РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ О ЛЕРМОНТОВЕ
Статья Я. Эльсберга
Задача настоящего обзора — изложить, систематизировать и охарактеризовать взгляды великих представителей революционно-демократической критики на роль Лермонтова в развитии русской литературы, на сущность и своеобразие его творчества.
Поэзия и проза Лермонтова, так же как и сама личность великого поэта, принадлежали к тем краеугольным явлениям русской литературы и общественной жизни, которые у каждого крупного критика и публициста 30—50-х годов требовали ясных, заостренных характеристик и оценок. Поэтому соответствующие высказывания Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова поражают глубочайшим внутренним единством. Только Белинский посвятил Лермонтову специальные работы, но все великие русские революционные демократы в той или иной форме, в тех или иных своих выступлениях не могли не высказаться о Лермонтове и, естественно, приходили, в основном, к одним и тем же выводам, на которые, разумеется, особенности того или иного этапа развития русской передовой мысли и индивидуальное своеобразие идейного пути каждого из критиков наложили свою печать. Такое внутреннее единство интересующих нас взглядов и позволяет строить настоящий обзор по основным проблемам изучения лермонтовского творчества и собирать вокруг каждой из этих проблем важнейшие мнения всех крупнейших представителей революционно-демократической критики.
I. ИДЕЙНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ЛЕРМОНТОВСКОЙ ПОЭЗИИ
И Белинский, и Герцен, и Чернышевский, и Добролюбов совершенно четко, в полном между собою согласии, ответили на вопрос о месте Лермонтова в развитии русской литературы.
Сравнивая Лермонтова с Пушкиным, все они видели в авторе «Героя нашего времени» виднейшего представителя нового периода идейного и литературного развития. Этот период определялся для революционно-демократической критики именами Гоголя и Лермонтова.
Белинский называл Лермонтова «поэтом совершенно-новой эпохи»1 и говорил о том «последнем периоде нашей литературы, которому тон и направление дали Гоголь и Лермонтов»2. В статьях о Пушкине Белинский характеризовал «новое поколение, развившееся на почве новой общественности, образовавшееся под влиянием впечатлений от поэзии Гоголя и Лермонтова...»3.
«времени Гоголя и Лермонтова» писал Герцен4. Чернышевский говорил о наступившей после Пушкина «новой эпохе, первыми представителями которой были Лермонтов и, особенно, Гоголь»5. Добролюбов сближал Лермонтова и автора «Мертвых душ», упоминая о «сатире Лермонтова, Гоголя...»6.
Что же, с точки зрения революционно-демократической критики, внес Лермонтов нового в идейную и литературную жизнь эпохи, и почему эта критика ставила его рядом с Гоголем?
Со свойственным им глубоким историзмом великие представители революционно-демократической критики связывали творчество Лермонтова со всей историей развития русской передовой мысли, с потребностями эпохи.
Белинский указывал: «Общество русское с невольным удивлением, полным ожидания и надежды чего-то великого, обратило взоры на нового поэта, смело и гордо открывавшего ему новые стороны жизни и искусства. Равен ли по силе таланта, или еще и выше Пушкина был Лермонтов — не в том вопрос: несомненно только, что даже и не будучи выше Пушкина, Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзией несравненно-высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина»7.
Лермонтов, в понимании Белинского, отразил разочарование в верованиях эпохи просвещения, стремление к конкретно историческому и беспощадно реалистическому изучению действительности, сосредоточение на сатирическом отражении отсталых, косных сторон русской жизни того времени (в иной форме свойственное и Гоголю), склонность к строгому и жесткому самоанализу, страстную силу мысли, целиком ушедшей в исследование наиболее больных и острых вопросов современности, хотя и не могущей найти еще их решения.
Белинский писал в статье о стихотворениях Лермонтова, появившейся в начале 1841 г. и содержащей ту характеристику лермонтовской поэзии, которая в дальнейшем не подвергалась пересмотру со стороны великого критика: «Наш век — век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве. Человечество давно уже пережило всю полноту своих верований... наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, „рефлексии“... Но это не смерть и даже не старость мира, как думает старое поколение... Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени так же или еще больше полны жаждою желаний, сокрушительною тоскою порываний и стремлений. Это только болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое состояние лучше и выше прежнего...»8.
«Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление»9 свойственны, по мнению Белинского, Лермонтову как поэту, выражающему «скорби и недуги общества», «сознание причины болезни чрез представление о болезни»10.
Лирика Лермонтова служит великому критику отправной точкой для характеристики «людей нашего времени»: «Может быть, люди нашего времени слишком многого требуют от жизни... Может быть, люди нашего времени слишком серьезно смотрят на жизнь, дают слишком большое значение чувству? Может быть, жизнь представляется им каким-то высоким служением, священным таинством, и они лучше хотят совсем не жить, нежели жить как живется?.. Может быть, они слишком прямо смотрят на вещи, слишком добросовестны и точны в названии вещей, слишком откровенны насчет самих себя: протяжно зевая, не хотят называть себя энтузиастами, и ни других, ни самих себя не хотят обманывать ложными чувствами и становиться на ходули?..»11. С первого взгляда эта характеристика «людей нашего времени» может показаться не вполне конкретной.
«людей нашего времени»? Белинский прямо говорит о Лермонтове, он явно имеет в виду и самого себя, но относится ли к «людям нашего времени», например, и такой приятель Белинского, как Боткин?
ЛЕРМОНТОВ
Гравюра на дереве В. Фаворского, 1931 г.
Музей изобразительных искусств, Москва
Белинский писал о своей «дико-страстной натуре», о том, что «состояние моего духа, страждущее, рефлектирующее, резонерствующее...»12, но и Боткин говорил, определяя сущность лермонтовской поэзии, о «духе анализа, сомнения и отрицания, составляющем теперь характер современного движения» и характеризовал в 1842 г. свою «теперешнюю жизнь» как «отрицание мистики и романтики»13.
Однако Герцен, также заявлявший, что «отличительная черта нашей эпохи есть grübeln», т. е. рефлексия, размышление, еще в своем дневнике 1843 г. называл характер Боткина «смешно-слабым» и видел в нем человека «приучившегося рефлектировать там, где должно действовать», а впоследствии в «Былом и думах», высмеял Боткина в его истории с Арманс, иронически изобразив его «отданным на жертву духу мучительного исследования и беспощадного анализа»14. И в связи с этим же эпизодом Белинский указывал на свойственную Боткину «нерешительность в таком простом, по моему мнению, вопросе».
Когда же в конце 40-х годов в кружке западников стала проявляться идейная диференциация, Белинский писал Боткину: «...ты с твоей терпимостью доходишь до нетерпимости, именно тем, что исключаешь нетерпимость из числа великих благородных источников силы и достоинства человеческого»15.
Черпая в лирике Лермонтова материал для характеристики «людей нашего времени», Белинский разумел под последними именно и только передовых людей эпохи. У Белинского, Герцена, Лермонтова «размышление» и «рефлексия», упорная сосредоточенность мысли, строгость анализа и самоанализа были проникнуты страстным стремлением к действию, к переделке действительности. А для того или иного «москвича в Гарольдовом плаще» в начале 40-х годов и холопа царизма в 60-х, вроде Боткина, «рефлексия» была лишь модным психологическим костюмом, щегольством, формой виляний, трусости, либеральной «терпимости» и слабости чувств, а не отваги, силы и «нетерпимости» мысли, как у Белинского и Лермонтова.
Белинский как подлинно великий и передовой критик сумел, анализируя лирику Лермонтова, отвлечься от тех узко биографических и бытовых рамок, в которые эта лирика представлялась заключенной всем более или менее поверхностным наблюдателям, оценить самые, казалось бы, интимно-лирические признания как явления, приобретшие благодаря «натуре львиной»16 великого поэта громадный общественный резонанс. Белинский увидел те самые передовые тенденции поэзии Лермонтова, которые вели в будущее, , только еще пробуждавшегося революционно-демократического разночинского поколения, одним из первых ранних представителей которого был сам «неистовый Виссарион».
Насколько Белинский в таком своем понимании лермонтовской поэзии был прав, показывает восприятие ее юным Чернышевским. Чернышевский в юности знал наизусть «чуть не все лирические пьесы Лермонтова»17, он называл в дневнике 1848 г. Лермонтова и Гоголя «нашими спасителями»18, — «Гоголь и Лермонтов кажутся недосягаемыми, великими, за которых я готов отдать жизнь и честь»19. В дневнике 1849 г. Чернышевский заявляет: «поклоняюсь Лермонтову, Гоголю, Жоржу Занду более всего»20, а несколько раньше указывает, что произведения Лермонтова и Гоголя «мне кажутся... может быть, самыми высшими, что произвели последние годы в европейской литературе...»21 идей в западноевропейской художественной литературе, — Чернышевский прямо указывает на то, что развитие его собственной мысли представляется ему идущим в том же самом идейном направлении, что и творчество Лермонтова. «Лермонтов и Гоголь доказывают, что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия. Я думаю, что нахожу в себе некоторые новые начала, которые не нахожу ясно и развито и сознательно высказанными в теперешней науке...»22. Чернышевский стоит в понимании существа лермонтовской поэзии на тех же самых принципиальных позициях, что и Белинский, но Чернышевский, в отличие от Белинского, не рос в атмосфере «рефлексии», свойственной кружкам 40-х годов. Ведь в цитированных выше строках Белинский характеризовал «век... рефлексии» как «болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое состояние лучше и выше прежнего». Конечно, и сам Белинский достиг этого «здорового состояния», но Чернышевский, представитель нового этапа развития революционной мысли, уже целиком принадлежал этому «состоянию». Вспомним известное противопоставление Чернышевским нового, нарождающегося революционного поколения передовым дворянским интеллигентам 30—40-х годов, которые «или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали»23. Белинский указывал на «несокрушимую силу и мощь духа», свойственные «железному стиху» Лермонтова, но тут же говорил о «муке душевной пустоты», «разрушающей силе рефлексии», «холоде сомнения»24 —40-х годов. Чернышевский же всегда и прежде всего подчеркивал «силу, энергию» творца «Мцыри»25. Так, например, Чернышевский говорил о Помяловском: «Это был человек гоголевской и лермонтовской силы»26. Под «силой, энергией» Лермонтова Чернышевский, конечно, разумел, так же как и Белинский, суровую сосредоточенность и целеустремленность поэтической мысли. Аналогично и Щедрин писал о «внутренней энергии и силе», присущих Лермонтову27.
О значении, которое поэзия Лермонтова имела для формирования нового поколения революционеров-демократов, разночинцев, свидетельствуют также дневниковые записи Добролюбова. «Лермонтов, — читаем мы в тетради Добролюбова 1851 г. — особенно по душе мне. Мне не только нравятся его стихотворения, но я сочувствую ему, я разделяю его убеждения. Мне кажется иногда, что я сам мог бы сказать то же, хотя и не так же — не так же сильно, верно и изящно. Не много есть стихотворений у Лермонтова, которых бы я не захотел прочитать десять раз сряду, не теряя при том силы первоначального впечатления. Грусть и презрение к жизни нередко были последствием чтения Лермонтова. А это много значит, когда поэт производит такое впечатление: чувство это не мимолетное и довольно глубокое и не скоро преходящее».
В мировоззрении Лермонтова Добролюбов впоследствии отмечал ту «широту взгляда, какую до него не обнаруживал ни один из русских поэтов...»28.
Наконец, у нас имеется свидетельство П. В. Анненкова о том, что поэзия Лермонтова сыграла очень значительную роль в той идейной эволюции, которую сам Белинский испытал в 1839—1841 гг. Эта эволюция, как известно, привела великого критика к левому гегельянству, а затем к фейербахианству и революционному демократизму. «Ничто не было так чуждо сначала всем умственным привычкам и эстетическим убеждениям Белинского, — пишет Анненков, имея в виду период «примирения» Белинского с «действительностью», — как ирония Лермонтова... Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с собою, которая и происходила на наших глазах... Выдержка у Лермонтова была замечательная... он шел прямо и не обнаруживал никакого намерения изменить свои горделивые, презрительные, а подчас и жестокие отношения к явлениям жизни на какое-либо другое, более справедливое и гуманное представление их. Продолжительное наблюдение этой личности, вместе с другими, родственными ей по духу на Западе, забросили в душу Белинского первые семена того позднейшего учения, которое признавало, что время чистой лирической поэзии... на Руси, который навел Белинского на это созерцание, впрочем уже подготовленное и самым психическим состоянием критика»29. Очевидно, что Анненков не был в состоянии понять всей глубины ни лермонтовского творчества, ни мировоззрения Белинского. Но трудно усомниться в самой существенной для нас черте этого свидетельства — в том, что поэзия Лермонтова действительно оказала значительное влияние на Белинского в очень острый, переломный период развития его мировоззрения. При замечательной эстетической восприимчивости Белинского он в каждый данный период своего идейного развития ощущал себя как страстным последователем того или иного философского или социально-политического учения, так и восторженным истолкователем определенных художественных течений. В этом интересующем нас сейчас разрезе перелом 1839—1840 гг. можно охарактеризовать — не без доли схематизма, конечно, — с одной стороны именами Пушкина30 и Гёте31, с другой — Лермонтова и Гейне32.
Многочисленные восторженные упоминания Лермонтова в письмах Белинского за 1835—1840 гг. подтверждают слова Анненкова о том, что Белинский «носился с каждым стихотворением поэта». Анненков говорит, что когда Белинский начал «бороться» с Лермонтовым, то он «...— на первых порах от Лермонтова же»33. Замечание это подтверждается письмами Белинского, из которых видно, что сначала критик действительно пытался истолковать поэта диаметрально противоположно своей позднейшей интерпретации. Еще 1 марта 1840 г. Белинский писал Боткину: «...счастье наше, что натура Пушкина не поддалась рефлексии: от того он и великий поэт. Ты не поверишь, как я рад, видя, что у Лермонтова столько же сродства с рефлексиею, сколько у меня с полнотою жизни, ...а у Сенковского с религиозностью...». Тогда Белинский еще писал о «ядовитом (для поэзии. — Я. Э.», о проявляющейся в ней «болезненности духа»34. А в цитированной выше статье о стихотворениях Лермонтова, появившейся в начале 1841 г., Белинский, как мы видели, именно «рефлексию» считает характерным и положительным признаком передовой литературы, и в частности творчества Лермонтова. При этом необходимо пояснить следующее: и в этой самой зрелой из своих больших статей о Лермонтове Белинский говорит, как мы отмечали, о необходимости притти от рефлексии к «здоровому состоянию», но уже не на основе «примирения с действительностью», как он думал в 1839 и в начале 1840 гг., а на основе беспощадного ее исследования и отрицания ее темных сторон.
Таким образом, лермонтовскую поэзию следует рассматривать в ряду тех влияний, которые помогли Белинскому выработать в себе революционно-демократическое мировоззрение. Но, разумеется, только все еще отсутствующее у нас монографическое исследование идейного перелома пережитого Белинским в 1839—1840 гг. с полной ясностью осветило бы и этот очень существенный вопрос.
АВТОГРАФ СТИХОТВОРЕНИЯ ЛЕРМОНТОВА „КОГДА ВОЛНУЕТСЯ ЖЕЛТЕЮЩАЯ НИВА“
Государственная библиотека СССР им. Ленина, Москва
«Мертвых душ», могучего и раннего поэтического выразителя тех мыслей и чувств, которые развились и окрепли в новом подраставшем революционном поколении, были ясно осознаны его мыслителями и теоретиками и выражены на языке публицистики и науки.
Направление идейного развития Лермонтова никогда не подвергалось сомнению со стороны великих революционно-демократических критиков. Чернышевский указывал в «Очерках гоголевского периода русской литературы», что Лермонтов «самостоятельными симпатиями своими принадлежал новому направлению, и только потому, что последнее время своей жизни провел на Кавказе, не мог разделять дружеских бесед Белинского и его друзей»35.
При этом революционно-демократическая критика глубоко и тонко понимала все своеобразие мировоззрения Лермонтова как великого художника. Белинский писал 16 апреля 1841 г. Боткину после разговора с Лермонтовым: «Глубокий и могучий дух!.. Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей»36.
Белинский ясно видел свое «превосходство» как мыслителя, сознательно вырабатывающего в себе передовые «понятия». Он тут же критиковал Лермонтова за присущую ему в некоторых отношениях «ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь». А вместе с тем великий критик был потрясен тем, что сам Лермонтов, его «натура» предстала перед ним столь же цельной, глубокой, богатой, непосредственной, как и его могучая поэзия.
«Героя нашего времени», появившейся в 1841 г., Белинский вложил и свои впечатления от свидания с Лермонтовым в 1840 г.: «Тут было все — и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно-прекрасную форму... тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, дотоле-невиданные миры, и которая есть достояние одних гениев; тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, — много такого, что̀ мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши „лермонтовским элементом“»37.
Лермонтов произвел громадное впечатление на Белинского особенно потому, что он ощутил с гениальной чуткостью, как личность великого художника «в простоте и естественности» и, вместе с тем, в невиданной по индивидуальному своеобразию художественной форме рождает живую, передовую мысль, перекликающуюся с осознанными стремлениями и теоретическими взглядами мыслителя и даже способную оказать сильное влияние на последнего.
И несколькими годами позднее, в статье «Русская литература в 1844 году», Белинский вновь вернулся к этой поразившей его черте личности и творчества Лермонтова, притом обобщив свое наблюдение. Критикуя Полонского, Белинский писал: «Знаем, знаем, — скажут многие: нужно еще направление, нужны идеи!.. Так, господа, вы правы; но не вполне: главное и трудное дело состоит не в том, чтоб иметь направление и идеи, а в том, чтоб не выбор, не усилие, не стремление, а прежде всего сама натура поэта была непосредственным источником его направления и его идей. Если б сказали Лермонтову о значении его направления и идей, — он, вероятно, многому удивился бы и даже не всему поверил; и не мудрено: его направление, его идеи были — он сам, его собственная личность, и потому он часто высказывал великое чувство, высокую мысль в полной уверенности, что он не сказал ничего особенного»38.
«Десять стихов Лермонтова скажут вам о его характере, взгляде, направлении гораздо больше, нежели о каком-нибудь новейшем пиите десятки стихотворений, в которых он, кажется, и мыслит, и чувствует. Это оттого, что там вы видите самостоятельное, живое, личное воззрение поэта, а здесь все мысли — готовые, чувства — рутинные, взгляды от общих начал применяются к частному предмету или случаю, а не от предмета возводятся к общим началам»39.
Примечания
1 Белинский, Полное собрание сочинений под ред. С. А. Венгерова, VII, 272. — Мы приводим сейчас высказывания Белинского, относящиеся к 1841 и позднейшим годам, т. е. когда у великого критика прочно установились те взгляды на творчество Лермонтова, которые в дальнейшем уже не претерпевали принципиальных изменений. На оценках же Белинского, отразивших его идейный кризис 1839—1840 гг., мы останавливаемся как в заключение этого, первого, раздела настоящей статьи, так и в третьем ее разделе.
2 Там же, IX, 134.
3 Там же, XI, 188.
4
5 Н. Чернышевский, Полное собрание сочинений, Литературно-издательский отдел Наркомпроса, I, 330.
6 Добролюбов, Полное собрание сочинений, ГИХЛ, I, 244.
7
8 Там же, VI, 37, 38.
9 Там же, XI, 399.
10 Там же, VI, 36.
11 Там же, 44—45.
12
13 Цит. по комментарию Е. А. Ляцкого к «Письмам» В. Белинского, II, 419 и 421.
14 Герцен, Полн. собр. соч., III, 245 и 118 и XIII, 238. — Аналогичную характеристику Боткина как человека, представляющего «самый резкий пример» «слабых характеров», см. в письме Н. П. Огарева к А. И. Герцену. — «Русская Мысль» 1891, № 6, 15.
15 Белинский, Письма, II, 367 и III, 185.
16 Белинский, Полн. собр. соч., VI, 46.
17
18 Там же, 58.
19 Там же, 66.
20 Там же, 297.
21 Там же, 127.
22
23 Чернышевский, Избр. соч., Соцэкгиз, V, 159.
24 Белинский, Полн. собр. соч., VI, 61.
25 См., напр., Чернышевский
26 Чернышевский, Повести и повести, М., 1930, 491.
27 Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, ГИХЛ, VIII, 417.
28 Полянский, Н. А. Добролюбов. Мировоззрение и литературно-критическая деятельность, изд. «Academia», 1933, 49, и Добролюбов, Полн. собр. соч., I, 238.
29 Анненков, Литературные воспоминания, Спб., 1909, 206—207.
30 В письмах 1839 г. Белинский более всего восхищается именно творчеством Пушкина как «Шекспира нового времени» и «полного представителя жизни своего народа» («Письма», I, 341 и II, 24). О последующих характеристиках Белинским Пушкина в сопоставлении с Лермонтовым см. в настоящей статье.
31 См. В. , Гете в русской литературе, 1937, 270—273, 320 сл.
32 В декабре 1840 г. Белинский пишет Боткину о Гейне, «на которого мы некогда взирали с презрением, увлекаемые своими детскими, односторонними убеждениями» как о «...чудной... прекрасной личности». — «Письма», II, 187.
33
34 Белинский, Письма, II, 68.
35 Чернышевский, Избр. соч., IV, 254.
36 Белинский, Письма, II, 108.
37 Белинский, Полн. собр. соч., VI, 313.
38
39 Добролюбов, Полн. собр. соч., II, 599.