Лермонтов М.Ю.: Чистова И.С.: О кавказском окружении Лермонтова (По материалам альбома А. А. Капнист)

Чистова И. С. О кавказском окружении Лермонтова (По материалам альбома А. А. Капнист) // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. — С. 188—208.

В 1866 г. на рождество А. А. Капнист, внучка известного поэта и драматурга В. В. Капниста и дочь декабриста А. В. Капниста, получила в подарок от Н. И. Лорера альбом, содержавший сделанные его рукой списки литературных произведений и копии писем его товарищей-соузников, выдержки из его собственных воспоминаний, а также ряд других записей. Этот альбом¹ подробно описал автор исследования о живописном наследии Николая Бестужева И. С. Зильберштейн, которого заинтересовал обнаруженный им в альбоме материал о Н. А. Бестужеве-литераторе — рассказ «Похороны» (1829).² Таким образом альбом А. А. Капнист был введен в научный оборот и зафиксирован как один из документов, связанных с историей декабристского движения.

Между тем значение этого альбома как мемуарного источника гораздо шире. Весьма интересный материал найдет в нем, например, биограф Лермонтова — имя поэта достаточно часто встречается на страницах альбома, подаренного А. А. Капнист. Эти упоминания, в большинстве своем уже известные по печатному тексту «Записок» Н. И. Лорера,³ вновь обращают на себя внимание: их контекстуальный анализ, осмысление в системе прочих альбомных записей заставляют пересмотреть некоторые принятые точки зрения, в частности иначе оценить ранее опубликованные воспоминания Лорера о Лермонтове — один из важнейших источников, на основе которых могут быть решены вопросы об отношении декабристов к Лермонтову, об их восприятии личности поэта нового поколения, которое пришло на смену «героям начала века».

«С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился, — читаем в воспоминаниях Лорера. — Я был всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теплых, умевших во всех фазисах своей жизни сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства. До сих пор не могу отдать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно».⁴

Современное представление об отношении декабристов к Лермонтову имеет в основе своей приведенное здесь суждение, несколько «поправленное» позднейшим выступлением в печати М. А. Назимова, назвавшего Лермонтова «нашим знаменитым поэтом, успевшим, еще в молодых летах, проявить столько пытливого, наблюдательного ума, оставить столько драгоценных произведений своего поэтического творчества»; заявление Назимова было сделано от имени тех, кто «близко знал и любил Лермонтова». Назимов объяснил и происхождение «холодности, желчности и раздражительности» поэта, так неприятно поразивших Лорера: «В сарказмах его слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни и страхом неизбежного влияния этой пошлости на прочие слои общества».⁵

Так писал Назимов в 1875 г. А почти десятью годами раньше сам Н. И. Лорер, говоря условно, дал повод отказаться от однозначной интерпретации его отношения к Лермонтову, проявившегося в нарисованном им портрете поэта. Параллельно с «Записками» создавалась еще одна рукопись — альбом, предназначенный в подарок А. А. Капнист.

Известный по опубликованным «Запискам» этюд о первом знакомстве Лорера с Лермонтовым естественно занял и в нем свое место — так же как и содержащие описание лета на кавказских водах в 1841 г. прочие отрывки воспоминаний. Разночтения с текстом «Записок» настолько незначительны, что нет необходимости специально на них останавливаться. Текстуально страницы воспоминаний о Лермонтове в «Записках» и в альбоме почти полностью идентичны, но читатель, знакомый с каждым из этих источников в целом, непременно воспринимает одну и ту же заключенную в них информацию по-разному.

В первом случае рассказ о встрече с Лермонтовым оказывается в контексте, по отношению к нему совершенно нейтральном (описание военных действий, в которых принимал участие Лорер, его кавказских встреч и знакомств), и потому восприятие его определяется исключительно самим материалом рассказа: Лермонтов не понравился Лореру, им было трудно понять друг друга, они расстались с тем же ощущением отчужденности, которое возникло сразу, с первой минуты их знакомства.

Иначе воспринимается тот же текст в альбоме Капнист. Альбомная запись, зафиксировавшая встречу Лорера с Лермонтовым, позволяет поставить этот эпизод в связь с другими упоминаниями о поэте — представление об отношении мемуариста к Лермонтову, таким образом, складывается из ряда моментов и, естественно, оказывается в значительной степени более сложным. С одной стороны, Лорер признается в том, как неприятно поразил его молодой человек в форме Тенгинского полка — образом мыслей, стремлением эпатировать собеседника, язвительным и колким остроумием. С другой стороны, Лорер делает Лермонтова наряду с декабристами, и в первую очередь А. И. Одоевским, одним из героев памятного альбома; «лермонтовский сюжет» входит в число тех наиболее значительных и дорогих Лореру отрывков, которые он отбирает для записи в альбом — подарок его юной приятельнице.

Альбом Капнист не только демонстрирует самое доброе отношение Лорера к Лермонтову-человеку и, что особенно важно, его понимание исторического места Лермонтова-поэта;⁶ входит в этот круг. Лермонтов и Одоевский, Лермонтов и Лихарев, Лермонтов и Дмитревский — такие связи возникают естественно, листы альбома фиксируют моменты биографии этих людей, запечатлевшие пересечение их судеб. Лорер видит Лермонтова как бы сквозь призму взаимоотношений поэта с его, Лорера, духовными единомышленниками. Очевидно, именно это обстоятельство главным образом и помогло Лореру вполне осознать истинный масштаб личности своего младшего современника.

Попробуем показать это на нескольких конкретных примерах.

А. И. Одоевский — центральная фигура альбома А. А. Капнист. Уже в посвящении использовано стихотворение поэта «Пусть нежной думой — жизни цветом».⁷ Далее Лорер записывает одно за другим стихотворения «В странах, где сочны лозы виноградные», «Ты знаешь их, кого я так любил», «На смерть П. П. Коновницына», «Два образа», «Далекий путь», экспромт «Звучит вся жизнь, как звонкий смех».

На л. 7 Лорер приводит обращенное к нему письмо А. Е. Розена (1840) — ответ на его сообщение о болезни и смерти Одоевского. «Наш милый поэт» — так называет Одоевского Розен.

Прозаический отрывок на л. 42 — 44 озаглавлен «Воспоминание об А. И, Одоевском». Он известен по печатному тексту «Записок» Лорера, но в несколько иной редакции.

Отличия альбомного варианта от текста как журнальной публикации, так и отдельного издания «Записок» не слишком велики, но оказываются чрезвычайно существенными в контексте наших наблюдений об отношении автора альбома (выразившего общее мнение своих товарищей по изгнанию) к личности Одоевского: «Лодка с Одоевским отчалила от парохода, я долго следил за его белой фуражкой, мы махали платками, и пароход наш пыхтел и, шумя колесами, скоро повернул за мыс, и мы наглядно расстались с нашим добрым, милым товарищем. Думал ли я, что это было. последнее с ним свидание в здешнем пасмурном мире! Прощай, мой достойный друг!⁸ На другой день мы были в Тамани и наняли с М. М. Нарышкиным в двух верстах от станицы⁹ (на Кавказе деревни называются станицами) хорошенькую и покойную квартиру с садом у казачьего офицера <...> Я блаженствовал¹⁰ после трудной последней нашей экспедиции. Сколько раз мы оба повторяли, почему нет с нами славного, любезного Одоевского, которого мы так много любили... Кавказская лихорадка через несколько дней после нашего отъезда и прощания на берегу моря сразила его!.. и болезнь не уступила всем стараниям медиков!.. Говорят, что, когда Одоевский лежал уже на столе, готовый, на прекрасном лице его вдруг выступил пот...».¹¹

«Оканчивая мои выписки, заключаю их <... стихами> в память к<нязя> А. И. Одоевского!».¹²

Главным героем декабристского альбома Одоевский становится не случайно. По словам А. П. Беляева, декабристы видели в нем «не только поэта, но <...> даже великого поэта»,¹³ способного «совершить труд на славу России».¹⁴

«Звучные и прекрасные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положению, — писал Н. В. Басаргин, — согласные с нашими мнениями, с нашею любовью к отечеству... Одоевский так верно, так прекрасно высказал тогда общие наши чувства».¹⁵ Декабристы — авторы мемуаров непременно включали в свое повествование поэтические строки, принадлежавшие Одоевскому, — «стихи нашего незабвенного А. И. Одоевского» (Беляев), «прекрасные стихи покойного товарища нашего поэта Одоевского», «не считаю нескромностию украсить ими (стихами Одоевского, — И. Ч.) мои воспоминания» (Басаргин) и т. д.

Чрезвычайно существенно также и то, что в восприятии декабристов именно Одоевский¹⁶ как творческая личность, как поэт-каторжанин явился символом характерного для декабристской поэзии (после 1825 г.) литературного образа поэта-узника, поэта-изгнанника.¹⁷ Здесь происходило приблизительно то же, что и в более замкнутом и цельном кружке московских любомудров: реальный облик рано погибшего Д. В. Веневитинова стал для его товарищей воплощением созданного их воображением идеального образа юного поэта-романтика.

Так же как литературные соратники Веневитинова, принимавшие ближайшее участие в создании сборника 1829 г., друзья Одоевского считали своим непременным долгом познакомить читателя с поэтическими опытами этого, по словам В. К. Кюхельбекера, «человека с богатой, теплой душой»,¹⁸ сохранить для потомства все, что было написано им в суровые годы сибирской каторги. По свидетельству современников, стихи Одоевского, никогда не записывавшего и не собиравшего своих творений, «уцелели благодаря товарищам его, декабристам Назимову и барону

Розену».¹⁹ «Дорожу каждым словом его», — писал А. Е. Розен,²⁰ составитель первого полного собрания его произведений, известного сборника 1883 г.²¹

В 1839 г. в двенадцатом номере «Отечественных записок» появляется стихотворение. Лермонтова, посвященное памяти Одоевского. Знакомство с этим «печальным посланием»,²² в котором вполне проявились дружеская привязанность его автора к Одоевскому, благоговейное отношение к его памяти, оказалось, по всей вероятности, одним из наиболее существенных моментов, обусловивших «признание» Лермонтова в декабристской среде. Одоевский как бы «открыл» Лермонтова декабристам. Этот внешне «холодный, желчный, раздражительный» человек обнаружил необыкновенную душевную тонкость, удивительную способность понять и силою своего поэтического гения передать в прекрасных стихах облик незабвенного поэта-декабриста. По словам Розена, стихотворение Лермонтова «имеет великое достоинство в описании характера одного из добрейших и честнейших <... его> товарищей. Оно превосходно изображает чистоту его души, спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, но о страданиях человека».²³

М. А. Брискманом в комментарии к стихотворению Одоевского «Умирающий художник».²⁴ Приводим полный текст письма:

«Если Вы, почтенный Н<иколай> И<ванович>, не получаете моих писем, то пеняйте только на себя, на данные Вами адресы. На каждое письмо Ваше отвечаю с удовольствием; и как не благодарить Вас за Ваше постоянное участие ко всему, что относится до моего семейства и за подробные известия о кавказских наших товарищах и славных подвигах!

Благодарю Вас еще за извещение о последних днях и похоронах нашего милого поэта Одоевского! Недавно читал печальное послание Лермонтова Одоевскому!²⁵ Вы помните надгробную, написанную самим поэтом в Чите во время работы нашей; но тогда он не думал покоиться на скале Черного моря, а, вероятно, в степи бурятской. Вот она:

Глас песни, мною недопетой,
Не дозвучит в земных струнах,
И я — в нетления одетый...
Ее дослышу в небесах.

Но на земле, где в чистый пламень
Огня души я не излил,
Я умер весь... И грубый камень
Обычный кров немых могил

На череп мой остывший ляжет
И соплеменнику не скажет,
Что рано выпала из рук

Едва настроенная лира,
И не успел я в стройный звук
Излить красу и стройность мира.

Часто ли вспоминаете Курган? Оттуда получаю вести и о Вас — дом все еще не продан, сад осиротел; никто не становится на столбики к окну. Все прошло — но оставило приятные воспоминания.

Что делает М. С.? От Волконского получил подарок — вожжи, сплетенные из рыбных жил; они живут там покойно. Мои дети все Вам посылаем миллион любезности и т. д.».²⁶

Письмо Розена безусловно интересно во многих отношениях; но прежде всего обратимся к содержащемуся в нем упоминанию имени Лермонтова. Розен сообщает о том, что прочитал лермонтовские стихи об Одоевском; они вызывают в его памяти стихотворение «Умирающий художник» — «надгробную» песнь, написанную Одоевским самому себе, — именно так комментировали друзья поэта его посвящение Д. В. Веневитинову. Вдохновенный юноша поэт умирает с недопетой песней на устах; мотив безвременной гибели художника — центральный в стихотворении Одоевского, предчувствовавшего свой ранний конец,²⁷ звучит уже в первой строфе лермонтовского послания:

Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений! (2, 131)

Характерно, что возникшая в сознании Розена связь между стихотворениями Одоевского и Лермонтова «закрепляется» на страницах памятного альбома: Лорер как бы следует мысли Розена; так, в конце альбома вновь появляется имя Лермонтова, его стихи, посвященные памяти погибшего друга, «правдивые и прекрасные».²⁸

Очевидно, записывая эти стихи, Лорер думал и о судьбе их автора; ранняя смерть поэта естественно ассоциировалась у него с трагической гибелью Одоевского, Пушкина, Грибоедова. Лорер вводит Лермонтова в круг безвременно погибших русских поэтов, с именами которых связывалось его представление об истинной, высокой поэзии: «А. И. Одоевский скончался на 37 годе своей жизни, Пушкину было 37 лет, Грибоедову 37 и Лермонтову было 37 лет...».²⁹ Эта краткая запись, которою Лорер заканчивал свой очерк об Одоевском (она отсутствует в печатном тексте «Записок»), — итог размышлений о печальной участи его гениальных современников, чья жизнь оборвалась в самом расцвете их дарований.

Еще один кавказский знакомый Лермонтова — декабрист В. Н. Лихарев, по словам Лорера, — «замечательнейший человек своего времени». Лорер посвятил Лихареву несколько страниц в своих воспоминаниях: «Он (Лихарев, — И. Ч.) был выпущен из школы колонновожатых, основанной Муравьевым, в генеральный штаб и при арестовании его, как члена общества, состоял при графе Витте. Он отлично знал четыре языка и говорил и писал на них одинаково свободно, так что мог занять место первого секретаря при любом посольстве. Доброта души его была несравненна. Он всегда готов был не только делиться, но, что [труднее], отдавать свое последнее». Лорер подробно рассказывает об обстоятельствах смерти Лихарева, убитого горцами в Валерикском сражении: «Ожесточенная толпа горцев изрубила труп так скоро, что солдаты не поспели на выручку останков товарища-солдата... Подобною смертью погиб бесследно и Александр Бестужев».³⁰

Лихарев погиб на глазах у Лермонтова. Горская пуля настигла его уже в конце сражения, в момент разговора с Лермонтовым о Канте и Гегеле, — «оба приятеля шли рука об руку <...> часто, в жару спора, неосторожно останавливались».³¹ к нему, Лорер сопровождает его несколькими строками комментария, в котором фигурирует имя Лермонтова. Самое письмо Лихарева интересно прежде всего как прекрасная автохарактеристика, рисующая человека того же душевного склада, что и Одоевский, — необыкновенно доброго, незащищенного, терпеливо несущего свой крест и счастливого лишь радостью дружеского общения.³² По свидетельству А. Васильчикова, именно этот психологический тип особенно привлекал к себе Лермонтова: «с ними (Одоевским и людьми его круга, — И. Ч.) он действительно мгновенно сходился, их глубоко уважал», изливая «свою современную грусть в души людей другого поколения, других времен».³³

«С какою душевною радостию, — пишет Лореру Лихарев, — читал я твое милое письмо — дружественное и приятное, которое, к несказанному моему удовольствию, получил 10 числа этого месяца в совершенной исправности. Вот почти год, как я не видел твоего почерка. Это было начинало меня сердечно тревожить, тем более что я несчастною опытностью научился веровать во всеразрушающее время. Оно неумолимо и, налагая на все свою тяжкую руку, равно изглаживает скорби, печали и самые родство и дружбу вместе с драгоценнейшими чувствами души нашей невозвратно уносит за собою.

Боюсь время, милый друг, боюсь, может быть, более от того, что тебя люблю много, и потому настоятельно желаю, чтобы мы, хотя изредка, обменивались письмами, чтобы не отвыкнуть друг от друга. Я уверен, любезный друг, что с твоим прекрасным сердцем и прямым благородным характером несовместны ни холодность...³⁴ в этом я совершенно убежден, и без этого убеждения я бы был истинно несчастлив в полной силе этого грустного слова.

Настоящее мое положение незавидное: ты это ясно увидишь, если немного обратишь на него внимание. Право, не на радость я живу, и жизнь тяготит меня; дни и годы уходят, производство мое что-то приостановилось: представление пошло — ответа нет, все это тревожит, беспокоит меня: когда будем на милой свободе?.. Впрочем, сколько ни разрывается сердце, сколько ни борется душа с несчастьем, упиваясь надеждою, минувшего возвратить нельзя — остается одно убежище, всем доступное и независимое от влияния внешних обстоятельств: это святая вера и теплая безграничная преданность в волю провидения. Если по временам для меня проблескивают светлые дни, им обязан я вам, мои добрые дорогие друзья; вашему доброму вниманию, родственному участию и милым письмам принадлежат мои чистейшие наслаждения. Последнее письмо твое будет новым доказательством этому: оно дало мне новые силы, новую бодрость, и я был счастлив. Заботливость твою обо мне...³⁵ Не знаю, как бы лучше сказать тебе, до какой степени я весь твой душой и сердцем, — прости».

Далее следует приписка Лорера: «Этот славный человек был убит в экспедиции против черкес. Кончились его страдания после жаркого дела: они стояли вместе с Лермонтовым и спорили о философии Канта;³⁶ из них один был убит. Довольно странные обстоятельства. Через месяц поэт Лермонтов был убит не черкесом, но своим. 1840 г.».³⁷

Содержащееся в этой записи Лорера сообщение об обстоятельствах смерти Лихарева не ново; оно прочно вошло в специальную литературу — как лермонтоведческую, так и декабристскую — опять-таки в составе опубликованных «Записок». Информативная сторона приведенных здесь строк, таким образом, не вызывает особого интереса. Примечательна в этом тексте неизвестная по печатным источникам заключительная фраза: «Через месяц поэт Лермонтов был убит не черкесом, но своим».

Это как бы продолжение приведенного выше, в контексте анализа альбомных записей об Одоевском, рассуждения Лорера о трагической судьбе русских поэтов; при этом делается акцент на особом обстоятельстве гибели Лермонтова — «убит не черкесом, но своим».

В словах Лорера — не просто естественное сожаление о безвременной смерти того насмешливого, капризного офицера, который привез ему письмо от племянницы, А. О. Смирновой; эти слова безошибочно воспринимаются как выражение общей для всех мыслящих людей России скорби по поводу нелепой, бессмысленной гибели поэта Лермонтова, павшего не от черкесской сабли, но убитого русским! Определенную параллель размышлениям Лорера, закрепленным в кратких, конспективных набросках (они относятся к разным людям (Одоевский, Лермонтов, Лихарев) и связаны единой мыслью об их безвременной гибели),³⁸ находим, например, в дневниковой записи А. Я. Булгакова: «Странную имеют судьбу знаменитейшие наши поэты, большая часть из них умирает насильственною смертью. Таков был конец Пушкина, Грибоедова, Марлинского (Бестужева)... Теперь получено известие о смерти Лермонтова. Он был прекрасный офицер и отличнейший поэт, иные сравнивают его даже с самим Пушкиным. Не стало Лермонтова!

Сегодня (26 июля) получено известие, что он был убит 15 июля в Пятигорске на водах; он был убит, убит не на войне, не рукою черкеса или чеченца, увы, Лермонтов был убит на дуэли — русским ! »³⁹

«Лев Пушкин приехал в Пятигорск в больших эполетах. Он произведен в майоры, а все тот же! Прибежит на минуту впопыхах, вечно чем-то озабочен, — уж такая натура! Он свел меня с Дмитревским, нарочно приехавшим из Тифлиса, чтобы с нами, декабристами, познакомиться. Дмитревский был поэт⁴⁰ и в [то] время был влюблен и пел прекрасными стихами о каких-то прекрасных карих глазах. Лермонтов восхищался этими стихами и говаривал обыкновенно: „После твоих стихов разлюбишь поневоле черные и голубые очи и полюбишь карие глаза“.

Дмитревскому везло, как говорится, и по службе; он назначен был вице-губернатором Кавказской области, но, к сожалению, недолго пользовался этими благами жизни и скоро скончался. Я был с ним некоторое время в переписке и теперь еще храню автограф его „Карих глаз“».⁴¹

дуэли он сопровождал поэта в Каррас, у него хранилось принадлежавшее Кате Быховец бандо, забрызганное кровью Лермонтова.

Все это известно не только из воспоминаний Лорера; о Дмитревском рассказали и другие свидетели и участники трагических событий пятигорского лета 1841 г. — А. И. Арнольди, Э. А. Шан-Гирей, Е. Г. Быховец.⁴²

Кто же такой Дмитревский? В комментированном издании мемуаров Лорера его имя не раскрыто вовсе;⁴³ том воспоминаний о Лермонтове, в который вошли и «Записки» Лорера, дает следующую справку: «Дмитревский Иван Дмитриевич (1812 — 1842), поэт, ставропольский вице-губернатор»,⁴⁴ — повторяя данные комментария Ю. Г. Оксмана, опубликовавшего записки А. И. Арнольди.⁴⁵ И. Д. Дмитревский фигурирует и в книге С. И. Недумова «Лермонтовский Пятигорск».⁴⁶

Во второй половине 1830-х годов на Кавказе в самом деле служил Иван Дмитриевич Дмитревский — выпускник Царскосельского лицея (1826 — 1832, шестой выпуск), столоначальник I отделения Азиатского департамента (сначала в чине чиновника IX класса, затем — коллежский асессор).

Какие-либо сведения о том, что И. Д. Дмитревский писал стихи, отсутствуют. Нет его имени и среди лицейских поэтов шестого выпуска. В известной публикации К. Я. Грота, посвященной лицейской биографии его отца, так же как и Дмитревский, выпускника 1832 г., достаточно широко представлено литературное творчество лицеистов, однако о поэтических опытах И. Д. Дмитревского не сказано ни слова.⁴⁷

Но вернемся к Лореру. Его близкое знакомство с Дмитревским подтверждают не только строки воспоминаний; Лорер состоял с Дмитревским в переписке — три письма Дмитревского записаны и в альбом А. А. Капнист. Письма эти никогда прежде не публиковались; приводим их текст.

<Не ранее 15 июля — не позднее 15 ноября 1841. Тифлис>

Милый и...⁴⁸ Н<иколай> И<ванович>! Я не забочусь, как написать к Вам и не боюсь наделать ошибок. Не ум, не образование, не сведения Вы полюбили во мне, а полюбили сердце и душу еще довольно свежую, за это Вам русское спасибо. Т. е. спаси вас бог перестать любить меня. Но вот задача, что писать Вам?.. Меня командируют в Эривань, где я пробуду месяц или более, но я устрою, чтоб Вы были уведомлены насчет отставки.⁴⁹

Прошу Вас поклониться В. Н. Б. и Николаю Кулебакину (что ныне сенатором в Москве), поцеловать Л. Пушкина и бога ради писать мне. Мне тяжело сказать Вам «прощайте» — все хочется сказать «до свидания!». Но где? Кто поручится за будущее? Грустно мыслить о нашей непрочности!

Целую Вас столько раз, сколько бы Вы поцеловали карие очи.

Прекрасный день, счастливый день!
И солнце и любовь!⁵¹

Вот самая северная мысль! редкости обрадовался? Солнышку! Нет, я пою:

Есть от Орловой и Лорера.
Прочь скука, как от света тень
Или как жид от офицера!

А, признаюсь, она было привязалась здесь ко мне, как маркитантка пред третью — с тобою не было,⁵² но благодаря мудрому учреждению почт я получил наконец несколько писем, и все бы пошло хорошо, да в это время, как пишу к Вам, мой прекрасный, бесподобный Н<иколай> И <ванович>, то мне в ухо кольнет, то меня за висок дернет, впрочем, полагаюсь на русское «авось!».

Вы меня полюбили: не скажу, чтобы я заслужил или приобрел эту любовь — нет, я ее встретил <на> проселочном пути моем; редкая встреча; и я дорожу ею, как добрым именем. Если не отойду к предкам, то побываю на родине и непременно увижу Вас.

Знаю, как Вы улыбнулись при напоминании Вам карих глазок (Пушкин не велел их называть очами);⁵³ право, знаю, вот точно такую улыбку подкараулил Шведе (славный живописец).⁵⁴ И еще встреча, и еще сколько их будет? Правда, мне до нее, как до звезды небесной, далеко,⁵⁵ но разве издали не может она улыбнуться мне приветливо лучом алмазным? Впрочем, я бы мог, не подтягивая Жуковскому, запеть с земляками: «А я тую, далекую, людям подарую; а до сей близенькой пішки не мандрую». Да нельзя! Пишет, пишет, раскрасавица моя, я в Черкасске-де и очень больна!

Точно, жаль молодости, но, право, старость хороша, когда ей есть что сказать.⁵⁶

Вы, нынешние, ну-тка!⁵⁷
Порасскажите нам историю свою.

Милое письмо Ваше, благороднейший Н<иколай> И<ванович>, еще от 19 декабря я получил 14 сентября⁵⁹ в день св. Нины — у вдовы нашего незабвенного Грибоедова. Само собою, оно было приятно мне и сколько приятного напомнило. Странно только, я не вижу, получили ли Вы послание мое из Эривани. Вороновский,⁶⁰

Я веселюсь не по летам и поживаю, как говорится, ни шатко, ни валко, ни в сторону. Порой взгрустнется мне, порой тоскую я и так тоскую! Что бросился <бы> — не в воду, нет, в море... Но где же это море наслаждений — и для меня ли его волны?.. Нет, не любоваться мне ласковой улыбкою карих очей, не задумываться под музыку приветливой речи, а везде есть женщины, и женщины прекрасные.

Кстати, о прекрасных — у нас был бал. Общество делало в доказательство признательности к гостеприимству в полном смысле слова любезной жены хозяина. Вороновский верно описал Вам его. Но это в сторону.

...когда опять увижу я
Родной приют — развесистую иву,
И берег бархатный знакомого ручья,
И морем золотым волнующуюся ниву.
Еще ли не пора? — и горе, и лета
и т. д.⁶¹

Три больших письма — довольно значительный материал для того, чтобы воспроизвести какие-то черты биографии их автора. Факты, которые содержат письма Дмитревского, не только доказывают необходимость поисков нового лица, которое могло быть безусловно отождествлено с тифлисским корреспондентом Лорера, но и указывают направление этих поисков. Прежде всего знакомый Лорера — это М. Дмитревский: так он подписывает свои письма. М. Дмитревского, вероятно, нужно искать среди постоянно живших в Тифлисе чиновников — он мог иметь и, по-видимому, имел отношение к учреждению, в котором решался вопрос об отставке Лорера (см. письмо 2).

Такой чиновник действительно существовал; это титулярный советник Михаил Васильевич Дмитревский (позднее коллежский асессор, затем надворный советник), кавалер ордена св. Анны 3 степени, участник войны с Турцией (имел медаль и знак военного достоинства 4 степени), в 1840 — 1843 гг. — помощник секретаря, младший чиновник по особым поручениям в гражданской канцелярии главноуправляющего Грузией; в 1844 — 1847 гг. — секретарь канцелярии главноуправляющего, затем канцелярии наместника; в 1848 — 1849 гг. — прокурор (Шемахинская губерния).⁶²

Отыскался и след Дмитревского как «тифлисского поэта»: во втором номере «Сына отечества» за 1842 г. с пометой «Тифлис» напечатаны два его стихотворения — «Не бойся» и «Мечты». К сожалению, они не характеризуют Дмитревского как «поэта в полном смысле этого слова». Это очень слабые стихи, лишенные какой-либо оригинальности и художественной самостоятельности — набор определенных романтических штампов:

С запасом горя и страданий
Иду дорогой жизни вдаль.
Пять, шесть со мной воспоминаний,
И все!.. Где ж вы, мечты? Вас жаль!

Образцом для Дмитревского могли быть и Губер, и Красов, и Клюшников; в их поэзии, вероятнее всего, источник элегических раздумий «робкого поэта», мечты которого «испуганы»

Почему Дмитревский мог заинтересовать Лорера и привлечь к себе внимание Лермонтова? Желание Дмитревского сблизиться с сосланными на Кавказ «государственными преступниками» (себя он причисляет к их поколению — в отличие от «нынешних» (см. письмо 2)) можно объяснить, вероятно, главным образом тем, что в общении с Лорером и его друзьями Дмитревский видел продолжение связей с людьми этого круга: с одним из декабристов, А. А. Бестужевым-Марлинским, его уже связывала тесная дружба.

Каким образом произошло это знакомство, — сказать трудно. Может быть, посредником явился Н. П. Колюбакин — напомним, что в одном из писем Дмитревский просил передать ему привет. Колюбакин, «человек, очень известный на Кавказе»,⁶³ — приятель

Дмитревского и друг А. А. Бестужева; в 1834 — 1835 гг. Бестужев и Колюбакин жили в одном доме в Ставрополе.⁶⁴ Возможно, встреча Дмитревского и Бестужева произошла в Тифлисе, где Бестужев находился с начала февраля по 13 апреля 1837 г.; Дмитревский в это время уже служил в канцелярии главноуправляющего Грузией.

Свое заключение относительно существования дружеских отношений между Дмитревским и Бестужевым мы строим на основе документальных источников: существуют два письма А. А. Бестужева 1837 г., адресованные М. В. Дмитревскому и написанные незадолго перед смертью писателя. Одно из них, датированное 12 мая, отправлено из Цибельды и содержит рассказ о состоянии дел на фронте: «Если у вас в Тифлисе пусто и скучно, у нас скучно и шумно — вот вся разница. Ведутся переговоры, а между тем всякий день у нас ранят солдат исподтишка, разбойнически. Покуда вся война отзывается на гусях, которых щиплют для канцелярии. Кажется, скоро пойдем в Келасуры, а там, что бог даст».⁶⁵

Второе письмо⁶⁶ примечатцельно прежде всего тем, что оно написано Бестужевым за неделю до смерти — 30 мая. Это его письмо Дмитревскому, так же как и письмо к матери, помеченное тем же днем,⁶⁷ — по-видимому, один из последних автографов писателя. Общий доверительный тон письма, характер обращения к адресату, посвященному, как оказывается, во все мельчайшие детали кавказской биографии Бестужева, позволяют видеть в Бестужеве и Дмитревском людей, достаточно близких друг к другу.

По всей вероятности, и тот, и другой принадлежали к одному и тому же кругу тифлисского «света»; и тот, и другой, по-видимому, были приняты в доме А. Г. Чавчавадзе, являвшегося, по выражению современного исследователя, «связующим звеном между передовыми деятелями грузинской и русской культур».⁶⁸ В специальной литературе уже высказывалось основанное на многочисленных документах предположение о том, что встреча А. Бестужева и А. Чавчавадзе «должна была иметь место и действительно состоялась».⁶⁹ Что касается Дмитревского, то он сам подтвердил свое знакомство с семьей прославленного поэта (см. письмо 3).

Гостеприимный дом Чавчавадзе, где «каждый день с утра собирались <...> родственники и родственницы грузинские, потом начинали приходить русские один за другим, как кто освобождался только от службы»,⁷⁰ мог оказаться и местом вполне вероятной встречи Дмитревского и Лермонтова в 1837 г.⁷¹ Не имел ли Дмитревский самого прямого отношения к тому кругу лиц, который был охарактеризован Лермонтовым в его единственном письме из Грузии, адресованном С. Раевскому: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные» (6, 440 — 441) ?

Документально подтверждается участие Дмитревского в литературно-музыкальной жизни Тифлиса начала 1840-х годов. 28 мая 1841 г. Н. Бараташвили, дальний родственник Чавчавадзе с материнской стороны и частый гость в его доме, писал своему дяде Гр. Орбелиани: «Я очень пред тобой виноват, но ежели бы ты представил себя на моем месте — не осудил бы меня строго. Ты попросил стихи Димитриевского — я опросил весь город — и нигде не сумел найти. А нот словно никогда и не было».⁷² Может быть, Бараташвили разыскивал именно те «прекрасные стихи о каких-то прекрасных карих глазах», которыми восхищался Лермонтов?

Сам Бараташвили, увлеченный сестрой Нины Грибоедовой Екатериной, воспел удивительную красоту голубых глаз младшей дочери А. Г. Чавчавадзе в посвященном ей стихотворении «Цвет небес, синий цвет». Его стихи тоже пелись — их романсная основа очевидна и объясняется в первую очередь тем, что источником Бараташвили послужила чрезвычайно распространенная в 1820 — 1830-е годы песня-романс «Черный цвет, мрачный цвет»:

Ты мне мил навсегда!

Я клянусь, не влюблюсь

В другой цвет никогда!

И принудить меня,

И заставить меня

Разлюбить черный цвет

Силы нет, власти нет.

Отчего ж? - спросит свет

Я влюблен в черный цвет;

Я скажу: «Черный цвет -

Цвет подруги моей».

И пусть вдруг милый друг

Позабудет меня,

Черный цвет, мрачный цвет

Все любить буду я.

У меня мысль одна —

Черный цвет и она;

С ней навек я солью

Мрачну душу свою,

Облекусь в черный цвет.

А пока в очах свет, —

Я влюблен в черный цвет.⁷³

Широкая известность песни подтверждается обилием поэтических переделок и подражаний. В конце 1830 — начале 1840-х годов к «Черному цвету» обращаются самые разные авторы, такие, как, например, В. Бенедиктов («Черный цвет») или А. Милюков («Я цвет алый любил; Он с младенческих лет Был любимый мой цвет — Им дышал я и жил»).⁷⁴ Примечательно, что две из известных нам вариаций родились в грузинской литературной среде; это, во-первых, поэтическая пьеса самого А. Г. Чавчавадзе под тем же заглавием «Черный цвет» (одна из публикаций этого стихотворения имела заглавие «Русская песня») и, во-вторых, уже названное здесь стихотворение Бараташвили, посвященное Екатерине Чавчавадзе. Стихи Чавчавадзе также были положены на музыку — на имеретинский народный лад.⁷⁵

Нетрудно представить себе, что Чавчавадзе и Бараташвили не были одиноки в своем увлечении популярным русским романсом; среди постоянных участников литературно-музыкальных собраний в доме Чавчавадзе, вероятно, могли оказаться и наверняка оказывались охотники вступить в своеобразное состязание с известными грузинскими поэтами, представив собственную интерпретацию «Черного цвета». «Тифлисский поэт» Дмитревский, по-видимому, с полным основанием может быть назван одним из них, а в его «Карих очах» возможно предполагать еще одну вариацию на мотив столь известного в эти годы романса «Черный цвет».

Очевидно, что для Лермонтова «романсность» определенного стихотворного текста, его погруженность в музыкальную стихию, растворенность в ней были совершенно естественны. Восхищаясь стихами Дмитревского, Лермонтов почти дословно цитирует известное стихотворение — песню В. И. Туманского «Любил я очи голубые».⁷⁶ Не исключено, что в сознании поэта это стихотворение существовало и в его музыкальной интерпретации.⁷⁷

Вопрос о том, насколько существенным оказывалось для поэта-лирика влияние, часто, быть может, и не до конца осознанное, песенно-музыкальной традиции, бытующей в окружающей его культурной среде, до настоящего времени, пожалуй, и не ставился. Между тем решение этого вопроса было бы чрезвычайно полезно для выяснения генезиса и специфики многих стихотворений Лермонтова, весьма охотно обращавшегося к жанру романса (салонного, альбомного). Каково, скажем, происхождение ритмического рисунка в стихотворении «Любовь мертвеца»? Стихотворение (без названия) включено в названный выше сборник Смирдина «Песни для русского народа», вероятно, ввиду его безусловно романсного характера.⁷⁸ Здесь же находим точную в ритмическом отношении копию лермонтовских стихов:

Когда расстался ты со мною,
Меня забыл,
Остаться в мире сем одною
Во мне нет сил.⁷⁹

«Ты помнишь ли час тот» (№ 395), «Я не могу забыть» (№ 78) и др.

Популярный русский романс «Черный цвет» скорее всего был знаком Лермонтову. Можно предположить, что этот романс входил в репертуар известного в 1830-х годах русского гитариста М. Т. Высотского, которому Лермонтов посвятил свое стихотворение «Звуки» (1830). Чрезвычайно существенно, что это один из образцов так называемого «низкого» романса. Известно также, что Лермонтов хорошо знал и любил старинную песню «Слышишь ли, мой сердечный друг», которую исполнял цыганский хор Ильи Соколова (в аранжировке руководителя хора).⁸⁰ И мы, вероятно, вправе задать вопрос: не повлияло ли знакомство с романсами, типологически близкими «Черному цвету» и ему подобным, на формирование интонаций сентиментального, или, по более поздней терминологии, мещанского романса, скажем, в лермонтовском «Свидании», предвосхищающем в значительной степени будущие романсные стихотворения Я. П. Полонского?

Мы представили здесь три небольших очерка, сгруппировав в них лермонтовский материал (в его отношении к прочим записям мемуариста), содержащийся в памятном альбоме, который был заполнен Н. И. Лорером для А. А. Капнист. Такой порядок демонстрации уже известных в определенной части мемуарных свидетельств декабриста позволяет, как нам кажется, расставить более точные акценты в тексте его опубликованных воспоминаний о Лермонтове — именно потому, что мы можем их оценить, имея в виду совокупность альбомных упоминаний о поэте и смежных с ними записей о лицах, духовно одинаково близких и Лореру, и Лермонтову. Все это позволяет видеть в альбоме А. А. Капнист еще один ценный мемуарный источник, который непременно должен быть включен в отечественную лермонтовиану.

² См. предисловие И. С. Зильберштейна к его публикации рассказа «Похороны» (Литературное наследство, т. 60, кн. 1. М., 1956, с. 171 — 173).

³ Лорер Н. И. Записки декабриста. М., 1931, с. 241 — 262.

⁵ Голос, 1875, 25 февр., № 56. — Подробнее об этом см. в статье Л. Ивановой «Лермонтов и декабрист М. А. Назимов» (Литературное наследство, т. 58. М. — Л., 1952, с. 431 — 440).

⁶ «Записок» на этот счет есть только одна строка: «Со смертью Лермонтова отечество наше лишилось славного поэта, который мог бы заменить нам отчасти покойного А. С. Пушкина» (с. 262). Однако не она определяет общий тон отрывка, посвященного встречам Лорера с Лермонтовым; на передний план в нем выступает эпизод, повествующий о первом знакомстве мемуариста с поэтом, и картины шумных светских развлечений, непременным участником которых был Лермонтов.

⁷ И. С. Зильберштейн считает автором этого стихотворения самого Н. И. Лорера (Литературное наследство, т. 60, кн. 1, с. 172 — 173). Между тем, как убедительно доказал М. А. Брискман, Н. И. Лорер использовал стихотворение Одоевского, текст которого получил, по всей вероятности, от А. Е. Розена (см. об этом: Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1958, с. 231 — 232 (Библиотека поэта. Большая серия)).

⁸ Курсивом выделены строки, отсутствующие в печатном тексте «Записок».

¹⁰ Далее в печатном тексте: в этом far niente, но Нарышкин начал скучать по своей жене, которая жила на Кавказской линии, в Прочном Окопе (Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 233).

¹² ГБЛ, 59.16, л. 77 об. — Впоследствии Лорер изменил свое намерение: после заключительных стихов в память Одоевского следует «Прибавление» — «Воспоминание Петропавловской крепости» и «Очерки Кавказа».

¹³ А. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805 — 1850. СПб., 1882, с. 205.

¹⁴ Розен А. Е. Записки декабриста. Лейпциг, 1870, с. 364.

¹⁷ См.: Гинзбург Л. О лирике. Изд. 2-е. Л., 1974, с. 138.

¹⁸ См.: Отчет императорской Публичной библиотеки за 1893 г. СПб., 1896, Прилож., с. 70 (письмо В. К. Кюхельбекера к В. Ф. Одоевскому от 3 мая 1845 г.).

²¹ Полн. собр. стихотворений кн. А. И. Одоевского (декабриста). Собр. бар. А. Е. Розен. СПб., 1883. — История этого издания частично освещена в письмах А. Е. Розена к М. А. Назимову, опубликованных Г. Дейчем в журнале «Русская литература» (1962, № 2, с. 163 — 167).

²² Лермонтов встретился с Лорером через полгода после того, как стихотворение «Памяти А. И. О<доевско>го» появилось в печати — но Лорер в это время с ним еще не знаком: «Я тогда еще ничего не знал про Лермонтова, да и он в то время не печатал, кажется, ничего замечательного» (Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 241). Первая публикация стихотворения осталась не замеченной не только Лорером: Розен в письме к Лореру, датированном 1840 г., сообщал, что только недавно прочел «печальное послание Лермонтова Одоевскому» (ГБЛ, 59.16, л. 7).

²³ ..., с. 13. — Ср. отзыв Михаила Бестужева: «Памяти А. И. О<доевско>го» — «превосходные стихи, внушенные ему (Лермонтову, — И. Ч.) над изголовьем умирающего Одоевского» (Воспоминания Бестужевых. Ред., статья и коммент. М. К. Азадовского. М. — Л., 1951, с. 301). Здесь уместно напомнить и отзыв о посвященных Одоевскому стихах Лермонтова, принадлежавший автору литературного обозрения «Голоса»: «...можно с уверенностью сказать, что если имя его немного известно публике, то только благодаря знаменитому стихотворению Лермонтова, посвященному его памяти»; «Лермонтов оставил нам лучшую характеристику поэта в своем стихотворении» («Голос», 1881, 4 (16) апр., № 94). Заметим, что названная статья в «Голосе» была встречена декабристом Розеном с горячим одобрением (см. указанную выше публикацию Г. Дейча).

²⁵ Розену был известен не только печатный вариант стихотворения «Памяти А. И. О<доевско>го», но и текст чернового автографа: в подготовленном им издании стихотворений Одоевского (1883) помещено посвященное поэту-декабристу лермонтовское стихотворение, шестнадцатая строка в котором читается в соответствии с черновым автографом — «И свет не пощадил, и бог не спас!» (в тексте прижизненных публикаций: «И свет не пощадил — и рок не спас!»).

²⁷ Декабрист А. П. Беляев, процитировавший в своих воспоминаниях несколько строк стихотворения «Умирающий художник», комментировал его следующим образом: «...И. Ч.) как бы предсказал, написав еще в Чите в своем стихотворении под заглавием „Предчувствие“» (Беляев А. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном..., с. 413).

²⁹ Там же. — Указывая возраст Лермонтова и Грибоедова, Лорер допускает явную описку.

³⁰ Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 255 — 256.

³² Ср. в статье Ю. М. Лотмана «Декабрист в повседневной жизни. (Бытовое поведение как историко-психологическая категория)»: «Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в форму непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям» (Литературное наследие декабристов. Л., 1975, с. 66).

³⁴ Далее в рукописи отсутствует часть фразы.

³⁵ Далее следует слово, не поддающееся прочтению. Вообще необходимо сказать, что Лорер не слишком хорошо владел письменным русским языком и был чрезвычайно небрежен в переписке; это в ряде случаев весьма затрудняет понимание текста. На орфографические ошибки, многочисленные описки, транскрипцию, отражающую произношение писавшего, обратила внимание и М. В. Нечкина, готовившая рукопись «Записок декабриста» к печати.

³⁶ Интерес к сочинениям немецкого философа, вероятно, был в это время достаточно велик. В самом альбоме Лорера, на л. 71 об. — 72 об., находим запись под заглавием «Рассуждение философа Канта».

³⁸ «Но для чего жалеть об этом? Для чего стремиться удержать здесь тех, кто не от мира сего и для кого настоящая жизнь начинается только с той поры, когда отлетит от них эта мрачная вещь, которую зовем мы жизнью?» (ГБЛ, 59.16, л. 24). Мы полагаем возможным считать, что эти строки Лорер относил в равной степени и к Лихареву, и к Лермонтову, и к Одоевскому. Имена Лихарева и Лермонтова упомянуты несколькими строками выше интересующей нас записи; что же касается Одоевского, то мы усматриваем определенную связь между процитированным отрывком из альбома и эпиграфом к собранию стихотворений поэта, подготовленному А. Е. Розеном: «C'est un mort destiné à renaitre». Небезынтересно, что строка, взятая Розеном в качество эпиграфа, встречается в упомянутом выше обзоре «Голоса», который был известен Розену (еще раз отсылаем к публикации Г. Дейча).

³⁹ М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 358. — Ср. также строки из письма П. А. Вяземского к А. Я. Булгакову: «Да, сердечно жаль Лермонтова, особенно узнавши, что он был так бесчеловечно убит. На Пушкина целила по крайней мере французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова» (там же, с. 361).

⁴⁰ В тексте альбомной записи далее: в полном смысле этого слова.

⁴¹ Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 257 — 258.

⁴² См.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 221, 224, 227, 337, 348.

⁴⁴ М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 536.

⁴⁵ См.: Литературное наследство, т. 58. М., 1952, с. 475.

⁴⁶ Недумов С. И. Лермонтовский Пятигорск. Ставрополь, 1974, с. 190.

⁴⁹ Лорер, в это время ждал известия из Тифлиса, куда было отправлено его прошение об отставке (см.: Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 267, 268).

⁵¹ «Романс» (Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1959, с. 173 (Библиотека поэта. Большая серия)).

⁵³ Дмитревский вспомнил, по-видимому, стихотворение Пушкина «Ее глаза». В 1828 г. Вяземский адресовал А. О. Россет стихотворение «Черные очи». На это стихотворение Пушкин откликнулся стихотворением «Ее глаза», посвященным А. А. Олениной. Стихи эти были опубликованы впервые без ведома Пушкина в 1829. г. в «Северной звезде» (с. 161 — 162), затем в «Отечественных записках» (1841, т. 14, № 2, отд. 3, с. 157) и в девятом томе посмертного издания сочинении поэта 1841 г.

⁵⁴ «Шведе <...> снял с меня портрет масляными красками» (Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 255).

⁵⁵ Дмитревский цитирует стихотворение В. А. Жуковского «Утешение в слезах» 1817 г. (см.: Жуковский

⁵⁶ Эту мысль Дмитревского как бы продолжает следующая непосредственно за копией его письма запись прозаического текста (без указания автора): старик, одинокий, как забытый жнецом колос, играет на арфе и поет по просьбе окружающих его юношей о грезах и подвигах своей молодости.

⁵⁷ Строка из «Горя от ума» А. С. Грибоедова (д. II, явл. 2).

⁵⁹ Здесь, вероятно, описка; следует читать: января.

⁶² Эти сведения о Дмитревском, содержащиеся в издании «Адрес-календарь и Общий штат Российской империи» (см. выпуски за соответствующие годы), не во всем соответствуют данным «Кавказского календаря», на который ссылается В. С. Шадури, автор статьи о Дмитревском, публикуемой в настоящем сборнике. О Дмитревском см. также в воспоминаниях А. М. Фадеева: «На четвертый день мы приехали в Шемаху... Мне отвели порядочную квартиру во втором этаже довольно большого дома, где мы могли хорошо расположиться. В нижнем этаже этого же дома квартировал прокурор Дмитревский, наш знакомый по Пятигорску еще с 1838 года, умный, приятный человек, встретивший нас с самым дружеским радушием; он, вместе с женой своей, очень любезной дамой, составил для нас неожиданную находку в незнакомом месте» (Фадеев

⁶⁴ См.: Рус. арх., 1874, кн. 2, с. 957; Рус. старина, 1883, № 11, с. 388.

⁶⁵ См.: Голос минувшего, 1917, № 1, с. 269 — 270 (опубликовано Н. Лернером как «письмо неизвестному» со следующим комментарием (с. 273): «...письмо адресовано какому-то тифлисскому знакомому»).

⁶⁸ Шадури В. Декабристская литература и грузинская общественность. Тбилиси, 1958, с. 492.

⁶⁹ Попов А. В. А. А. Бестужев и А. Г. Чавчавадзе. — В кн.: Кавказский сборник, кн. 1. Ставрополь, 1949, с. 77 — 82 (Тр. Ставроп. пед. ин-та, вып. 6).

⁷¹ О том, что «у Лермонтова была полная возможность встретиться с Чавчавадзе в Тифлисе», пишет И. Л. Андроников в статье «Лермонтов в Грузии» (см.: Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. Изд. 3-е. М., 1968, с. 309).

⁷³ Песни для русского народа с приложением куплетов в 2-х т., собр. М. Смирдиным, ч. 1. СПб., 1859, с. 259 — 260 (автор слов — Ломакин).

⁷⁴ См.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1939, с. 178 (Библиотека поэта. Большая серия); Невский альбом, изд. Николаем Бобылевым. СПб., 1840, с. 309 — 310. — «Черный цвет» как один из наиболее популярных романсов (впоследствии чрезвычайно распространенный в мещанской среде) неоднократно встречается в произведениях русской классики. Этот романс поет героиня первой пьесы А. Н. Островского «Семейная картина» ( А. Н. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1949, с. 9), его вспоминает Фома Опискин у Достоевского (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 3. Л., 1972, с. 147 — 148), наконец, в романе А. Ф. Писемского «Мещане» он фигурирует на страницах письма героини к своему бывшему возлюбленному: «„Черный цвет, мрачный цвет!“. Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!» (Писемский «Черный цвет» достаточно часто записывался и на страницы памятных альбомов. Укажем на один из них — альбом 1843 г. «Pour souvenir Катерине Дмитриевне» (ГБЛ, ф. 218, карт. 1311, ед. хр. 5).

⁷⁵ Чавчавадзе А. Г. Соч. Тбилиси, 1940, с. 152, 330 — 331 (на груз. яз.).

⁷⁶ См.: Поэты 1820 — 1830-х годов, т. 1. Л., 1972, с. 309 — 310, 734 (Библиотека поэта. Большая серия).

⁷⁷ Стихотворение Туманского было положено на музыку В. Осиповым.

⁷⁸ «Любовь мертвеца», в сборник включены еще несколько поэтических произведений Лермонтова (названия их в сборнике даны по первой строке): «В минуту жизни трудную» (№ 7), «Отворите мне темницу» (№ 139), «Спи, младенец мой прекрасный» (№ 229).

⁷⁹ Смирдин не указывает автора текста; имя его, вероятно, было забыто и слова романса воспринимались как народные (см. № 30).

⁸⁰ См. об этом: Миллер О. Любимая песня Лермонтова. — Муз. жизнь, 1978, № 2, с. 22.