ЛЕРМОНТОВЪ
(r. Я. Буслаеву).
I.
Въ NoNo 10 и 41 нашего журнала за 1857 годъ помещенъ разборъ трехъ драмъ Лермонтова: Испанцы, Странный человекъ и Два брата. Написанныя въ 1830--31 годахъ, оне принадлежатъ къ первымъ опытамъ поэта, преждевременно похищеннаго роковою смертiю, и потому справедливо названы его "юношескими произведенiями". Излагая содержанiе перваго изъ нихъ (Испанцы), покойный С. Д. Шестаковъ коснулся сущности идеала, который подъ разными именами, но всегда одинъ и тотъ же, является въ повестяхъ, поэмахъ и драмахъ Лермонтова. Въ этой мимоходной, такъ сказать, заметке, высказано понятiе о характере того направленiя, которому постоянно и съ такою энергiею следовалъ авторъ Героя нашею времени. Вотъ слова Шестакова:
"Не станемъ поднимать вопроса о томъ, откуда взялось въ нашемъ поэте это направленiе: самобытно ли оно зародилось въ его собственной душе, или пришло отъ кого-нибудь, заимствованное отъ другаго, родственнаго, но чуждаго ему генiя. Мы стали бы во всякомъ случае утверждать первое. Мы не можемъ допустить чужаго влiянiя, если въ собственной душе нашей нетъ никакого къ нему подготовленiя. Если мы знаемъ, что направленiе одного писателя бываетъ сходно съ направленiемъ другаго, то это не значитъ еще непременно, что одно направленiе пораждаетъ другое, и что последнее вышло изъ перваго; но значитъ только, что оба писателя родились съ одинаковымъ направленiемъ, съ одними и теми же стремленiями. Къ одному направленiю принадлежатъ те писатели, которые, следуя однимъ и темъ же стремленiямъ, вносятъ въ то же время нечто самобытное, каждый свое особенное, ему одному принадлежащее. Даровитый писатель не можетъ быть слепымъ подражателемъ другаго, хотя бы и генiальнаго писателя: они могутъ только принадлежать къ одному направленiю." (Русскiй Вестникъ 1857 г. No 10, стр. 262.)
Я желаю войдти въ разсмотренiе вопроса, слегка затронутаго Шестовымъ, и по возможности определить, въ чемъ заключается направленiе поэзiи Лермонтова, какъ оно выразилось, и откуда оно взялось.
Поэтическая деятельность объясняется теми же самыми предметами, которые входятъ въ сферу всякой другой деятельности, какъ ея основные элементы. Такихъ элементовъ три. На первомъ плане стоитъ личность деятеля, со всею ея обстановкой, внутреннею и внешнею, отъ наклонностей природы до положенiя въ свете. Второе место занимаетъ современное поэту состоянiе того общества, котораго онъ необходимый членъ, отъ котораго получаетъ непосредственное влiянiе, и на которое самъ более или менее действуетъ. Наконецъ третьимъ условiемъ развитiя поэта служитъ умственное и нравственное настроенiе всей европейской жизни, задающее тонъ каждому отдельному народу, особенно такому, для котораго, по многимъ историческимъ причинамъ, перiодъ заимствованiй, подражательности сохраняетъ еще несомненную значительность и силу. Указанные элементы можно уподобить концентрическимъ кругамъ, у которыхъ средоточiе одно - поэтическая деятельность, но которыхъ окружности не одинаковы но величине своей. Откуда бы ни начали мы осматривать предметъ нашего наблюденiя, изъ ближайшаго ли къ нему или изъ отдаленнейшаго отъ него круга, результатъ выйдетъ одинъ и тотъ же: освещенная определенная деятельность поэта. Изследованiе, правильно произведенное, покажетъ, какимъ образомъ развитiе общеевропейской и народной жизни, вместе съ развитiемъ личности поэта, обусловило характеръ его деятельности; и наоборотъ, разумное знакомство съ характеромъ поэтической деятельности определитъ, какъ именно отразились на ней все три действующiе элемента, личный, нацiональный и общеевропейскiй. Отраженiе бываетъ иногда такъ ярко, что исторiя сочиненiй раскрываетъ вместе исторiю того времени, въ которое они явились. Ломени, бiографъ и критикъ Бомарше, имелъ право назвать свою книгу "Beaumarchais et son temps".
Прежде сужденiя о факте, намъ нужно ясное представленiе факта: необходимо, по самымъ сочиненiямъ Лермонтова, познакомиться съ его идеаломъ. При этомъ непосредственномъ, личномъ, такъ сказать, знакомстве мы соберемъ воедино разсеянныя въ повестяхъ и драмахъ типическiя черты героя, какъ представителя направленiя, отличающаго поэзiю Лермонтова. Для достиженiя нашей цели нетъ надобности держаться хронологическаго порядка пiесъ. Это и не возможно, потому что не известна въ точности последовательность ихъ появленiя; и не интересно, потому что въ нашемъ намеренiи интересъ сосредоточивается на представленiи идеала, котораго большая или меньшая сила не всегда находится въ прямомъ отношенiи къ позднейшему или начальному перiоду поэтической деятельности. Необходимая въ томъ случае, когда дело идетъ о постоянномъ развитiи авторскаго таланта, хронологiя теряетъ свою особенную важность, когда критика полагаетъ своею задачею - определить направленiе поэта. Направленiе можетъ сказаться при первомъ дебюте такъ же ясно и сильно, какъ и въ последнемъ слове, иногда даже сильнее и определительнее. Часто меняется оно съ возрастающими успехами автора: въ дальнейшемъ пути своемъ онъ оставляетъ те идеи, за которыя такъ усердно подвизался при начале поприща. Наконецъ, въ направленiи совершаются не редко счастливые или несчастные возвраты къ прежнему: царство ума, на ряду съ ренегетами, имеетъ и блудныхъ сыновей, съ покаянiемъ возвращающихся въ отеческiй домъ; мысль, после долгаго и извилистаго теченiя, приближается снова къ местамъ роднаго истока, какъ бы жалея, что разставалась съ ними такъ надолго и такъ напрасно.
Если же ясность и живость направленiя не зависятъ отъ времени, когда появлялись поэтическiя произведенiя, то полнота и точность библiографическихъ данныхъ стоятъ въ стороне, какъ предметы побочные, нужные для комментарiя и справокъ, а не для основанiй изследованiю. Въ поэтической деятельности Лермонтова, которую мы именно и разсмотримъ относительно ея содержанiя, можно отправиться изъ какого угодно пункта, но придешь непременно къ одному и тому же выводу.
лица, постояннаго героя его поэмъ, повестей и драмъ. Къ нимъ и должны мы обратиться.
Во второмъ отрывке изъ неконченныхъ повестей является на сцену Александръ Сергеевичъ Арбенинъ, десятилетнiй мальчикъ. Описанiе его душевныхъ и телесныхъ свойствъ показываетъ, какой человекъ долженствовалъ выйдти изъ такого дитяти. Характеръ Саши чрезвычайно замечателенъ: природа, вместе съ железнымъ телосложенiемъ, дала ему наклонность къ разрушенiю, страстные порывы къ безпокойству и тревоге. Разказъ раболепной дворни о разбойникахъ наполнили его воображенiе картинами мрачными, понятiями противообщественными. Шести летъ онъ уже мечталъ, заглядываясь на красоты природы: онъ любилъ смотреть на закатъ, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство волновало его душу, когда полный месяцъ светилъ въ окно въ его детскую кроватку. Герой поэмы: Измаилъ-Бекъ, разделялъ съ Арбенинымъ ту же наклонность:
Еще ребенкомъ онъ добилъ
Природы дикой пышныя картины,
Разливъ зари и льдистыя вершины,
Блестящiя на небе голубокъ.
Глубокое сочувствiе къ мiру физическому, составляя неотъемлемую принадлежность подобныхъ людей, какъ бы вознаграждаетъ ихъ за то, что они немногому сочувствуютъ въ мiре человеческомъ. Семи летъ Саша выказывалъ повелительность, гордость и презренiе. Долговременный и опасный недугъ развилъ въ немъ душевную крепость: онъ привыкъ побеждать страданiя тела грезами и мыслями. То же самое видимъ въ шестилетнемъ Мцыри: мучительная болезнь "развила въ немъ могучiй духъ его отцовъ". Еслибъ, говоритъ онъ въ своемъ разказе Чернецу,
......... Хоть минутный крикъ
Мне изменилъ - клянусь, старикъ,
Я бъ вырвалъ слабый мой языкъ:
слова, повторенныя Арсенiемъ игумену (въ поэме Бояринъ Орша):
И если хоть минутный крикъ
Изменитъ мне.... тогда, старикъ,
Я вырву слабый мой языкъ.
Такимъ образомъ подъ разными именами - Арбенина, Измаила-Бея, Мцыри, выступаютъ передъ нами черты одного и того же лица, еще въ первомъ детскомъ перiоде его жизни. Дальнейшiй анализъ покажетъ, что черты эти нисколько не изменились и въ другихъ возрастахъ, при увеличившемся числе типовъ, созданныхъ Лермонтовымъ.
Отрывокъ, о которомъ говоримъ мы, знакомитъ читателя съ детскими годами Арбенина. Что именно вышло бы изъ него дальше - неизвестно: повесть только что начата. Авторъ называетъ его "чудакомъ", по редкости страстныхъ людей, какимъ былъ Арбенинъ, въ Вашемъ равнодушномъ веке. И действительно, онъ оказался такимъ въ двухъ драмахъ: Странный человекъ и Обе оне имеютъ главнымъ лицомъ - Арбенина, хотя и съ переменою его имени; обе, характеромъ этого лица, убеждаютъ, что въ нихъ идетъ дело о томъ самомъ человеке, который въ отрывке названъ Сашей. Первая пiеса изображаетъ юношу Арбенина, вторая - Арбенина мужа. Самое заглавiе драмы (Странный человекъ) даетъ уразуметь тождество главнаго действующаго лица ея, Виктора Павловича, съ чудакомъ Александромъ Сергеевичемъ. Къ той же мысли склоняютъ и заключительныя слова пiесы, произнесенныя однимъ изъ гостей въ доме графа N: "вашъ Арбенинъ не великiй человекъ; онъ былъ странный человекъ, вотъ и все". Можно предположить съ достоверностью, что Лермонтовъ долго вынашивалъ въ уме своемъ любимый образъ, пытаясь нарисовать его въ разныхъ поэтическимъ Формахъ - и эпической, и драматической.
Сходство между романтическою драмой Странный человекъ и отрывкомъ изъ повести заключается какъ въ характерахъ паевыхъ действующихъ лицъ, такъ и въ одномъ внешнемъ обстоятельстве - въ разрыве между родителями этихъ лицъ: тамъ и здесь Арбенинъ, рано лишенный ласкъ матери, остался на рукахъ отца, суроваго и холоднаго, не занимавшагося его воспитанiемъ. Признавая всю силу впечатленiя, какое способно произвести подобное событiе въ семейной жизни, мы не можемъ однакожь объяснить имъ однимъ ни всехъ действiй молодаго Арбенина, ни всехъ сторонъ его характера. Попытки оправдать рацiонально те явленiя, которыми онъ такъ странно и большею частiю такъ непрiятно сталкивается съ окружающими его людьми, будутъ необходимо искусственны. Можетъ-быть, разборъ другихъ позднейшихъ сочиненiй Лермонтова разъяснитъ дело; но драма Странный человекъ не допускаетъ определительнаго разъясненiя. Нельзя основаться на одномъ данномъ, особенно если оно юношеское произведенiе; нельзя темъ более, что изъ драмы гадамъ, и то смутно, что такое Арбенинъ, но нисколько не видимъ, почему онъ именно таковъ и почему долженствовалъ быть таимъ. И отъ кого же, въ самомъ деле, могли бы мы узнать объ этомъ? Отъ второстепенныхъ лицъ? Но ихъ отзывы такъ непаределительны! Они говорятъ о фактахъ, а не о причинахъ: умъ язвительный и вместе глубокiй, желанiя, не знающiя какой преграды, и переменчивость склонностей"; "переходы отъ веселья въ грусти и отъ грусти къ веселью - вещь обыкновенная въ Арбенине"; "онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ". Отъ самого героя? Но онъ также не откровененъ. Его исповедь прорывается краткими и общими выходками; прямаго, резко отличительнаго въ ней нетъ. Въ одномъ изъ лирическихъ стихотворенiй своихъ (которыя Заруцкiй читалъ Рябинову), Арбенинъ говоритъ, что "онъ проклятъ строгою судьбой"; помогая бедному мужику, онъ замечаетъ, въ разговоре съ Белинскимъ, что "несчастiе мужиковъ ничего не значитъ въ сравненiи съ несчастiемъ многихъ другихъ людей, которыхъ преследуетъ судьба". Везде судьба, какъ неведомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, наделивъ человека известными, неизменными наклонностями, играетъ также роль судьбы. Конечно, къ этимъ двумъ предметамъ можно отнести все: они такъ сильны, что выдержатъ какiя угодно тяжести, и такъ верховны, что приговоръ ихъ не допускаетъ аппелляцiи. Ими, какъ подставными силами, заменяется любое объясненiе, котораго не находимъ въ жизненной самодеятельности разумнаго существа, въ его семейномъ и общественномъ положенiи, во всемъ, отчего познается человекъ, и немъ онъ оправдывается или осуждается.
Немного больше объяснительныхъ данныхъ и въ драме: Маскарадъ, которая принадлежитъ тоже къ числу начальныхъ произведенiй Лермонтова. Большею частiю дело держится на анатомiя характера и не вступаетъ въ анализъ отправленiй, которыми обнаруживается жизненная деятельность. А между темъ физiологiя была бы здесь нужна особенно герой драмы ведетъ процессъ между собою и светомъ; зрителю или читателю необходимо выслушать истца въ подробности, чтобы произнести свое решенiе, или пусть онъ самъ, этотъ истецъ, приметъ на себя обязанность адвоката, отъ которой требуется не только изложенiя фактовъ, но и сужденiя о фактахъ. Арбенинъ въ третiй разъ является здесь главнымъ лицомъ, подъ именемъ Евгенiя Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сынъ Александра Сергеевича, котораго детство описано въ отрывке,-- и тогда онъ наследовалъ все существенныя качества отца. Но вероятнее будетъ предположенiе, что это тотъ же Саша, изъ ребенка ставшiй мужемъ. Какъ въ повести, Лермонтовъ задумывалъ разказать исторiю Александра Сергеевича Арбенина, "котораго (опять судьба!), какъ нарочно, поставила предъ непонятною женщиной"; какъ въ драме человекъ, Владимiръ Павловичъ Арбенинъ сведенъ съ девушкой, которая не была бы съ нимъ счастлива и ему не доставила бы счастiя: такъ въ новой драме Маскарадъ изображена трагическая судьба Евгенiя Александровича Арбенина и жены его Нины. Кроме фамилiи главнаго лица, есть и другое внешнее соприкосновенiе между обеими драмами Странный человекъ и Маскарадъ, обе оне разделены на сцены и выходы, вместо обычнаго деленiя на явленiя. Но существенное дело не въ наружномъ, а внутреннемъ сходстве, не въ одноименности лицъ, а въ однородности ихъ характеровъ, на что мы и обратимъ вниманiе, какъ на главный предметъ нашей статьи.
Характеры же действительно однородны, съ темъ однако различiемъ, что не одне уже наклонности природы властвуютъ надъ Арбенинымъ, ной тяжкiй, долгiй опытъ жизни, о которомъ узнаемъ изъ разговора его съ женой.
......... Я все виделъ,
Все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ;
Любилъ я часто, чаще ненавиделъ,
И более всего страдалъ.
Сначала все хотелъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То мiръ меня не понималъ.
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
И холодно закрылъ объятья
Для чувствъ и счастiя земли
" и велики, что онъ самъ удивляется, какъ могъ онъ после того оставаться въ живыхъ. Если онъ вынесъ ихъ. то этимъ обязанъ единственно могучимъ силамъ своего духа и тела. Юность его прошла въ безумныхъ и напрасныхъ волненiяхъ: странствiяхъ, азартной игре, ветренности и трудахъ; коварство любви и дружбы, измена всехъ обольщенiй света были постигнуты имъ вполне. Онъ сделался молчаливъ, суровъ и угрюмъ. Сердце его погрузилось въ спокойствiе! изъ котораго онъ желалъ бы выйдти хотя искусственнымъ волненiемъ крови: его радуютъ случаи, наполняющiе умъ и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могиле: принятое ею однажды остается въ ней навсегда. Наконецъ душа эта исполнена неимоверной гордости: ни передъ кемъ, ни передъ чемъ не преклонялась она, никому не завидовала, ни въ комъ не принимала участiя; все ей чужды, и она всемъ чужая. Сила разочарованiя, апатiи, равняется въ ней только силе эгоизма. Холодно закрывъ свои объятiя для чувствъ и блаженства, Арбенинъ не хочетъ даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушаетъ все попадающееся ей на пути, и съ гордымъ презренiемъ смотритъ на развалины.
Однакожъ въ этомъ человеке, все испытавшемъ и презирающемъ, отъ всего скучающемъ, смотрящемъ на жизнь какъ на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора можетъ спадать съ его сердца, и тогда снова открывается глазамъ его прекрасный мiръ. Душа моя, говоритъ Арбенинъ, подобна застывшей лаве, твердой какъ камень, пока не растопится; но горе тому, кто встретится съ ея потокомъ! Ту же мысль, только облеченную въ другiя два сравненiя, высказываетъ Измаиль-Бей: "чувства, страсти - темная поверхность моря, которую преждевременный холодъ покрываетъ ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко въ сердце, какъ левъ въ пещере, но сердце не избежитъ ихъ власти", потому прибавимъ мы, что эта власть роковая. И взглядъ на жизнь, которая довела обоихъ героевъ до безотраднаго состоянiя, одинаковъ у того и другаго. Жизнь, по мненiю Арбенина, известная шарада, годная для детскаго упражненiя, где первое - рожденье, второе - рядъ заботъ и тайныхъ мученiй, последнее - смерть, а целое - обманъ. Жизнь, повторяетъ за нимъ Измаилъ-Бей, есть рядъ взаимныхъ изменъ; и радость и печаль ея - ложный призракъ; память о добре и зле равно ядовиты: зло льстить человеку, но более тревожитъ, а добро не въ силахъ принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстямъ, оставляетъ намъ одно только раскаянiе.
Но это временное пробужденiе для жизни пугаетъ Арбенина. Онъ съ ужасомъ отступаетъ, почувствовавъ, что въ мертвой душе его, когда онъ женился на Нине, опять возникла любовь, что онъ снова, какъ изломанный челнокъ, брошенъ въ море. Неожиданное оживленiе, онъ это предвидитъ, не на радость ни яму, ни другимъ: пристань будетъ бурная въ темныхъ силахъ его духа. Новыхъ и можетъ-быть многихъ жертвъ потребуетъ лукаво е обольщенiе сердца, которое идетъ наперекоръ неизбежной судьбе героя.
Такъ гибельны следствiя жизни Арбенина, такъ горекъ плодъ испытанныхъ имъ страданiй, и не одинъ, а многiе плоды.
Но въ чемъ же заключались эти страданiя, и какова именно была эта жизнь?.
Къ сожаленiю, и здесь вопросъ не допускаетъ положительнаго ответа. Мы ло прежнему остаемся въ сомненiи и темноте, которой не освещаютъ ни самъ Арбенинъ, ни действующiя съ нимъ лица. Несомненно лишь одно присутствiе роковой силы, которая, подобно древней судьбе Грековъ, покорныхъ ведетъ за собой, непокорныхъ влечетъ. Последнiе подчиняются ей невольно, при всемъ могуществе гордаго сопротивленiя. Они не склоняются передъ ней духомъ; но торжество ея надъ новыми Прометеями очевидно изъ того, что она приковываетъ ихъ къ скале страданiй. Арбенинъ чувствуетъ и сознаетъ господство Фанатизма надъ своею жизнiю. Онъ говоритъ:
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
Что значатъ слова эти, какъ не признанiе могущества, или внутри насъ пребывающаго, или вне насъ лежащаго, но въ обоихъ* случаяхъ независимаго? Существеннымъ отличiемъ Эврипидовыхъ трагедiй полагаютъ то, чтооне низвели судьбу съ неба въ сердце человека, котораго страсти есть тоже своего рода fatum. Не играютъ ли и здесь, въ сердце героевъ Лермонтова, такой же Фаталистической роли обуревающiя ихъ страсти? Судьба виновата, соединивъ, въ лице Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, съ такимъ лицомъ, какъ Арбенинъ, мужъ разочарованiя, апатiи и горькаго знанiя. "Оковы одной судьбы связали насъ навсегда", говоритъ онъ Нине, и конечно эти слова не могли утешить ни жену его, ни его самого. Другiя слова Арбенина:
Сначала все хотелъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То мiръ меня не понималъ,
не более, какъ перифразъ отзыва княжны Софьи о молодомъ Арбенине (въ драме Странный человекъ): "онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ."
Мы уже заметили, и теперь повторимъ тоже самое, что въ роковой силе, наложившей свою железную руку на такого железнаго человека, каковъ Арбенинъ, природнымъ его склонностямъ дано широкое место и великое значенiе. Послушайте, какъ описываетъ его Казаринъ:
Женился и богатъ, сталъ человекъ солидный,
Глядитъ ягненочкомъ, а право тотъ же зверь.
Природу победить? Дуракъ, кто говоритъ:
Пусть ангеломъ и притворится,
А чортъ-то все въ душе сидитъ.
Когда въ последнемъ акте драмы выходитъ на сцену "Неизвестный", эта какъ бы олицетворенная совесть Арбенина, напоминающая ему прошлыя, за семь летъ до того случившiяся событiя, или, по выраженiю самого Арбенина, "грехи минувшихъ дней", что слышимъ мы отъ него? Мы слышимъ упреки въ мрачныхъ, роковыхъ свойствахъ души его:
.... Въ твоей груди ужь крылся этотъ холодъ.
То адское презренье ко всему,
Которымъ ты гордился всюду.
Не знаю, приписать ею къ уму
Иль къ обстоятельствамъ - я разбирать не буду
Твоей души,-- ее пойметъ лишь Богъ.
Эти два элемента, управляющiе теченiемъ жизни Арбенина, внешняя судьба и личная природа, весьма значительны. Та и другая имеютъ значенiе роковой силы, и въ своемъ влiянiи на казненную обстановку героя до того сливаются, что трудно положить между ними какiя-либо границы: судьба служитъ какъ бы второю природой, которой избежать невозможно, и природа восходитъ на высоту судьбы, отъ которой также нетъ спасенiя. Присущiя ему естественныя силы и господствующая надъ нимъ сила сверхъестественная образуютъ ту сферу Фатализма, въ которой вращаются герои Лермонтова, и въ которую веровалъ самъ Лермонтовъ. Нельзя, безъ пособiя этихъ элементовъ, объяснять такой характеръ, каковъ Арбенинъ; еще менее можно оправдать его, если нравственнымъ судомъ потребуется онъ къ допросу е ответу. Страданiями очищается человекъ, чтобы ни было ихъ причиною, самъ ли онъ или другiе люди и обстоятельства; но затрудненiе въ томъ, что читатель видитъ только указанiе голаго факта, то-есть страданiй, и при томъ отвлеченное, выраженное общими признаками, но не видитъ причинъ и побужденiй, объясняющихъ фактъ. Главными побужденiями пребывають, какъ и прежде, природа и судьба, не подлежащiя людской расправъ.
Какъ лицо, на жизни котораго тяготеетъ таинственная сила рока, Арбенинъ можетъ быть уподобленъ героямъ техъ поэтическихъ произведенiй, въ которыхъ завязкой и развязкой событiя управляетъ судьба. Это уподобленiе находимъ въ статье Грановскаго Песни Эдды о Нифлунгахъ: "Въ сумрачномъ мiре скандинавской поэзiи мы встретимъ образы, дивно отмеченные трагическою красотою страданiя, носящiе въ себе такой избытокъ силъ и скорби, что ихъ можно принять за могучихъ прадедовъ выродившагося и слабодушнаго страдальца, который сделался типическимъ героемъ новейшихъ литературъ." Грановскаго, конецъ изнемогъ, и въ сумашествiи находитъ онъ спасенiе отъ сознательныхъ несчастiй; но все же нельзя назвать его страдальцемъ слабодушнымъ, особенно когда поставишь его рядомъ съ хилыми, болезненными натурами, выведенными на сцену во многихъ произведенiяхъ европейскихъ литературъ, въ томъ числе и нашей, подъ именами человека лишняго, больного, и тому подобныхъ.
Мы сказали, что горьки были последствiя изломанной жизни Арбенина. Одно изъ нихъ особенно, своимъ печальнымъ интересомъ, возбуждаетъ сочувствiе мыслящихъ людей. Зловещiе признаки его показались еще въ десятилетнемъ мальчике Саше, привыкшемъ "побеждать страданiя тела грезами души". Тамъ оно было произведенiемъ болезни, укрепившей мощь духа. Умственный ростъ дитяти, быстрыми и сильными побегами, обогналъ ростъ физическiй. Такая несоразмерность въ развитiи составныхъ элементовъ человека крайне опасна: въ дальнейшемъ ходе своемъ приводитъ она къ совершенной апатiи, постепенно ослабляя напряженность и свежесть естественныхъ ощущенiй, омрачая бытiе вечнымъ надзоромъ мысли, безотвязнымъ анализомъ, преждевременнымъа знанiемъ дела, забегающимъ впередъ самаго дела. Въ подобномъ состоянiи жить тяжело: жизнь и скука знаменуютъ одно и то же. Герой Маскарада страдаетъ этою болезнiю, корень которой въ спешномъ развитiи души. На помощь его опыту пришла и мысль, какъ анализъ опыта: онъ все виделъ, все перечувствовалъ, все узналъ.
Романа не начавъ, онъ зналъ уже развязку,
И для другихъ сердецъ твердилъ
Слова любви, какъ няня сказку.
Потому именно несчастна связь его съ Ниной. Его ужасаетъ противоположность между нимъ и женой его: она взглянула только на заглавный листъ въ огромной книге жизни, а онъ прочелъ ее и начала до конца, прочелъ не только строки, но и между строками. Ничего больше не узнаетъ онъ, смыслъ ея разоблаченъ вполне. Закрывъ ее, онъ восклицаетъ: какая старая и пустая пита!
Многiе писатели поставляли на видъ не нормальный перевесъ духа надъ теломъ, искренно жалея о томъ, кому досталось изведать это злое несчастiе. Баратынскiй усмотрелъ подобныя явленiя и искусстве, вредящiя искусству. Поэтовъ, постоянно заботящiйся о мысли, называетъ онъ бедными художниками.
Все мысль да мысль! Художникъ бедный слова!
О жрецъ ея! Тебе забвенья нетъ!
Все тугъ да тутъ и человекъ, и светъ,
И смерть, и жизнь, и правда безъ покрова.
"Стремитесь къ чувственному, советуетъ онъ, не переступая за грань его. Предъ обнаженнымъ мечомъ мысли бледнеетъ земная жизнь."
Перевесъ духовнаго развитiя надъ чувственнымъ, развитiя, ори которомъ незрелость одного сталкивается съ старостью другаго, при которомъ жизнь, неисчерпанная годами, исчерпывается мыслiю, при которомъ душа какъ бы "совершаетъ свой подвигъ прежде тела ", есть нравственная болезнь новыхъ людей, бывшая неизвестною древнимъ. Болезнь эта растетъ съ годами; къ ней можно отнести то самое, что сказалъ Пушкинъ о печали минувшихъ дней: "чемъ старее она, темъ сильнее". Не годы жизнь, а наслажденье, говоритъ полный очарованiя юноша; не годы жизнь, а мысль о жизни, говорятъ люди, дошедшiе до состоянiя Арбенина. Мы увидимъ, какiе широкiе размеры приняла новая нравственная болезнь въ дальнейшихъ созданiяхъ Лермонтова.
Съ большею подробностью описанъ характеръ Измаилъ-Бея и восточной повести того же имени. Лицо это взято не изъ европейскаго мiра: Измаилъ - горецъ, равно какъ горцы же действуютъ и въ Мцыри, Хаджи-Абреке. Несмотря однакожь на различныя условiя нацiональной жизни, характеръ остался решительно тотъ же. Изъ-подъ одежды боеваго Черкеса выглядываегь знакомый намъ Арбенинъ. Самое разительное между ними сходство - власть судьбы, которую они испытываютъ. Да и въ самомъ герое восточной повести есть тоже роковое: отношенiя его къ другимъ, влiянiе, производимое на все, что ему соприкосновенно, чисто Фаталистическiя. То и другое сознаетъ онъ самъ. По поводу сближенiя своего съ людьми, которое не обходится имъ даромъ, онъ горестно говоритъ, что "все любящее его увлечено за нимъ вследъ, что его дыханье губить радость, что онъ не властенъ щ". Но приноса невольныя жертвы себе, какъ судьбе, онъ въ то же время и самъ жертва судьбы:
Бываютъ люди: чувства - имъ страданья;
Причуда злой судьбы - ихъ бытiе.
Чтобъ самовластье показать свое,
Она, порой, кидаетъ ихъ межь нами.
Такъ, древле, въ море кинулъ царь алмазъ;
Но гордый камень въ свой урочный часъ
Ему обратно отданъ былъ волнами!
И детямъ рока места въ мiре нетъ;
Они его пугаютъ жизнью новой,
Они блеснутъ, и сгладится ихъ следъ,
Какъ въ темной туче следъ стрелы громовой.
Толпа дивится часто ихъ уму,
Но часто обвиняетъ, потому
Они пособiй отъ рабовъ не просятъ;
Хотятъ ихъ превзойдти въ добре и зле,
И власти знакъ на гордомъ ихъ челе.
Отъ фатализма раждается въ душе Измаила холодное спокойствiе: онъ знаетъ, что положеннаго предела переступить нельзя, что людская вражда не постигаетъ главы, постигнутой уже рокомъ, который не уступаетъ своихъ жертвъ земнымъ судiямъ. Но этому мужу судьбы природа дала непобедимый умъ, окрепшiй въ борьбе; при немъ всегда на страже гордая мысль и холодъ сомненiя; онъ не желаетъ ни усладить, ни позабыть страданiй: онъ мечтаетъ только победить, хотя победить не можетъ.
Но здесь снова возникаетъ вопросъ, который мы уже предлагали: отчего эти страданiя? какая причина грусти, этого жестокаго властелина людей, въ такомъ человеке, каковъ Измаилъ? Правда, онъ созданъ для великихъ страстей; но все имъ испытанное - враги, друзья, изгнанье, не могли осудить его на те страданiя, которыя являются только на вершине утонченной европейской цивилизацiи, не могли привести его ни къ анализу, ш къ сомненiю, атому лютому врагу новыхъ людей. Вопросъ, гош предложенный, снова остается безъ ответа. Для решенiя его не имеется надлежащихъ объясненiй, а есть только Фактъ, который разказать не трудно: юный летами, Измаилъ старъ опытомъ;
Старикъ для чувствъ и наслажденья,
Безъ седины между волосъ;
сердце его сделалось мертвымъ; на душе лежитъ бремя тяжелыхъ думъ; уста привыкли къ проклятью; онъ лишнiй между людьми. Часто обманутый, онъ боялся,
... верить только потому,
Что верилъ некогда всему,--
причина, одинаковая у него съ бояриномъ Оршей, который также не удивлялся злу и не верилъ добру,
Не верилъ только потому,
Что верилъ некогда всему.
Страданiя Измаила еще сильнее страданiй Арбенина и выражены превосходными стихами. Выдающiйся пунктъ мученiя - известные моменты, которые однакожъ не сокрушаютъ могучихъ мучениковъ.
Видали ль вы, какъ хищные и злые
Къ оставленному трупу, въ тихiй долъ,
Слетаются наследники земные,
Могильный воронъ, коршунъ и орелъ?
Такъ есть мгновенья, краткiя мгновенья,
Слетаются на сердце и грызутъ!
Века печали стоятъ техъ минутъ...
Лишь дунетъ вихрь, и сломится лилея:
Таковъ, съ душой кто слабою рожденъ;
Не вынесетъ минутъ подобныхъ онъ.
Но мощный умъ, крепясь и каменея,
Ихъ превращаетъ въ пытку Прометея!
Не сгладитъ время ихъ глубокiй следъ;
Все въ мiре есть - забвенья только нетъ!
Самозабвенье, покой, нужные въ такомъ безотрадномъ положенiе, не даются великимъ страдальцамъ. Герои невыразимой печали, они въ то же время герои неотразимой мысли: вотъ трое капитальное сходство между Измаиломъ и Арбенинымъ. А где мысль, тамъ не стихаетъ живая боль человека. "Я глупо созданъ, восклицаетъ Печоринъ: - ничего не забываю, ничего". Съ другой стороны, герои такъ горды, что хотятъ пряно смотреть въ ужасное лицо страданiя и принимать его удары, презирая ихъ. Судьба, говоритъ Демонъ (въ поэме того же имени), не дала мне забвенья, да я и не взялъ бы его.
Изъ толпы мыслей, преследующихъ Измаила, замечательна также мысль о скоротечности жизни, о ничтожестве. Два раза встречаемъ мы ее: однажды при взгляде Измаила на родныя горы, въ другой разъ - при смертельной ране, имъ полученной.
Забылъ онъ жизни скоротечность;
Онъ, въ мысляхъ мiра властелинъ,
Присвоить бы желалъ ихъ вечность.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ужель степная лишь могила
Ничтожный въ мiре будетъ следъ
Того,
Мысль о ничтожестве томила?
Не странно слышать эту мысль отъ человека, пораженнаго сомненiемъ, которое сделалось обиходною монетой въ переходныя времена цивилизацiи; но какъ понять ее въ устахъ Черкеса? Впрочемъ, мы обратимся къ ней въ последствiи и постараемся объяснить ея значенiе.
Разказъ Мцыри энергически выражаетъ стремленiе къ простору и свободе того гордаго и могучаго горца, котораго хотели запереть въ монастыре, какъ орла въ клетке. Шести летъ привезенный русскимъ генераломъ изъ горъ въ Тифлисъ и сильно заболевшiй, Мцыри томился безъ жалобъ, не обнаруживалъ мукъ даже слабымъ стономъ, отвергалъ пищу и съ гордымъ безмолвiемъ дожидался смерти. Какъ видите, онъ не уступаетъ ни Измаилу, ни Арбенину въ могучихъ силахъ духа, укрепленныхъ, а не ослабленныхъ болезнiю, что мы уже заметили. Попеченiя монаха спасли его отъ смерти. Въ последствiи окрестили его; онъ выросъ, сделался послушникомъ и уже готовился изречь обетъ монашества, какъ вдругъ одною осеннею ночью, при смутномъ воспоминанiи о родныхъ горахъ и воле, убежалъ изъ монастыря. Черезъ несколько дней нашли его безъ чувствъ въ степи. Принесенный въ обитель, онъ передъ смертiю развязываетъ чернецу повесть своего бегства и своихъ ощущенiй вне монастырскихъ стенъ.
Черта наиболее замечательная въ разказе - инстинктивное стремленiе къ бурной жизни, пламенная жажда волненiй. Две жизни, подобныя той, которая проведена въ монастыре, Мцыри готовъ отдать за одну, полную тревогъ:
Я зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, какъ червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
Отъ келлiй душныхъ и молитвъ
Въ тотъ чудный мiръ тревогъ и битвъ,
Где въ тучахъ прячутся скалы,
Где люди вольны, какъ орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормилъ слезами и тоской.
Это бурное сердце, не знающее и не желающее покоя, бьется также неровно и порывисто, какъ у Арбенина и Измаила. Описывая грозу въ дремучемъ лесу, Мцыри съ восторгомъ восклицаетъ:
... О! я, какъ братъ,
Глазами тучи я следилъ,
Рукою молнiю ловилъ....
Скажи мне, что средь этихъ стенъ
Могли бы дать вы мне въ заменъ
Той дружбы краткой, но живой,
Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой?
Къ Измаилу и Арбенину Мцыри относится такъ же, какъ одинъ моментъ жизни относится къ целой жизни. Мцыри умираетъ во цвете летъ, не искушенный опытомъ, подобно двумъ первымъ. Разказъ его передаетъ намъ одинъ "актъ, въ которомъ обнаружились свойства могучаго духа; но те же самыя свойства обнаружились бы при подобномъ событiи у Арбенина и Измаила. Форма проявленiя характера могла быть различна; самый характеръ сохранился бы неизменнымъ.
Неизменность характера, действительно, и сохранилась, какъ мы видимъ въ поэме: Боярина Орша. Удивительное пристрастiе и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не действуютъ на него. Какъ въ горце, несмотря на все пламенное отличiе его отъ Европейцевъ, явился Европеецъ Арбенинъ, такъ въ Арбенине, жителе нашего века, современнике Лермонтова, явились бояринъ Орша и Арсенiй, жившiй во время оно (такъ начинается поэма), въ царствованiе Іоанна Грознаго. Разумеется, при такой выдержанной любви къ одному образу, преследовавшему воображенiе и мысль поэта, нельзя и требовать верно-поэтическаго, согласнаго со всеми временными и местными условiями действительности, воспроизведенiя лицъ и событiй, которыя берутся изъ разныхъ эпохъ и разныхъ странъ. Каковъ бы ни былъ родовой характеръ, онъ не лишенъ способности изменяться. Явленiя этого рода, какъ ступени последовательнаго его осуществленiя, не похожи другъ на друга, какъ похожи две капли воды: и движенiе времени, и цветъ местности кладутъ на нихъ особенныя отличiя, такъ что каждое явленiе, не теряя родоваго или видоваго признака, темъ не менее, по своимъ характеристическимъ принадлежностямъ, есть нечто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, напримеръ, о такихъ характерахъ, которые возможны только въ известную эпоху, при известной степени человеческаго развитiя, и которыхъ сформированiе произошло какъ бы на нашихъ глазахъ или, по крайней мере, на памяти ближайшихъ нашихъ предшественниковъ? Откуда зашли они въ векъ Іоанна Грознаго или въ пределы Кавказа? Выговариваемъ это замечанiе не съ темъ, чтобы поставить въ вину Лермонтову его уклоненiя отъ исторiи въ частности или отъ действительности вообще. Напротивъ, такой недостатокъ, въ настоящемъ случае, имеетъ еще свою цену. При разсужденiи о поэте намъ нуженъ идеалъ, въ которомъ выразилось духовное настроенiе известнаго общества, въ известную эпоху. Чемъ сходственнее разныя личности, какъ единичныя явленiя одного и того же рода, темъ легче осматривается и удобнее определяется самый родъ.
Такихъ личностей въ поэме Орша две: самъ Орша и Арсенiй. По положенiю своему, они враги; по своимъ характерамъ - натуры родственныя. Неравенство летъ, конечно, не значитъ здесь ничего. У Орши угрюмый, крутой нравъ, никогда не слабевшiй передъ бедами. Сходство его съ Арбенинымъ, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство - страшная мстительность. Поступокъ его съ дочерью еще ужасное, чемъ поступокъ Арбенина съ женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умираетъ медленною голодною смертiю, запертая въ башне, где видалась съ Арсенiемъ. Въ битве съ врагами, Орша падаетъ героемъ, не изменяя ни силе непреклоннаго нрава, ни чувству непреклоннаго мщенiя.
что последнiй, какъ более обработанный, передаетъ тотъ образъ, который въ первомъ, еще неясно обозначившемся очерке, зачался въ фантазiи поэта. Это две концепцiи одного и того же характера: одна, набросанная безъ отделки, другая - более отделанная. Изъ монастыря Арсенiй убежалъ къ шайке разбойниковъ,
Безстрашныхъ, твердыхъ какъ булатъ;
Людской законъ для нихъ не снятъ;
Война - ихъ рай, а миръ - ихъ адъ.
Кто въ этихъ чертахъ не распознаетъ героевъ Лермонтова, непреклонныхъ и тревожныхъ, которыхъ воображенiе, какъ у Саши Арбенина, еще съ детства наполнялось "понятiями противообщественными"? Гордый видъ и гордый духъ, не смиряющiйся передъ судьбой, и эта самая судьба, какъ грозная тень Банко, все это есть въ Арсенiи, и все это не новость для того, кому знакомы Измаилъ и Арбенинъ. Подобно Измаилу, Арсенiй молодъ; но эта молодость у нихъ обоихъ отягощена безсменною думой, силою которой жизнь изживается въ немногiе годы, и грядущее сулитъ только повторенiе прошлыхъ страданiй:
Не чуждыя той красоты,
Невыразимой, но живой,
Которой блескъ печальный свой
Мысль неизменная дала,
Въ душе, прикованной къ земле,
Отражено какъ на стекле,--
Вздохнувши, всякiй бы сказалъ,
Что жилъ онъ меньше чемъ страдалъ.
Маскараде). Къ довершенiю сходства, укажемъ на безцельную жизнь Арсенiя; увидавъ остовъ своей возлюбленной, пожелтевшiй и покрытый прахомъ, онъ заключаетъ поэму такими словами:
Иду отсюда навсегда,
Безъ думъ, безъ цели, безъ труда,
Если Мцыри изображаетъ одинъ "актъ изъ жизни могучаго духа, то Хаджи-Абрекъ изображаетъ одну страсть такого же духа. Страсть эта - мщенiе. Абрекъ мститъ убiйце своего брата, Бей-Будату, убивая его любовницу Ленду. Но эта обязанность кровавой отплаты, обычная варварскимъ племенамъ, не даетъ однакожъ права видеть въ Абреке человека дикаго: онъ думаетъ и чувствуетъ, какъ разочарованный Европеецъ новаго времени. Похоронивъ все, чему онъ верилъ, и что любилъ, Абрекъ находитъ блаженство въ сладострастiи преступленiй. На мщенiе смотритъ онъ единственно, какъ на утешенiе въ несчастiй, какъ на замену счастiя. Съ другой стороны, Арбенинъ, при всемъ своемъ европеизме, по чувству мщенiя нисходитъ на степень дикаря: подозренiя равны для него доказательствамъ; онъ не знаетъ тогда ни жалости, ни помилованiя:
Когда обиженъ - мщенье, мщенье!
Вотъ цель его тогда, и вотъ его законъ!
Средства мщенiя у Арбенина и Хаджи-Абрека различны, но сила мщенiя одинакова: въ этомъ они сходятся какъ нельзя больше.
"неизменная мысль дала печальный блескъ свой", лежитъ печать не только фатализма, но и демонической силы. Поэтому одна изъ поэмъ Лермонтова носитъ названiе Демонъ. Герой ея принадлежитъ къ сфере безплотныхъ; но это различiе несущественное: въ образе его соединяются черты, которыми наделены человеческiя лица, выведенныя въ другихъ поэмахъ и повестяхъ Лермонтова. Демону придается эпитетъ "печальный". Его печаль безсменна и безконечна; она
Мечтанiй прежнихъ и страстей
Несокрушимый мавзолей.
"безъ цели и прiюта", пустыня души его одно и то же съ грудью Измаила, "опустошенною тоской". Онъ не чуждъ воспоминанiя лучшихъ дней, когда онъ "верилъ и любилъ, не зная ни страха, ни сомненiя, когда душе его не грозилъ унылый рядъ вековъ". Что для падшаго духа - века, то для человека - годы; пространство времени обширнее, но свойство жизни, въ большемъ или меньшемъ времени совершающейся, одинаково: это свойство - унынiе. Сея зло безъ наслажденiя. Демонъ наскучилъ зломъ. Скука - болезнь его, наравне съ душевными болезнями такой человеческой природы, какою одарены Арбенинъ, Измаилъ и Печоринъ. Съ гордостiю смотрелъ злой духъ на творенiе, и при этомъ взгляде на чаде его не отражалось ничего, кроме холодной зависти:
Природы блескъ не возбудилъ
Въ груди изгнанника безплодной
И все, что предъ собой онъ виделъ,
Онъ презиралъ, онъ ненавиделъ.
Въ безплодной груди Измаила не зараждается также ничего, кроне ненависти и презренiя. Къ тому же онъ и "изгнанникъ", только изъ родины, а не съ неба; но для падшаго ангела небо было родиной. Оба они, и Демонъ и Измаилъ, страдаютъ сомненiемъ, горькiй плодъ котораго - безсмертная мысль, неизбежная дума. Имъ желалось бы "забыть незабвенное", но где взять для этого силъ? Что Арбенинъ говорилъ о себе Нине, то самое, почтя теми же словами, говоритъ Тамаре Демонъ:
Какое горькое томленье
И этой долгою борьбой,
Безъ торжества, безъ примиренья,
Всегда желать и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видеть
Минуты страданiй Измаила, стоящiя вековъ печали, испытываются и Демономъ въ большей еще силе, невыносимой для человековъ:
Что повесть тягостныхъ лишенiй,
Трудовъ и бедъ толпы людской,
Грядущихъ, прошлыхъ поколенiй
Моихъ непризнанныхъ мученiй!
Наравне съ Печоринымъ, Измаиломъ и Арбенинымъ, Демонъ Лермонтова способенъ пробуждаться для чувствъ: при виде княжны Тамары онъ ощутилъ въ себе "неизъяснимое волненiе". Образъ его отмеченъ тою красотою, которой неизменная мысль какъ особенный блескъ:
Пришлецъ туманный и немой,
Красой блистая неземной...
Ея божественный хранитель:
Венецъ изъ радужныхъ лучей
Не украшалъ его кудрей;
То не былъ ада духъ ужасный,
Онъ былъ похожъ на вечеръ ясный:
Ни день, ни ночь, ни мракъ, ни светъ...
Портретъ дорисовывается самимъ действующимъ лицомъ. На вопросъ Тамары: кто ты? Демонъ отвечаетъ:
Я тотъ, кого никто не любитъ,
Ничто пространство мне и годы;
Я бичъ рабовъ моихъ земныхъ;
Я царь познанья и свободы,
Я врагъ небесъ, я зло природы.
съ ней Нина, Мери и Вера, возбудившiе любовь въ Арбенине и Печорине.
"Могучiй образъ врага святыхъ и чистыхъ побужденiй" является и въ Сказке для детей совершенно такимъ же. Онъ несетъ на себе двойное наказанiе - вечности и знанiя. Какъ царь немой и гордый, сiяетъ онъ волшебно-сладкою красотою, при созерцанiи которой смертному становится страшно. Сказка Маскараде: последняя - кроткое и нежное существо, тогда какъ первая въ кругу женщинъ то же, что Арбенинъ и ему подобные между мущинами;
............... Душа ея была
Изъ техъ, которымъ рано все понятно.
Въ нихъ пищи много; только невозвратно
Оне идутъ, куда ихъ повела
Случайность, безъ раскаянья, упрековъ
Ихъ чувствамъ повторяться не дано.
Заметьте слово "случайность": оно имеетъ здесь значенiе "судьбы", и такимъ образомъ отводить Нине место въ ряду фаталистическихъ существъ. На жизни ея, еслибъ авторъ кончилъ свой разказъ, непременно легло бы влiянiе рока.
Теперь намъ следуетъ познакомиться съ характеромъ Печорина, героя нашего времени; но можно сказать, что мы уже съ шить знакомы черезъ посредство техъ лицъ, о которыхъ говорено выше. Если и есть какое-нибудь здесь различiе, то оно кроется не въ сущности характера, а въ более отчетливой его постановке. У Печорина ближайшее сходство съ Александромъ Радинымъ (въ драме Два брата), въ трагическомъ столкновенiи съ братомъ и княжной Верой, а Печоринъ является героемъ несколькихъ повестей, образующихъ одно целое: сводя его со многими и разнохарактерными людьми, авторъ имелъ возможность разсмотреть его всестороннимъ образокъ и каждую сторону обрисовать полнее. Нередко самъ Печоринъ описываетъ или анализируетъ себя; нередко и другiе принимаютъ на себя эту обязанность. Конечно, самыя верныя известiя должны принадлежать самому герою. Многое мы узнаемъ отъ него, но это многое недостаточно, однакожъ, ни для того, чтобы вполне разумно объяснить характеръ, какъ естественное произведенiе, ни для того, чтобъ оправдать его действiя, какъ существа нравственнаго. И натуралистъ и правоведъ, последнiй еще более чемъ первый, встретятъ большiя препятствiя своему делу, за недостаткомъ данныхъ. Что передаетъ имъ романъ? Романъ описываетъ героя такимъ образомъ: У него крепкое сложенiе, не побежденное ни развратомъ столичной жизни, ни душевными бурями; онъ бешено наслаждался удовольствiями, и удовольствiя наскучили ему; кружился въ большомъ свете, и общество ему надоело; влюблялся и былъ любимъ, но любовь только раздражила воображенiе, а сердце оставалось пусто; въ наукахъ не нашелъ онъ также ни вкуса, ни пользы, ибо виделъ, что слава и счастье не зависятъ отъ нихъ нисколько. Ему стало скучно. Этой злой скуки не разогнали ни чеченскiя дули, ни любовь дикарки Бэлы. Свидевшись съ Максимомъ Максимычемъ после долгой разлуки, на вопросъ его: "что поделывали?" онъ отвечаетъ: скучалъ. Скука ходячая монета всехъ героевъ Лермонтова: они расплачиваются ею не только за целую жизнь, но и за каждый перiодъ ея, долгiй или короткiй, все равно.
Какiя же причины скуки?.. Вопросъ почти лишнiй, потому что ответъ на него данъ уже прежними лицами: главная причина - преждевременное знанiе всего, знанiе, прiобретенное я раннимъ опытомъ жизни (Печорину только двадцать пять летъ) и еще более анализомъ недолговременной еще жизни. Арбенинъ (въ Маскараде) "мы знаемъ почтя сокровенныя мысли другъ друга; одно слово для насъ целая исторiя; видимъ зерно каждаго нашего чувства сквозь тройную оболочку". Такъ какъ подобные знатоки по зародышу предмета угадываютъ и дальнейшее его развитiе, и последнiе плоды развитiя, то нисколько не удивительно, что печальное для другихъ на ихъ глаза смешно, и наоборотъ - смешное печально. Умъ становится для нихъ тягостенъ: онъ ведетъ къ скуке; дураки имъ сноснее и выгоднее, потому что при глупости веселее въ свете. Печоринъ, на ряду съ Измайловъ и Арбенинымъ, мученикъ безсменной мысли. Постоянный анализъ каждаго душевнаго движенiя, каждаго жизненнаго факта раскололъ его существованiе на две половины. Въ немъ совершилось раздвоенiе. "Во мне два человека, говоритъ онъ: - одинъ живетъ въ полномъ смысле этого слова; другой мыслитъ и судитъ его". Но слово живетъ надобно понимать здесь только какъ простую противоположность слова не живетъ, а не какъ выраженiе полноты и свежести жизни. При анализе, этого быть не можетъ. Вторая половина человека, мыслящая и судящая, губитъ первую половину живущую. Человекъ становится нравственнымъ калекою, какимъ и сталъ Печоринъ: онъ живетъ не сердцемъ, а головою; у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрета никакимъ чувствомъ: анатомированiе и взвешиванiе самого себя производится имъ безъ участiя, единственно изъ любопытства.
Характеръ свой называетъ онъ "несчастнымъ",-- названiе, не дающее определеннаго понятiя о предмете. Мы видели, какъ въ драме Маскарадъ, Неизвестный остается въ нерешимости, чему приписать душевный холодъ Арбенина, "обстоятельствамъ или уму"; такую же нерешимость выражаютъ слова Печорина Максиму Максимычу: "Воспитанiе ли меня сделало такимъ, Богъ ли такъ меня создалъ, незнаю,-- знаю только, что если я причиною несчастья другихъ, то и самъ не менее несчастливъ". Что жъ онъ такое? На этотъ вопросъ опять нетъ ответа: "Глупецъ я или злодей, не знаю; но то верно, что я очень достоинъ сожаленiя". Впрочемъ, Печоринъ иногда сваливаетъ вину на другихъ. "Душа моя, говоритъ онъ, испорчена светомъ". О ней можно сказать то самое, что авторъ, въ предисловiи къ Герою нашего времени, сказалъ о русской публике: она дурно воспитана. Худыя качества родились въ ней отъ того, что другiе начали предполагать ихъ, когда ихъ не было. Трудно поверить этому; однакожъ, употребимъ выраженiе самого Печорина, "это такъ". Когда Мери сравнила его съ убiйцею, онъ отвечаетъ ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравненiя, Александръ Радинъ отвечалъ княжне Вере (въ драме ). Считаемъ излишнимъ выписывать это место, такъ какъ оно было уже приведено, изъ обоихъ сочиненiй, въ статье Шестакова о юношескихъ произведенiяхъ Лермонтова, при разборе упомянутой драмы (Русск. Вестн. 1857, No 11).
Какъ сильный организмъ, Печоринъ производитъ на окружающихъ его магнетическое влiянiе, которое всегда разрешается бедою. Но, подобно неразумной силе рока, онъ не дорожитъ своими жертвами, даже не жалеетъ ихъ. Эгоизмъ его переступаетъ все пределы. Самое счастiе, по его мненiю, не что иное, какъ удовлетворенный эгоизмъ, насыщенная гордость. Въ исповеди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроенiе, есть какое-то величiе дерзости, цинизмъ откровенности:
"Я чувствую въ себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страданiя и радости другихъ только въ отношенiи къ себе, какъ на пищу, поддерживающую мои душевныя силы. Самъ я больше не способенъ безумствовать подъ влiянiемъ страсти; честолюбiе у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось въ другомъ виде: ибо честолюбiе есть не что иное, какъ жажда власти, а первое мое удовольствiе, подчинять моей воле все, что меня окружаетъ; возбуждать къ себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданiй и радостей, не имея на то какого положительнаго права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастiе? Насыщенная гордость. Еслибъ я почина себя лучше, могущественнее всехъ на свете, я былъ бы счастливъ; еслибъ все меня любили, я въ себе нашелъ бы безконечные источники любви."
"Есть минуты, восклицаетъ въ другомъ месте Печоринъ, я понимаю вампира."
Такимъ образомъ снова передъ нами неизбежная судьба, и Печоринъ, наравне съ другими известными уже намъ лицами, становится роковымъ человекомъ. Онъ подчиненъ высшей власти и самъ для другихъ такая же власть. Радинъ, въ упомянутомъ ответе княжне Вере, говоритъ: "моя безцветная молодость протекла въ борьбе съ судьбою и светомъ"; Печоринъ, въ такомъ же ответе княжне Мери, изменяетъ несколько фразу: "моя безцветная молодость протекла въ борьбе между собой ". Но эта замена слова судьбою словомъ собой сохраняетъ неприкосновенною сущность признанiя и мысли. Печоринъ, какъ мужъ судьбы, и самъ былъ судьбою не только для другихъ, но и для себя. Борьба съ собою есть вместе борьба съ судьбою; и какъ отъ судьбы нельзя требовать ответовъ и объясненiй, такъ и Печоринъ, несмотря на некоторыя свои признанiя, мало себя объясняетъ, оставаясь безответнымъ.
Съ техъ самыхъ поръ, какъ онъ живетъ и действуетъ, следовательно съ самаго начала жизни, если понимать подъ этими словами обыкновенное теченiе летъ, или, по крайней мере, съ эпохи юношества, если понимать подъ ними сознательность бытiя, открывшуюся для Печорина слишкомъ рано,-- съ техъ самыхъ поръ судьба приводила его къ развязке чужихъ драмъ. Онъ справедливо называетъ себя необходимымъ лицомъ пятаго акта: безъ него не могла завершиться пiеса. Но эта пiеса была постоянно трагическимъ крушенiемъ надеждъ и счастiя. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрывъ Мери съ Грушницкимъ; судьба бросила его въ мирный кругъ контрабандистовъ. Зачемъ это такъ было? За чемъ атому следовало быть такъ? спрашиваетъ онъ самъ себя. Какъ камень, брошенный въ гладкiй источникъ, говоритъ онъ, я тревожилъ его спокойствiе, и какъ камень едва самъ не тонулъ! "Сколько разъ игралъ я роль топора въ рукахъ Какъ орудiе казни, я упадалъ на голову обреченныхъ жертвъ, часто безъ злобы, всегда безъ сожаленiя."
Наконецъ Печоринъ, какъ и все его предшественники, бурной породы. У него врожденная наклонность къ тревогамъ; тихiя радости, душевное спокойствiе ему не по сердцу и не къ лицу.
"Я какъ матросъ, рожденный и выросшiй на палубе разбойничьяго брига: его душа сжилась съ бурями и битвами, и выброшенный на берегъ, онъ скучаетъ и томится, какъ ни мани его тенистая роща, какъ ни свети ему мирное солнце; онъ ходитъ себе целый день по прибрежному песку, прислушивается къ однообразному ропоту набегающихъ волнъ и всматривается въ туманную даль, не мелькнетъ ли тамъ, на бледной черте, отделяющей синюю пучину отъ серыхъ тучекъ, желанный парусъ, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отделяющiйся отъ пены валуновъ и ровнымъ бегомъ приближающiйся къ пустынной пристани."
Разсмотревъ произведенiя объективной поэзiи Лермонтова, мы приходимъ къ следующимъ заключенiямъ:
въ разныя времена и у разныхъ народовъ, подъ разными именами, а иногда и подъ однимъ именемъ. Поэтъ изображаетъ его съ одной стороны или съ многихъ; разсматриваетъ многiя действiя изъ его жизни или одинъ только фактъ; беретъ одну способность его духа или многiя способности.
Все различное въ идеале несущественно; все сходственное или тождественное - существенно. Поэтому одно какое-нибудь представленiе идеала, въ повести или драме, дозволяетъ угадывать безошибочно другiя его представленiя, во всехъ остальныхъ повестяхъ и драмахъ. Саша Арбенинъ оказался бы, въ зреломъ возрасте, точно таковымъ, каковыми оказались двое другихъ Арбениныхъ, Радинъ, Печоринъ; и наоборотъ: эти последнiе, въ возрасте детскомъ, походили бы какъ нельзя больше за Сашу Арбенина. Равнымъ образомъ, все эти лица, Арбевивы, Радинъ, Печоринъ, будучи Европейцами, служатъ подлинниками для Азiятцевъ - Измаила, Хаджи-Абрека, Мцыри, которые въ свою очередь могли сделаться образцами для своихъ подлинниковъ. Бояринъ Орша и Арсенiй, люди XVI века, ярко отражаются въ своихъ потомкахъ - Печорине и Арбенине, жителяхъ XIX века, современникахъ Лермонтова. Семнадцатилетняя Нина, въ Сказке для детей, имеетъ такое же значенiе между женщинами, какое Арбенинъ, Мцыри и Печоринъ между мущинами. Фактъ, разказанный изъ жизни любаго лица (напримеръ Мцыри), относится къ одной категорiи съ целымъ рядомъ фактовъ изъ жизни другаго (напримеръ Печорина): по фону можно определить второе, и наоборотъ. Страсть или наоклонность, взятая изъ целаго характера (напримеръ Абрека), даетъ возможность, представить себе целый характеръ (напримеръ Арбенина), и наоборотъ. Одна частность указываетъ целое, одинъ моментъ - все теченiе жизни, одна стихiя - весь составъ духа, указываетъ не только въ сфере одного и того же характера, но и въ сфере всехъ прочихъ: ибо эти прочiе равны ему.
Что же следуетъ заключить изъ такой неизменной наклонности поэта къ представленiю одного и того же образа? Заключенiе останавливается на следующихъ положенiяхъ:
Или, подъ образомъ созданныхъ лицъ, изображалъ онъ себя самого: свой собственный характеръ - въ ихъ характерахъ, свою жизнь - въ ихъ жизни. Поэма, драма, повесть были только формы объективной поэзiи, нужные для раскрытiя личности поэта, которая вовсе не была выраженiемъ современнаго человека, героя Лермонтовской эпохи.
Или, наконецъ, оба эти предположенiя совместимы, то-есть творя идеалъ, воплощающiй въ себе понятiе о современномъ человеке, поэтъ вместе съ темъ рисовалъ и себя самого, подходящаго подъ это понятiе. Примеры подобныхъ явленiй нередки въ исторiи поэтическаго творчества.
Чтобъ узнать, которое изъ трехъ предположенiй ближе къ истине, необходимо обратиться къ лирическимъ произведенiямъ Лермонтова. Лирическая поэзiя, имея предметомъ не внешнiй, а внутреннiй мiръ, мiръ души поэта, изображаетъ его личныя чувства и мысли.
Но прежде этого остановимъ вниманiе читателя на одномъ замечанiи, важномъ для нашей цели. Уже въ повестяхъ и поэмахъ Лермонтова проявляются его личныя ощущенiя. Вольное или невольное отношенiе собственной жизни къ жизни созданныхъ лицъ достаточно показываетъ, что поэтъ сочувствовалъ имъ, что они ему не чужiя, не только какъ автору, съ любовiю творящему образы, но и какъ человеку, видящему въ нихъ себя самого Такъ въ "посвященiи" прямо говорится, что эта поэма, хотя сюжетъ ея заимствованъ изъ грузинскаго преданiя, есть "простое выраженье тоски, много летъ тяготившей умъ поэта". Разказъ написанъ, следовательно, съ известною целью - въ положенiи действующаго лица изобразить положенiе разкащика. Главное дело здесь не Демонъ, а судьба человека, одареннаго демоническими силами. Эпиграфъ къ Измаилу-Бею даетъ также знать о внутреннимъ настроенiи поэта, родственномъ или даже тождественномъ такому же настроенiю вымышленнаго героя: въ немъ Лермонтовъ называетъ свою душу "безжизненною"; вдохновенiе, снова на него нисшедшее, воспеваетъ "тоску, развалину страстей". Последнiя слова какъ бы повторяются въ самой повести, при описанiи потока, шумящаго на дне пропасти. "Слыхалъ я этотъ шумъ, прибавляетъ отъ себя Лермонтовъ, и много будилъ онъ мыслей за груди, опустошенной тоскою". "буйный и печальный". Лермонтовъ, перенося его съ юга за дальнiй северъ, не боится невниманiя публики, да и не требуетъ вниманiя:
Кто съ гордою душою
Родился, тотъ не требуетъ венца.
Такимъ образомъ, "тоска, тяготеющая надъ умомъ", "грудь, опустошенная тоскою", этою развалиной страстей, "душа безжизненная и вместе гордая", вотъ признаки общiе героямъ и певцу ихъ. Еще важнее то указанiе, которымъ Лермонтовъ положительно обнаруживаетъ свою родственную связь съ любимымъ идеаломъ. Обрисовавъ (въ Сказке для детей)
Такiя души я любилъ давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я самъ ведь былъ немножко въ этомъ роде.
Мы увидимъ, что слова "былъ" и "немножко" употреблены здесь не въ строго-точномъ своемъ значенiи. Вместо прошедшаго времени поэтъ могъ бы поставить настоящее, и отъ наречiя "немного" откинуть отрицанiе.
"вой и той же породе, то... Но мы не хотимъ заблаговременно высказывать выводы, для полной ясности которыхъ необходимы многiя другiя свидетельства, и между прочимъ искреннее свидетельство лирическихъ пiесъ.
Самая характеристическая изъ нихъ, по моему мненiю, Парусъ. Это эмблема добровольнаго изгнанника изъ родины:
Белеетъ парусъ одинокiй
Что ищетъ онъ въ стране далекой?
Что кинулъ онъ въ краю роднонъ?
Играютъ волны, ветеръ свищетъ,
И мачта гнется и скрипитъ...
И не отъ счастiя бежитъ!
Подъ нимъ струя светлей лазури,
Надъ нимъ лучъ солнца золотой;
А онъ, мятежный, проситъ бури,
Чемъ инымъ объяснить душевное настроенiе, выраженное въ стихотворенiи, какъ не врожденною наклонностiю къ тревоге, подобною такой же наклонности семилетняго Арбенина къ разрушенiю? Обстоятельства жизни совершенно благопрiятныя: и золотые лучи солнца, и светло-лазурныя струи. Обвинять ихъ, ссылаться на нихъ нетъ никакого нрава. Можетъ-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэтъ стремится къ лучшему? Нетъ: "онъ счастiя не ищетъ". Но отсюда не следуетъ, однакожъ, что счастiе найдено, и нечего искать его: нетъ, "онъ бежитъ не отъ счастiя". Онъ самъ не даетъ себе отчета, за чемъ бросилъ родину и направился въ далекiй край. И мы напрасно стали бы вместе съ нимъ искать положительныхъ тому причинъ. Причина одна - природа. Мятежно-рожденный проситъ бури, потому что въ него вложенъ инстинктъ мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, какъ хищной птице - хищничество. Такъ Печоринъ не уживается съ мирною долею: его душа сроднилась съ битвами и бурями; онъ томится и вздыхаетъ на гостепрiимномъ берегу, не прельщаясь ни тенистыми рощами, ни светомъ солнца. Онъ сравниваетъ себя съ челнокомъ, брошеннымъ въ море; поэтъ берегъ другое сравненiе для выраженiя такого же состоянiя - парусъ, белеющiй въ голубомъ тумане моря. Такъ и Мцыри готовъ отдать две спокойныя жизни за одну полную тревогъ и битвъ; ничего не возьметъ онъ въ заменъ живой дружбы межъ грозой и бурнымъ сердцемъ; онъ былъ бы радъ обняться съ бурей. Что въ пiесе Парусь представлено эмблематически, то въ другихъ стихотворенiяхъ выражается непосредственно. Романсъ Къ *** говоритъ, что авторъ уноситъ въ чужую сторону, подъ южное небо свою мятежную Когда волнуется желтеющая нива указываетъ, какъ, при виде спокойной природы, смиряется тревога его души.
не хочу). Это символъ гордости, источникъ которой и право на которую - высокая душа. Угрюмый жилецъ двухъ стихiй воды и воздуха, вверяетъ свои думы только громамъ и бурямъ: такъ и душа поэта равнодушна къ одобренiю и укору людскому. Поэтъ не склоняется передъ кумирами света; для него нетъ предметовъ ни сильной любви, ни сильной злобы; онъ гордъ не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.
Наравне съ этими лицами, поэтъ пораженъ преждевременнымъ опытомъ жизни, приведшимъ его къ анализу и сомненiю. Въ пiесе: Гляжу на будущность съ боязнью, "раннему плоду, лишенному сока": она увяла въ роковыхъ буряхъ подъ знойнымъ солнцемъ бытiя. Какъ дубовый листокъ, она выросла въ суровой отчизне и "созрела до срока" (пiеса Дубовый листокъ оторвался). Можно заметить, что бездушные предметы: парусъ, дубовый листокъ, гранитный утесъ, облака и другiе, взятые для символическаго представленiя предметовъ душевныхъ, въ стихотворенiяхъ лирическихъ такъ же относятся къ поэту, какъ относятся къ нему лица повестей и драмъ, эти образы его самого.
Что же вынесъ поэтъ изъ ранняго опыта жизни и ея анализа? Пустую душу, сомненiе, скуку, отсутствiе всякой цели. Припомнимъ изъ эпиграфа къ Измаилу "грудь, опустошенную тоской", которая сверхъ того называется "развалиною страстей", и намъ понятно будетъ, почему въ Молитве (одной изъ двухъ пiесъ того же названiя) поэтъ называетъ свою душу "пустынною", а себя "безроднымъ странникомъ въ свете" (какимъ и былъ Измаилъ), и почему въ другой пiесе Благодарность, онъ благодаритъ за жаръ души, растраченный въ пустыне". Припомнимъ также Арсенiя, который отправляется въ чужую сторону "одинъцели и труда": такъ и дубовый листокъ, образъ поэта, носится по свету одинъ и безъ цели. Въ настоящемъ поэтъ живетъ подъ "бурей тягостныхъ сомненiй (Первое января); онъ радъ, когда святыя слова молитвы далеко отгоняютъ отъ него сомненье (Въ минуту жизни трудную).
Несмотря, однакожь, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотритъ ей въ очи. При немъ всегда неумирающая память боли и томленья. Онъ не забудетъ ихъ даже въ могильной стране покоя; онъ не хочетъ
Не надо мне (Любовь мертвеца).
Невольно представляются при этихъ стихахъ и Печоринъ, который называлъ себя глупымъ созданiемъ, ничего не забывающимъ; и Измаилъ, который восклицалъ тоскливо, что въ мiре все есть, кроме забвенья; и еще более Демонъ, которому не дано забвенья, и который его бы и не взялъ. Не ясное ли здесь сходство, даже тождество!
Что же осталось поэту, которому такъ больно и такъ трудно? ждетъ ли онъ чего-нибудь? жалеетъ ли о чемъ?.. Вотъ собственный ответъ его, въ элегiи
Ужь не жду отъ жизни ничего я,
И не жаль мне прошлаго ничуть.
Совершенно такое же состоянiе жизни изображено подъ видомъ облаковъ, въ поэме Демонъ.
Имъ въ грядущемъ нетъ желанья,
Умъ прошедшаго не жаль.
Другiе два стиха въ томъ же описанiи облаковъ:
Часъ разлуки, часъ свиданья
какъ бы повторены въ пiесе: Договоръ, при представленiи неразгаданнаго союза двухъ сердецъ, въ которомъ:
Была безъ радостей любовь,
Такимъ образомъ мысли, чувства и даже выраженiя, приписанныя героямъ поэмъ и драмъ, въ стихотворенiяхъ лирическихъ относятся къ самому поэту и составляютъ его неотъемлемую собственность.
Укажемъ еще одинъ примеръ. Отрывовъ изъ повести, въ которой идетъ речь о Саше Арбенине, описываетъ господскiй садъ, домъ и ихъ окрестности: "отъ барскаго дома по скату горы до самой реки разстилался фруктовой садъ; съ балкона видны были дымящiяся села луговой стороны, синеющiя степи и желтыя нивы" Пiеса Первое января воспоминаетъ родныя места, которыми поэтъ восхищался въ детстве:
Родныя все места: высокiй барскiй домъ
И садъ съ разрушенною теплицей;
Зеленой сетью травъ подернутъ спящiй прудъ,
А за прудомъ село дымится, и встаютъ
Измаилъ также обращался мечтою къ картинамъ природы, которыя онъ любилъ, будучи еще ребенкомъ. У подобныхъ людей, воспоминанiе о детстве и первыхъ впечатленiяхъ есть своего рода мысленный рай, куда они любятъ временно уходить отъ жестокихъ треволненiй сердца, отъ безсменнаго присутствiя одолевающихъ мыслей, отъ себя самихъ.
Понятiе поэта о жизни одинаково съ понятiемъ Измаила и Арбенина. Жизнь, по его мненiю, "пустая и глупая шутка" (и пiесе И скучно и грустно). Не то же ли говорили и Арбенинъ, назвавшiй жизнь детскою шарадой, и Измаилъ, определившiй ее рядомъ изменъ?
положительнымъ законамъ, тихая песня незнакомаго соседа, слова молитвы, дарующей благодатную силу разбитому сердцу, видъ прекраснаго ребенка, живущаго непосредственно жизнiю, или память о друге, сохранившемъ и въ не детскомъ возрасте -
И звонкiй детскiй смехъ, и речь живую,
И веру гордую въ людей и жизнь иную....
вотъ что усмиряетъ тревогу души его, наполняетъ грудь покоемъ и заставляетъ иногда проливать тихiя слезы. Тогда онъ можетъ постигать земное счастiе и способенъ видеть въ небесахъ Бога. При такомъ внутреннемъ настроенiи самая речь становится нежнее и спокойнее, какъ бы въ противоположность энергическому, сжатому и мятежному стиху. Доказательствами служатъ пiесы: Две молитвы. Ребенку, Памяти А. И. Одоевскаго, Къ соседу, Ангелъ, Ребенка милаго рожденье, Выхожу одинъ я на дорогу. Когда волнуется желтеющая нива
Временные переходы отъ тревоги къ спокойствiю принадлежать и каждому изъ лицъ, созданныхъ поэтомъ, особенно Печорину. Отрадное чувство разливалось въ его жилахъ при яркомъ солнце, при синемъ небе, при воздухе, чистомъ и свежемъ, какъ поцелуй ребенка. Умственное волненiе затихало въ немъ, когда передъ нимъ открывались высокiя горы и широкiя степи. "Я люблю, говорилъ онъ, скакать на горячей лошади, противъ пустыннаго ветра; съ жадностiю глотаю я благовонный воздухъ и устремляю взоры въ синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметовъ, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы безпокойство ни томило мысль, все въ минуту разсеется; на душе станетъ легко, усталость тела победитъ тревогу ума."
Такимъ образомъ сличенiе лирическихъ произведенiй Лермонтова съ его повествовательными и драматическими пiесами убедительно показываетъ, что онъ самъ является въ созданныхъ имъ лицахъ, или, что внутреннее состоянiе этихъ лицъ выражается его собственнымъ душевнымъ состоянiемъ. Родственное отношенiе, существующее между образами Арбенина, Печорина, Измаила и другихъ, существуетъ также между ними и творцомъ ихъ. Они зеркало его самого, и онъ самъ - верное ихъ отраженiе или возпроизведенiе.
Изъ трехъ предположенiй, выше нами высказанныхъ, необходимо признать справедливымъ то, по которому образы созданныхъ лицъ служили выраженiемъ самого поэта. Остается решить, было ли это выраженiе подражательное, изъ чужихъ рукъ взятое, или самобытное, безъ помощи заимствованiй явившееся, или и подражательное и самобытное вместе. Потомъ, определивъ долю обоихъ элементовъ, необходимо показать, было ли какое-нибудь отношенiе между выраженiемъ и современною действительностiю, или оно порождено мечтою, не имевшею ни какой связи ни съ жизнiю общества, ни съ жизнiю самого поэта. Решенiе этихъ вопросовъ отлагаемъ до следующей статьи.