Герштейн Э.Г. - Судьба Лермонтова
Лермонтов и двор (часть 6)

6

Царь взял с собой книгу Лермонтова, прощаясь с больной женой в Эмсе. В сопровождении Бенкендорфа и Орлова 12 июня 1840 года он сел на пароход «Богатырь», доставивший его в Петергоф. 12 (24) июня Николай начал свое письмо к императрице и продолжал его во все время плавания.

13 (25) июня — первое упоминание о романе Лермонтова: «Я работал и читал всего Героя, который хорошо написан. Потом мы пили чай с Орловым и болтали весь вечер; он неподражаем».

Утром 14 (26) июня путешественник вновь приступил к чтению. В три часа дня царь пишет: «Я работал и продолжал читать сочинение г. Лермонтова. Второй том я нахожу менее удачным, чем первый. Погода стала великолепной, и мы могли обедать на верхней палубе. Бенкендорф ужасно боится кошек, и мы с Орловым мучим его — у нас есть одна на борту. Это наше главное времяпрепровождение на досуге».

В семь часов вечера роман был дочитан. «За это время, — пишет Николай, — я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и не осуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности — чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать»⁵⁹.

грубое сравнение дневника Печорина с кошачьими стенаниями, скуку царя при чтении «Княжны Мери» и «Фаталиста» — произведений, давно вошедших в золотой фонд художественной литературы. В 1913 году, когда вышла книга Шимана, двору было бы уже неловко читать такие эпитеты царского письма, как «грязные» побуждения лермонтовских персонажей или самодовольный приговор самодержца о русском классике — «жалкое дарование». Последнее выражение — «pitoyable talent» — Шиман прочел как «pitoyable livre» (жалкая книга) и поэтому слова «я повторяю» понял как усиление и подтверждение предшествующего отзыва о «Герое нашего времени». Но теперь, когда мы знаем, что во дворце еще раньше читали «Демона», мы понимаем, что спор между царем и царицей о литературном значении Лермонтова велся уже давно.

Царицу чрезвычайно взволновала дуэль Лермонтова с Барантом. «Лермонтов и Монго Столыпин все еще ждут суда, — пишет она сыну. — Печальная история эта дуэль, она доставит тебе огорчение; молодой Барант уже уехал в Париж»⁶⁰.

Видимо, императрица опасалась, что вынужденный отъезд из России сына французского посла произведет неприятное впечатление при немецких дворах, куда наследник направился для обручения с принцессой Дармштадтской. «Вы, конечно, слышали толки о дуэли между г. Лермонтовым и молодым Барантом? — пишет она Бобринской 11 марта 1840 года. — Я очень этим встревожена»⁶¹«...вдвоем с Катрин, — записывает императрица в дневнике 11 марта. — Много говорили о дуэли между Лермонтовым (гусаром) и молодым Барантом не <нрзб.>»⁶².

Из этих беглых фраз не видно, на чьей стороне было сочувствие императрицы — семейства Барантов или Лермонтова. Но в эти же дни она заносит в маленькую записную книжку строки из стихотворения Лермонтова. Они служат как бы эпиграфом к страничке, начатой между 12—21 марта и посвященной каким-то интимным переживаниям императрицы. Воспроизведем текст этой странички:

В минуту жизни трудную

Я и он <по-французски>
                                           Пятница 21 марта <по-французски>

Доводы сердца не всегда разумны <по-французски>

Я в постоянном размышлении о том, что вы значите для меня <по-французски>.

<по-французски>⁶³

Не случайно выписаны императрицей строки из «Молитвы». Она опять возвращается к этому стихотворению летом 1840 года, когда лечится в Эмсе. Строки Лермонтова подходят к ее настроению, подавленному из-за болезни, разлуки с семьей и свежей утраты — смерти отца, прусского короля Фридриха-Вильгельма III.

Одну молитву чудную
Твержу я наизусть, — записывает она 23 июля⁶⁴. В это время императрица уже получила от Николая I письмо с резким отзывом о «Герое нашего времени». «Ты находишь, что я правильно оценил сочинение Лермонтова», — пишет царь жене 1 июля. Но вряд ли это согласие Александры Федоровны с приговором мужа было искренним. Если Николай безапелляционно нашел талант Лермонтова «жалким», то религиозная императрица видела залог спасения от «сатанинских» искушений автора «Демона» и «Героя нашего времени» в таких произведениях, как «Молитва». Доказательством этого служит выход в свет романса «Молитва» в феврале 1841 года. Слова Лермонтова были положены на музыку Феофилактом Толстым, придворным композитором, постоянным посетителем литературно-музыкальных вечеров императрицы⁶⁵.

«1-е января». Вряд ли прошло незамеченным стихотворение «Памяти А. И. О-го», напечатанное в декабрьской книге «Отечественных записок» 1839 года и оплакивающее смерть А. И. Одоевского, одного из «друзей по 14 декабря» Николая I. «Думу», «Поэта», «И скучно и грустно» царь понимать не мог и, вероятно, находил не менее скучными, чем дневник Печорина. Но во всей печатающейся в «Отечественных записках» лирике Лермонтова он инстинктивно чувствовал враждебную и не подчиняющуюся ему силу.

Начало письма Николая к императрице (опущенное Шиманом) позволяет догадываться об участии в обсуждении «Героя» Бенкендорфа. Дурачась на борту «Богатыря», шеф жандармов сумел, видимо, поделиться с Николаем своим взглядом на творчество Лермонтова. Этот вывод поддерживается сходством царского письма с давним отзывом цензуры III Отделения о «Маскараде», где драма молодого писателя сравнивалась с французскими «романами ужасов». В 1835 году цензор Ольдекоп писал: «Желать, чтобы у нас были введены чудовищные драмы, от которых отказались уже и в самом Париже, — это более, чем ужасно, этому нет названья». Если по содержанию этот инспирированный Бенкендорфом отзыв напоминает позднейшее письмо Николая о «Герое нашего времени», то по стилю он родствен собственноручной записке Бенкендорфа к царю о стихах Лермонтова на смерть Пушкина: «Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное»⁶⁶.

В 3 часа дня 14 июня 1840 года царь сообщает царице, что утром он читал «Княжну Мери» и «работал», то есть занимался делами с Бенкендорфом. После обеда дурачились с кошкой и читали «Героя нашего времени». Тут и родилось уподобление мыслей и страстей Печорина кошачьим серенадам. Глумление над героем лермонтовского романа пропитано личной ненавистью к автору и Бенкендорфа и царя.

Мы знаем из письма госпожи Барант, что Бенкендорф не хотел допустить приезда Лермонтова в столицу в 1841 году, имея намерение предоставить ему отпуск во «внутреннюю Россию». Николай, однако, разрешил Лермонтову приехать в Петербург. Лицемерие деспота теперь уже хорошо известно. Изучена его излюбленная общая тактика — держать подозреваемых им лиц в наибольшей близости к себе, чтобы постоянно иметь их под рукой для пристального наблюдения. Немаловажную роль в проявленной по отношению к Лермонтову мягкости играло нежелание возбуждать общественное мнение, которое так неожиданно заявило о себе в незабываемые дни проводов тела Пушкина. Эта скрытая игра обманула многих современников и биографов Лермонтова. Не было замечено, например, что первый же инцидент по приезде поэта в Петербург в 1841 году был связан с самим Николаем.

В конце февраля Лермонтов писал А. И. Бибикову из Петербурга (т. VI, с. 457—458):

«Скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот такие беды: приехав сюда в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г<рафине> Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким»⁶⁷.

Упомянутый эпизод был обыгран мемуаристами с большими неточностями. В. А. Соллогуб относил его к предыдущему году, связывая с высылкой Лермонтова за дуэль с Барантом, а М. Н. Лонгинов отодвинул к самому концу пребывания Лермонтова в Петербурге в 1841 году. К тому же М. Н. Лонгинов приписывал главную роль в этом эпизоде П. А. Клейнмихелю. Эту же версию принял П. А. Висковатов, который, впрочем, добавлял, что Клейнмихель действовал по настояниям Бенкендорфа. В таком же виде версия о последней высылке Лермонтова перешла в комментарии к письмам Лермонтова в советских изданиях. Но это плод недоразумения. Клейнмихель по занимаемой им должности дежурного генерала Главного штаба был только непосредственным исполнителем «высочайшей» воли. Не был он также компетентен в решении вопроса о том, какие балы было разрешено посещать Лермонтову. Правда, Соллогуб вспоминал с красочными подробностями, что недоволен встречей с Лермонтовым на балу у Воронцовой-Дашковой был Михаил Павлович. Однако дело обстояло не так.

Масленичный бал у графа Воронцова-Дашкова в 1841 году был устроен 9 февраля. Собираясь туда, М. А. Корф записал в своем дневнике: «Сегодня — масляничное воскресенье — folle journée празднуется в первый раз у гр. Воронцова. 200 человек званы в час; позавтракав, они тотчас примутся плясать и потом будут обедать, а вечером в 8 часов в подкрепление к ним званы еще 400 человек, которых ожидают, впрочем, только танцы, карты и десерт, ужина не будет, как и в других домах прежде в этот день его не бывало»⁶⁸.

«Избранные званы были во дворец на бал утренний, к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцовали мазурку, коей оканчивался утренний бал. Дамы съезжались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидовали утренним счастливцам»⁶⁹.

Лермонтов, конечно, был зван не на парадный обед, куда ждали наследника и Михаила Павловича, а — так же, как Пушкин в 1834 году и Корф в 1841 году, — на вечер. Этот вечер описан Корфом 10 февраля:

«На вчерашнем вечернем бале Воронцова был большой сюрприз и для публики, и для самих хозяев, — именно появление императрицы, которая во всю нынешнюю зиму не была ни на одном частном бале. Она приехала в 9 часов, и, уезжая в 11, я оставил ее еще там. Впрочем, она была только зрительницею, а не участницею танцев. Государь приехал вместе с нею. Оба великие князя были и вечером и утром»⁷⁰.

«Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал», — писал по этому поводу Лермонтов Бибикову.

«орлиным взором» и сделал замечание Михаилу Павловичу. Личное раздражение играло большую роль у Николая Павловича при решении судеб своих подданных. Когда в скором времени до него дошли наградные списки кавказских офицеров за летнее сражение при Валерике, царь собственноручно вычеркнул Лермонтова.

Лермонтов не мог не знать, кто лишил его награды, однако, сообщая об этом Бибикову, употребил безличную форму: «Из Валерикского представления меня здесь вычеркнули». Так же, как и в фразе «это нашли неприличным и дерзким», Лермонтов имел в виду Николая I, которого нельзя было называть в письме. Эту аналогию следует распространить и на последнее письмо Лермонтова к Е. А. Арсеньевой из Пятигорска (28 июня): «То, что вы мне пишете о словах г. Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам: он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать? — Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам» (т. VI, с. 461). И в этом случае Лермонтов имел в виду Николая I, и только Николая I, так как ни один офицер из гвардейских в то время не мог выйти в отставку без «высочайшего соизволения». Краевский и Соллогуб называли инициатором последней высылки Лермонтова Клейнмихеля только потому, что не смели назвать истинного ее виновника.

А. А. Краевский сообщал, что в Петербурге Лермонтов еще твердо надеялся на отставку. Откуда у поэта могла быть такая уверенность?

Тут нам помогут некоторые впервые установленные даты прохождения его дела «по прошению Е. А. Арсеньевой», начатого в военном министерстве 11 декабря 1840 года. По описи (само дело не сохранилось) значится, что датой окончания этого дела было 21 февраля 1841 года. Очевидно, это было предписание Лермонтову выехать обратно в полк 9 марта, о чем он и писал Бибикову. Однако просьбы об отсрочке сделали свое, первоначальная дата окончания дела зачеркнута в описи, и вместо нее появилась помета: «Закончено 31 марта». В этот день было послано два «ответа», как сказано в описи: №№ 2670 и 2671⁷¹. Очевидно, один ответ был послан для исполнения по инстанциям, а другой — Лермонтову. Ему был указан окончательный срок возвращения

16 апреля, в день бракосочетания наследника, ожидались большие «милости». Зная это, В. А. Жуковский обращался неоднократно с просьбами о прощении Лермонтова. Это очень подробно документировано в одной из новых публикаций М. И. Гиллельсона «Последний приезд Лермонтова в Петербург»⁷². 24 марта Жуковский передал императрице письмо бабушки Лермонтова. Ответ неизвестен, но, как мы знаем, 31 марта поэт не уехал и, судя по всему, был уверен, что попадет под амнистию. 11 и 13 апреля в дневник Жуковского внесены черновики его обращения к наследнику. Жуковский горячо убеждал его заступиться лично перед царем за декабристов, Герцена и Лермонтова. В просьбе о Герцене, видимо, отказал сам наследник. А Лермонтов в этот же день уже прощался с друзьями: накануне он неожиданно получил предписание в течение двух суток покинуть Петербург. По всей вероятности, император, узнав из обращенных к нему просьб, что Лермонтов еще здесь, пришел в ярость.

Лермонтов уехал 14 апреля, а 17 была объявлена амнистия, так же как награждения и повышения по случаю свадьбы наследника. Арсеньева пришла в отчаяние, не видя там имени своего внука: они оба еще продолжали надеяться. 18-го она обращается к Жуковскому (через С. Н. Карамзину), умоляя его напомнить императрице: «...попросите Василия Андреевича напомнить государыне, вчерашний день прощены: Исаков, Лихачев, граф Апраксин и Челищев; уверена, что и Василий Андреевич извинит меня, что я его беспокою, но сердце мое растерзано...»⁷³

«Как же так? — читается между строк, — ведь было обещано!» И Жуковский опять говорил 20 апреля с императрицей. Безуспешно!

В тот же день П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу:

«Лермонтов был здесь и опять отправился на Кавказ не по новой причине, а все по прежней»⁷⁴.

Да. Нового обвинения Лермонтову не было предъявлено. Но в конце июня, когда царь узнал, что во время прошлогодней осенней экспедиции Лермонтову была предоставлена возможность командовать казачьей сотней охотников, он уже не скрывал своей ярости. «Зачем не при своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте и отнюдь не сметь под каким бы то ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку», — надписал он на рапорте командующего Отдельным кавказским корпусом, вторично отказывая Лермонтову в награде⁷⁵

Царский гнев обращался не только на ненавистного ему поэта, но и на тех, кто осмеливался ему покровительствовать. Распекающая резолюция Николая I, очевидно, произвела переполох среди кавказского военного командования. По крайней мере, П. А. Висковатов обронил в своей книге фразу о том, что П. Х. Граббе имел большие неприятности за попустительство Лермонтову. После смерти поэта это было уже бессмысленно. Между тем П. И. Бартенев утверждал, что официальная бумага Клейнмихеля, излагающая 30 июня содержание резолюции Николая о Лермонтове, пришла на Кавказ уже после дуэли. Действительно, путь между Петербургом и Пятигорском был длинным. Так, официальные извещения о смерти Лермонтова поспели в столицу только на семнадцатый день после события. Однако в Москве о нем узнали еще 26 июля, из частного письма. Кавказские начальствующие лица были связаны разными нитями со многими петербургскими сановниками и канцеляриями, они тоже могли услышать об угрожающей им резолюции Николая еще до дуэли. Нельзя не сопоставить эти факты с неожиданным вызовом Мартынова 13 июля. Безмерно самолюбивый майор был умело доведен кем-то до крайнего раздражения.