую барышню. Печоринъ уверенъ, что она проведетъ ночь безъ сна и будетъ плакать, и по этому случаю восклицаетъ: "Эта мысль достовляетъ мне необъятное наслажденiе: есть минуты, когда я понимаю вампира!... а еще слыву добрымъ малымъ, и добиваюсь этого названiя".
"Зачемъ я жилъ? спрашиваетъ далее себя Печоринъ. Для какой цели родился? А верно она существовала и верно было мне назначенiе высокое, потому что я чувствую въ душе моей силы необъятныя. Но я не угадалъ этого назначенiя; я увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагородныхъ; изъ горнила ихъ я вышелъ твердъ и холоденъ, какъ железо, но утратилъ на нихъ пылъ благородныхъ стремленiй - лучшiй цветъ жизни".
себе насущный хлебъ стенографiей или въ переплетной! Но въ то время Печоринъ былъ въ самомъ деле героемъ своего времени. Въ немъ много для насъ смешнаго и жалкаго, но разве не много смешнаго и жалкаго просвечиваетъ уже теперь для насъ въ недавнихъ герояхъ, побеждавшихъ почти современныхъ намъ девушекъ? Герои (если не великiе действительно) всегда несколько смешны и жалки: это ихъ участь.
Печоринъ былъ действительно героемъ, хоть и небольшимъ своего времени: такъ на него смотрели современныя женщины, передъ которыми онъ особенно геройствовалъ, такъ на него смотрели его прiятели и даже самъ авторъ.
Развитiе общества, какъ и всякое развитiе въ природе, подчинено однимъ и темъ же законамъ: оно не делаетъ скачковъ, ведетъ борьбу за существованiе и принаровливается къ местнымъ условiямъ. То, что не подходитъ подъ эти условiя - вымираетъ, что возможно - растетъ, чему привольно - множится. Когда лучшiе люди онегипскаго времени были подавлены до совершенной апатiи и перемерли отъ хандры, за ними появились, съ одной стороны, Звездичи и князья Гремины, съ другой - Чичиковы, Бетрищевы и вся ихъ стая. Критика въ большинстве была несовсемъ справедлива къ Марлинскому, упрекая его въ ничтожности его героевъ: Марлинскiй былъ для своего времени человекъ прекрасно образованный и высокоталантливый и чтобы не распространяться объ этомъ, приводимъ отзывъ о немъ Белинскаго:
"Мы уже говорили о критическихъ статьяхъ Марлинскаго и указали на нихъ, какъ на важную заслугу русской литературы, пишетъ онъ; съ такою же похвалою должны мы упомянуть и о собственно литературныхъ статькхъ, каковы: "Отрывки изъ разсказовъ о Сибири", "Шахъ Гуссейнъ", "Письма къ доктору Эрдманну, "Сибирскiе нравы Исыхъ". Во всехъ этихъ статьяхъ виденъ необыкновенно умный, блестяще образованный человекъ и талантливый писатель".
Прибавимъ къ этому, что самая бiографiя Марлинскаго, обстоятельства его молодости и ссылки доказываютъ, что онъ хотя и заблуждался, но смотрелъ на жизнь и ея нравственныя обязанности не съ точки зренiя Греминыхъ. Отчего же этотъ блестяще образованный и высокоразвитой человекъ употребляетъ свой талантъ на изображенiе Звездичей, и отчего эти описанiя имели такой огромный и неоспоримый успехъ? Мы можемъ себе объяснить это только темъ, что Звездичи и Гремины были действительными представителями своего времени и общества. Съ одной стороны они, Гремини, Стрелинскiе и Правипы - эта пустота, одетая въ блестящiй лоскъ богатства, светкости и салопнаго остроумiя, съ другой - Чичиковы, прокуроры, Бетрищевы - эта плотоядному, хищничество, совершенно удобоприменившiяся къ своей среде во всей Своей грязи, не скрашенныя ни малейшей приправой, а такъ какъ Богъ ихъ уродилъ - вотъ составъ того общества. И Гремины и Чичиковы существуютъ и процветаютъ доселе; это плодущая сорная трава, отъ которой можно избавиться только сильною и тщательною обработкою почвы; но ихъ уже никто не описываетъ, они уже вылиняли, стушевались и не играютъ видной роли: ихъ затерли другiе типы. Не то было въ то время: это было ихъ царствованiе, ихъ блестящая пора; Гремины и Чичиковы, Правины и подмигивающiе прокуроры, они были велингтонiи и орхидеи той эпохи: не мудрено, что на нихъ обратилось вниманiе всехъ писателей, и если одни не въ состоянiи были ослепить еще неиспорченное чутье гоголевской художественности, то другимъ удалось обмануть умъ и талантъ даже такого замечательно-развитаго человека какъ Марлинскiй!
этотъ атавизмъ мысли, должна была явиться въ уродливой форме: она такъ и явилась. Еще въ Онегине мы видели задатки болезни, которой страдалъ Печоринъ, или лучше сказать - мы заметили въ Пушкине ложность взгляда, развившуюся въ Лермонтове. Еще Пушкинъ натягивалъ на своего героя некоторыя таинственныя и необыкновенныя одежды, но Онегинъ сбросилъ ихъ, и вышелъ изъ подъ его пера простымъ смертнымъ; Печоринъ же совершенно серьезно облачился въ эти одежды и вышелъ магомъ, творящимъ чудеса надъ мечтатсьными женщинами и мущинами дюжинной работы. Но изъ подъ складокъ этого страннаго и смешнаго наряда проглядываетъ живой человекъ, изъ подъ напущеннаго на себя, для вящшей занимательности, страданiя пробиваются действительныя и глубоко болящiя раны; и эти то невыдуманныя и местами, помимо воли автора, прорывающiяся черты влекутъ къ Печорину вниманiе, и спасаютъ его отъ участи Гремина и положенiя Грушницкаго.
Существенная черта, отделяющая Печорина отъ двухъ названныхъ героевъ - отъ блестящей пустоты и отъ смешнаго армейскаго ломанья - есть пробивающаяся въ немъ на волю мысль, въ виде критическаго отношенiя къ собственнымъ действiямъ. Передъ нами дневникъ Печорина, где онъ не только разсказываетъ происшествiя изъ своей жизни, но часто, и съ любовью, останавливается надъ своей особою: судитъ, повидимому, искренно и безпощадно свои мысли и поступки. Мы приводили некоторые отрывки изъ этого дневника: мы видели, что въ немъ Печоринъ драпируется не только передъ другими, но и самъ передъ собою, драпируется и въ страшное разочарованiе, и въ необыкновенную холодность, и убiйственную жестокость; рядится до того, что иногда хочется сказать ему, какъ Чацкiй Репетилову:
Послушай: ври - да знай же меру.
Но среди добродушной лжи и искреннихъ заблужденiй этого хвастливаго самораспятiя проглядываютъ сужденiя верныя и меткiя. Разумеется мы смеемся, когда Печоринъ, лишивъ девушку сна, чувствуемъ наслажденiе вампира или говоритъ, что "изъ горнила страстей вышелъ твердъ и холоденъ, какъ железо, но утратилъ на-веки пылъ благородныхъ стремленiй". Однако это самое желанiе понять себя, толковать, хоть криво, свои поступки есть уже признакъ пробуждающагося сознанiя. Оттого мы веримъ Печорину, когда онъ говоритъ: "Я взвешиваю, разбираю свои собственныя страсти и поступки съ строгимъ любопытствомъ, но безъ участiя (будто бы?) Во мне два человека: одинъ живетъ въ полномъ смысле этого слова, другой мыслитъ и учитъ его". Это раздвоенiе и критическiй разборъ всякаго пробуждающагося внутренняго движенiя на языке тогдашней философiи назывался рефлексiею. Въ наше время, когда философiя возраждается въ виде "науки наукъ", когда мы допускаемъ ее какъ общiй выводъ изъ данныхъ, добытыхъ точнымъ знанiемъ, любопытно привести сужденiя, навеянныя фолософiею того времени, усопшей философiей, основанной на более или менее мудреныхъ измышленiяхъ. Къ тому же съ рефлексiею - этою новою болезнью, заменившею хандру - намъ придется часто иметь дело, и потому мы выписываемъ любопытное сужденiе о ней Белинскаго.
"Тутъ (т. е. при рефлексiи), говоритъ онъ, нетъ полноты вы въ какомъ чувстве, ни въ какой мысли, ни въ какомъ действiи: какъ только зародится въ человеке чувство, намеренiе, действiе, тотчасъ какой-то скрытый въ немъ самомъ врагъ уже подсматриваетъ зародышъ, анализируетъ его, изследуетъ верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство, законно ли намеренiе, и какая ихъ цель и къ чему они ведутъ, - и благоуханный цветъ чувства блекнетъ, не распустившись, мысль дробится въ безконечность, какъ солнечный лучъ въ граненномъ хрустале, рука, подъятая для действiя, какъ внезапно окаменелая, останавливается на взмахе и не ударяетъ... ужасное состоянiе! Даже въ объятiяхъ любви, среди блаженнейшаго упоенiя и полноты жизни возстаетъ этотъ враждебный внутреннiй голосъ, заставляетъ человека думать
Когди не думаетъ никто
и, вырвавъ изъ его рукъ очаровательный образъ, заменитъ его отвратительнымъ скелетомъ".
Въ самомъ деле, состоянiе прескверное! Это уже не апатiя, когда человеку не хочется ничего не только делать, но и думать, не скука и хандра; тутъ человекъ занятъ безпрестанно собою и даже думаетъ въ то время, "когда не думаетъ никто". Это еще хуже. Извольте после этого придушатъ мысль и заставлять человека исполнять, не думая, что приказано: вотъ оно что выйдетъ! Выйдетъ, что человекъ не только не перестаетъ думать, но делаетъ изъ мысли свое единственное занятiе, думаетъ до того, что не можетъ отъ этого ничего делать! Вы не верите, а между темъ эта штука была въ действительности, и, какъ увидимъ впоследствiи, при известномъ состоянiи общества повторяется и въ позднейшiя времена: мало того, что она была, но послушайте въ какой она была чести, какъ отзывается о ней Белинскiй:
"Это состоянiе сколько ужасно, столько же и необходимо. Это одинъ изъ величайшихъ моментовъ духа. Полнота жизни въ чувстве, но чувство не есть еще последняя ступень духа, дальше которой онъ не можетъ развиваться... Переходъ изъ непосредственности въ разумное сознанiе необходимо совершается черезъ рефлексiю более или менее болезненную, смотря по свойству индивидуума. Если человекъ чувствуетъ хоть сколько нибудь свое родство съ человечествомъ и хотя сколько нибудь сознаетъ себя духомъ въ духе - онъ не можетъ быть чуждъ рефлексiи. И нашъ векъ, (прибавляетъ Белинскiй), есть по преимуществу векъ рефлексiи... Естественно, что такое состоянiе человечества нашло свой отзывъ и у насъ, но оно отразилось въ вашей жизни особеннымъ образомъ, вследствiе неопределенности, въ которую поставлено наше общество насильственнымъ выходомъ изъ своей непосредственности черезъ великую реформу Петра".
хотя на одномъ больномъ, какъ напримеръ Печорине, заметитъ, что это есть своего рода болезнь мысли, ея извращенiе. Мысль, повидимому, и корни пускаетъ ужасно глубоко, и на поверхности раскидывается, какъ лишай, а тежду темъ въ ней недостаетъ существеннаго - недостаетъ простаго здраваго смысла. Это извращенiе является отъ придавленности мысли, ея неправильнаго развитiя, и винить въ этомъ надо не Петра Великаго какъ это делали славянофилы, который ее разсаживалъ, лелеялъ и давалъ возможный просторъ, а техъ, кто ее стеснилъ и мешалъ ея росту. Мы видимъ, что Печоринъ, хотя не былъ безчувственъ и твердъ, какъ железо, но имелъ характеръ, былъ не глупъ и наделенъ огромнымъ самолюбiемъ, которое есть само по себе большая сила, а при верномъ направленiи можетъ принести огромныя услуги обществу. - Вследствiе этого Печоринъ не былъ апатиченъ, какъ Онегинъ, но онъ не зналъ, что делать изъ своей силы и способностей, и тратилъ ихъ на грошовые успехи, не смотря на то, что думалъ о себе двадцать четыре часа въ сутки. Иногда кажется, что вотъ-вотъ онъ попадетъ на настоящую дорогу.
"Страсти, говоритъ онъ, ничто иное какъ идеи при первомъ развитiи: оне принадлежность юности сердца, и глупецъ тотъ, кто думаетъ ими целую жизнь любоваться". "Идеи", говоритъ онъ въ другомъ месте, "созданiя органическiя, сказалъ кто-то: ихъ рожденiе даетъ имъ форму и эта форма есну" действiе; тотъ въ чьей голове родилось больгае идей, тотъ больше другаго действуетъ, удара". Вы видите, что Печоринъ допытывается до правды, касается ея, но что въ его сужденiяхъ, несмотря на ихъ видимую глубину, или по крайней мере замысловатость, недостаетъ здраваго смысла. Генiй въ должности столоначальника гражданской палаты если умретъ, то не оттого, что у него не могли родиться идеи - тогда почему-же бы онъ былъ генiй,-- а именно потому, что бездне рождающихся идей не можетъ дать форму, осуществить ихъ, а еще вернее, что онъ бы и не умеръ, а безъ правильнаго развитiя и образованiя принаровился къ среде, сделался-бы генiальнейшимъ взяточникомъ, и пробрался немедленно въ высшiя должности.
Такой же недостатокъ обдуманности и здраваго смысла мы видимъ и въ остальныхъ размышленiяхъ Печорина. Онъ спрашиваетъ себя: зачемъ жилъ, для какой цели родился, и не могъ понять, что все живутъ потому, что родятся, и никакихъ особенныхъ назначенiй никому не дается, а цели являются вследствiе положенiя и развитiя личности и обусловливаются природными средствами, временемъ, средою, въ которой пришлось действовать и пр. Если бы онъ, Печоринъ, получилъ здравое развитiе, то не говорилъ бы, что верно было ему назначенiе высокое, потому что онъ чувствуетъ въ душе необъятыя силы, а приложилъ бы эти силы къ чему либо полезному, и увидалъ бы объятны ли оне или нетъ. А мы въ немъ кроме его самолюбiя и не видимъ iикакихъ силъ: ведь не сила же это торжество надъ Грушницкимъ, или победы надъ светскими, ничего не делающими женщинами, которыя только и ждутъ, чтобы ихъ кто нибудь победилъ! Затемъ ропотъ, что онъ не угадалъ назначенiя, увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагодарныхъ и проч. Все это фразы: мы, не видимъ въ немъ ни страстей, ни твердости железа. Мы видимъ просто человека, не получившаго никакого прочнаго, основательнаго развитiя, не утратившаго пылъ благородныхъ стремленiй, а просто ихъ не понимающаго!
"благородныя стремленiя", онъ пытался ихъ осуществить, брался за перо, за книги, за улучшенiе быта крестьянъ. Онъ не задавалъ себе глубокомысленныхъ вопросовъ: зачемъ дана ему жизнь, и каково было его высокое назначенiе; но понималъ, что жизнь его такъ, какъ она сложилась, не нужна никому и тяготитъ его самаго, что она "даръ напрасный, даръ случайный"; Онегинъ и радъ бы былъ делать, что нибудь, но съ своими силами и требованiями въ окружающей его обстановке не находилъ возможности что либо делать, и - безнадежно опускаетъ руки. Печоринъ говоритъ про свои силы, и ни къ чему не прикладываетъ ихъ, хуже того, прикладываетъ ихъ къ такимъ делишкамъ, борется съ такими людишками, что высказываетъ совершенное непониманiе "благородныхъ стремленiй", и даетъ намъ все право думать, что если-бы онъ осуществилъ то, что считалъ "благороднымъ стремленiемъ", то вышло бы что нибудь весьма уродливое. Но мысль шевелится въ немъ и какъ голодный червь его гложетъ. Въ чертей онъ не веритъ, но веритъ въ какiя-то демоническiя силы; онъ чувствуетъ, что сделался жертвою страстей пустыхъ и неблагодарныхъ, по просту измельчалъ разменялъ на гроши, и растратилъ на тряпки свои силы и способности, но драпируется въ эти тряпки, въ своя мелкiе пороки.
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
И царствуетъ въ душе какой-то холодъ тайный,
Когда огонь горитъ въ крови и проч.
"думы" современнаго человека проглядываетъ т щеславiе, похвальба коли уже нечемъ, то хотя недостатками. Но повторяемъ въ этомъ человеке тлела мысль, она не давала ему покоя, и изъедала его, и потому, когда уезжающiй, невесть зачемъ, въ Персiю Печоринъ на вопросъ добродушнаго Максима Максимыча, "когда онъ воротится", махнулъ ему рукою, какъ бы говоря: "не знаю, да и незачемъ", вы говорите себе; еще пропавшая для общества сила! извращенная, измельчавшаяся, но живая сила, въ которой жила и билась ненашедшая выхода несчастная, загнанная мысль!... Печоринъ, какъ и Онегинъ, страдалецъ неудовлетворимаго и неосмысленнаго стремленiя. Вера, любившая Печорина, между прочимъ говоритъ ему: "никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты, потому что никто столько не старается уверить себя въ противномъ". Да мы видимъ, что Печоринъ и Онегинъ действительно несчастливы, но если-бы вы предложили имъ поменяться участью съ благодушнымъ помещикомъ того времени, довольнымъ женою, наливками, собаками и своимъ положенiемъ на выборахъ, какъ бы презрительно усмехнулись они въ ответъ на это предложенiе.
И въ этой усмешке и презренiи къ пошлости съ которой толпа охотно мирилась вся ихъ сила и значенiе.