НЕБО И ЗЕМЛЯ
В ПОЭЗИИ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
В статье рассматривается один из аспектов темы молитвы в поэзии М. В. Лермонтова. Он связан с темой покаяния, отказа от прошлой жизни в пользу новой. Этот переход поэтически оформлен автором стихотворения во всей его сложности и драматизме.
Ключевые слова:
Тема молитвы в поэзии, да и вообще в художественной литературе является, пожалуй, одной из труднейших для воплощения в слове, чему есть определённые причины. Прежде всего молитва — это всецелое обращение человека к Богу, которое не предполагает ещё и обращений другому человеку и, вообще участия другого человека, без которого художественная литература не возможна. Содержащиеся в богослужебных книгах молитвы, авторами которых были выдающиеся христианские подвижники, предельно безличны в том смысле, что не содержат никакого момента индивидуализации, отсылки к конкретной ситуации конкретного человека, без чего трудно создать его художественный образ как человека молящегося. Но только поэтому «безличная» молитва и может стать глубоко и по-настоящему личной, до самой глубины души молитвой именно этого человека. В конце концов, другому вовсе не обязательно понимать, что происходит с ближним, когда тот ближний молится.
Оглядка чревата фальшью, стремлением выдать желаемое за действительное. В качестве примера фарисей в известном евангельском эпизоде впускает в себя этот взгляд другого, так как сравнивает свои поступки с некими общезначимыми нормами религиозного поведения и может в первую очередь сказать, что его не сможет осудить никто другой из тех же фарисеев. Вопрос о том, насколько он способен быть осуждён или одобрен стороны наивысшей инстанции здесь как бы отодвигается на второй план. Сам Бог становится здесь не более чем поводом для ссылки на заповеданные правила, которые приобретают самодовлеющее значение. Отсюда стремление молиться на виду не раз отмеченное в Евангелиях как противоположность подлинной или тайной молитве, не предполагающей наличия свидетелей. Однако литература всегда предполагает такое наличие, а требует его. Автор невозможен без читателя. Проблема, о которой мы здесь заговорили, огромна, но один из ключевых пунктов её «практического» решения мы можем найти в поэзии М. Ю. Лермонтова.
У Лермонтова есть несколько стихотворений, носящих название «молитва», но развиваемая в них тема звучит и в других его произведениях, например в «Исповеди». Обратим внимание по крайней мере на один важный момент, позволяющий поэту избежать «фарисейской закваски» и в то же время открыть то, что адресовано людям Богу и людям, нарушить «тайну исповеди» со стороны молящегося и исповедующегося. Начнём с общих мест. Поэт, тем более поэт гениальный всегда, как принято выражаться, пишет сердцем. Его собственное внутренне состояние не отделимо от поэтического слова, никакие промежуточные и внешние «вводные» здесь не присутствуют. Подчеркнуть это важно особенно теперь, когда мы в церковной среде постоянно сталкиваемся с малоталантливыми, а чаще просто бездарными «поэтическими» излияниями, которые по замыслу автора «идут из души», а в реальности просто повторяют уже давно возникшие словесные образчики бытового благочестия. В них нет ни жизни, ни силы, всего того, без чего всякая передача молитвенного содержания невозможна. Стало быть, нет и веры, так как какая вера возможна вне жизни. То, что идёт из души, в этом случае свидетельствует либо о мёртвости самой души, либо о её превышающей всякую меру наивности, детскости, элементарной неспособности понять, что из себя представляет поэзия. Таких претензий, разумеется, мы не можем предъявит М. Ю. Лермонтову, как раз носителю души по-настоящему живой и сильной. Но тот же вопрос, как, пусть и гению, удаётся осуществить невозможное, отдать Богово в том числе и людям. На наш взгляд, это происходит потому, что, оставаясь предельно открытым Богу, Лермонтов удерживает в своём обращении к Нему и человеческую реальность. И здесь возникает разговор отнюдь не о состоявшемся и длящемся во время молитвы состоянии единства человека с Богом, не о счастливых слезах умиления, а о сложном душевном состоянии, где устремлённость ввысь сопрягается с ещё большим проникновением в существо земного состояния человека, в существо того здешнего мира, от которого нельзя просто так отречься, принеся его в жертву миру горнему. Нет, продолжая оставаться поэтом, М. Ю. Лермонтов способен и на подобное отречение. В одной из его «Молитв» мы находим свидетельство такого состояния:
В минуту жизни трудную1
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
Но надо сказать, что это, наверное, единственное стихотворение Лермонтова, в котором передан сам по себе молитвенный катарсис, то самое безоговорочное единство с Богом, о котором мы только что говорили. Но это состояние временного облегчения, глоток воздуха в безвоздушном мире, акт помощи Божией в укреплении сил человеческих. Сомнения вновь возвратятся, тяжесть бремени вновь станет ощутимой. Бог ободряет человека в несении его креста. Но в этом ли состоит единственное предназначение молитвы и не потому ли у М. Ю. Лермонтова не одно стихотворение с таким названием? Обратимся к ещё одному тексту, имеющему этот заголовок:
Не обвиняй меня, всесильный2,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Клокочет на груди моей;
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
Я, боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Все эти слова обращены к Богу, обращены искренне, «исходят из души» и в то же время в них очень рельефно проступает человеческое, слишком человеческое. Слишком человеческое в том смысле, что человек воспроизводится здесь не с точки зрения его явных слабостей, просчётов, заблуждений и т. д., то есть всего того, от чего человек и сам-то рад был бы избавиться. Лермонтов признаётся Богу в любви «к могильному мраку», и это не некое «извращение», грех, подлежащий безусловному искоренению. Оказывается, что грешная любовь каким-то образом сопряжена с клокочущей «лавой вдохновенья», «чудным пламенем», «всесожигающим костром». И если поэт откажется от этой любви, то не иначе как ценой того, что сердце его должно обратиться в камень и «жажда песнопения» исчезнуть. Но ведь она как раз относится к «чудному пламени»!
Если мы обратимся к опыту Церкви, к богослужебным текстам, в частности к тексту Покаянного канона, то, конечно же, не обнаружим такой «постановки проблемы».
доминанты человеческой природы. «Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душа моя грешная, того ли восхотела еси?» Если бы речь шла о лжи, клевете, разбое и т. п., то вряд ли бы поэт молил Бога не обвинять и не карать его. Подобного рода вещи подлежат как раз безусловному осуждению, и дико было бы считать, что молящийся собирается продолжать в них упорствовать с Божьего благословения. Но для Лермонтова всё земное, могильное, страстное оказывается как раз органически сплетённым с «чудным даром». И поэт просит Бога не осуждать и не карать его за то, что лава вдохновения заполняет всю его жизнь и избавиться от неё он своими силами не только не может, но в известном смысле и не считает необходимым. Ибо все эти страсти, дикие волнения, всесожигающие костры, заблуждения, сопряжённые с чудным пламенем и песенным даром, и есть он сам, Михаил Юрьевич Лермонтов, великий русский поэт. И сделать с этим что-нибудь он самостоятельно ничего не может, перелагая тем самым все решения на Бога, точнее, целиком ожидая решения от Него. В том же «Покаянном каноне» мы встречаем слова, свидетельствующие об уповании кающегося грешника на Бога и ожидании помощи от него, например: «Житие на земли блудно пожих и дущу во тьму предах, ныне убо молю Тя, Милостивый владыко: свободи мя от работы сея вражия и даждь ми разум творити волю Твою». Здесь молящийся демонстрирует понимание, что ничего не может сделать сам и только Бог освобождает «от работы сея вражия».
Но акценты и конечный смысл совершенно другие. Дело в том, что «канонический» грешник уже сам принял решение избавится от довлеющего ему греха и ждёт теперь только от Бога помощи в осуществлении собственного решения. Поэт же такого решения не принимал, так как возможность иной жизни для него совершенно непредставима. В конце концов он как бы говорит: «Господи, прости, но я буду и дальше жить так же, хотя осознаю её несоответствие Твоим требованиям, ибо я этот я и что здесь делать не знаю». Обоснование же необходимости держаться за себя, повторим, следует не из простой фактичности грешного существования, когда любой человек стал бы оправдывать собственную самобытность как дающую право и дальше жить во грехе. Оно кренится в даре, исток которого явно превышает сферу компетенции собственной воли человека. Он, поэт, ничего не только не может сделать с «лавой вдохновенья», о чём мы уже говорили, но и не смеет помышлять о том, что превосходит границы его собственного представления. Потому единственным выходом может быть только доверие к Богу, ожидание Божественного действия и, пока оно не осуществилось, продолжение прежней жизни с надеждой, что Бог проявит милосердие к кающемуся в своём грехе таким странным образом. Автор говорит, что он «боится» сделать выбор, «приникнуть» к Богу. Эти слова, наверное, и подтверждают вышесказанное. Как ни странно это прозвучит, но выбор здесь страшен, несмотря на, казалось бы, очевидное направление этого выбора. Ведь ясно, что к спасению ведёт отказ от «диких волнений», а не следование им. Может показаться, что мы не заметили важной вещи, и всё же выбор сделан, поэт просит Бога «угасить сей чудный пламень». Но какова просьба? В ней звучит готовность к жертве, а желание освободиться от явного зла. В покаянных молитвах грех всегда именуется в эпитетах самого низкого ряда: «гнусный», «мерзкий». Так же и кающийся грешник называет себя «окаянным», «безумным», валяющимся в нечистотах «Якоже бо свиния».
«чудный пламень» и само сердце окаменело. Да нигде особо голову пеплом он не посыпает. Кое-где, несмотря на самоосуждения, проступают даже контуры романтического героя, утверждающего: да, я живу вопреки божественным предписаниям, но живу полной и великой жизнью. На «классическое» покаяние всё это не очень похоже. И всё-таки упрекать здесь Лермонтова в непоследовательности или в каком-то отступлении от христианства нельзя прежде всего потому, что мы не очень представляем себе значение самого термина «христианство». Если говорить о вере, то автор безусловно верит в Христа, что выражается в самой остроте его переживания невозможности здесь и сейчас перейти на тесный путь спасения. Это проявляется в том, что в стихотворении звучат покаянные слова в адрес образа жизни автора: «могильный мрак», «заблуждения», «дикий», «страшный», «грешный». Всё это, как мы говорили, не только соседствует, но и сращено с «чудным». И всё это не ради желания изобразить себя как некую демоническую личность, хотя такая личность как будто бы и проступает, пребывающую между небом и землёй, а в настоящем покаянном смысле.
Да, мы выше говорили, что такое покаяние не соответствует опыту Церкви, где от греха в прямом и переносном смысле открещиваются самым решительным образом. Однако всегда ли мы имеем здесь дело с христианством, тоже вопрос. Ведь столь решительно осудив свою грешную жизнь и призвав на помощь Бога в деле искоренения греха, после окончания покаянных молитв кающийся вновь оказывается в мире, где его прегрешения вольные и невольные вновь и вновь будут повторяться. Речь не идёт о возвращении в ту же точку, из который кающийся стремится выбраться, но идёт о возвращении «на круги своя». И само это возвращение оказывается неосмысленным и не соединённым с актом покаяния. Оттого разрыв в понимании собственной жизни и пребывание в круге прегрешений, подлинного характера которых человек не понимает. Жизнь оказывается похожей на маятник, постоянно колеблющийся между грехом и покаянием. Сама покаянная молитва становится здесь тем самым глотком свежего воздуха, силой, снимающей бремя и устраняющей сомнения, когда «И верится, и плачется и так легко, легко…» Эта лёгкость примиряет человека с Богом перед тем, как человек вновь взвалит на себя груз вины, но чтобы нечто изменить, здесь радикально требуется вмешательство Бога, не осознаваемое со стороны человека с точки зрения понимания последним смысла происходящего. И человек оказывается малым ребёнком, которого просто ведут за руку туда, куда он сам не знает. Тем самым не происходит перемены ума, так как собственная жизнь не схватывается как целое и имеют место лишь какие-то фрагменты сознания. Кающийся понимает, что грешит, но не представляет, где он грешит в главном.
понимает бесплодность своего покаяния в плане самоизменения, действия по собственной воле. Он понимает, что желаемое может произойти только по воле Бога, а он сам не может даже хотеть, чтобы это произошло. Он просто готов принять то, что должно быть. Это позволяет поэту осознать ту точку, где покаяние приобретает свою подлинность. А произойти такое может лишь тогда, когда кающийся оказывается на пути невозвращения, когда прежнее состояние души отсекается самым решительным образом и кающийся по воле Божией умирает для здешней жизни. Тогда Бог, получивший согласие на жертву, если это будет угодно самому Богу, гасит «всесожигающий костёр», обращает сердце в камень-символ твёрдости духа и бесстрастия. И сразу перестаёт клокотать «лава вдохновенья», блуждать ум, дикие волнения затенять чистый взор. Всё это, впрочем, и означает смерть, но смерть не в абсолютном и, так сказать, высшем смысле, а смерть для мира для взора на поэта со стороны мира. И наступает вовсе не абсолютная неподвижность, но открывается тесный путь спасенья, ибо пролегает он внутри самого камня и не заметен окружающим, способным различать только те движения, которые отличаются внешним размахом или конфигурацией. И в этой точке поэт замолкает, стихотворение заканчивается, так как прежняя формула «И богу и людям» здесь уже больше не работает. Молитвенное делание перестаёт сопрягаться с актом поэтического творения. Теперь только Богу посвящается жизнь.
Тем самым в стихотворении М. Ю. Лермонтова разрывается обычный круг сменяющих друг друга прегрешений и покаяний, в которых ни грех, ни раскаяние в нём не обретают ясности для сознания и тем самым не свидетельствуют о целостности и сохранении участвующей в Таинстве личности. Становится ясно, что «чудным пламенем» поэт готов пожертвовать вовсе не для того, чтобы встать на путь усреднённой жизни, оказаться в мире бытового благочестия. Для него важно не потерять высоты, обретённой в демоническом полёте, а не рухнуть на землю, где его будут мерить обычной мерой. Более того, ему важно взлететь выше, внутрь пространства, в приемлемость которого для себя, он здесь и сейчас ещё не верит, боясь «приникнуть» к Богу. Иными словами, речь здесь может идти только о высоте духовного подвига и христианском подвижничестве как образе новой жизни. В этой новой жизни, как и в прежней, для которой герой стихотворения умирает, точнее, готов умереть, не может быть середины, послабления, угасания, теплохладности. Тем самым выясняется цена и настоящего смирения. По-настоящему смиряется тот, кому есть от чего отказываться, кто готов пожертвовать собой прежним в буквальном смысле. Для души бедной и вялой настоящее смирение недостижимо. Она готова покорно плестись за мелкими страстями, потом, спохватившись или испугавшись наказания или поддавшись чужому влиянию, отказаться от того, что само по себе и так ничего не стоит. Впрочем, для неё возможен и обратный ход. «Демон» же Лермонтова взмывает из мрака ущелий к вершинам Фавора и Синая, не приземляясь. Такова, на наш взгляд, смысловая перспектива лермонтовской «Молитвы».
ЛИТЕРАТУРА
«Не обвиняй меня, всесильный…») // Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1989.
1 Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1989. С. 35.
2 «Не обвиняй меня, всесильный…») // Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1989. Т. 1: Стихотворения и драмы. 1989. С. 96.
Иванов Олег Евгеньевич — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой богословия, Русская христианская гуманитарная академия, ibif@inbox.ru