Лермонтов и Байрон
Имя Байрона в русской литературе делается предметом широкого обсуждения с 1819 года. К этому времени Байрон написал целый ряд произведений, которые привлекли всеобщее внимание к поэту, выдвинули его в число наиболее передовых, прогрессивных поэтов своей эпохи. В начале 1812 года появились две первых песни ’’Паломничества Чайльд-Гарольда”. Успех их был необычаен. В следующем 1813 году появилась первая поэма из так называемого Восточного цикла ”Гяур”. В этом же году вторая поэма этого цикла ’Абидосская невеста”. В 1814 году вышли еще две поэмы ”Корсар” и ”Лара”, выдержавшие несколько изданий. До 1818 году Байрон написал своего ’’Манфреда”, ”Беппо”, а к концу года закончил первую песню ”Дон Жуана”. Следует назвать еще цикл его лирических стихотворений, в частности ’’Еврейские мелодии”, чтобы представить, что к 1819 году Байрон не только сложился, но уже на протяжении нескольких лет выступал как поэт огромного революционного пафоса, жгучего непримиримого протеста против эксплуататорского режима, и в то же время, как поэт глубокого лирического склада. Таким он предстал перед русской литературой. В 1819 году Д. Н. Блудов прислал из Лондона поэму Байрона ”Мазепа” Жуковскому, который, зная глубокие симпатии к Байрону поэта И. И. Козлова, переслал в свою очередь поэму ему. Поэт в своем дневнике записал: ’’Много читал Байрона. Ничто не может сравниться с ним. Шедевр поэзии, мрачное величие, трагизм, энергия, сила бесподобная, энтузиазм, доходящий до бреда, грация, пылкость, чувствительность, увлекательная поэзия, — я в восхищении от него. Еще в более восторженных тонах отзывался в том же 1819 году о Байроне П. А. Вяземский: ”Я все время купаюсь в пучине поэзии, читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии. Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов! Без сомнения, если решусь когда-нибудь чему учиться, то примусь за английский язык, единственно для Байрона”.
Какой же смысл и характер имело увлечение русских писателей Байроном? В дореволюционном литературоведении этому вопросу давалось неверное, на наш взгляд, толкование. Подобно тому, как буржуазные литературоведы Англии изображали Байрона главным образом в роли носителя ”мировой скорби”, как поэта упадочнических настроений, лишенного таланта, в русском дореволюционном литературоведении акцентировались наиболее слабые стороны творчества Байрона, которые и объявлялись решающими в смысле воздействия Байрона на русских писателей. Вот одно из показательных в этом смысле суждений: ”Наш байронизм есть явление своеобразное, во многом отступающее от своего источника. И у нас, как и на Западе Европы, к поэзии привились далеко не все составные элементы байронизма. Политико-социальная основа поэзии Байрона, не имевшая корней в самой жизни, была у нас понята весьма немногими и оставила мало следов в литературе; байроновский индивидуализм, апофеоз личности в борьбе ее с обществом, превратился у вас в обожание собственной личности и презрительное отношение ко всякой чужой; перенесенное на русскую почву байроновское разочарование совершенно лишилось своего трагического характера и было понято весьма односторонне, как следствие жизненного пресыщения (Н. Стороженко. Влияние Байрона на европейские литературы). Здесь, собственно говоря, все поставлено на голову. Байроновская поэзия с ее наиболее сильной стороны — политико-соцнальной — оттеснена на задний план. Байроновские мотивы в русской поэзии рассматриваются гипертрофированно, на основе слабых сторон творчества. Между тем на деле положение было совершенно иным. Русской литературой, во-первых, была воспринята идейная сторона его творчества, его пафос свободолюбия, его жгучая ненависть к тирании. Байрон был воспринят как носитель передовых идей, как враг реакции, как поэт-гражданин, для которого творить одновременно означало действовать. В Байроне увлекало русских поэтов не только его творчество, но и замечательная биография поэта-борца, защитника угнетенных, друга порабощенного народа. Весьма характерны в этом отношении слова П. А. Вяземского, сделавшего в определении байронизма ударение именно на том, что больше всего привлекало в поэзии Байрона — на социальном пафосе его творчества. Он писал А. И. Тургеневу: ”Но душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии. Шиллер гремел в пользу притесненных; Байрон, который носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими”.
Байрон питался великим свободомыслием французских просветителей, давших политические лозунги для французской буржуазной революции 1789 года. Он унаследовал от просветителей самую сильную их сторону —самоотверженную защиту народных масс, изнемогающих под гнетом крепостнического режима. Он воспринял от них ненависть к деспотизму и тирании и в исторических событиях начала XIX столетия (национально-освободительная борьба Испании, Италии, Греции, движение народных масс в Англии, борьба всеевропейской реакции против свободы) занял место сторонника истины, правды, свободы. Он заявил о себе как о враге угнетения человека человеком, защитнике народа.
Опутать их зловещей паутиной.
Иди вперед, тарантулов губя...
Борись со злом, свои права любя.
Русская литературная молодежь, вдохновлявшаяся, подобно Байрону, ненавистью к крепостническому режиму, естественно, в его лице нашла друга, соратника и единомышленника. У лучших представителей русской литературы был общий с Байроном духовный отец — французское просвещение. В бурное время грандиозных социальных переворотов русская литература, тесно связанная с народными интересами, стояла по ту же сторону баррикад, что и Байрон.
Припомните, о други...
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы,
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
Именно для этого времени Байрон явился знаменем, под которым объединялись прогрессивные литературные силы Европы для борьбы с реакцией, живым Воплощением которой являлся Священный Союз. ”Байрон заговорил языком, близким к сердцу сынов XIX столетия и представил образцы и характеры, которых жаждала душа, принимавшая участие в ужасных переворотах, потрясших человечество в последнее время. Байрон сделался представителем духа нашего времени. Постигая совершенно потребности своих современников, он создал новый язык для выражения новых форм” (П. А. Вяземский).
Русской поэзии, выраставшей под знаком борьбы с деспотическим самовластием, Байрон был близок своим страстным порывом к свободе, смелостью мысли, мужественной сатирой. Он будил благородные порывы, участие к народной судьбе, закалял мысль и готовность бороться. В Байроне привлекало именно то качество, на которое указывал позже Ф. Энгельс, объясняя успех творчества Байрона среди рабочих. ”.. Шелли, гениальный пророк Шелли, и Байрон со своим чувственным пылом и горькой сатирой на современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих” (Ф. Энгельс. ”Положе- ние рабочего класса в Англии”). Байрон прежде всего воспринимался как боевой соратник, как могучая крепкая сила, как поддержка в борьбе с крепостническим режимом. Не случайно среди людей, которые возглавили движение революционеров дворян против самодержавия, имя Байрона принадлежало к наиболее читаемым и любимым поэтам. М. Бестужев, А. Бестужев, Рылеев, Кюхельбекер, — все они в большей или меньшей степени понимали Байрона, как носителя гуманных передовых идей, готовы были рассматривать поэзию Байрона как выражение своих политических идеалов, поданных художником огромной эмоциональной силы, страстных чувств, выразительных поэтических красок.
”светлому эллинскому сознанию”, чтобы обратить его в действенную силу против аскетизма и средневекового политического режима вообще, представители русского передового общества обратились к Байрону как к средству идейного вооружения, они рассматривали его отнюдь не как явление поэтического стиля, появление модного для того времени романтизма; Байрон, в известном смысле, сделался русским поэтом, единомышленником, участником борьбы, развивавшейся на русской почве. Ф. М. Достоевский в некрологе, посвященном Жорж-Занд, написал замечательные слова. Они в равной и даже в большей степени могли бы быть написаны и о Байроне. Он писал: ”Многое, очень многое из того, что мы взяли из Европы и пересадили к себе, мы не скопировали только... а привили к нашему организму, в нашу плоть и кровь; иное же пережили и даже выстрадали самостоятельно, точь-в-точь как те, там на Западе, для которых все это было свое, родное... Я утверждаю и повторяю, что всякий европейский поэт, мыслитель, филантроп, кроме земли своей, из всего мира наиболее и народнее бывает понят и принят всегда в России... Это русское отношение к всемирной литературе есть явление, почти не повторявшееся в других народах в такой степени, во всю всемирную историю... Всякий поэт-новатор Европы, всякий, прошедший там с новою мыслью и с новою силою, не может миновать русской мысли, не стать почти русской силой”.
”Русской силой” в известной мере сделался Байрон в русской литературе. Его приобщила к ней великая сила поэта- борца. Неслучайно буквально на второй день после появления произведений Байрона в русской периодической печати имя его становится предметом ожесточенной борьбы. В реакционных кругах Байрон был расценен как вредный и опасный поэт. Представитель этой реакции Рунич в письме к издателям ”Русского инвалида” писал: ”Какая польза для русских и вообще для человечества в том уведомлении, что в Англии, или Америке, или Австралии есть чудовища, в ожесточенном неверии сплетающие нелепые системы и поэмы, целью коих есть то, чтобы представить преступление страстью и необходимою потребностью великих дум. Что тут великого, изящного и полезного? Не философия ли это ада?.. Кто заразится бреднями Байрона, — такой погиб навеки... Поэзии Байрона родят Зандов Лувелей. Прославлять поэзию Байрона есть то же, что выхвалять и превозносить убийственное орудие, изобретенное на погибель человечества.
— элементы, определяющие новую романтическую манеру письма, идущие от Байрона, в реакционном лагере были восприняты как извращение литературного стиля, как порождение нездорового воображения. Н. И. Надеждин в одной из статей, напечатанных в ’’Вестнике Европы” за 1829 год, нападая на проникшую прочно на русскую почву романтическую поэму, писал: ”Нет ни одной из них (романтических поэм. — К. Ч.), которая бы не гремела проклятиями, не корчилась судорогами, не заговаривалась во сне и наяву и кончилась бы не смертоубийством. Подрать морозом по коже, взбить дыбом волосы на закружившейся голове, облить сердце смертельным холодом, одним словом — бросить и тело и душу в лихорадку. Вот обыкновенный эффект, до которого добиваются настоящие ваши поэты. Душегубство есть любимая тема нынешней поэзии, разыгрываемая в бесчисленных вариациях: резанья, стреля- нья, утопленничества, давки, заморожения et sic infinitum!” (”и так бесконечности”. — К. Ч.).
Поэты, следовавшие в творческой манере письма Байрону, представлялись Н. И. Надеждину не иначе, как ’’сонмищем нигилистов”.
Эта неприкрытая неприязнь литераторов из реакционного лагеря к Байрону лишний раз свидетельствует об огромной революционизирующей силе его влияния на русскую литературу, которой он был дорог, как яркая политическая фигура, вырастающая в символ абсолютно нетерпимого отношения к жестокостям, тирании господствующих классов.
И произвол всегда мне ненавистен:
Как Гекла клокочу, когда народ
Безропотно свой переносит гнет.
Этот лейтмотив байроновского творчества был близок той литературе, которая питалась соками декабрьского движения, которая вырастала из глубокого недовольства мрачной, удушающей обстановкой деспотического самодержавия. Байрон этой литературой был воспринят восторженно, как идейный друг, укреплявший у лучших представителей русской интеллигенции готовность бороться за человеческое достоинство, за свободу против угнетателей.
’Байрон — это Прометей нашего века, прикованный к скале, терзаемый коршуном: могучий гений, на свое горе заглянул вперед, и, не рассмотрев за мерцающей далью обетованной земли будущего, он проклял настоящее и объявил ему вражду непримиримую и вечную, нося в груди своей страдания миллионов, он любил человечество, но презирал и ненавидел людей, между которыми видел себя одиноким и отверженным, с своей гордою борьбою, с своей бессмертною скорбью... Не кометой, блуждающей и безобразной, был он, а новым духом, поборовшим за человечеством, в огнепернатом шлеме на голове, с пламенным мечом в руке, с эгидою будущей победы, близкого торжества...” Именно Байрон, стремившийся ”не столько к изображению современного человечества, сколько к суду над его прошедшею и настоящею историею” (Белинский), был близок и дорог русской литературе. Ненависть к лицемерию, продажности и жестокости угнетателей, пафос борьбы, свободолюбие сроднили его с русскою литературой и более всего с М. Ю. Лермонтовым.
А. В. Луначарский назвал М. Ю. Лермонтова ’’последним и глубоко искренним эхом декабристских настроений”. Действительно, идея борьбы с самодержавием, идея борьбы за свободу, питавшая революционные настроения декабристов, перешла в поэтическое творчество М. Ю. Лермонтова, сделала его преемником и продолжателем их идейной борьбы. Байрон умер тогда, когда Лермонтову было всего десять лет. Смерть Байрона вызвала у Пушкина и в среде декабристов волну поэтической скорби. В лице Байрона они потеряли соратника, являвшегося смелым и бесстрашным борцом против реакционного общества. Неудивительно поэтому, что вместе с глубоким интересом к борьбе декабристов, к их идеям и настроениям к Лермонтову перешел и глубокий интерес к творчеству Байрона. Лермонтов формировался в слишком тяжелой, в удручающе тяжелой обстановке, чтобы остановиться на мотивах чистой лирики. Он входил в литературу, озаренный видением революции на Западе, взволнованный страшной расправой с декабристами, возмущенный разгулом николаевской реакции, убийством великого Пушкина. Юный и неокрепший еще поэтический голос Лермонтова с первых дней творчества зазвучал жаждой свободолюбия, ненавистью к деспотизму; он исходил из самого сердца, которое вместе с ростом поэта проникалось суровой неприязнью к господствующему режиму, к крепостническому строю. Священный огонь ненависти к ”фасадной империи”, раз вспыхнувший в этом сердце, никогда уже не угасал в нем, заставляя голос его греметь подобно ”набату на башне вечевой”. Связь с декабристскими идеями, ужас перед варварским режимом Николая I, превратившего Россию в мрачную тюрьму народов, наложили неизгладимый отпечаток на творчество М. Ю. Лермонтова.
А. И. Герцен, учившийся вместе с Лермонтовым в Московском университете, прекрасно характеризует настроение Лермонтова так же, как и всего современного ему поколения: ”Он всецело принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принимать участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели только казни и изгнания. Принужденные к молчанию, сдерживая слезы, мы выучились сосредоточиваться, скрывать свои думы — и какие думы! То не были уже идеи просвещающего либерализма, идеи прогресса, то были сомнения, отрицания, злобные мысли. Привыкший к этим чувствам, Лермонтов не мог спастись в лиризме, как Пушкин. Он влачил тяжесть скептицизма во всех своих фантазиях и наслаждениях. Мужественная грустная мысль никогда не покидала его чела, — она пробивается во всех его стихотворениях. То была не отвлеченная мысль, стремившаяся украситься цветами поэзии, нет, размышления Лермонтова — это его поэзия, его мучение, его сила. Его симпатия к Байрону была глубже той, что испытывал к поэту Пушкин. К несчастью слишком большой проницательности он прибавил другое — смелость многое высказывать без прикрас и без пощады” (А. И. Герцен. О развитии революционных идей в России).
Поэзия глубокого социального содержания с присущей ей огромной революционной страстностью стала дорогой литературно-творческого развития М. Ю. Лермонтова. Революционный пафос, непримиримое отношение к восторжествовавшей реакции органически вросли в его поэтическую натуру, определили его поэтический облик. На этом пути становления Лермонтова оказался Байрон. Это было неизбежно. К тому моменту, когда Лермонтов начал свою литературную деятельность, Байрона уже не было в живых. Но он являлся не только главой новой романтической школы, но, что особенно существенно, выражал в литературе наиболее передовые идеи своего времени. Вот почему юноша Лермонтов, в котором зрел поэт Прометей, формировался выразитель народных дум и чаяний, обратился именно к Байрону.
Это не было влечение молодого начинающего автора к поэту, владевшему в совершенстве литературной формой, — это было влечение к поэту-борцу, гражданину, для которого поэтическое слово было также оружием борьбы. В пятнадцать лет М. Ю. Лермонтов, чтобы иметь возможность читать Байрона в подлиннике, изучил английский язык. С 1830 года он переводит Байрона, пишет стихи, в которых подражает Байрону, заимствует у него поэтические мотивы. Интерес к Байрону у Лермонтова все возрастал. В том же году он знакомится с биографией Байрона, изданной Томасом Муром. Это знакомство вызвало к жизни известное стихотворение Лермонтова:
И Байрона достигнуть я б хотел:
У нас одна душа, одни и те же муки;—
О, если б одинаков был удел!..
Как он, ищу забвенья и свободы,
Любил закат в горах, пенящиеся воды
И бурь земных и бурь небесных вой.
Как он, ищу спокойствия напрасно,
— прошедшее ужасно;
Гляжу вперед — там нет души родной!
”Одна душа, одни и те же муки” — этим сказано очень много. Лермонтов выходил на арену жизненной борьбы с поэтическим оружием, проверенным и испытанным практикой борьбы великих своих предшественников, ближайшим из которых был Байрон. Юношеский период творческой деятельности Лермонтова и прошел под знаком огромного увлечения Байроном и подражания ему. Под этим влиянием формировался самобытный, оригинальный, неповторимый поэт. Характер подражания Байрону свидетельствовал о безграничных творческих силах поэта, которому нужно было могучее и родственное воздействие извне. Это не было просто подражание. Приобщение к негодующей поэзии Байрона вызывало бурное горение свободолюбивых страстей молодого поэта. О характере воздействия Байрона на молодого Лермонтова можно сказать словами Пушкина: ’’Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но благородная надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, или чувство в смирении своем еще более возвышенное — желание изучить свой образец и дать ему вторую жизнь”.
Не следует, однако, преувеличивать влияния Байрона. У Лермонтова интерес к творчеству Байрона был особенно велик, но рос поэт, конечно, не только на Байроне. Он жадно впитывал в себя все достижения современной ему и предшествовавшей культуры. Он знал прекрасно русскую литературу, а произведения многих западноевропейских писателей ему были известны ранее, чем многим университетским ученым его времени. Глубочайший интерес проявил он к творчеству А. С. Пушкина, Жуковского, Козлова, Рылеева, Баратынского, Полежаева, Мар- линского, Подолинского; в западноевропейской литературе он, кроме Байрона, великолепно знал Шиллера, Гете, А. де Виньи, В. Гюго, Т Мура, А. Мюссе, Б. Констана, Г. Гейне. Под воздействием этих писателей формировался его поэтический вкус, творческая манера, новая и неповторимая.
Но и этим сказано далеко не все. Многие произведения у Лермонтова не могли бы возникнуть вообще, его поэтическая манера письма не приобрела бы предельно чистой, безыскусственной образности, его творчество не было бы пропитано великим чувством народности, если бы Лермонтов не проявил огромного интереса к жизни народа, его творчеству.
”В них верно больше поэзии, чем во всей французской словесности”. К 1833 году относится его рассказ о древнем городе — Москве, ”каждый камень которого хранит надпись для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота, поэта”. Русская старина, наполненная величием народных дел, выявляющая творческую энергию народа, для Лермонтова была источником поэтического вдохновения.
Судьба связала М. Ю. Лермонтова с Кавказом, к которому он питал искреннюю и глубокую любовь. Кавказ — ”суровый царь земли” — воспет Лермонтовым искренно и вдохновенно. Его кавказские стихи и поэмы полны восхищения героическим мужеством горцев, они насыщены благородной идеей общности интересов русского народа и народов Кавказа в борьбе против своих угнетателей. Но этого великолепного поэтического изображения Кавказа и его народов могло бы и не быть, если бы Лермонтов не проявил огромного интереса к богатому фольклору кавказских народов. Кавказ, Азия — колыбель человечества — привлекали внимание Лермонтова, там он искал истоки его истории. Любопытны в этом отношении слова, сказанные им Краевскому: ”Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но поверь мне, там, на востоке, тайник богатых откровений”.
Народное творчество было, таким образом, одним из решающих элементов формирования творческого гения М. Ю. Лермонтова. Бесспорно, что у Лермонтова и у Байрона было много общего, так же, как это общее всегда можно найти у великих художников. ”Великий поэт”, по выражению Белинского, ”говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечестве, ибо в его натуре все, чем живет человечество”. Слова, сказанные Белинским по отношению к Лермонтову, в равной мере можно отнести и к Байрону. Оба они говорили от имени человечества, оба поднимали свой голос против насилия и угнетения, принимавших различные формы в каждой из стран. Это общее начинается у них с понимания роли художника, назначения поэта. Для одного и другого поэтическое призвание было формой служения народу, средством борьбы против его угнетателей.
В русской литературе XIX века вопрос о назначении поэта, о его призвании приобрел совершенно отчетливое выражение. Поэт — это проповедник, пророк, слово которого зовет к истине, свободе, добру и красоте. Пушкинское понимание роли поэта было возвышенным и человечным. Поэт должен, ”обходя моря и земли, глаголом жечь, сердца людей”. Это пушкинское понимание назначения поэта восприняли Лермонтов. Поэт рожден для того, чтобы провозглашать ”любви и правды чистые учения”. Вопреки злобствующей верхушке общества, которая видела в призвании поэта проявление чуждых ей, враждебных сил, поэтическое призвание Лермонтова не изменило его священной цели. Возвышенное понимание роли поэта, которому поэтическое вдохновение дано для борьбы, никогда не оставляло поэта:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Твой стих, как божий дух, носился над толпой;
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
— таково идейное назначение поэта. Этому назначению бескорыстно, свято и стойко следовал Лермонтов. Поэтическая декларация Байрона была также чрезвычайно похожа на то представление о роли поэта, которое выработалось в русской литературе и в частности у Лермонтова. Еще будучи юношей, Байрон в статье ’’Английские барды и шотландские рецензенты”, которая была ответом критикам, жестоко обрушившимся на его первую книгу стихов, писал: ”В наши просвещенные дни есть люди, которые говорят, что блестящая ложь составляет всю сущность поэтических произведений”. Поэт, неутомимо призывавший народ к борьбе, жил в Байроне. Активная натура борца, человека, могучий темперамент которого вел его навстречу врагу, — эти свойства поэта определяли и воинственный характер его поэзии. Своими произведениями он громит порок, преследует ханжей и тиранов. Свобода, счастье человечества — вот цель, которой должно служить поэтическое слово.
Я выступить всегда готов бойцом
Не только на словах, но и на деле
За мысль и за свободу. С тяжким злом,
Что рабство создает, мириться мне ли?
—
— навряд достигну дела;
Но все, что человечество гнетет,
Всегда во мне противника найдет.
Байрон с проповедью агитационной роли искусства выступил раньше Лермонтова, но значит ли это, что Лермонтов выступает только подражателем Байрона. Высокое служение народу поэтическим словом было и до Байрона традицией передовой русской литературы. Эта традиция шла от Радищева через декабристов (Рылеева, Бестужева-Марлинского, Кюхельбекера и др.) к Пушкину и Лермонтову. Оно было характерно для Пушкина, его воспринял Лермонтов, от него через Гоголя оно приходит к Толстому. Оно было общим устремлением передовой литературы, в том числе и Байрона. Здесь трудно найти подражание. Общая прогрессивная тенденция в литературе является, разумеется, не подражанием. В старой критике подражательность поэзии Лермонтова выводилась из других мотивов. Байрон был провозглашен носителем ”мировой скорби”, ее зачинателем. ”Зараза мировой скорби” распространилась по всей Европе, она породила поэзию байронистов, печальников, великих скорбни- ков, отрешенных от жизни.
”миро- вой скорби” является совершенно очевидным извращением его творчества. Оно исходит от буржуазной критики, выполняющей волю господствовавших классов Англии, ненавидевших поэта при жизни и ненавидящих его по настоящий день. Буржуазная критика совершенно игнорирует политическую лирику поэта, его острые сатирические произведения.
В представлении этой критики Байрон — только носитель ”мировой скорби”, титанической гордыни, поэт, глубоко индивидуалистических, пассивных лирических настроений, оторванный от земных страстей, поэт, увидевший в жизни торжество зла над добром и бежавший от жизни в мир романтических иллюзий. Под таким углом зрения рассматривалось в старой дореволюционной критике и влияние Байрона на Лермонтова.
От Байрона Лермонтов якобы взял меланхолическую грусть, мрачное разочарование, неприязнь к жизни, человеконенавистничество. ”Его лирика — это прежде всего исповедь одинокой авторской души” (И. Соловьев). Грусть, одиночество, тоска — таковы мотивы лирики Лермонтова с точки зрения этой критики. Но и в разделе эпического творчества у Лермонтова, оказывается, дело обстоит не лучше, ”Тревожны и крайне индивидуалистичны и его поэмы”, — читаем мы у того же критика. ”Вслед за своим любимым британским поэтом, Лермонтов воспроизводит в них загадочную, сильную в своих порывах и в своих страданиях натуру, чуждую психике обыденного человечества. В себе самой таит она совсем особый мир стремлений, чувств, она гордо замкнулась в своем одиночестве и мстит презреньем за страданье”.
Здесь все неверно. Неверно само определение байронизма, сущность которого отнюдь не в проповеди ”мировой скорби”, неверно и утверждение о том, что Лермонтов подражал Байрону в разработке мотивов лирики одиночествующей души. Было бы, конечно, совершенно бесполезным доказывать, что и у Байрона, и у Лермонтова не было лирических произведений, наполненных глубоко потрясающей наше сознание грустью. Но в лермонтовской грусти всегда было активное начало, зародыш неистребимой ненависти к собственническому, тираническому строю, заставляющему страдать человечество от жестокой социальной несправедливости. В этом истоки того понятия, которое вошло в историю литературы под названием байронизма. Грусть, таящая в себе огромный заряд гнева против поработителей народа, грусть, готовая взорваться огнем жгучего протеста — эта грусть была в равной степени свойственна и Лермонтову, и Байрону. Только Лермонтов сумел ее выразить по-своему, как самобытный русский поэт, как поэт своего народа.
Николаевская Россия была страной деспотизма и тирании. ”Солдаты под палками, крепостные под розгами, подавленный стон, выразившийся в лицах, кибитки, несущиеся в Сибирь, колодники, плетущиеся туда же, бритые лбы, клейменые лица, каски, эполеты, султаны — словом, петербургская Россия”. Такими страшными красками нарисовал картину этой России Герцен. Такая обстановка рождала священную грусть народа, изнемогавшего под гнетом самовластья. Народ пел, но песня его была подобно стону, грустным воем назвал Пушкин песни русского народа.
”в тесной сфере, куда его втолкнула судьба”, глубоко индивидуально, мучительно и негодующе воспринял эту грусть народа и выразил ее в своем творчестве. Его тоска таила в себе энергию непримиримости и протеста. ”Пессимизм у Лермонтова, — писал А. М. Горький, — действенное чувство, в этом пессимизме ясно звучит презрение к современности и отрицание ее”.
Пессимизм Лермонтова никогда не был пессимизмом ушедшего в себя человека. Его грусть питалась не только личными обидами и невзгодами. Она в большей степени была выражением чувств поэта, увлеченного большими социальными проблемами, в осуществлении которых главная роль принадлежала народу. Народная почва была точкой опоры поэта. Неудовлетворенность окружающей действительностью, страдания, муки поэта рождали идею борьбы. Постигнув недостатки господствующего общества, он ”умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе” (Добролюбов). В личном, глубоко индивидуальном, в субъективном Белинский с полным основанием видел проявление идей и чувств народного поэта: ”В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности. Не бойтесь этого направления: оно не обманет вас, не введет вас в заблуждение... Вот что заставило нас обратить особенное внимание на субъективные стихотворения Лермонтова и даже порадоваться, что их больше, чем чисто художественных. По этому признаку мы узнаем в нем поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, — поэта, в котором выразился исторический момент русского общества”.
И одного и другого поэта сближала глубокая вера в неистощимые силы народа, его правоту и его победу. И одного и другого поэта сближало сочувствие революции, ненависть к тирании, свободолюбие, борьба за человеческое достоинство.
”Я люблю Англию, но не люблю англичан”, — говорил Байрон. Это заявление не нужно понимать буквально. За этим заявлением у Байрона стояла совершенно определенная мысль. Он ненавидел кучку англичан, полных чванства и высокомерия, кучку англичан, которая вела паразитическое существование и единственным смыслом жизни считала обогащение. С глубокой ненавистью говорил о них Байрон:
Когда стонал в час брани весь народ,
Они клялись, что каждый лорд умрет
За Англию, но лозунг их: доход.
Их счастье, свет, их вера, цель забот,
Их жизнь и смерть — доход, доход, доход!
Союз, который для него был воплощением самой отвратительной реакции, воплощением мрачных сил, направленных против революция. Неоднократно перо его изливалось гневной сатирой против европейской реакции. И одним из блестящих образцов его сатиры является сатирическая поэма ’’Бронзовый век”. Насилие, которое чинила европейская реакция над народами, стремящимися к свободе, вызывало у великого поэта чувство протеста. Войну реакции против свободы Байрон рассматривал как войну несправедливую, несущую с собою гнет, подавление народной воли, насилие над правами народа. Спасенье от таких несправедливых войн он видел в революционном движении самих народных масс: ”... я давно заметил, что только революция может спасти землю от этой адской скверны войны”. Эту же мысль Байрон блестяще выразил в ”Дон-Жуане”.
Народ, ища свободы,
Устанет, наконец, забит и сер,
Начнет сперва роптать, потом браниться,
И, наконец, с оружьем устремится,
Когда его отчаянье возьмет.
Юный Лермонтов откликается стихами горячего сочувствия на революционные события 1830 года во Франции. Приветствуя людей, восставших за ’’независимость страны” против деспотизма и тирании монархии, он бичует королевскую власть, виновную за брызнувшую в Париже кровь народа:
О! чем заплатишь ты, тиран.
За кровь людей, за кровь граждан.
Начав с этого пламенного протеста против господства тиранов, Лермонтов разоблачительную сторону своего поэтического дарования сделал ведущей линией творчества. Если Байрон разоблачал родовую знать, денежную олигархию, то с неменьшей силой Лермонтов делал это по отношению к самодержавию — крепостническому режиму царской России. Вся его литературная деятельность, начиная с раннего произведения —’’Боярин Орша”, и далее в ”Песне про купца Калашникова” и, наконец, в ”Герое нашего времени” и ”Демоне” полна пламенного протеста против феодально-крепостнического режима со всеми его идейными установлениями. Дух протеста никогда не изменял поэту; наоборот, он укреплялся, превращал поэта в фигуру по- эта-борца, политическая тенденция в стихах которого определяла его творческое лицо. В конце жизни она взорвалась огнем мощного гнева и недовольства господствующим строем.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
Так писал в 1840 году поэт, сосланный вторично русским самодержавием на Кавказ.
Общность поэтических мотивов, которые мы находим и у Байрона, и у Лермонтова, свидетельствующая об их общей идейной целеустремленности, не дает, однако, никаких оснований говорить о подражательном характере творчества Лермонтова. В старой критике, утверждавшей подражательный характер поэзии Лермонтова, неоднократны были ссылки на сюжетную схожесть, на формальные заимствования. Но сами по себе эти аргументы мало доказательны. Тема о вражде двух братьев, которую разрабатывает Лермонтов в драме ”Два брата”, встречается не только у Байрона, но и у Шиллера (’’Разбойники”), и у Бальзака (роман ”Жизнь холостяка”); она бытует а литературе издавна, начиная с древних греков, в мифологии которых тема о вражде двух братьев дана с трагическим пафосом (”Семеро против Фив” Эсхила).
О Дон-Жуане написано более ста произведений, но никому не приходит в голову мысль обвинять в подражательности всех, разрабатывавших эту тему авторов, первому произведению о Дон-Жуане, сложившемуся на испанской народной почве, или Тирсо де Молине, давшему впервые драматическую ее переработку. Много было потрачено усилий на установление литературных заимствований Лермонтова, обнаруживающихся в том или ином его произведении. На этой почве возникло сделавшееся традиционным стремление установить литературные связи, скажем, лермонтовского ”Демона” с произведениями западноевропейских писателей. Указывались, помимо мистерии Байрона ”Небо и земля”, ”Элоа” Альфреда де Виньи и ’’Любовь ангелов” Т. Мура.
Положение это бесспорное, но порочность его заключается в том, что в нем ставился акцент не на наиболее существенной стороне творчества Лермонтова и тем самым подчеркивалась неоригинальность произведения М. Ю. Лермонтова. Между тем, поэт каждым своим произведением, в том числе и особенно ”Демоном”, утверждал новую линию поэтического развития, выступал как самобытный, оригинальный, русский национальный поэт, в котором, по словам Белинского, выразился исторический момент русского общества. Становление Лермонтова, как поэта, проходило под влиянием множества русских и западноевропейских писателей, народного творчества. Среди писателей, определявших формирование молодого поэта, первое место, несомненно, занимал Байрон. Но чем больше зрела поэтическая мысль Лермонтова, тем больше осознавал он свою творческую самобытность, питающуюся энергией народа. В 1832 году поэт писал:
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Почти все творчество Байрона, за исключением ”Дон-Жуана”, при всей его действенной политической остроте, носило сугубо объективный характер. На это указывает А, С. Пушкин: ”Бай- рон бросил односторонний взгляд на мир и природу человеческую, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. В Каине он постиг, создал и описал единый характер (именно свой), все... отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно-пленительному. Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сложного и сильного характера, и таким образом раздробил величественное свое создание на несколько лиц мелких и незначительных”.
— не только один из этапов сложного процесса овладения поэтом литературным мастерством. Прогрессивный романтизм Лермонтова — это его творческий метод, метод отбора и оценки жизненных явлений в первом периоде его литературной деятельности. Постигая особенности романтизма, Лермонтов в то же время преодолевал субъективный характер романтического направления, вставал твердо на путь реалистического искусства.
От романтической тематики с его загадочной, таинственной личностью, охваченной неземными демоническими страстями, Лермонтов обратился к живой действительности.
Любил и я в былые голы
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
народу, борьбе за его идеалы.
Но в чем несомненно превзошел Лермонтов своего предшественника, так это в реализме, в уменье связать свою поэтическую деятельность с конкретно-исторической действительностью. Подобно всем великим реалистам, Лермонтов в жизненной правде увидел наивысший критерий художественного творчества. Арестованный за стихи ’’Смерть Поэта”, Лермонтов в своих показаниях писал: ’’Правда была всегда моей святыней — и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней”. Правда жизни для всех великих художников слова оставалась незыблемым, священным законом творчества. ”Тайна всех мировых успехов — в правде”, — писал Бальзак. Правда даже тогда, когда она шла в разрез с личными интересами этого художника, никогда ему не изменяла. Бегство от жизни всегда приводило романтиков к неправильному решению социальных проблем. Л. Н. Толстой в беседе с Горьким очень остроумно заметил, что ”романтизм — от страха глядеть в глаза жизни”.
Романтический период в творчестве Лермонтова был, по сути дела, ученическим периодом его творчества. Характерно, что до 1837 года Лермонтов ничего не печатал. Правда, в 1835 году в ”Библиотеке для чтения” была напечатана его поэма ”Хаджи- Абрек”, но ее напечатали без ведома и согласия поэта. Сам он выступил впервые со своим стихотворением ”Бородино” (”Со- временник”, кн. № 2, 1837 года), полным огромной патриотической силы, художественной реалистической зрелости, произведением, явившимся для Л. Н. Толстого зерном его величественной героической эпопеи ”Война и мир”.
— это великая сила. До появления ’’Бородина” о Лермонтове узнала вся Россия как об авторе стихотворения ’’Смерть Поэта”. Это был момент, когда Лермонтов счел нужным выйти на арену политической борьбы, как поэт и гражданин. Это была борьба не во имя расплывчатых заоблачных, лишенных плоти и крови идеалов — это была борьба против жадной толпы царедворцев, палачей Свободы, Гения и Славы.
Таким было все последующее творчество М. Ю. Лермонтова, злободневным, актуальным вплоть до романа ”Герой нашего времени”, который Н. В. Гоголь по справедливости считал вершиной русской реалистической прозы. Весьма любопытно в этом отношении заявление английского критика Беринга о том, что Лермонтов ближе к Теккерею —английскому реалисту, чем к Байрону или Шелли. В своей книге ’’Очерки русской литературы” Беринг говорит о М. Ю. Лермонтове, как об оригинальном русском реалистическом поэте.
’Завещание”, ’Бородино”, ’Казачью колыбельную песню”, он заявляет: ”Бы- вают моменты, когда природа берет у него перо из рук и пишет за него”. ”Все русские поэты, — обобщает Беринг, — обладают в той или иной степени этим даром реализма, но никто не обладает им в такой степени как Лермонтов. Лермонтов — явление исключительное даже для русской поэзии. А сама русская поэзия занимает единственное и исключительное положение в мировой литературе, ибо русские поэты сумели извлечь поэзию из ежедневной жизни и выразить ее в стихах неподражаемой красоты”.
В лице Лермонтова мировая литература имеет поэта, творения которого дополняют сокровищницу мировой поэзии и свидетельствуют о неисчерпаемой энергии русского народа, сыном которого и был великий поэт. Всем своим творчеством он утвердил ”кровное родство своего духа с духом народности своего отечества” (Белинский). И так же, как самобытна и неповторима история русского народа, народа борца и великана, так же, как богат мир его духовной жизни, так же неповторим и чудесен в мировой поэзии облик поэта, представляющего этот народ,
в будущее, он верил в победу народов, видел их объединенными единой ”всемирной республикой”. Он знал, что это счастье народов будет добыто борьбой угнетенных против угнетателей, он знал, что угнетатели в крови народных масс попытаются утопить их волю на борьбу за свое освобождение. ”Кровь будет литься, как вода.., — говорил Байрон, — но в конечном счете победят народы. Я не доживу, чтобы видеть это, но я это предвижу”.
М. Ю. Лермонтов тоже весь был устремлен в будущее. В предвидении великой исторической роли своей родины он однажды сказал такие слова: ”Она (Россия) вся в настоящем и будущем. Сказывается и сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем двадцать лет и спал крепко, но на двадцать первом проснулся от тяжкого сна и встал и пошел... и встретил он тридцать семь королей и семьдесят богатырей и побил их, и сел над ними царствовать. Такова Россия”.
Такой великой, непобедимой, богатырской страной, которую видел в своих мечтаниях поэт, стала наша родина сейчас. Сотни миллионов трудящихся брошены по воле капиталистических хищников в пламя империалистической бойни. Их взоры обращены к Стране Советов, к стране свободных и счастливых народов. Они видят зарю, поднимающуюся с Востока, их опора и надежда — великая Советская Страна и ее народ.
— родина М. Ю. Лермонтова. Она создает ему неумирающую славу Но она же становится и родиной Байрона, которой не могло найти мятежное сердце поэта при жизни.
— 1941. М. Ю. Лермонтов. Сборник статей / Под общ. ред. проф. В. Васильева и К. Черного. — Пятигорск: Орджоникидзевское краевое издательство, 1941. — С. 47—74.