ОЧЕРКИ ГОГОЛЕВСКОГО ПЕРИОДА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
(Из статьи третьей)
... Много другого интересного могли бы мы заимствовать из разбора сочинений Пушкина; но пора перейти к мнениям г. Шевырева о Лермонтове: они еще интереснее. Заметим только, что ученый критик, справедливо находя, что издание Пушкина 1835—1841 годов наполнено опечатками, очень удачно поправляет их. Между прочим, в одном из лицейских стихотворений есть выражение:
Бранной забавы
Пушкин-лицеист не мог так написать, по мнению г. Шевырева. Г. Шевырев не знает, как именно была написана эта фраза в автографе Пушкина; но он «уверен», что ее надлежит восстановить следующим образом:
Бранной забавы
Любит не я.
Не подумайте, что у нас вкралась опечатка. Нет, именно так: «Любит не я». «Этой поправки хвалит не я», и потому скорее «переходит мы» к разбору «Героя нашего времени» и «Стихотворений Лермонтова»1 поэт «вообще не умел совладеть с грамматическим смыслом», хотя каждому известно, что решительно ни один из наших поэтов до 1841 года включительно (когда была написана эта статья) не писал стихов таким безукоризненным языком, как Лермонтов; у самого Пушкина неправильных и натянутых оборотов более, нежели у Лермонтова. Лермонтов вообще не пользовался особенною благосклонностью со стороны г. Шевырева, утверждавшего, что он только подавал хорошие надежды, но еще не оправдал их. Мы не будем останавливаться на этом: нас интересует не сущность мнений г. Шевырева, а их развитие. Итак, что же говорит г. Шевырев, например, о характерах, изображенных в «Герое нашего времени»? Во-первых, он желал бы, чтоб Лермонтов сделал из княжны Мери и Бэлы одно лицо: тогда это была бы хорошая женщина или девица. «Если бы можно было слить Бэлу и Мери в одно лицо, вот был бы идеал женщины!» Впрочем, характер княжны Мери заимствован у какого-то русского повествователя, — у какого, мы не можем придумать. На всякий случай, вот подлинные слова ученого критика: «В княжне Мери есть черты, взятые с другой княжны», — не отгадает ли кто этой загадки? Вера, характер которой очерчен Лермонтовым с такою нежною любовью, — «Вера есть лицо не привлекательное ничем». В характере Печорина есть две важные ошибки: во-первых, такой человек не может любить природу. Ученому критику было легко решить это, потому что ему неизвестно, что люди, утомленные жизнью, скучающие с людьми с двойною силою привязываются к природе. Во-вторых, г. Шевырев «никак не думает, чтобы прошедшее сильно действовало на Печорина», и потому неправдоподобно, чтобы он вел дневник. Да ведь он скучает: почему же от скуки не вести ему дневника? Настоящее наводит на него тоску; будущее безотрадно: как же ему не возвращаться мыслью к прошедшему? И ведь эгоизм силен в Печорине; а чем более развит эгоизм в человеке, тем больше думает он о своей личности и о всем, что до нее касается. Кажется это очень просто; да притом и сам Печорин объясняет это. Но главный недостаток в характере Печорина: «он не имеет в себе ничего существенного относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера; потому он «призрак»2. После этого не нужно говорить, до какой степени понятен для г. Шевырева и до какой степени нравится ему «Герой нашего времени». Но интересно заметить, чем более всего занимается он в своей статье об этом романе — никак не угадаете... защитою Москвы. Да где же Лермонтов нападает на Москву в своем романе? Кажется, нигде. Как нигде? Вы забыли, что княгиня Лиговская, которая любит поговорить, как и все почти пожилые женщины в России и во Франции, в Китае и в Каффрарии, жила несколько лет в Москве: ведь это кровная, по мнению г. Шевырева, обида Москве. И на нескольких страницах он доказывает, что напрасно Лермонтов взвел такую клевету на Москву. Вот это именно и значит, по выражению Гоголя, «как раз смекнуть, в чем дело»3. Заметим также, что по поводу Кавказа опять является на сцене Италия. Еще любопытнее разбор «Стихотворений» Лермонтова. Знаете ли, какое отличительное свойство в таланте Лермонтова? «Протеизм», бесхарактерность, отсутствие определенной физиономии. Помилуйте! можно было бы назвать стихотворения Лермонтова монотонными, однообразными; но как же говорить, что они не имеют одного оригинального характера, резко обозначившегося на каждом — мало того, стихотворении — на каждом стихе? Скорее можно было назвать «протеем» кого угодно из наших поэтов, только — воля ваша — никто, кроме г. Шевырева, не мог бы заметить у Лермонтова бесхарактерности или протеизма. Но вы еще не знаете, что «в галереях живописи отгадывают без каталога, чья картина», а стихотворения Лермонтова не носят на себе таких характерных примет; г. Шевырев, не видев подписи имени на пьесе, отгадает стих Жуковского, Батюшкова, Пушкина, кн. Вяземского, г. Ф. Глинки, а не может сказать этого о стихе Лермонтова. Публика, скажете вы, говорит, что именно стих Лермонтова угадать легче всего; но это она говорит только по незнанию важного обстоятельства: Лермонтов был не более, как подражатель Пушкина и Жуковского, и не только этих двух великих поэтов, но также г. Бенедиктова. «Когда вы внимательно прислушиваетесь к звукам новой лиры, вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова, иногда мелькают обороты Баратынского, Дениса Давыдова». Удивительно тонкий слух, изумительно зоркий глаз! Каждому известно, что некоторые из наименее зрелых стихотворений Лермонтова по внешней форме — подражания пьесам Пушкина, но только по форме, а не по мысли; потому что идея и в них чисто лермонтовская, самобытная, выходящая из круга пушкинских идей. Но ведь таких пьес у Лермонтова немного: он очень скоро совершенно освободился от внешнего подчинения Пушкину и сделался оригинальнейшим из всех бывших у нас до него поэтов, не исключая и Пушкина. Ведь это известно каждому. Но дело не в том, подражатель он или самобытный поэт: интересно знать, как развивает г. Шевырев свою мысль. В каких пьесах, например, видно влияние Жуковского? Вы, быть может, ожидаете, что ученый критик укажет на единственное из всех стихотворений Лермонтова, хотя самым отдаленным образом напоминающее Жуковского, укажет на пьесу «Ветка Палестины», в которой можно видеть некоторое сходство с пьесою Жуковского:
Он был весной своей
В земле Обетованной...4 —
хотя, собственно говоря, и «Ветка Палестины» подражание не Жуковскому, а Пушкину («Цветок засохший, безуханный»). Нет, не то, вы недогадливы: Лермонтов подражал Жуковскому в «Русалке» (!); «Мцыри» тоже подражание Жуковскому (!); «Три пальмы» тоже, хотя каждому известно, что это чрезвычайно близкое подражание стихотворению Пушкина: «И путник усталый на бога роптал», откуда не только размер, но едва ли не половина стихов почти целиком заимствованы Лермонтовым. Нужды нет, пусть будут «Три пальмы» подражанием Жуковскому, у которого нет ничего похожего: ведь заимствовал же у него Лермонтов «Мцыри». Но где подражание Бенедиктову? Ужели вы не знаете? — «Молитва» («Я, матерь божия, ныне с молитвою») и «Тучи» до того отзываются звуками, оборотами, выражением лиры Бенедиктова, что могли бы быть перенесены в собрание его стихотворений. Читая эти стихи, кто не припомнит «» и «Незабвенную» Бенедиктова?» Далее уже не так интересно. «Бородино» — подражание Денису Давыдову (!); «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой!» и «Печально я гляжу на наше поколенье» — подражание Баратынскому (!); «Демон» — подражание Марлинскому; «Казачья колыбельная песня»! — подражание Вальтер Скотту. Мы от себя можем прибавить только, что стихи:
Есть речи, значенье
5 —
должны быть подражанием г. Шевыреву; только авторская скромность помешала ему это заметить. Но довольно о частностях. Бросим вместе с г. Шевыревым еще раз общий взгляд на Лермонтова. Хороши ли грустные стихотворения Лермонтова? И как вы думаете, был ли грустный тон этих пьес (т. е. решительно всех пьес, потому что пьес другого тона нет у него) существенной чертой поэзии Лермонтова? Нет, не был, по мнению г. Шевырева: грустные стихотворения у Лермонтова «только мгновенные плоды какой-то мрачной хандры, посещающей по временам поэта», и не просто плохи они: они не заслуживали бы чести быть напечатанными — «лучше было бы таить их про себя и не поверять взыскательному свету». Правда. Правда. Правда.
вот заключение его статьи:
Поэты русской лиры! если вы сознаете в себе высокое призвание, прозревайте же от бога данным вам предчувствием в великое будущее России; передавайте нам видения ваши и созидайте мир русской мечты из всего того, что есть светлого и прекрасного в небе и природе, святого, великого и благородного в душе человеческой!
как одно за другим обрывают чужие перья с этой нарядившейся в павлиньи перья вороны, то есть с Лермонтова. Видим, что строгий критик справедлив; но по человечеству жаль, по человечеству! Кончилась история!.. Как бы не так! По рассеянности — проклятая рассеянность! — мы едва не забыли чрезвычайно тонкого замечания о характере таланта Лермонтова. «Нет ли в нем, — замечает ученый критик, — признаков того, что Жан-Поль в своей эстетике так прекрасно назвал женственным гением?»6 Это предположение, впрочем, едва ли принадлежит самому г. Шевыреву. Так мы думаем, основываясь на словах Пигасова (в повести г. Тургенева: «Рудин»): «Мужчина может ошибаться. Но знаете ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины? Не знаете? Вот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка». Поэтому мы думаем, что г. Шевырев заимствовал иногда свои критические замечания из разговоров с дамами...
... Точно так же почти исключительно с художественной точки зрения рассматривается и «Герой нашего времени» Лермонтова (в книжках 7 и 8 1840 года). Белинский замечает, что Печорин порожден отношениями, в которых совершается развитие его характера, что он дитя нашего общества; но этим сказанным вскользь замечанием и ограничивается он, не вдаваясь в объяснение вопроса о том, почему именно такой, а не другой тип людей производится нашею действительностью. Он говорит только с общей исторической точки зрения, равно прилагающейся ко всякому европейскому обществу, о том, что Печорины принадлежат периоду рефлексии, периоду внутреннего распадения человека, когда гармония, влагаемая в человека природою, уже разрушена сознанием, но сознание не достигло еще полной власти над жизнью, чтобы дать ей новое, разумное единство, новую, высшую гармонию. Белинский прекрасно понимает характер Печорина, но только с отвлеченной точки зрения, как характер европейца вообще, дошедшего до известной поры духовного развития, и не отыскивает в нем особенностей, принадлежащих ему, как члену нашего русского общества. Вот важнейшее из того, что говорит он о Печорине, — выписав то место из дневника Печорина, в котором он размышляет о прелести обладания молодою душою, о том, какое развлечение для его скуки и какую отраду для его гордости доставляют отношения к княжне Мери, о том, что нужно же иметь занятие для сил, требующих деятельности, Белинский восклицает.
Какой страшный человек этот Печорин! Потому что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать бедная девушка! «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!..» — хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша, правда, господа, но вы-то из чего хлопочете? За что сердитесь? Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не поставлено прибора... Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростью: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш. Вы предаете его анафеме не за пороки — в вас их больше, и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою он говорит о них. Вы позволяете человеку делать все, что ему угодно, быть всем, чем он хочет, вы охотно прощаете ему и безумие, и низость, и разврат, но, как пошлину за право торговли, требуете от него моральных сентенций о том, как должен человек думать и действовать и как он в самом деле не думает и не действует... И зато ваше инквизиторское аутодафе готово: для всякого, кто имеет благородную привычку смотреть действительности прямо в глаза, не опуская своих глаз, называть вещи настоящими их именами и показывать другим себя не в бальном костюме, не в мундире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим собою, в домашнем расчете с своею совестью. И вы правы: покажитесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже, в своих засаленных ночных колпаках, в своих оборванных халатах, — люди с отвращением отвернутся от вас, и общество извергнет вас из себя. Но этому человеку нечего бояться: в нем есть тайное сознание, что он не то, чем самому себе кажется и что он есть только в настоящую минуту. Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него. Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, — острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете. Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостию, — пусть!.. Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд («Отечественные записки», т. XI, Критика, стр. 9—10).
́льшая часть читателей, наверное, воскликнет: «Хорош же герой!» А чем же он дурен? — Смеем вас спросить.
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Что пылких дум неосторожность
Себялюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
И что посредственность одна
Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно! Но ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него нет золота: он бы и рад иметь, да не дается оно ему. И притом, разве Печорин рад своему безверию? Разве он гордится им? Разве он не страдал от него? Разве он не готов ценою жизни и счастия купить эту веру, для которой еще не настал час его?.. Вы говорите, что он эгоист? Но разве он не презирает и не ненавидит себя за это? Разве сердце его не жаждет любви чистой и бескорыстной? Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм не знает мучения: страдание есть удел одной любви. Душа Печорина не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля: пусть взрыхлит ее страдание и оросит благодатный дождь, — и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому человеку стало больно и грустно, что его все не любят, — и кто же эти «все»? — пустые, ничтожные люди, которые не могут простить ему его превосходства над ними. А его готовность задушить в себе ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного самолюбия, когда он за признание в клевете готов был простить Грушницкому, человеку, сейчас только выстрелившему в него пулею и бесстыдно ожидающему от него холостого выстрела? А его слезы и рыдания в пустынной степи, у тела издохшего коня? — Нет, все это не эгоизм! Но его — скажете вы — холодная расчетливость, систематическая рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку, не любя ее и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-нибудь занять свою праздность? — Так; но мы и не думаем оправдывать его в таких поступках, ни выставлять его образцом и высоким идеалом чистейшей нравственности: мы только хотим сказать, что в человеке должно видеть человека и что идеалы нравственности существуют в одних классических трагедиях и морально-сентиментальных романах прошлого века. Судя о человеке, должно брать в рассмотрение обстоятельства его развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою. В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою натурою. Его во многих отношениях дурное настоящее обещает прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрым движением парохода, видите в нем великое торжество духа над природою — и хотите потом отрицать в нем всякое достоинство, когда он сокрушает, как зерно жернов, неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли это противоречить самим себе? Опасность от парохода есть результат его чрезмерной быстроты; следовательно, порок его выходит из его достоинства («Отечественные записки», т. XI, Критика, стр. 33—34).
могли бы служить достаточным ручательством, что Белинский никогда не любил останавливаться на половине пути, из боязни, что с развитием соединены свои опасности, как соединены они со всеми вещами на свете: все-таки эти опасности, по его мнению, вовсе не так страшны, как та нравственная порча, которая бывает необходимым следствием неподвижности; притом же они с неизмеримым избытком вознаграждаются положительными благами, какие дает развитие.
Точка зрения, с которой Белинский рассматривал в 1840 году произведения нашей поэзии, должна, как видим, назваться отвлеченною. Но мы ошиблись бы, если бы вывели из этого заключение, что заботы об отношениях литературы к обществу не преобладали уже и тогда в Белинском...
Примечания
«Современнике» за 1855—1856 гг.
—112, 240—243, 303—304.
«Очерки» были направлены против идеалистической критики сторонников «чистого искусства», против всего либерально-консервативного лагеря. В них Чернышевский отстаивал гоголевское, критическое направление в литературе, показал огромную роль Белинского в развитии литературы и общественной мысли в России.
1 Статья Шевырева «Герой нашего времени» была напечатана в «Москвитянине», 1841, ч. 1, № 2, а разбор стихотворений Лермонтова в «Москвитянине», 1841, ч. 2, № 4.
2 Шевырев клеветнически утверждал в своей статье, что «Печорин не имеет в себе ничего существенного относительно к чистой русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов... Там он герой мира действительного, у нас только герой фантазии, — и в этом смысле герой нашего времени». (журнал «Москвитянин», 1841, т. I, № 2, стр. 536).
3 «Мертвых душ» Гоголя, гл. IX: «А я признаюсь, как только вы открыли рот, я уже смекнула, в чем дело», отвечала дама «приятная во всех отношениях».
4 Баллада В. Жуковского «Старый рыцарь».
5 Из стихотворения Лермонтова 1840 года, без названия.
6 Жан-Поль — псевдоним немецкого писателя Иоганна Пауля Фридриха Рихтера (1763—1825), который в своей «Эстетике» «женственным» называл гения, подчиняющегося власти других художников.