Герштейн Э.Г. - Судьба Лермонтова
Кружок шестнадцати (часть 2)

Введение
Дуэль с Барантом: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
Лермонтов и двор: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
За страницами "Большого света": 1 2 3 4 Прим.
Лермонтов и П. А. Вяземский: 1 2 3 Прим.
Кружок шестнадцати: 1 2 3 4 5 6 7 Прим.
Неизвестный друг: 1 2 3 4 Прим.
Тайный враг: 1 Прим.
Дуэль и смерть: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
Послесловие
Сокращения

2

30 сентября 1839 года И. С. Гагарин писал из Москвы П. А. Вяземскому в Петербург:

«После отъезда императора и великих князей Москва вновь обрела свое спокойное и безмятежное лицо. Я сейчас нахожусь в деревне, в большой комнате, где меня окружают Сборник, Патерик и другие почтенные творения и откуда я вдосталь наслаждаюсь осенним пейзажем. Вокруг меня три точки, которые притягивают меня к себе попеременно: Узкое, где обитает госпожа С. Апраксина,

Валуево, где живет графиня Эмилия*, и Москва, где никто не живет, хотя там можно встретить колоссальное количество ворон и сорок, несколько прехорошеньких молодых особ и небольшое число мужчин блестящего ума. Они отличаются громадным достоинством уметь сохранять пыл и живость в своих идеях, не черпая для них пищи нигде кроме как в самих себе. Тут собираются скоро организовать балы и литературные вечера, но до сих пор, по остроумному замечанию одного московского философа, берет верх центробежная сила. Кстати о литературе: Соллогуб едет сегодня или завтра в Казань вместе с Григорием: союз романиста и художника для использования couleur locale**. Я ими восхищаюсь, но сам не имею мужества встретиться с дурными дорогами, холодом и клопами»27.

«Московский философ» — это П. Я. Чаадаев, «мужчины блестящего ума», создающие умозрительные теории, — зарождающиеся славянофильские кружки во главе с Иваном Васильевичем Киреевским и А. С. Хомяковым.

Гагарин пишет далее Вяземскому, что собирается обосноваться в Петербурге с ноября — декабря. И верно, 12 ноября А. И. Тургенев записывает в своем дневнике: «У нас*** кн. Ив. Гагарин, о Москве, и о Чаадаеве: о православии Киреевского»28.

Григорий Гагарин и Соллогуб вернулись в Петербург уже зимой. 26 января 1840 года А. Тургенев встретил художника у Валуевых, а 13 февраля П. А. Вяземский писал в Баден: «Соллогуб ездил по России с Григорием Гагариным, и они готовятся издать свои impressions de voyage**** под именем Тарантас. Говорят, что иллюстрации Гагарина, удивительная прелесть. Я их еще не видал»29.

«Большой свет», написанный «по случаю», а насчет «Тарантаса» уверенно сообщал, что эта повесть выросла из подписей к рисункам Г. Гагарина. Теперь мы видим, что это неверно. Впервые из писем И. Гагарина и П. А. Вяземского мы узнаем, что Соллогуб ездил в Казань вместе с Гагариным с ясно выраженной целью совместно создать художественное произведение.

Первые семь глав «Тарантаса» были напечатаны в октябрьской книге «Отечественных записок» 1840 года без рисунков Гагарина. Однако в редакционном примечании было указано, что в скором времени полная редакция повести (20 глав) выйдет «особым изданием с множеством политипажей, рисованных нарочно для него князем Гагариным». Это иллюстрированное издание вышло только в 1845 году, но имя художника означено не было. Впоследствии это породило так называемую «проблему «Тарантаса»». Была выдвинута версия, что большинство рисунков принадлежит карандашу А. Агина. В настоящее время искусствоведом А. Савиновым доказано, что иллюстрации «Тарантаса» приписывались иллюстратору «Мертвых душ» совершенно необоснованно, и утверждено авторство Григория Гагарина30. Доводы Савинова подкрепляются неоспоримыми документальными свидетельствами, приведенными выше. Рецензируя издание «Тарантаса» 1845 года, В. Г. Белинский назвал анонимного иллюстратора «великим художником, знающим Россию». Гораздо сложнее было отношение критика к писателю В. Соллогубу.

Начиная с 1840 года, когда в «Отечественных записках» появились первые семь глав «Тарантаса», Белинский хвалил это произведение, причисляя его к прогрессивным явлениям современной литературы. Положительно отозвался он и о полном издании повести. Но это была уже другая эпоха, когда идеологическая борьба между двумя течениями русской общественной мысли — «западничеством» и «славянофильством» — достигла самого высокого напряжения. «Тарантас» послужил новым поводом для определения позиций враждующих лагерей. В. Г. Белинский написал свой знаменитый памфлет на вождя славянофилов И. В. Киреевского, воспользовавшись тем, что его именем и отчеством Соллогуб назвал главного героя. «Иван Васильевич» решился изучать Россию с высоты своих умозрительных теорий о величии и самобытности русского народа и о вреде, нанесенном России европейской цивилизацией.

Бурная полемика, разгоревшаяся вокруг «Тарантаса» в 40-х годах, заслонила тот факт, что повесть эта, так же как и рисунки Гагарина, была целиком готова еще в 1840 году.

В «Тарантасе» есть признаки, по которым можно судить, что герой повести списан не прямо с И. В. Киреевского и что образ мыслей его заимствован Соллогубом не полностью у славянофилов 40-х годов, а взят из какого-то другого источника. Иван Васильевич предстает перед читателем как тип европеизированного русского патриота. Эта специфическая смесь не была характерна для Киреевского, Хомякова и Самарина, давно не выезжавших в Западную Европу и не состоящих на службе. Автор имеет в виду «государственных юношей». «Прежде, — пишет он, — когда молодой человек возвращался из Парижа, он необходимо должен был привозить с собою наружность парикмахера, несколько ярких жилетов, необыкновенное хвастовство и разные несносные ужимки. Благодаря бога все это вывелось. Но теперь другая крайность: теперь молодежь наша прикидывается глубокомысленною, и как бы вы думали? — за границей делается она русскою, даже чересчур русскою, думает только о России, о величии России, о недостатках России и возвращается на родину с каким-то новым фанатизмом, который иногда преувеличен и смешон, но все-таки похвальнее прежнего ничтожества. Из-за границы привозят наши государственные юноши только горячий восторг к парижской и итальянской опере. Все прочее дрянь».

В полном издании все это описание несколько смягчено, выражение «новый фанатизм» заменено выражением «странный восторг», а прямому указанию на «государственных юношей» придан обобщенный характер: «...наподобие прочих наших государственных юношей привез он из-за границы горячий восторг к парижской опере и нежные воспоминания о парижских загородных балах». Встречаются в повести и другие текстуальные изменения, приближающие ее к тематике идеологических споров 40-х годов. Журнальный же вариант отражает злободневную для Лермонтова атмосферу. Он прямо адресован реальным «государственным юношам». Кто же они?

Прежде всего — оба брата Гагарины, которым принадлежал замысел «Тарантаса» наравне с Соллогубом. Иван Гагарин только по барственной лени не поехал вместе с художником и писателем по России для изучения местных обычаев. Но зато он окружил себя древнерусскими книгами (Сборник и Патерик), погружаясь в истоки русской национальной культуры. «Я видел парижского Гагарина. Это весьма замечательный человек, — писал младший брат И. В. Киреевского, студент А. Елагин. — Гагарин дипломат, франт и между тем ходит каждый день на Никольскую покупать старые книги. Это замечательно. По-русски говорит он дурно, по-французски так хорошо и скоро, что не поймешь. Сболтнет фразу, так что и не расслушаешь, а между тем на Никольскую ходит»31.

Григорий Григорьевич Гагарин тоже был на дипломатической службе — так же, как и его отец. Поэтому он воспитывался за границей, много лет жил в Италии, в конце 30-х годов служил в дипломатической миссии в Турции. Из Константинополя он вывез интерес к византийской архитектуре и много зарисовок.

В 1838—1839 годах братья Гагарины дышат атмосферой парижских литературных и политических салонов.

«Я часто видаюсь здесь с князем Иваном Гагариным, — писал из Парижа А. И. Тургенев П. А. Вяземскому 9 апреля 1838 года. — Он попал в первоклассные фешьонэбль и имеет на то полное право: богат, умен, любезен и любопытен. Здесь он опять проветрился и освежился. И в Лондон не тянет его; но мой совет — здесь не заживаться, а, узнав Париж от кедра до иссопа, возвратиться на вечно зеленеющий остров и там выдержать душу и ум в живительной атмосфере, напитаться ею и направить путь в Москву»32.

Иван Гагарин прислушивался к советам Тургенева. «Я еще не знаю, что буду делать, — писал он из Парижа Ю. Ф. Самарину 7 апреля 1838 года. — Может быть, скоро буду в Москве»33. Побывав в Англии, он вернулся осенью во Францию. «Князь Гагарин уже в Париже. К нему пиши», — сообщает оттуда А. Тургенев 3 октября 1838 года Вяземскому. Через две недели Тургенев опять упоминает в письме из Парижа «Гришу Гагарина и Жана»34.

Григорий и Иван Гагарины были связаны не только родственными, но и дружескими узами.

Приехав в Петербург в 1839 году, оба Гагарина постоянно бывали в доме Вяземского на Б. Морской. На верхнем этаже жили Валуевы, в квартире самого Вяземского, как уже говорилось, остановился А. И. Тургенев, приехавший из Парижа 11 августа 1839 года. Все они постоянно встречались с Карамзиными, у которых так часто бывал Лермонтов.

В своих письмах Вяземский нередко упоминает о присутствии на его вечерах Ивана Гагарина. Тургенев отмечает в своем дневнике встречи с Григорием Гагариным в домах, где идут беседы об искусстве, например о древней и современной русской архитектуре. Лермонтов редко бывает на вечерах у Вяземского, но сближается с А. Тургеневым, посещает его, выезжает вместе с ним к общим знакомым35«валуевскую молодежь». При этом он называет три имени: «Шувалов, Жан Гагарин, Соллогуб». В предыдущем письме, 25 ноября, он писал: «Иван Гагарин, Лев Соллогуб***** и Шувалов неразлучны. Софья Карамзина говорит, что если бы их объединить, они составили бы вместе одного неотразимого молодого человека: Гагарин умеет говорить, Шувалов опускать глаза, Соллогуб вздыхать». В этих письмах, несомненно, отражена сплоченность членов «кружка шестнадцати».

Обстановку на половине Валуевых характеризует письмо Вяземского от 9 января 1840 года.

«Вверху после отъезда Родольфа утихло, — пишет он, — а то при нем между братьями всегда были ученые, богословские, нравственные, светские прения. О каждом слове начинал он рассуждение и готов был спорить целый день. Лягут спать, на другое утро, как только встанет, начнет он с той точки, на которой накануне остановились»36.

Фраза Вяземского о диспутах «вверху» иллюстрируется записью в дневнике П. А. Валуева: «Спор о национальности заставляет меня изложить на бумаге свое мнение по этому вопросу, хотя бы для того, чтобы отдать самому себе ясный отчет в том, как я на это смотрю. — Начато 6 декабря 1839 года». Эпиграфом к этой записи Валуев ставит перефразированную известную латинскую поговорку: «Amicus Gagarinus, magis amica veritas» — «Гагарин друг, но больший друг истина»37.

«Тарантаса». И. С. Гагарин не только информировал петербургских знакомых об идеях И. В. Киреевского и его антагониста П. Я. Чаадаева, но развивал свои самостоятельные взгляды. Так, Валуев решительно возражает против отождествления политического понятия государства с внутренней национальной культурой. «Мы в нашем споре совсем не так поняли слово национальность», — пишет он. Валуев убеждает своего собеседника принять более широкое и прогрессивное определение: «Применяя это слово к внешним политическим формам, ограничивая национальность рубежами, установленными правительством, сводя ее, так сказать, только к костюму, маске, под которой народ появляется в политическом мире, забывают, мне кажется, основные элементы национальности, занимаются тем, что восстанавливают на зыбучем песке дипломатические переговоры, то есть здание, фундамент которого должен покоиться на внутренней жизни, нравах и истории нации. Я думаю, что мы употребляли слово национальность в том смысле, которым обозначают национальный дух, национальные обычаи, национальные песни».

«представить одобрению» Гагарина. Между тем, судя по письмам И. С. Гагарина к Ю. Ф. Самарину 1838—1842 годов, у него были другие идеи. Он придавал особый, мессианский смысл завоевательным тенденциям европейских государств. Их внешнюю политику он рассматривает с выспренних философских позиций.

России Гагарин отводит высокую роль наследницы умирающей европейской культуры. «И если старая Европа должна погибнуть, — пишет он, — если бы у нас Мысль должна была расцвести самым пышным цветом, — это было бы лишним доводом, чтобы не отделяться от этого источника света и кропотливо собирать все ценности цивилизации, стать ее достойными наследниками»38.

О влиянии личности Ивана Гагарина на атмосферу споров в «кружке шестнадцати» можно судить по тому огромному значению, которое он придавал всякому обмену мнениями. Он исповедовал подлинный культ творческой дружбы, вкладывая и в эту сторону интеллектуальной жизни свойственный ему пафос. «Ваше письмо доставило мне большую радость, мой друг, — пишет он Ю. Ф. Самарину, — и я припоминаю, что, читая его, я ощущал вокруг как бы аромат одной из великих дружб XV и XVI веков, когда дружеские признания разрешали великие проблемы науки, порождали произведения искусства, откровения человеческого разума... как знать? открытие Америки или реформу Лютера? Такие дружбы долговечны и плодотворны: они основаны не на сходстве привычек, не на случайностях человеческой судьбы или на общности второстепенных интересов. Они связывают умы и воли более могущественными узами. Такова дружба, связывающая и нас, и хотя мы с вами не Лютер, не Эразм, не Христофор Колумб, великие имена, перед которыми почтительно склоняется потомство, вопросы, обсуждаемые нами, велики. Светочи человечества, которые принесли на землю долго и пламенно ожидавшееся решение вечных проблем, имели на этом поприще предшественников, вопрошавших будущее и подготовивших их творения, и я смею надеяться, что их труды не были бесполезны перед лицом Истины». Тут знаменательно уподобление двух русских друзей, ищущих «Истину», деятелям европейского Возрождения.

характеристику тогдашних взглядов будущего иезуита: «Он не видел совершенства в западноевропейском строе жизни, сознавая уродливое развитие русского строя, и готов был посвятить все свои силы на служение родины, горячо им любимой. Как Чаадаев и Самарин, он признавал необходимость прежде всего освобождения крестьян, причем дальнейшие задачи должны быть указаны требованиями самого освобожденного народа, а не западными теориями и не русскими вожделениями рабовладельцев»39. Тут есть указание или на конституцию, или на Земский собор — пункты, как известно, привлекавшие и декабристов в их конструктивных планах. А в выдержке из дневника Гагарина, приведенной В. А. Бильбасовым, есть намек на способность «верных сынов» родины к большим жертвам для ее внутреннего переустройства. «Тебе, отчизна, посвящаю я мою мысль, мою жизнь, — пишет он. — Россия, младшая сестра семьи европейских народов, твое будущее прекрасно, велико, оно способно заставить биться благородные сердца. Ты сильна и могуча извне, враги боятся тебя, друзья надеются на тебя; но среди твоих сестер ты еще молода и неопытна. Пора перестать быть малолетнею в семье, пора сравняться с сестрами, пора быть просвещенною, свободною, счастливою. Положение спеленатого ребенка не к лицу уже тебе: твой зрелый ум требует уже серьезного дела. Ты прожила уже много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь».

В. А. Бильбасов относит эту запись к 1833—1834 годам. Но круг вопросов, обсуждавшихся Гагариным в Петербурге в 1839 году, не изменился. «Я прошу Вас, — обращается к нему в своей книге «Славянские национальности» Ксаверий Браницкий, — читая мою книгу, отнестись к одному из «шестнадцати» с той снисходительностью, к какой вы привыкли 40 лет тому назад, когда мы оба, юные и гордые, разрешали вопросы, которыми мы были озабочены тогда и озабочены всегда. Только теперь пронесшиеся над нами годы сделали более зрелыми наши суждения, и мы не принимаем уже за действительность мечты необузданного воображения».

Постоянным интересом обоих Гагариных было творчество Лермонтова. Художник Гагарин доказал это своим сотрудничеством с поэтом на Кавказе. Иван Гагарин следил за выступлениями Лермонтова и тогда, когда он уехал весной 1840 года из России. 30 декабря (старого стиля) 1840 года он пишет Ю. Ф. Самарину из Парижа: «На днях я получил поэмы Лермонтова: они прекрасны. Здесь у нас нет ничего значительного, исключая выборов в Академию. Вы знаете, что после жестоких боев и стычек прошел В. Гюго...» Речь идет о новой книге «Стихотворений» Лермонтова, которую Гагарин, как видим, сопоставляет с самыми выдающимися явлениями европейской литературной жизни.

«В три часа за мною кн. Гагарин, и мы поехали в Сент-Дени... и чрез Сент-Дени в ½ часа доехали. Отыскали Теплякова, гуляли в аллеях, на берегу пруда... Гуляли после обеда до 8 час., читали стихи Лермонтова о Наполеоне»40.

Первым импульсом Самарина при получении известия о гибели Лермонтова было написать Ивану Гагарину.

Совершенно очевидно, что, встречаясь в 1840 году в Петербурге и на Кавказе с Гр. Гагариным, Лермонтов был досконально знаком с его рисунками к «Тарантасу». Сатирический дар художника проявился в изображении картин губернской России. Ярким проявлением критической мысли Гагарина была, конечно, знаменитая заставка к четвертой главе «Станция», где буква «К» изображена в виде двух могучих крестьянских рук, высунувшихся из окна нищей избы и поддерживавших ампирную колоннаду. Гагарин шел дальше Соллогуба в понимании социальных и политических противоречий, тормозивших развитие России. Указывалось уже, что в своих общественно-политических взглядах он был ближе к Лермонтову, чем к Соллогубу. Но это не мешало творческому союзу обоих авторов «Тарантаса» — характерная картина для тогдашних кружков, не определившихся еще в прямой идеологической борьбе. Поэтому личные связи Лермонтова с братьями Гагариными и другими членами общества «шестнадцати» не влияли непосредственно на его отношение к затрагиваемым в его творчестве вопросам. Но споры с ними были активным стимулом для быстрейшего самоопределения поэта.

прием, заключавший в себе элементы внутренней полемики. Особенно много наблюдений такого рода накопилось при сопоставлении поэзии Лермонтова и Пушкина. Измененная цитата, переиначенная всегда с ясно осознанной целью «померяться» с Пушкиным, подчеркнуть разницу в мировосприятии, — такова излюбленная манера Лермонтова. По мере того как изучение его творчества становится более глубоким, обнаруживаются элементы полемики поэта и с другими авторами. Так, стихотворение «Благодарность» с его замечательным образом — «жар души, растраченный в пустыне» — возникло, по наблюдению Б. Бухштаба, из внутренней полемики с «Молитвой» В. Красова, с ее «религиозно-сентиментальным оптимизмом»41. Полемический толчок не только не мешал, но помогал поэту создавать на этой почве самостоятельное художественное произведение, отмеченное тем, что Белинский называл «неповторимым лермонтовским» началом. С этим мерилом мы должны вновь подойти к стихотворению «Родина», вышедшему из той же среды и в то же время, что и «Тарантас».

Назвать «Родину» полемическим стихотворением — значит ломиться в открытую дверь. Поэт сам начинает его с экспозиции, в которой определяет отличие своего понимания патриотизма от других точек зрения. Однако вступительные строки «Родины», казалось бы такие ясные, подвергались самым различным толкованиям.

Начать с того, что первые биографы и комментаторы Лермонтова находили элементарное объяснение первым же двум строкам «Родины» («Люблю отчизну я, но странною любовью! // Не победит ее рассудок мой»). Они были убеждены, что Лермонтова конкретно кто-то упрекал в отсутствии любви к отчизне. Предположение невероятное, потому что Лермонтов был ярко выраженным патриотом. Скорее, его можно было бы упрекнуть в некотором налете шовинизма, иногда проглядывавшем в его творчестве и личном поведении. Каждая из дальнейших строк экспозиции расшифровывалась тоже по-разному.

Строка «Ни полный гордого доверия покой» была понята одними как отрицание патриархальных идей помещиков, «привязанных к своим крепостным», «их веры в незыблемость крепостнических отношений». Другие, как, например, Н. А. Добролюбов, понимали ее как олицетворение «величавого покоя государства».

«На светские цепи», посвященном М. А. Щербатовой. Последовательно сравнивая облик героини с украинскими степями, ночами и небесами, поэт переходит к характеристике ее внутреннего облика: «И, следуя строго печальной отчизны примеру, // В надежду на бога хранит она детскую веру; // Как племя родное, у чуждых опоры не просит // И в гордом покое насмешку и зло переносит». Нетрудно заметить, что «полный гордого доверия покой» является развернутым образом «гордого покоя», обозначающим одно и то же свойство: смирение угнетенного народа42. У Соллогуба этот образ, как уже говорилось, выражен в фразе «спокойствие и сознание силы».

«Темной старины заветные преданья» расшифровываются одними исследователями как «доктрина славянофилов, видевших величие отчизны в ее верности православию и порядкам допетровской Руси»43, другие видят в отрицании Лермонтова «неприятие традиционно-романтического воспевания парадной стороны русской жизни»44«преданьям темной старины, записанной смиренными иноками летописцами»).

«Ни слава, купленная кровью», не допускающая разнотолков, нашла, однако, дополнительное разъяснение. В. И. Кулешов, занимаясь историей «Отечественных записок», нашел в лермонтовском стихотворении возражение против «официальных верноподданнических заявлений А. А. Краевского»45.

Все эти различия не так велики и указывают на жизненность поэтических образов Лермонтова, в которых он обобщил основные политические течения общественно-исторической мысли своего времени.

Но трудно воспринимать лирическое стихотворение как политическую декларацию. «Родина» представляет собой внутренний диалог с невидимым собеседником. Мог ли вызывать творческое волнение поэта литературный спор с Кукольником и прочими писателями казенно-патриотического толка? Ясно, что Лермонтова возбуждали не эти противники, а люди, с мнением которых он считался и с которыми не раз обсуждал самые острые проблемы современности.

В поисках живых адресатов стихотворения Лермонтова надо учесть, что заключенная в нем полемика выражена не только во вступительной строфе, а пронизывает все стихотворение целиком. По наблюдению Б. М. Эйхенбаума, в строке «...я люблю — за что, не знаю сам» Лермонтов противопоставляет свое непосредственное чувство любви к отчизне умозрительному хомяковскому «и вот за то, что ты смиренна», обращенному к России в стихотворении 1839—1840 годов «Гордись, тебе льстецы сказали...»46.

Сопоставление очень убедительно, но протянуть эту связь к остальным образам стихотворения Лермонтова невозможно. К кому обращен, например, выпад поэта в строках «С отрадой многим незнакомой****** // Я вижу полное гумно, // Избу, покрытую соломой, // С резными ставнями окно...». Славянофилы, показавшие столько любви и интереса к народному быту и обрядам, проводя много месяцев в году в своих поместьях, по-своему сближались с крестьянами. Упрек в нелюбви к деревне ими не заслужен. Мне уже приходилось указывать, что Лермонтов противопоставляет в приведенных строках свою кровную связь с русской деревней отчужденности «полуфранцуза» Шувалова, «парижского Гагарина», «француза в душе» Кс. Браницкого47. При сопоставлении «Родины» с «Тарантасом» эта полемическая связь поддерживается и в других строках лермонтовского стихотворения.

При всей любви к русской самобытности, Иван Гагарин, как мы помним, не решился подвергнуться случайностям отечественного бездорожья. С таким же страхом относился к поездкам по России и П. А. Вяземский.

«Я давно не ездил по русским дорогам, — пишет он родным 14 мая 1840 года, — и мои последние дорожные впечатления, кроме петербургского шоссе, совершенно европейские, а особенно английские. Да уж и признаюсь, странное действие производили на меня эти беспутные дороги, которые только от того и дороги, что по ним ездят: рытвины, овраги, косогоры, где едешь вброд, где по мосту, который сам бродит под каретою. Это действовало на мои европейские нервы, изнеженные правильными шоссеями, и я двадцать раз думал, что карета опрокинется, но вселенские языки ведайте: велик российский бог! Есть бог для детей, есть бог для пьяниц, есть бог для России, бог ухабов, бог мятели, бог испорченных дорог, как сказано одним остроумным поэтом»48.

Вяземский цитирует здесь свое знаменитое стихотворение 20-х годов «Русский бог». Соллогуб тоже мог бы процитировать свой ранний рассказ «Сережа».

«Но вот начинается настоящее вам горе, — читаем там, — пропали вы совсем: вы сворачиваете с большой дороги и едете проселком. Горе вам, горе, горе, горе! Дорога делается хуже, вольных лошадей и неволею едва ли придется вам достать. Грязно, скучно, досадно!..»

Парадоксально звучит на этом фоне строка Лермонтова из «Родины»: «Проселочным путем люблю скакать в телеге...»

«......»

«Сережа»): «Перед ним далеко расстилалось снежное поле, кое-где прикрытое мелким ельником, — картина вам знакомая. Вправо мелькали две-три избенки, согнувшись как старушки за бостоном. Небо было серое; воздух был холодный. Телега катилась по тряской дороге, а путешественник терялся в мечтах и... потирал себе бока».

Еще отчетливее разница в восприятии русской природы между Лермонтовым и Соллогубом прослеживается по самому «Тарантасу». «Окрестность мертвая; земли, земли, земли столько, что глаза устают смотреть; дорога скверная... ... мужики ругаются... вот и все...» — читаем в восьмой главе. «Никогда время не идет так медленно, как в дороге, в особенности на Руси, где, сказать правду, мало для взора развлеченья, но зато много беспокойства для боков, — находим в одиннадцатой главе. — Напрасно Иван Васильевич старался отыскать малейший предмет для впечатления. Все кругом безлюдно и безжизненно. Прошел им навстречу один только мужик с лаптями на спине, да снял им шапку из учтивости...» Приведем пейзаж последней главы: «Голая степь раскинулась, растянулась во все стороны, как скованное море... ... В целой природе дышало таинственное, унылое величие. Все напоминало смерть и в то же время сливалось в какое-то неясное понятие о вечности и жизни беспредельной». Финал известен: тарантас опрокинулся.

А для Лермонтова и холодное молчанье степей, и ночующий обоз, и говор пьяных мужичков были полны жизни, которую он любил непосредственно, не по обязанности и не по выводу рассудка. Простота и органичность его чувства противопоставлены и умозрительным доктринам Хомякова, и выспренности Ивана Гагарина, так же как и его барственной брезгливости, родственной барственной же насмешливости Соллогуба и Вяземского.

Скажут, что «Тарантас» — пародийное произведение, в котором все детали подчинены основному сатирическому замыслу. Но «путевые впечатления» Григория Гагарина и Владимира Соллогуба помимо полемической цели имели и свое самостоятельное значение. Художник изобразил русские типы сатирически, Соллогуб скрыл свое лицо, предоставив спорить между собою двум героям — вполне «самобытному» помещику-крепостнику и Ивану Васильевичу, смешному в своем натянутом, фальшивом патриотизме. Однако подлинное лицо писателя проглядывает в его всеядной насмешливости и в пейзажах, написанных с надменным превосходством просвещенного барина. В результате чтения «Тарантаса» Россия предстает скучной, унылой, безнадежной страной. Этой эмоциональной окраске повести Соллогуба противостоит панорама родных лесов, степей и полей, с такой любовью нарисованная в «Родине».

Сноски

*

** местный колорит (фр.).

*** А. И. Тургенев жил в это время у Вяземских (см. ниже).

**** дорожные впечатления (фр.).

***** Старший брат писателя.

Курсив мой. - Э. Г.

Введение
Дуэль с Барантом: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
Лермонтов и двор: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
За страницами "Большого света": 1 2 3 4 Прим.
1 2 3 Прим.
Кружок шестнадцати: 1 2 3 4 5 6 7 Прим.
Неизвестный друг: 1 2 3 4 Прим.
Тайный враг: 1 Прим.
Дуэль и смерть: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
Послесловие
Сокращения