МОМЕНТЫ ПРЕОДОЛЕНИЯ РОМАНТИЗМА
В РАННЕЙ ПОЭЗИИ ЛЕРМОНТОВА
Статья посвящена разбору стихотворений М. Ю. Лермонтова «Тучки небесные», «Когда волнуется желтеющая нива». Автор отстаивает позицию, согласно которой уже в ранней поэзии Лермонтова отчетливо выявляется тенденция к преодолению им романтического отношения к миру.
Ключевые слова:
Фраза А. Григорьева «Пушкин — наше все» теперь уже общее место. Однако от нее никуда не уйти не только «любителю», но и «пушкинисту». Так же привычно положение о том, что Лермонтов — наш романтик, самый великий, самый любимый, но все-таки романтик. Вероятно, именно поэтому «любителям» любить его легче, чем Пушкина.
Менее известен «любителям», но совершенно очевиден для исследователей факт о несводимости поэзии Лермонтова только к романтической.
поэзии романтическое умонастроение, действительно очень сильное и до конца его короткой жизни не оставляющее поэта, преодолевается.
Интересно заметить: даже в стихах, которые мы привычно относим к однозначно романтическим, могут быть удивительные и радостные прорывы в пространство более широкое и значительное. Конечно, не во всех. Какой-нибудь юношеский опыт вроде «Зачем я не птица, не ворон степной…», вероятно, можно считать образцом чистейшим в смысле романтизма. Однако уже в знаменитом «Белеет парус одинокий», выдержанном, казалось бы, в сугубо романтическом ключе, от одинокости паруса в первой строке, до поиска бури в последних, романтическое не так монолитно. Сама музыка стихотворения поднимает его над тем, что вычитывается в самих по себе строках. Она может захватить настолько, что до слов и содержания просто не будет дела — они останутся где-то далеко внизу. И вероятно, вровень музыке неожиданный поворот последней строки, с ее странным сопряжением бури и покоя. Казалось бы, именно в буре достигается здесь вполне в романтическом духе кульминация (сколько и до и после было этих романтических бурь!). Но наряду с этим торжеством бури звучит мотив покоя: «как будто в бурях есть покой» — и неуместно будет истолковать покой здесь в духе обычной романтической антитезы покоя обывателя буре романтика. Интонация совсем другая. Похоже, незаметно для самого Лермонтова покой выступает здесь мерилом смысла и блага. Покой того, что выше человеческого и, конечно, романтического. Поддерживается такая неожиданная размытость романтического клише и тем, что последнее предложение в стихотворении — придаточное («как будто в бурях есть покой»), отчего возникает эффект так называемого открытого финала, растерянного вопроса всех ко всем.
— «Тучки небесные», — вполне вписывающееся в романтические каноны, содержит в себе нечто их превышающее. Да, конечно, романтик Лермонтов под впечатлением предстоящей ему ссылки на Кавказ увидел в тучках нечто родственное своей участи: «будто как я же изгнанники», — говорит он сочувственно, с ноткой причитания им. И понятно, сочувствуя им, плачет над собой. Разумеется, и то, что над ними он в итоге возвышается, сблизившись было, от них чуть ли не гневно, отстраняется: «нет у вас родины, нет вам изгнания». Они странствуют по прихоти и от скуки, не то что он. Это пласт романтический. Но зато и поражает последнее четверостишие не столько драматическим поворотом: «Нет, вас замучили…» — сколько неоправданной резкостью тона и представляются значительно более слабыми, чем два первых. Они же поистине великолепны. Мы готовы повторять привычные слова о том, что в тучках поэт видит себя. Но, увидев себя (от этого никуда не деться), так захвачен их созерцанием, так всерьез в них вглядывается, что для себя места остается очень мало. «Как я же изгнанники» отходит на задний план по сравнению с огромным миром, открывающимся ему в этом созерцании «тучек», и сквозь привычно романтические мотивы тоски, беспокойно влекущейся неизвестно куда души начинает проступать большая, какая-то вселенская тема.
Она звучит подспудно — на первом плане бесконечная красота «вечных странников». Лермонтов сравнивает их с драгоценным жемчугом, тем, казалось бы, украшая их, но в итоге возникает образ того, что прекраснее жемчуга. К качествам жемчуга — его перламутровому блеску, мягкой округлости добавляется легкость, небесность, неотмирность «тучек», а к тому же движение: они еще и «мчатся» («мчитесь вы будто как я же изгнанники»). Все это так прекрасно, а прекрасное так развернуто, так много увидел в них поэт, что ясно: он забыл о себе, или почти забыл. И это забвение себя выводит к тому, что больше не только уязвленности своим несчастьем, но и задушевной нежности к «тучкам». Когда «изгнанник» допытывается у «странников»: «Что же вас гонит…» — остается недоумевать: такая неподдельная и серьезная тревога, такая тоска, искренняя уверенность в том, что их действительно что-то гонит, — и по отношению к кому (или к чему?) — к тучкам. Всего-навсего. Но, конечно же, мы не удивляемся, мы захвачены — и не только несравненной музыкой лермонтовского стиха, а еще и основательностью, оправданностью его тревоги. Эти какие-то бесконечные «судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба ль открытая, или на вас…» и т. д. — создают напряжение не психологическое только, а онтологическое. Оно таково: в мире гнездится какое-то общее глубинное неблагополучие, он ранен, надломлен. Не только со мной, не только с тучками, — с миром, огромным, прекрасным миром что-то не так.
«степью лазурною», тут же разомкнувшей и разорвавшей все романтические горизонты, поднимает автора, пусть романтика, пусть эгоцентрика, вольно или невольно, высоко над самим собой, освобождая на миг длиною в восемь строк (как уже говорилось выше, последнее четверостишие — поэтическая волна откатывается обратно к романтическому) от всех несчастий и уязвленностей.
— «Когда волнуется желтеющая нива…» — позволяет судить о том, какими силами преодолевается романтическое, с наибольшей, вероятно, полнотой. Вселенский масштаб и простор высокого неба, заставляющий в «Тучах» юного романтика забыть о себе, в зрелом творчестве обретает личностный характер. Раньше романтик видел просторы лазурной степи, теперь он «видит Бога»: «Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога». «Желтеющая нива» хоть и волнуется, но не бурей, а свежим ветерком. Тревога души теперь не принимается, а тяготит, от нее нужно уходить. Теперь поэт знает, как это возможно. Знает хотя бы в рамках лирики, если не в жизни.
Евдокимова Елена Александровна, кандидат филологических наук, доцент кафедры гуманитарных наук Санкт-Петербургского государственного университета кино и телевидения.