Лермонтов М.Ю.: Герштейн Э.Г. - Об одном лирическом цикле Лермонтова

Герштейн Э. Г. Об одном лирическом цикле Лермонтова // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука, 1985. — С. 131—151.

Среди произведений Лермонтова есть один лирический цикл, который не находит себе надлежащего места ни в собраниях его сочинений, ни в литературоведческих работах. Это пять трагических стихотворений, повторяющих мотивы романтической лирики Лермонтова московского периода, но написанных позже — в Петербурге. Стихотворения эти редко подвергаются стилистическому анализу, историки литературы обходят их молчанием или упоминают с недоумением: ни в одну концепцию творческой эволюции Лермонтова эти стихи не укладываются.

Пять пессимистических стихотворений, о которых идет речь, это — «Не смейся над моей пророческой тоскою», «Я не хочу, чтоб свет узнал», «Гляжу на будущность с боязнью», «Никто моим словам не внемлет... я один» и «Мое грядущее в тумане». До 1953 г. в советских изданиях сочинений Лермонтова они печатались рядом под 1837 г. Получался единый цикл стилистически и тематически связанных между собой лирических стихотворений. Но после того как для последующих изданий собраний сочинений были пересмотрены все датировки, пять названных стихотворений оказались в разных отделах соответственного тома: «Никто моим словом не внемлет... я один» и «Мое грядущее в тумане» попали в раздел «Стихотворения неизвестных годов», «Не смейся над моей пророческой тоскою» и «Я не хочу, чтоб свет узнал» остались в разделе стихов 1837 г., а «Гляжу на будущность с боязнью» поставлено в раздел стихов 1838 г.¹ Цикл распался. Между тем основания, выдвинутые новыми редакторами для определения времени создания этих стихотворений, чрезвычайно шатки: «Гляжу на будущность с боязнью» датируют 1838 г. по положению в рукописи, хотя автограф находится в самой запутанной в этом отношении «чертковской тетради»; «Не смейся над моей пророческой тоскою» — 1837 г. «по содержанию» — формулировка очень емкая, дающая широкий простор для субъективных толкований, а «Никто моим словам не внемлет... я один» отнесено в раздел «Стихотворения неизвестных годов» с излишней осторожностью, так как хронологические границы его создания определяются с наибольшей достоверностью. Добавлю к этому, что по характеру автографов «Не смейся над моей пророческой тоскою» тянет за собой «Я не хочу, чтоб свет узнал», а «Никто моим словам не внемлет... я один» — «Мое грядущее в тумане». В результате при новом расположении этих произведений в собраниях сочинений Лермонтова читатель вынужден в недоумении останавливаться перед необъяснимыми скачками в процессе творческой эволюции поэта. Это заставляет нас обратиться к пересмотру датировок всех пяти стихотворений.

Стихотворение не было напечатано при жизни Лермонтова, а в рукописи не имеет даты. Тем не менее во всех последних изданиях его уверенно относят к 1837 г. Традиция эта восходит еще к П. А. Висковатову. Он усматривал здесь «намек на постигшую поэта катастрофу вслед за смертью Пушкина в начале 1837 года».²Если принять это толкование, невольно придется признать, что Лермонтов написал стихи об ожидающей его казни под влиянием упадка духа в заключении. Верно ли это?

В исторические дни гибели Пушкина имя нового поэта облетело всю Россию. Лермонтов впервые почувствовал свою общественную и литературную силу. Впору ли было сетовать: «...ни счастия, ни славы Мне в мире не найти» — или «И я погибну без следа...» (2, 96)? В знаменитых стихах на смерть Пушкина Лермонтов высоко поднял значение поэта, оплакал увядший «торжественный венок»; мог ли он после этого говорить и о своем «венце» («Венец певца, венец терновый!..»), т. е. переносить на себя судьбу Пушкина для того, чтобы сказать, что он, младший поэт, пренебрегал своим высоким назначением: «Пускай толпа растопчет мой венец <...> Пускай! я им не дорожил» (2, 96). На фоне траурных событий, окруживших самое звание поэта таким величием, последняя строка звучит ходульно, воспринимается как «романтическая» поза. Думаю, что в подобной внутренней бестактности и безвкусице Лермонтов вовсе не был повинен. Стихотворение «Не смейся над моей пророческой тоскою», очевидно, было написано раньше. На это указывают и его стилистические особенности, и родственность его целому ряду других более ранних произведений Лермонтова.

Свою субъективную трактовку настроения поэта в знаменательные дни февраля 1837 г. исследователи творчества Лермонтова пытаются подкрепить стилистическим анализом стихотворения

«Не смейся над моей пророческой тоскою». В комментариях обычно указывается на то, что и в «Смерти Поэта», и в обсуждаемом стихотворении встречается один и тот же образ — «венец терновый». Следовательно, говорят нам, оба стихотворения написаны в одно и то же время. При этом, уже без всяких оснований, подразумевается, что стихи на смерть Пушкина были написаны раньше, а «Не смейся...» — вслед за этим знаменитым стихотворением. Между тем «венец терновый» — образ, воспринятый из поэтики Байрона еще юношей Лермонтовым. Так, в 1830 — 1831 г. в стихотворении, прямо озаглавленном «Подражание Байрону», поэт писал:

Не смейся, друг, над жертвою страстей,
Венец терновый я сужден влачить...

Эти стихи — самый ранний источник интересующего нас стихотворения. В следующий период своего творчества, в 1833 — 1834 гг., Лермонтов ввел образ тернового венца в пятую редакцию «Демона»:

С своей преступной головы
Я гордо снял венец терновый.

В поэме «Сашка» (строфа 62), относящейся к 1835 — 1836 гг.,³сказано:

...жизнь — венец

Должны мы рассуждать по нашей вере...

То же в анализируемом стихотворении — «Венец певца, венец терновый!..», и, наконец, в «Смерти Поэта» мы встречаем уже осложненную вариацию образа:

Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело...

«Увитый лаврами терновый венец» — вернее нельзя было охарактеризовать положение Пушкина в Петербурге в последний год его жизни. Странно предполагать, чтобы, после того как привычный образ приобрел новое качество, Лермонтов снова вернулся к нему в его эмбриональном виде. У нас есть примеры того, какие видоизменения претерпел образ «тернового венца» в стихах, написанных после «Смерти Поэта». В послании к А. Г. Хомутовой 1838 г. Лермонтов призывает благословение на ее жизнь за то, что она умела снять с «преклонной головы» поэта Козлова «венец мученья» (2, 115). В «Мцыри» (1839) читаем:

Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался...

«тернового венца» присутствует, по верному наблюдению И. Л. Андроникова,⁴ и в стихотворении 1839 г., посвященном памяти поэта А. И. Одоевского:

Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья

Ты не служил ему.

Это еще более сложная вариация, подсказанная не только подлинной биографией ссыльного поэта-декабриста, но и стилическими особенностями, появившимися в творчестве Лермонтова после его первого пребывания на Кавказе. Восточные метафоры («венцы внимания», «терния <...> клевет», «венец мученья») даже спародированы в его письме к П. И. Петрову от 1 февраля 1838 г.: «ковер отдохновения», «чубук удовольствия», «перо благодарности» (6, 442). Такого же происхождения удивившая Белинского своей аллегоричностью метафора «ржавчина презренья» («Поэт», 1838).

«венец терновый» в своем первоначальном виде чаще всего встречается в поэзии Лермонтова 1834 — 1835 гг. Поэтому вариация этого образа в «Смерти Поэта» не может служить доказательством того, что стихотворение «Не смейся над моей пророческой тоскою» написано в 1837 г.

Такое же наблюдение можно сделать и над образом «удар судьбы», который тоже приводят в доказательство принадлежности этого стихотворения к 1837 г. В «Арбенине» (1836) встречаем тот же образ в реплике главного героя:

Последний на меня упал судьбы удар,
И я поник покорной головою...

Так точно и я под ударом судьбы,
Как утес неподвижен стою...

Это двустишие из «Стансов» семнадцатилетнего поэта разделилось на два самостоятельных образа в двух связанных между собой стихотворениях — «Не смейся над моей пророческой тоскою» («Я знал: удар судьбы меня не обойдет...») и «Я не хочу, чтоб свет узнал» («Пускай шумит волна морей, Утес гранитный не повалит...»). Но вкладывать реальный биографический смысл в образ «удар судьбы», ставший для Лермонтова застывшим словосочетанием, нет никаких оснований.

Что касается упоминания «плахи» (это тоже считается датирующим признаком: мол, в 1837 г. Лермонтов подвергся преследованию за стихи о Пушкине), то еще в 1830 — 1832 гг. поэт писал о ней в стихотворении «К***» («Когда твой друг с пророческой тоскою»), а в 1834 — 1835 гг. — в черновике «Сашки» (речь шла о Марии-Антуанетте):

И голова, носившая венец,
Склонилася на плаху...

Как видим, разъятие стихотворения на отдельные словосочетания ничего не дает для подтверждения принятой даты его создания. Напротив, по своему словарю стихотворение «Не смейся над моей пророческой тоскою» больше совпадает с творчеством Лермонтова 1834 — 1836 гг., чем с лирикой 1837 — 1838 гг.

Тут надо вспомнить, что стихотворение «К***» («Когда твой друг с пророческой тоскою») является ранним вариантом стихотворения «Не смейся над моей пророческой тоскою». На сравнении этих двух вариантов основывается последний довод защитников оспариваемой мною версии. Утверждают, что второе стихотворение написано в ответ на первое. Если тогда, мол, у поэта были только предчувствия близкой гибели, то теперь он «как бы напоминал о том, что пророческие предчувствия не обманули его».⁵ Такая трактовка вытекает, по мнению автора комментария (Т. П. Головановой), из сопоставления смысла следующих сходных между собою строк обоих вариантов:

Тебе вверял толпу своих забот,
Не знала ты невинною душою,
Что смерть его позорная зовет,
Что голова, любимая тобою,
...

Не смейся над моей пророческой тоскою:
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
...

Но здесь нет противопоставления. Сказать: «Ты не знала, что моя голова будет на плахе» или «Я знал, что моя голова будет на плахе» — по смыслу совершенно одно и то же. Движение темы в обоих стихотворениях одинаковое. В обоих вариантах лирический герой напоминает о своих былых предчувствиях и в обоих же предчувствия его оправдываются: он ожидает смерти. Ср.:

И близок час... И жизнь его потонет

Никто слезы прощальной не уронит,
Чтоб смыть упрек, оправданный толпой,
И лишь волна полночная простонет
Над сердцем, где хранился образ твой!

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,
        И я паду; и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

        Моих надежд, моих мучений;
Но я без страха жду довременный конец.

Несомненно перед нами два варианта одного и того же стихотворения, только второй отличается бо́льшим интонационным разнообразием и поэтому впечатляет сильнее. Оба стихотворения написаны под непосредственным влиянием «Андрея Шенье» Пушкина. Ср. у Пушкина:

Я плахе обречен...
<......................................>
Увы, моя глава

Для славы не свершил возвышенных творений...
<......................................>
И что ж оставлю я? Забытые следы

Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...

В лермонтовской литературе дважды высказывалось мнение, что стихотворение «Не смейся над моей пророческой тоскою» отражает какой-то неосуществленный замысел Лермонтова, посвященный Андре Шенье. И. М. Болдаков безосновательно называл в этой связи еще и стихотворение «Великий муж, здесь нет награды», а Б. М. Эйхенбаум (1940 г.) — «Когда твой друг с пророческой тоскою», ставшее известным только в 1910 г.⁶ и плодотворна для понимания идеи и времени создания стихотворения «Не смейся над моей пророческой тоскою».

Судьба Андре Шенье, поэта, обвиненного в монархическом заговоре и гильотинированного революционным правительством Франции в 1794 г., была неправильно понята в России как судьба тираноборца. Известно политическое значение стихотворения Пушкина «Андрей Шенье», распространявшегося в списках с подписью: «На 14 декабря». Лермонтов знал это стихотворение, когда еще учился в Москве в 1830 — 1831 гг. В его стихах, написанных в эти годы и развивающих тему Андре Шенье, говорится об ожидающей его трагической гибели, об изгнании, о том, что он принесет себя в жертву «общему делу». Одно из них прямо называется «Из Андрея Шенье», хотя у французского поэта нет подобного стихотворения. Но тематика этих произведений Лермонтова не выходит за пределы юношеских революционных мечтаний. Зато этот постоянный мотив ранней лирики Лермонтова прозвучал с новой силой в критические годы его жизни в Петербурге до первой ссылки на Кавказ. В стихах этого периода тема Андре Шенье усиливается новым мотивом. Не ослабляя политической окраски в изображении участи героя, Лермонтов сосредоточивает свое внимание на его поэтической судьбе. Погибли незавершенные замыслы поэта, а написанные им стихи были обнародованы только через 25 лет после его казни. Этот мотив доминирует в строфе «Сашки», посвященной Андре Шенье:

...Ты прошел кровавый путь,
Не отомстив, и творческую грудь
Ни стих язвительный, ни смех холодный
...

Призрак бесплодной гибели, боязнь уйти из жизни, не исполнив своего предназначения, преследовали Лермонтова с юных лет. Эта тревога усугубилась в Петербурге, когда его поэтическое призвание подверглось длительному и жестокому испытанию. «Тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит» (6, 411), — признается он в первые же дни переезда в столицу (август 1832 г.). Вскоре он сообщает московским друзьям «важное известие»: «...я до сих пор предназначал себя для литературного поприща и принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг становлюсь воином» (6, 707).

Биографы поэта выдвигают много соображений житейского порядка для объяснения этого рокового поступка Лермонтова. Но я думаю, что главным стимулом к поступлению в гвардейскую школу была внутренняя растерянность Лермонтова из-за сомнения в своем поэтическом призвании. «Не знаю отчего, поэзия души моей погасла» (6, 412), — жалуется он в первые же дни в Петербурге. «Пишу мало, читаю не больше; мой роман становится произведением, полным отчания» (6, 703). Петербургское общество производит на него впечатление «французского сада», в котором «хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями» (6, 703); «...... у меня нет ключа от их умов» (6, 410), — пишет он. Но самое гнетущее действие оказывает на него полицейский режим, особенно остро ощущаемый в Петербурге, этой цитадели военно-феодальной монархии:

Увы! как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот
...

В противовес этому гнету возникает мятежный «Парус». Но рядом опять появляется тема Андре Шенье, поэта, неизвестного народу, с жертвенной политической судьбой. Участь казненного рассматривалась, однако, Лермонтовым еще в одном аспекте. Еще в Москве в стихотворении «Из Андрея Шенье» он писал:

Быть может, клеветой лукавой пораженный,
Пред миром и тобой врагами униженный,

И сам себе сыщу безвременный конец...

В Петербурге мотив самоубийства снова наплывает на него. Он не может найти внутреннего равновесия. Он сравнивает себя с инвалидом («По произволу дивной власти»); «...впрочем, если б я начал писать к вам за час прежде, то, быть может, писал бы вовсе другое; каждый миг у меня новые фантазии» (6, 412 — 413), — добавляет он, посылая это стихотворение друзьям в Москву. Его одолевают философские сомнения: «...» (6, 703), — пишет он, посылая новое стихотворение, полное религиозного скептицизма. Подъем воды в Неве навевает на него мысль о «конце». Рисуя персонифицированный образ волны, Лермонтов уподобляет ему лирического героя:

Не искал бы я забвенья
В дальнем северном краю;
Был бы волен от рожденья
Жить и кончить жизнь мою!

«Несколько дней тому назад я был встревожен, теперь это прошло; все кончено. Я жил, я созрел слишком рано. И грядущие дни пройдут без сильных впечатлений!..» (6, 708) — эти слова мы читаем в следующем письме, где переписано еще одно стихотворение — новый отзвук «Андрея Шенье» Пушкина:

Он был рожден для счастья, для надежд
И вдохновений мирных! — но, безумный,

И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил — и бог не спас!..

Рожденный для любви, для мирных искушений...

Другую вариацию этих строк мы встречаем в средней строфе стихотворения «Когда твой друг с пророческой тоскою»:

Он был рожден для мирных вдохновений,

Он не годился; и враждебный гений
Его душе не наложил цепей;
И не слыхал творец его молений,
И он погиб во цвете лучших дней...

Хотя стихотворение «К***» начинается с упоминания позорной смерти на плахе, заканчивается оно образом утонувшего героя:

И лишь волна полночная простонет
Над сердцем, где хранился образ твой!

образе «витязя чужой стороны» из баллады «Русалка». «Витязь», ставший «добычей ревнивой волны», несомненно родствен герою стихотворения «Когда твой друг с пророческой тоскою», погребенного под стонущей волной. Внутренняя образная связь раннего «пророческого» стихотворения с «Русалкой» (впервые здесь отмеченная) подкрепляет предположение И. Л. Андроникова о том, что оно написано в 1832 г. в Петербурге.⁷

Весь этот смятенный период с его последним взлетом творческой фантазии в «Парусе» и «Русалке» завершился решительным переворотом в жизни Лермонтова — начались «два страшных года» в гвардейской школе.

Здесь не место подробно останавливаться на «юнкерском» периоде жизни и творчества Лермонтова, на его поэмах с их преувеличенным цинизмом, на насильственной ломке характера и на искусственном понижении уровня интересов, с таким смиренным юмором очерченном в «Юнкерской молитве»:

«Когда я увидел, как улетели прекрасные мечты, я сказал себе, что не стоит создавать новые» (6, 714), — пишет он в 1833 г. Но когда через год он вышел из юнкерской школы в гвардию, от искусственно культивируемого спокойствия не осталось и следа: «Моя будущность, хотя бы на первый взгляд и блестящая, на самом деле пуста и пошла, — пишет он 23 декабря 1834 г. после производства в офицеры. — Должен вам признаться, что с каждым днем я убеждаюсь все больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути...» (6, 716).

«Вадима», поэмы «Аул Бастунджи» и «Хаджи Абрек», то в 1835 — 1836 гг. его творческое напряжение резко усилилось. За эти годы им написаны «Боярин Орша», «Сашка», «Тамбовская казначейша», начат роман «Княгиня Лиговская», написаны драма «Два брата» и четыре редакции «Маскарада»! Но этот колоссальный напор творческой энергии не нашел себе выхода: все созданное осталось в те годы ненапечатанным.

В июле 1835 г. в «Библиотеке для чтения» была помещена поэма «Хаджи Абрек». Рукопись этого произведения попала в руки О. И. Сенковского без ведома автора: ее отнес в редакцию журнала однокашник Лермонтова, Н. Д. Юрьев. «Лермонтов был взбешен», — рассказывали впоследствии родственники поэта. И справедливо!

Трудно было придумать более неудачную вещь для литературного дебюта, чем поэма «Хаджи Абрек». Журналы 1820 — 1830-х гг. были наводнены кавказскими поэмами, продолжающими традицию южных поэм Пушкина. Выступить с подобным произведением в том же журнале, в котором Пушкин напечатал свои сказки, «Пиковую даму» и «Песни западных славян», было большой бедой для поэта, чувствующего, что ему надлежит занять одно из первых мест в русской поэзии. Говорили, что «Хаджи Абрек» имел некоторый успех, что Сенковский даже предложил Лермонтову продолжать сотрудничать в его журнале. Но до нас дошел только один благосклонный отзыв о кавказской поэме Лермонтова: «Стихи твои, мой друг, я читала — бесподобные, — писала Е. А. Арсеньева внуку 18 октября 1835 г., — и невестка сказывала, что Афанасью очень понравились стихи твои и очень их хвалил» (6, 470). Признание в родственном кругу и одобрение Сенковского — это и был признак самого настоящего неуспеха. Ведь сам Пушкин мог прочесть первую напечатанную поэму неизвестного автора, но никакого отклика от поэта, бывшего для Лермонтова «божеством», конечно, не последовало. Следы этого удара для благородного честолюбия двадцатилетнего поэта мы находим в объективированном образе «Героя нашего времени». «Какую цель имела на это судьба? — размышляет Печорин о смысле своей жизни. — Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, — или в сотрудники поставщику повестей, например для „Библиотеки для чтения“?.. Почему знать!.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титюлярными советниками?..» (6, 301).

«Хаджи Абрек» был напечатан в то время, как Лермонтов уже приступил к исполнению своего большого замысла — написать драму для театра. Работа над «Маскарадом» началась в первые месяцы 1835 г. Это был верно найденный путь к выходу поэта в большую литературу. Не надо забывать, что «Маскарад» написан в стихах! Эта драма впитала в себя идеи, мотивы, образы юношеской лирики Лермонтова. Здесь использованы отдельные строфы его ранних стихов и даже рифмы. В то время как петербургская публика восхищалась игрой Каратыгина в казенно-благонамеренных и ложноромантических пьесах, Лермонтов задумал представить на сцене настоящую драму страстей, насыщенную философским содержанием, полную общественного гнева и пронизанную огненно-динамичным сюжетом. «Маскарад» Лермонтов назначил для своего литературного дебюта. Это был великолепно задуманный план, и поэт добивался его осуществления с настойчивостью, достойной его железного характера. Три раза цензура возвращала ему драму для переделок, четыре раза он ее переписывал. Но напряженный двухлетний труд остался бесплодным. С таким упорством воздвигаемое здание рухнуло. 28 октября 1836 г. последняя редакция «Маскарада» («Арбенин») была окончательно запрещена. «...цензура, — пишет в своих воспоминаниях А. Н. Муравьев, — получила неблагоприятное мнение о заносчивом писателе».⁸ Во главе этой цензуры фактически стоял шеф жандармов А. Х. Бенкендорф.

Не достаточный ли это повод для возникновения стихов «о недоцветшем гении» и о бесследной гибели? Не судьбу Пушкина переносил на себя Лермонтов в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою», а судьбу Шенье, погибшего неузнанным поэтом! Это настроение часто посещало Лермонтова в юности, но могло ли оно возникнуть в те дни, когда ода на смерть Пушкина доказала, что Лермонтов поэт, сумевший выразить в своих стихах всенародное негодование и скорбь?

«Не смейся над моей пророческой тоскою» стилистически тоже совершенно расходится с теми стихами, о которых достоверно известно, что они были написаны или под арестом, или в ссылке.

Перед арестом Лермонтов написал «Ветку Палестины», в Главном штабе — «Узника» и «Соседа», отправляясь в ссылку — «Молитву странника», возвращаясь из ссылки — «Спеша на север издалека».

«Ветка Палестины» построена на реальных исторических образах, отмечена рельефной пластикой, красочными эпитетами, ясной синтаксической конструкцией. В «Узнике» сквозь стилизацию народной песни пробивается конкретное описание тюрьмы, в «Соседе» тоже встречаем и «окно тюрьмы», и «случайного товарища», и того же «безответного» часового. В «Узнике» были слышны в ночной тишине его «звучномерные шаги», в «Соседе» он засыпает стоя, опершись на ружье. Как видим, стихи этой поры полны конкретных деталей, в них ворвались живой звук, цвет, движение. Напев, доносящийся из-за стены, вызывает у героя стихотворения горячие слезы. Кровь кипит, ум полон желаний и страстей, мысли несутся далеко, в груди оживают надежды лучших лет, словом, тут описано естественное состояние двадцатидвухлетнего узника, мечтающего о свободе. Стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива», отмеченное острым восприятием красок природы, по уверению А. П. Шан-Гирея, тоже написано в заключении. В этом разгадка удивляющего многих сочетания в одном стихотворении признаков разных времен года: весенний ландыш, зреющая нива и осенняя «малиновая слива». Это собирательный образ природы, возникающий в сознании узника (ср. варианты к «Соседке», написанной уже в 1840 г., тоже под арестом: «Кто в тюрьме не мечтает о воле...» или «Сердце бьется и просится в поле...» (2, 285)).

«Молитва» написана от лица «странника», что находилось в полном соответствии с постигшей Лермонтова участью. В стихотворении «Спеша на север издалека» реальными чертами описано путешествие Лермонтова с Кавказа на родину и его волнение от предстоящей встречи с московскими друзьями. Каждое из этих стихотворений имеет самостоятельный сюжет, умело развиваемый поэтом посредством ясных синтаксических конструкций. А стихотворение «Не смейся над моей пророческой тоскою» бессюжетно. В нем стерты все временные границы. Нельзя понять, «пророчествует» ли герой сейчас, предвидя свою гибель в неопределенном будущем, или он предсказал ее когда-то, а сейчас только напоминает о своем былом предвидении. Начинается оно в настоящем времени («Не смейся...» или «И ты, последний друг, заметь слова мои!» — вычеркнутая строчка), но потом диалог переходит в прошедшее время, затем возвращается опять к настоящему, но речь идет уже не о пророчестве, а о сбывающемся событии («Но я без страха жду довременный конец»), а в последней строке резким переходом от настоящего и будущего времени к прошедшему достигается особенный художественный эффект: «Пускай толпа растопчет мой венец <...>. Пускай! я им не дорожил». Логически здесь требовалось бы настоящее время, следовало сказать: «я им не дорожу», потому что певец еще жив. Но он уже как будто отрешен от жизни и смотрит на нее издалека. Получается потрясающее впечатление замогильного голоса, как в стихе современного нам поэта: «Я убит подо Ржевом». В этих колебаниях глаголов скрыт секрет сильного воздействия «пророческого» стихотворения Лермонтова. Единоначатия: «Я знал: удар судьбы меня не обойдет...», «Я знал, что голова <...> на плаху перейдет...», «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти...» — создают полную иллюзию, будто речь идет об уже свершившемся или надвигающемся событии. Стихотворение воспринимается как «предсмертное», и это и заставляет исследователей связывать его с угрожающими событиями в жизни Лермонтова. Но впечатление это обманчиво. Смутное и неопределенное чувство времени, расплывчатые и условные образы больше всего и доказывают, что стихотворение написано не под влиянием ошеломляющих, быстро сменяющих друг друга событий (гибель Пушкина, внезапная слава Лермонтова, арест, допрос), а в состоянии внутренней сосредоточенности при внешней неподвижности. Оно плод воображения и отражает ту тревогу, о которой Лермонтов пишет в «Сашке»:

Душа грустит о том, что уж прошло,
Блуждая в мире вымысла без пищи,
Как лазарони или русский нищий...

В 1838 г. он уже называл подобные стихи «игрой иль сном воображенья», «больной души тяжелым бредом».

Ставить это стихотворение рядом со «Смертью Поэта» и тюремными стихами нет никаких оснований. Очевидно, оно написано в 1835 — 1836 гг., тогда же, когда написан ряд других стихов, в которых выражена жалоба на безвременье и бездействие.

«Никто моим словам не внемлет... я один»
«Мое грядущее в тумане»

Автограф этих стихов принадлежит к числу тех редчайших рукописей в наследии Лермонтова, о которых известно, при каких обстоятельствах они возникли. Об этом сообщил С. А. Раевский в письме к Е. А. Карлгоф-Драшусовой в 1844 г., когда он подарил ей этот автограф. Его сопроводительное письмо стоит здесь напомнить: «Соображения Лермантова сменялись с необычайною быстротой, и как ни была бы глубока, как ни долговременно таилась в душе его мысль, он обнаруживал ее кистью или пером изумительно легко, и я бывал свидетелем, как во время размышлений противника его в шахматной игре Лермантов писал драматические отрывки, замещая краткие отдыхи своего поэтического пера быстрыми очерками любимых его предметов: лошадей, резких физиогномий, и т. п.».⁹ «Для сохранения воспоминаний об этой отличительной черте» Лермонтова Раевский посылал своей корреспондентке листок, на котором записано одновременно два стихотворения, в сущности являющихся одним, так как они варьируют одну и ту же тему: «Никто моим словам не внемлет... я один» и «Мое грядущее в тумане». Эти стихи могли быть написаны только в 1835 — 1836 гг., когда Раевский жил на петербургской квартире Лермонтова, т. е. до того, как друзья разъехались в разные стороны, сосланные за стихи «Смерть Поэта». По содержанию тоже видно, что «Никто моим словам не внемлет... я один» написано до смерти Пушкина; в этих стихах выражена жалоба на внутреннюю и внешнюю пустоту жизни:

О будущем... и дни мои толпой
Однообразною проходят предо мной,
И тщетно я ищу смущенными очами

В следующем «отрывке» раскрываются содержание «мечтаний» героя о будущем и причины его жалоб на отсутствие большой судьбы. Истоками его глубокого пессимизма являются сомнения в своем призвании поэта:

К чему творец меня готовил,
Зачем так грозно прекословил
?..
Добра и зла он дал мне чашу,
Сказав: я жизнь твою украшу,
Ты будешь славен меж людей!..

«Мое грядущее в тумане» замечательно тем, что Лермонтов в художественных образах описывает здесь весь свой творческий путь. В этих стихах отражен и начальный период его юношеской лирики («Я будущность свою измерил Обширностью души своей...»), и пора романтической иронии («С святыней зло во мне боролось, Я удушил святыни голос, Из сердца слезы выжал я...»), и почти прямо указан переход от субъективной лирики к объективированному изображению общества.

В следующих строках Лермонтов, по-видимому, говорит о своей работе над «Маскарадом»:

Тогда, для поприща готовый,

Сквозь непонятные покровы
Приличий светских и страстей.

На этом набросок обрывается, но мы знаем судьбу «Маскарада». Борьба за эту пьесу продолжалась в течение двух лет (1835 — 1836) и сопровождалась падениями и взлетами. На одном из этапов этой борьбы и были написаны эти два стихотворения, выражающие высшую степень отчаяния по поводу бездействия, на которое поэт, «для поприща готовый», был обречен обстоятельствами. Но эту проблему Лермонтов разрешает пока не исторически, а с религиозной точки зрения.

«Мое грядущее в тумане» проблема поприща связана с обобщенным образом поэта. Здесь уже намечена тема поэта-пророка. Лермонтов отталкивается от стихотворения Пушкина, где использованы образы библейской Книги пророка Исайи. Следы этого влияния находим в зачеркнутых строках стихотворения Лермонтова:

Огонь в уста твои вложу я,
Дам власть мою твоим словам.

Задолго до «осмеянного пророка» из стихотворения 1838 г., где Лермонтов с такой энергией говорит о высоком национальном и общественном значении поэзии («Поэт»), он касался этой темы в нескольких произведениях раннего петербургского периода. Но все образы и идеи этой группы произведений развиваются пока еще в пределах религиозной проблематики. Это отражено и в письмах Лермонтова. 23 декабря 1834 г., когда он жаловался М. А. Лопухиной на пошлость ожидающей его жизни, он писал: «...!.. Мне говорят: удача со временем придет, опыт и время придадут вам смелости... а почем знать: когда все это явится, сохранится ли тогда что-нибудь от той пламенной и молодой души, которой бог одарил меня совсем некстати?» (6, 716). К этому времени относится стихотворение «Когда надежде недоступный», записанное в конце ставшей уже ненужной юнкерской учебной тетради (Лермонтов в это время кончил военную школу). Лирический герой «молитвой безрассудной» «долго богу докучал», но услышал в ответ только обвинения и советы:

Ты жить устал? — но я ль виновен;
Смири страстей своих порыв;

Будь, как другие, терпелив.

В этом же стихотворении впервые появляются образы будущего предсмертного «Пророка» Лермонтова:

Пойдешь ли ты через пустыню

Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.

Тема поэта-«пророка» развивается дальше в творчестве Лермонтова. Его тревожит мысль о сущности поэзии и о назначении поэта.

«Сашка» Лермонтов сетует на то, что современные поэты утратили силу гармонии, которой владел псалмопевец Давид. По библейскому преданию, царь Саул призывал к себе Давида, чтобы тот отгонял от него «злого духа» своей игрою «на струнах». В лирическом отступлении «Сашки» (строфа 46) Лермонтов, сближая себя с Саулом, пишет:

...арфы звук крылатый,
Как ангела таинственный полет,
В нем воскрешал и слезы и надежды;
И опускались пламенные вежды,

И злобный дух бежал, как от креста.
Но этих звуков нет уж в поднебесной, —
Они исчезли с арфою чудесной...

«Сашки» Лермонтов переходит к материалистическому объяснению происхождения вселенной, вскрывая этим религиозные сомнения, которые его одолевают. В «Сашке» содержится также немало стихов атеистического и антиклерикального направления. Вероятно, к этому же периоду относится и злая пародия на стихотворение Жуковского 1832 г. «Старый рыцарь», где религиозное паломничество в Палестину изображено Лермонтовым в резких натуралистических тонах:

Вернулся он в свой дом
Без славы и без злата;
Глядит — детей содом,
Жена его брюхата.
...

Религиозные сомнения и философские колебания идут у Лермонтова рядом с богоборческими мотивами. В том же письме к Лопухиной он пишет: «...возле вас я бы мог обрести самого себя, такого, каким я был когда-то — доверчивого, полного любви и преданности, одаренного всеми теми благами, которых люди отнять не могут и которые бог у меня отнял, бог» (6, 718; курсив мой, — Э. Г.). Этот гневный укор богу связан в стихах, датируемых мною 1835 — 1836 гг., с проблемой поэтического призвания. Так, в стихотворении «Мое грядущее в тумане» читаем:

К чему творец меня готовил,
Зачем так грозно прекословил
Надеждам юности моей?

В другом стихотворении — «Я не хочу, чтоб свет узнал» — Лермонтов опять пеняет богу за его жестокость:

И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья...

«Маскарада», законченной в ноябре — декабре 1836 г., содержится возмущенный упрек погибающего Арбенина:

Интонационно это патетическое восклицание, обращенное к богу, совпадает с внутренним монологом лирического героя стихотворения «Не смейся над моей пророческой тоскою»:

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти...

В этом же стихотворении Лермонтов говорит о мученическом пути поэта:

Внутренняя связь между всеми этими стихами очевидна. Все они относятся к одному периоду идейного и художественного развития Лермонтова. Тематически к этому циклу стихов принадлежит и «Гляжу на будущность с боязнью», представляющее собой литературную обработку стихотворения «Мое грядущее в тумане».

«Гляжу на будущность с боязнью» находится на отдельном листе бумаги, вклеенном в так называемую «чертковскую тетрадь». Под этим стихотворением помещено «Посвящение» к «Тамбовской казначейше», а на обороте листа — два стихотворения: «Она поет — и звуки тают» и «Кинжал». Но они написаны разными чернилами и перьями. Датировка каждого из них составляет отдельную проблему. В зависимости от решения одной, решают и остальные. Другими фактическими данными исследователи не располагают. Но следует ли настаивать на хронологической взаимосвязи всех названных стихотворений? Специфические особенности рукописей Лермонтова указывают на то, что этого делать нельзя.

Лермонтов часто набрасывал новые стихи на обороте старой записи или на той же стороне листа. Иногда он пользовался ненужными уже тетрадями или даже письмом, попавшимся под руку. Иногда переписывал стихотворения, созданные в разное время, на одном листе. Так, последняя страница рукописи «Мцыри» написана на обороте записки В. Ф. Одоевского к Лермонтову, наброски к «Сашке» и несколько стихотворений находятся в конце юнкерской учебной тетради по географии, «Молитва странника» (1837) переписана на одной странице с «Ангелом» (1831).¹⁰ Но самый важный для нас пример — это тот лист «чертковской тетради», где на одной стороне находится отрывок из поэмы «Боярин Орша», а на другой — черновой автограф «Поэта». Поэма, как известно, была написана в 1835 г., а «Поэт» — бесспорно в 1838 г., и никому же не придет в голову датировать их одним годом только потому, что черновые их автографы находятся на одном листе!

Очевидно, вернувшись в Петербург из первой кавказской ссылки, Лермонтов разбирал свои старые рукописи и по свойственной ему манере тут же писал новые стихи. На то, что он занялся в начале 1838 г. разбором своих старых бумаг, есть указание в его письме к М. А. Лопухиной от 15 февраля. «...посылаю вам стихотворение, которое я нашел случайно в ворохе своих путевых бумаг и которое мне в какой-то степени понравилось, потому что я его забыл» (6, 737), — писал он о «Молитве странника». Можно ли быть совершенно уверенным, что, уезжая на Кавказ, Лермонтов взял с собою только чистую бумагу? Вероятно, он повез с собой и свои последние рукописи, работу над которыми оборвали события «пушкинских» дней. Среди них могло быть и стихотворение «Гляжу на будущность с боязнью». Это предположение подкрепляется тем, что в автографе на первоначальный текст нанесена правка другими чернилами и изменившимся почерком, очевидно, другим пером. А в нижнем углу листа почти без разночтений набросаны строки из «Мое грядущее в тумане», которыми Лермонтов и закончил стихотворение «Гляжу на будущность с боязнью» («Как ранний плод, лишенный сока, Она увяла в бурях рока Под знойным солнцем бытия»). Когда Лермонтов стал переделывать это стихотворение? В 1836, 1837 или 1838 г.? Этого пока установить невозможно. Но мы можем утверждать, что расположение на одном листе «чертковской тетради» двух или нескольких автографов не может служить доказательством одновременности их написания. По содержанию «Гляжу на будущность с боязнью» органически связано с разобранными выше стихотворениями и резко расходится в идейном и стилистическом отношении с такими стихами, как «Дума», написанная в 1838 г. Именно различие между этими двумя стихотворениями позволяет видеть, насколько изменилось мировоззрение Лермонтова, когда он «так благородно, так энергически возобновил <...> свое поэтическое поприще»,¹¹ открыв «Думой» обновленные «Отечественные записки».

«Гляжу на будущность с боязнью» в идейном отношении ничем не отличается от «Мое грядущее в тумане». Очевидно, переработка этого стихотворения преследовала чисто художественные цели. Основное стремление автора — сделать из первоначального наброска композиционно-законченное произведение. Лермонтов идет по своему обычному пути: он берет из запаса своих юношеских заготовок удачные образы и строки и вводит их в новое стихотворение. Весь арсенал средств анализируемого стихотворения тяготеет именно к юношескому романтическому периоду лирики Лермонтова. Такова слегка измененная цитата из Полежаева: «И, как преступник перед казнью»,¹² таковы образы «бури рока», «знойное солнце бытия», прямо перенесенные, как уже говорилось выше, из стихотворения «Мое грядущее в тумане». Но строки, почти текстуально совпадающие с первой петербургской редакцией, нельзя рассматривать как омертвевшую ткань, механически пересаженную в новое стихотворение. Напротив, в них усилена тема ожидания, благодаря прибавлению трех строк (курсив мой, — Э. Г.):

Придет ли вестник избавленья

Цель упований и страстей,
Поведать — что мне бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.

В автографе первоначально эти строки были переведены в настоящее время: «Идет ли вестник избавленья Открыть мне жизни назначенье...» (2, 278), что усиливало мотив ожидания.

В этих строках проблема поприща рассматривается как личная проблема и решается с религиозной точки зрения. А в «Думе» та же трагедия бездеятельности понята как трагедия поколения, рассматриваемая с общественно-исторических позиций. Между идеей божественного произвола и пониманием исторической закономерности общественных явлений лежит целая пропасть. И нужен был коренной перелом в мировоззрении, чтобы одну и ту же тему осмыслить с радикально противоположных позиций. «Гляжу на будущность с боязнью» — стихотворение глубоко личное и целиком относится к критическому периоду творческой биографии Лермонтова, к раннему петербургскому периоду. Это особенно чувствуется в следующих строках (курсив мой, — Э. Г.):

Земле я отдал дань земную

Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла.

Этот же образ повторен в стихотворном произведении другого жанра, датировка которого тоже не совсем ясна. В лирическом отступлении «Тамбовской казначейши» (строфы 41 и 42) поэт уподобляет себя орлу, томящемуся в неволе (курсив мой, — Э. Г.):

Глядя на горы и на дол,
Напрасно не подъемлет крылья —
Кровавой пищи не клюет,
Сидит, молчит и смерти ждет.

А в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою» тема ожидания выражена так:

Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый...

То, что строфа «Тамбовской казначейши» представляет собой переосмысленную цитату из «Узника» Пушкина (это замечено уже давно), не противоречит сближению этого литературного отступления со стихотворениями, составляющими единый лирический цикл. Напротив, в «Гляжу на будущность с боязнью» можно усмотреть внутреннюю полемику с «Узником» Пушкина — обычный прием для Лермонтова. В «Узнике» у пушкинского орла есть «грустный товарищ», «брат», такой же пленник, как и он, и обоих манит общий путь освобождения: «Мы вольные птицы, Пора, брат, пора!». Лермонтовский герой одинок, он противопоставлен пушкинскому.¹³ Как и во многих других случаях «спора» Лермонтова с Пушкиным, различие образов объясняется различием эпох: «Узник» создан в 1822 г. перед восстанием декабристов, а Лермонтов писал о безвременье 1830-х гг. И он откликается полемически на строки пушкинского «Узника» в родственном стихотворении «Гляжу на будущность с боязнью»:

Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
...

Напряженное ожидание смерти в стихотворениях «Не смейся над моей пророческой тоскою» и «Гляжу на будущность с боязнью», жалоба на несвершившуюся биографию («Никто моим словам не внемлет... я один»), сомнения в своем предназначении («Мое грядущее в тумане» и «Гляжу на будущность с боязнью») — все это разные признаки одного и того же настроения, вызванного тяжелым кризисом 1835 — 1836 гг. Неудачный литературный дебют в «Библиотеке для чтения», запрещение «Маскарада», огромная затрата творческой энергии, не находящей читательского отклика, — вот обстоятельства, которыми окрашен этот период. Он сопровождался идеологическим кризисом, пересмотром философской, религиозной и общественно-политической роли поэзии, а в эмоциональном плане — напряженным ожиданием разрешения этого кризиса. Оно пришло само собой. В течение нескольких дней Лермонтов, создав «Смерть Поэта», обрел читателя и никогда уже не терял с ним связи. Из ссылки вернулся поэт с политической биографией, предъявляющий высокие гражданские требования к поэзии и к своему поколению. Этот крутой перелом в мировоззрении и литературной позиции Лермонтова остается недостаточно наглядным для нашего современного читателя из-за разбросанного расположения лирики поэта в собраниях его сочинений. Рядом с «Кинжалом» и «Думой» он находит безнадежно пессимистическое «Гляжу на будущность с боязнью», а рядом со стихами на смерть Пушкина и «Бородино» надменное «Я не хочу, чтоб свет узнал» и почти мистическое «Не смейся над моей пророческой тоскою». Серьезных оснований для такого порядка печатания стихов Лермонтова, как я стремилась доказать в настоящей статье, нет. Необходимо вновь собрать рассыпанный лирический цикл и помещать его в изданиях сочинений Лермонтова под одной условной датой: 1835 — 1836.

² Лермонтов М. Ю. Соч. / Под ред. П. А. Висковатова. М., 1889, т. 1, с. 370.

³ Новейшие исследователи решительно склоняются к такой датировке этой поэмы (см. убедительную статью Э. Э. Найдича «Сашка» в кн.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1981, с. 498 — 499).

⁴ См.: Полн. собр. соч. М.: Правда, 1953, т. 1, с. 389 (Б-ка «Огонек»).

⁵ Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. Л., 1958, т. 1, с. 681; см. также: 2-е изд., испр. и доп. Л., 1979, т. 1, с. 596.

⁶ Лермонтов М. Ю. Лермонтов М. Ю. Стихотворения / Вступ. статья, ред., коммент. Б. М. Эйхенбаума. Л., 1940, т. 1, с. 320.

⁸ М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972, с. 196.

¹² В свою очередь строка Полежаева «Как злой преступник перед казнью» представляет собою измененную цитату из баллады Жуковского «Адельстан» (см.: Полежаев А. Стихотворения и поэмы. Л., 1950, с. 461).

¹³ Ср.: «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. М., 1976, с. 91 — 93.