Лермонтов М.Ю.: Кирпотин В.Я. - "Неведомый избранник"

Кирпотин В. Я. "Неведомый избранник" // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худож. лит., 1941. — С. 3—39.

Лермонтов рано почувствовал в себе исполинские силы. Гениальность свою он воспринимал как избранничество. Уже мальчиком поэт считал, что он рожден для свершения великих дел, для славы родины, для блага народа. Художественное творчество он никогда не рассматривал как нечто самодовлеющее. Поэта с первых же написанных строчек увлекали гражданские цели. Он мечтал о роли поэта-пророка, о прямом историческом действии. Мысль о великой миссии, для которой он предназначен, сопровождалась у Лермонтова трагическими предчувствиями. Ему казалось, что он не успеет свершить задуманных дел, что его постигнет ранняя и насильственная смерть. Больше всего поэт боялся погрязнуть в ничтожестве, в среде пошлой посредственности. Он стремился к подвигам, к героическим деяниям, внутренно подготовившись заплатить за них, если нужно, головой.

Произведения, в которых Лермонтов говорит о своей избраннической миссии, носят неясный характер. Они облечены в дымку таинственности. Мысли, выраженной в них, придан загадочный характер. Создается впечатление, что поэт заносил на бумагу думы о своем великом призвании в зашифрованном виде. У Лермонтова были свои заветные мысли, чувства, даже имена, которых он не хотел преждевременно раскрыть перед миром:

Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!

Мысль об избранничестве проходит настойчиво через все творчество поэта. Перед исследователем встает заманчивая задача — проникнуть сквозь воздвигнутую поэтом таинственную ограду. Задача эта представляется осуществимой. При внимательном анализе за недомолвками и иносказаниями обнаруживаются контуры определенного круга идей, многократно взвешенных разумом и фантазией поэта.

Еще в отрочестве Лермонтов заметил противоречие своих мечтаний с реальным порядком вещей. Он видел, что суровой ветер окружающей жизни легко развевал их легкую и нестройную цепь. Сознание противоречия между идеалами и действительностью рано родило у поэта трагические предчувствия: ему суждено, полагает он, только начать какую-то неведомую и чудную песню, но ему не удастся допеть ее до конца.

И слышится начало песни! — но напрасно! —
допоет!..

Предчувствие невозможности выполнить до конца свое назначение в мире вследствие препятствий, создаваемых действительностью, рождало в Лермонтове протестующий, злой и мстительный скепсис. Это — голос оскорбленного, отвергнутого добра, голос насмешки над миром, над людьми и над самим собой — за веру в мир и людей. Пятнадцатилетний мальчик пишет «Мой демон»:

Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он. —
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.

образ демона, выражающий его собственное состояние.

Этот демон, писал Белинский о преследовавшем Лермонтова образе, «отрицает для утверждения, разрушает для созидания; он наводит на человека сомнение не в действительности истины, как истины, красоты, как красоты, блага, как блага, но как этой истины, этой красоты, этого блага. Он не говорит, что истина, красота, благо — призраки, порожденные больным воображением человека; но говорит, что иногда не все то истина, красота и благо, что считают за истину, красоту и благо. Если б он, этот демон отрицания, не признавал сам истины, как истины, что противопоставил бы он ей? во имя чего стал бы он отрицать ее существование? Но он тем и страшен, тем и могущ, что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины, и, пока эта новая истина для вас только призрак, мечта, предположение, догадка, предчувствие, пока не познали вы ее и не овладели ею, вы — добыча этого демона, и должны узнать все муки неудовлетворяемого стремления, всю пытку сомнения, все страдания безотрадного существования» (Белинский, Сочинения Алекс. Пушкина, статья одиннадцатая и последняя). Демон вселяет недоверчивость к высоким мыслям и положительным целям; он нашептывает презрение к чистой любви, к милосердию и братству, он подавляет идеальные ощущения и кроткие вдохновения злыми и трудными страстями. Гнет глухих, безнадежных годов реакции лег на плечи гениального, но неокрепшего мальчика. Его идеалы не встречали поддержки во-вне, внутри его жег яд скептического сомнения; невозможность осуществить добро, безнадежность стремления к добру рождали горькую и заманчивую «демоническую» злобу. Неудивительно, что талант и пылкие мечтания, среди которых была и мечта о политической свободе, казались мальчику-поэту тяжким бременем; он готов был позавидовать ничтожеству, не слышащему на себе звука цепей, безмятежно прозябающему в пошлости и мраке:

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете. —
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем.
Мы, дети севера, как здешние растенья,
Цветем недолго, быстро увядаем...
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Ее однообразное теченье...
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует...
Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит.

«Монолог», написанный в 1829 г., в ранний период творчества Лермонтова, перекликается с «Думой», зрелым итоговым произведением поэта. Между «Монологом» и «Думой» лежит стремительный взлет на вершины отвлеченного романтизма. «Дума» — это возвращение на землю, суждение о действительности, выросшее в результате разочарования в романтизме, поэтическое изложение реалистических и сатирических взглядов на современное поэту общество. Замечательно, что и в начале своего романтического развития Лермонтов трезво отдает себе отчет в реальных причинах своего душевного состояния. На родине душно; знание, жажда подвигов и славы, талант и пылкая любовь к свободе ни к чему не приложимы, условия не позволяют их употребить.

Упоминание Лермонтовым «пылкой любви» к свободе свидетельствует о политической окраске его мечтаний. Лермонтов, следовательно, понимал, что причиной духоты общественной атмосферы в стране был политический режим.

В душной атмосфере реакции, в подлой обстановке николаевской эпохи, особенно тяжкой в сопоставлении с живыми еще воспоминаниями о воодушевлении декабристского движения, люди потеряли социальное и нравственное чутье. Не добро и зло относительны сами по себе, утверждает Лермонтов, а люди исподличались, они не понимают великого, не служат великому и поклоняются только успеху:

Поверь: великое-земное
Различно с мыслями людей.
Сверши с успехом дело злое —
— Велик; не удалось — злодей;
Среди дружин необозримых
Был чуть не бог Наполеон;
Разбитый же в снегах родимых
Безумцем порицаем он...

Отношение общественного мнения правящих классов к Наполеону определялось успехами его оружия. Но так же относилось окружающее Лермонтова общество к декабристам: пока была надежда на успех переворота, пока в декабристах видели будущих правителей России — около них вертелись, перед ними заискивали даже Булгарины и Гречи. Победил Николай — декабристы были не только наказаны: господствующие круги общества стали относиться к ним с осуждением и ненавистью.

Непонимание окружающих, разлад между мечтой и скептическим отношением к ней вызывали у Лермонтова потребность в уединении. Отрок, росший в материально счастливых условиях, постоянно окруженный сверстниками, писал:

Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье;

я, не поймут
Того, что сам не разберу я,
И черных дум не унесут
Ни радость дружеских минут,
Ни страстный пламень поцелуя.

Смутный хаос противоречивых дум Лермонтов стремился выразить стихами. Свои стихи, свои думы отрок приносил девушке которую любил. В любимой девушке он видел связующее звено с людьми и миром, в любви — путь к разрешению томивших его противоречий. Не забудем, что Лермонтову в этот период было 15—16 лет. В предмете же его чувств духовная жизнь отрока-поэта вызывала только изумление и осуждение.

По стихам, посвященным Н. Ф. Ивановой, видно, что юный поэт полностью раскрывал перед ней свой внутренний мир. То, о чем говорил Лермонтов, было необычайно. Девушка в ответ на пылкие речи влюбленного поэта качала головой и допытывалась, не болен ли его разум:

Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;

Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный. —

Непонимание со стороны любимой девушки было для Лермонтова, в силу особенностей его возраста и психической организации, тяжелым испытанием. Однако юноша-поэт, несмотря на одиночество, на отсутствие поддержки в среде интимно близких ему людей, не отказывается от идеальных стремлений.

Непонимание и осуждение заставили мальчика, повидимому, признать, что, при всей правоте его стремлений, идеал его еще неясен и незрел, что нужны труд, мысли и годы для того, чтобы его прояснить. Молодой поэт брал на себя этот искус «мышления и годов» для того, чтобы подготовиться к осуществлению своей миссии:

Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился,

К тому, чего даны в залог
С толпою звезд ночные своды,
К тому, что обещал нам бог,
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы.

Отрицательное отношение, встреченное Лермонтовым там, где, по своим интимным чувствам, он его ожидал менее всего, не могло ему прибавить уверенности и оптимизма. Сознавая неистребимую прочность своих исканий, утверждая, вопреки препятствиям, объективную обоснованность своих притязаний на большую историческую роль, Лермонтов в то же время приходил к печальному выводу, что ему, одиночке среди людей, не выбиться на ясную дорогу. Мысль о великом историческом предназначении с раннего возраста подтачивалась ядом скептического сомнения:

Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели...
И, в жизни зло лишь испытав,
Умру я, сердцем не познав
Печальных дум печальной цели.

он не знал, как ему реализовать свое «избранничество». Свои сомнения Лермонтов переживал особенно остро, так как он был человеком волевого склада, упорным и настойчивым. Он стремился к цельности, создаваемой единством идеи и действия, в разладе между словом и делом он видел порок. Предполагая, что усилия его стать деятелем большого исторического масштаба окажутся тщетными, Лермонтов начинал расценивать себя как ничтожество:

Ах!
Как беден тот, кто видит наконец
Свое ничтожество, и в чьих глазах
Все, для чего трудился он, —
На воздух разлетелось...

Такова одна из первых черт усвоенной им байронической мрачности. Впереди — смерть, уничтожение; человек — сын праха; жизнь — путь неверный, ничтожный по своим результатам. Эту же идею Лермонтов вложил в самостоятельное стихотворение «Одиночество»:

Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как, судьбе послушно,
Года уходят будто сны;

И вновь приходят, с позлащенной,
Но с той же старою мечтой,
И вижу гроб уединенный,
Он ждет; что ж медлить над землей? —

Никто о том не покрушится,
И будут (я уверен в том)
О смерти больше веселиться,
Чем о рождении моем...

Года уходят бесследно, как сны, люди готовы делить только пошлое веселье, одинокий поэт идет ко гробу со своей бесплодной не реализовавшейся мечтой. Смерть поэта не вызовет сожалений, наоборот, люди увидят в его кончине освобождение от докучливых упреков и притязаний. На земле возможно только бедное счастье пошлости, рядовой обыкновенности:

Не ищи страстей тяжелых;
И покуда бог дает,
Нектар пей часов веселых;
А печаль сама придет.
И, людей не презирая,
Не берись учить других;
Лучшим быть не вображая,
Скоро ты полюбишь их.

Поразительны интонации этого стихотворения. Разочарованный отрок не вопит, не жалуется, не мечется. «Совет» проникнут чувством горького смирения. Поэт не примирился с пошлостью жизни, с крушением идеалов, он выражает только мысль, что не достигнуть ему желанных целей, что не осуществится ни одна из его надежд:

Сердце глупое творенье,
Но и с сердцем можно жить,
И безумное волненье
Можно также укротить...
Беден! кто, судьбы в ненастье
Все надежды испытав,
Наконец находит счастье,
Чувство счастья потеряв.

Так мог бы говорить о своих чувствах много поживший и много испытавший человек, так мог бы писать старик, подошедший к гробу и увидевший, оглянувшись назад, что он ничего не достиг. Сколько же должен был пережить гениальный отрок, чтобы так выразить плоды своих раздумий и немногих еще столкновений с жизнью!

Мысль о ничтожестве была особенно томительна, потому что молодой Лермонтов признавал возможность реализации идеала в действительности. «Золотой век» он искал не в глубокой древности, а в будущем. В то же время гениальный мальчик начинал все больше и больше склоняться к выводу, что на современников нечего рассчитывать как на сторонников благородных мечтаний о свободной и братской жизни:

На жизнь надеяться страшась
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь:
Пускай сгниют в груди моей.
Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.
Ужель при сшибке камней звук
Проникнет в середину их? —

Каменное равнодушие людей подтверждало горькое убеждение поэта, что предначертанное ему высокое назначение он не сможет воплотить в действительности:

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине.

Лермонтов временами смотрел на себя как на беднейшего из земных существ; возвышенные думы лишили его радостей маленьких людей, а невозможность деятельности родила в нем скептическое,

«демоническое» отношение к собственным помыслам. Лермонтов вводит в лирико-дневниковое изложение «Отрывка» образ демона, уже знакомого нам по стихотворению 1829 г.:

грозный дух: он чужд уму;
Любовь, надежда, скорбь и месть:
Все, все подвержено ему...
Терзать и мучить любит он...

Лермонтов до конца жизни не мог и не хотел вытравить из своих убеждений приверженность к нравственному и общественному добру. Его злобный демон родился из протеста против подлости, несправедливости, гнета и рабской покорности. Демоническое в поэзии Лермонтова — результат отчаяния от невозможности воплотить идеал в жизнь, а не разочарования в достоинствах самого идеала. Лермонтов провожал горьким и грустным стихом разлетающиеся мечтания о своем высоком назначении только потому, что не находил сил для реальной борьбы за лучшее будущее. Перед людьми, которым он не верил, от которых замыкался в себе, Лермонтов готов был отождествить себя с демоном; в глубине же души Лермонтов знал, что в речах демона нередко ложь. Это отношение к демону, к демоническому, то усиливаясь, то ослабляясь, осталось в существе своем неизменным на протяжении всей жизни поэта. Белинский, разговорившись с Лермонтовым во время его сидения на гауптвахте после дуэли с Барантом, уловил, понял и очень хорошо выразил в письме к Боткину особенности лермонтовского демона. «Мне отрадно было видеть, — писал великий критик, — в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай бог».

В основе скептицизма Лермонтова не было принципиально отрицательного отношения к жизни и к людям.

Политический и социальный режим последекабрьской реакции, почти полное отсутствие революционного движения создавали условия, при которых протест Лермонтова не мог не принять «демонической» формы.

следов. В «Отрывке» опять звучат зародыши оценок «Думы»:

Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит
К безбрежным, мрачным сторонам.
прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.

Благо, добро, свобода, социальная справедливость — не пустая мечта, не фантом. Однако они восторжествуют, полагал Лермонтов, живший среди рабски-покорного поколения, только в чрезвычайно отдаленном будущем, когда на смену современным людям придут более чистые существа.

Меж них ни злата, ни честей
будет. — Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей;
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
со смехом не прольют!..

В одном стихотворении, где звучат этого рода мысли, в «Элегии», есть важное уточнение, показывающее, что отрицательное отношение к людям связано у Лермонтова с оценкой социальных верхов, а не социальных низов. Набредя в одинокой прогулке на мирный привал рыбаков, поэт восклицает:

О если б я в сем месте был рожден,
Где не живет среди людей коварность...

Лермонтов чувствовал себя отщепенцем не среди простых и бедных людей, а в дворянском обществе, в пошлом и рабском блеске большого света.

Таков итог первых размышлений Лермонтова о своем призвании, о своем назначении, о своей исторической роли. Он — поэт, не удовлетворяющийся сладкими звуками, он — певец высоких мыслей и высоких целей. В его идеал входит мысль о политической свободе и социальной справедливости.

Политическая страсть — одна из самых ранних страстей Лермонтова. Тема свободы и вольности — неотъемлемая тема почти всех его ранних произведений, и лирических и эпических. В 1829 г. он пишет «Жалобу турка». За детской аллегоричностью этого стихотворения кроется вполне серьезное содержание. «Жалоба турка» — обобщенная оценка политического режима

Николая I, протест против последекабрьской политической и общественной реакции. Поэт-мальчик мечтал принять участие в освобождении своего отечества. Несчастливое, разочарованное, «байроническое» состояние он в первых стихотворениях прямо ставит в зависимость от политического режима. В Лермонтове жили идеалы свободы и разума, дошедшие до него от разбитых декабристов. Личные разочарования, несчастия любви, неудачи дружбы подтверждали, как ему казалось, обоснованность его политического недоверия к людям, к современникам.

время после ознакомления с произведениями и жизнью Байрона, стать русским Байроном. Из биографии Лермонтова известно, с каким усердием ловил он черты малейшего сходства с английским поэтом. В 1830 г. он записал в своей тетради следующее замечание: «Когда я начал марать стихи в 1828 году (в пансионе), я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня. Нынче я прочел в жизни Байрона, что он делал то же — это сходство меня поразило» (т. V, стр. 348). Сохранилась и другая запись (1830): «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей бабушки. — Дай бог, чтобы и надо мной сбылось; хотя бы я был так же несчастлив, как Байрон» (т. V, стр. 351). Лермонтов желал быть великим деятелем, даже если бы это принесло ему несчастье. Он хотел быть похожим на Байрона, т. е. он хотел быть поэтом, будящим недовольство действительностью, сеющим семена свободы, ограждающим свою гордую независимость от пошлого и низкопоклонного света. Свидетельство стремления Лермонтова утвердить в мире свою миссию как поэта, сходного с Байроном, мы находим и в стихотворении «К***»:

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,
Хотя теперь слова мои печальны; — нет!
Нет! все мои жестокие мученья: —
Одно предчувствие гораздо больших бед.

И Байрона достигнуть я б хотел:
У нас одна душа, одни и те же муки; —
О если б одинаков был удел!..

за дело политической свободы. Россия была самодержавной монархией, оплотом европейской реакции. Деятельность друга свободы, защитника вольности встречала в ней неизмеримо больше препятствий и опасностей, чем в Англии. Поэтому Лермонтов, мечтая стать новым Байроном, рисовал себе участь более страдальческую, более суровую, чем участь английского поэта мировой скорби. Миссия поэта-трибуна, полагал Лермонтов, влечет за собой трагический удел, сопряженный с горестями, страданиями и преследованиями.

1830 г. расширил политический горизонт Лермонтова, обострил его стремление к свободе, родил в нем ожидание близких революционных потрясений в России. Вместе с тем представление поэта о предназначенной ему избраннической миссии обогащается новыми чертами.

1830 год — год больших событий, напомнивших, впервые после 1825 года, что России еще предстоят грозные социально-политические потрясения. По стране прошла холера, сопровождавшаяся бунтами. В Новгороде волнения захватили военные поселения. Крестьянские бунты, вспышки недовольства социальных низов, несмотря на свой ограниченный характер, всполошили дворянское общество. Они вызывали в памяти восстание Пугачева. Июльская революция во Франции и польское восстание усилили у большинства дворян опасения за прочность самодержавно-крепостнического строя. Зато у передового меньшинства они оживили надежды на торжество политической свободы. Лермонтов, учившийся в Московском университете, в студенческой среде которого политическая мысль билась в то время более интенсивно, чем где бы то ни было в остальной России, жадно впитывал впечатления рождающихся исторических перемен. Он ждал народной революции, картина которой рисовалась ему по аналогии созданной из сочетания событий французской революции с событиями пугачевского движения.

Его настроения этого периода ярко отразились в скупых, но мрачных и грозных строках «Предсказания»:

Настанет год, России черный год,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
будет все ужасно мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.

«Предсказание» представляет собой сжатое поэтическое изложение хода французской буржуазной революции в конце XVIII в., примененное для прогноза ожидаемых событий в России. Предполагаемые этапы революции в России рисуются Лермонтову в следующем виде: сначала низвержение монархии, потом господство анархии, потом появление фигуры типа Наполеона, который, в представлении поэта, был не столько военным диктатором, сколько своеобразным носителем идей переворота, сокрушителем тронов и феодальных порядков. Такие именно этапы прошла, по мнению Лермонтова, буржуазная революция во Франции конца XVIII в. Что это так, подтверждается описанием французской революции в «Сашке» (1839). Более распространенное изложение «Сашки» является превосходным комментарием к «Предсказанию». Сопоставление соответствующих мест сатирической поэмы Лермонтова с лаконическим стихотворением 1830 г. вполне раскрывает смысл последнего. Французский эмигрант, гувернер Сашки, маркиз де Тесс часто рассказывал своему питомцу про события грозного и великого переворота:

И Саша мой любил его рассказ
сборища народные, про шумный
Напор страстей и про последний час
Венчанного страдальца... Над безумной
Парижскою толпою много раз
Носилося его воображенье:
слышал он святых голов паденье,
Меж тем как нищих буйный миллион
Кричал, смеясь: «Да здравствует закон!
И в недостатке хлеба или злата,
Просил одной лишь крови у Марата.

Прелестная на звучные ступени
Всходила женщина... Следы забот,
Следы живых, но тайных угрызений
Виднелись на лице ее. Народ

Посыпались на плечи молодые;
Вот голова, носившая венец,

Склонилася на плаху... О, творец!
Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..
голова оторвана от шеи...

И кровь с тех пор рекою потекла,
И загремела жадная секира...
И ты, поэт, высокого чела
Не уберег! Твоя живая лира

Все, все, что ты считал своей душою —
Слова, мечты с надеждой и тоскою...
Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,
Не отомстив, и творческую грудь
стих язвительный, ни смех холодной
Не посетил — и ты погиб бесплодно...

И Франция упала за тобой
К ногам убийц бездушных и ничтожных.
Никто не смел возвысить голос свой;
мрака мыслей гибельных и ложных
Никто не вышел с твердою душой, —
Меж тем как втайне взор Наполеона
Уж зрел ступени будущего трона...

«Сашке» описание хода революции распадается на те же этапы, что и в «Предсказании». Низвержение монархии сменяется господством якобинцев и террором. Якобинская диктатура и террор не только Лермонтовым, но и Пушкиным и декабристами, воспринимались как анархия, как торжество беззакония.

Я кинулся туда, где ужас роковой, —
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть... — рассказывает у Пушкина А. Шенье о якобинском этапе революции.

В этот период представление Лермонтова о предназначенной ему великой провиденциальной миссии заметно обостряется.

арене, привлекающих к нему внимание полумира.

Лермонтов пробовал, видимо, делиться с кем-то из близких своими предвидениями, своими трагическими опасениями. Он встретил непонимание, даже, повидимому, упреки в трусости, что вызвало его негодующую реплику:

Не говори: я трус, глупец!..
О! если так меня терзало
Сей жизни мрачное начало,

Предвидение рокового конца вызывает в душе Лермонтова воспоминание о его отвергнутой любви. Однако взволнованное воображение поэта связывает предчувствие предстоящей гибели не с интимной трагедией сердца, а с какой-то великою ролью в истории страны, а может быть, и человечества. Будущее подтвердит непонятые, не встретившие веры признания поэта. Адресат послания «Н. Ф. Ивановой» не придала значения рассказу поэта о его великой и трагической миссии. Теперь, уверившись в своих мечтах о своем историческом назначении, Лермонтов пишет:

Когда к тебе молвы рассказ
Мое названье принесет

Перед полмиром проклянет,
Когда мне пищей станет кровь,
И буду жить среди людей,
Ничью не радуя любовь
злобы не боясь ничьей:
Тогда раскаянья кинжал
Пронзит тебя; и вспомнишь ты,
Что при прощаньи я сказал.
Увы! то были не мечты!

В новом стихотворении, обращенном к возлюбленной, Лермонтов говорит о смерти на плахе. Подтвердятся не только сказанные ей слова об исторической миссии поэта, но и его пророческие предчувствия преждевременной и насильственной смерти:

Когда твой друг с пророческой тоскою
Тебе вверял толпу своих забот,
Не знала ты невинною душою,
смерть его позорная зовет,
Что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет...

Поэт, очевидно, сопоставляет свою предполагаемую гибель с гибелью А. Шенье, как она воспета в стихах Пушкина, запомнившихся Лермонтову с каким-то родственным сочувствием:

был рожден для мирных вдохновений,
Для славы, для надежд; — но меж людей
Он не годился — и враждебный гений

Его душе не наложил цепей;
И не слыхал творец его молений,
он погиб во цвете лучших дней...

Сравнение лермонтовских стихов, посвященных его исторической миссии и предполагаемому роковому концу, с пушкинским «Андрэ Шенье» много помогает раскрытию их неясного смысла. Влияние и отголоски Пушкина во всем цикле несомненны. Предчувствие всенародной казни на плахе, соединение в одном мечтаньи картины общественного подвига и прощанья с возлюбленной являются аналогией со стихотворением «Андрэ Шенье». Полнота аналогии еще увеличивается от того, что Лермонтов был, как и Шенье, поэтом, что он свою политическую миссию не отделял от своего назначения поэта. Ряд образов Пушкина: кровавая плаха, безвременность гибели, смерть недозрелого гения, не успевшего свершить для славы возвышенных творений, отражается в образах и даже в лексике лермонтовского цикла. Характеристика личности поэта в лермонтовском стихотворении «К***» («Когда твой друг с пророческой тоскою...») полна реминисценциями пушкинских стихов. У Лермонтова:

Он был рожден для мирных вдохновений,
надежд...

Вдохновение, слава, надежды — все это термины, которыми пересыпано пушкинское стихотворение. Наличие влияния пушкинского «Андрэ Шенье» в цикле провиденциальных стихов Лермонтова подтверждает их революционный смысл. А. Шенье был казнен на гильотине как политический деятель, поддерживавший контрреволюцию. Однако, в восприятии Пушкина, Шенье погиб как приверженец свободы, как борец против «тирании». Пушкин отождествлял деятелей якобинского периода французской революции с самодержавными правителями. Стихотворение было направлено Пушкиным против самодержца. Оно содержит в себе гимн свободе, обличение «палачей самодержавных», предсказание падения «тирана». Лермонтов предвидел для себя участь А. Шенье, это значит, что он предполагал погибнуть на плахе как борец за свободу. Иногда Лермонтову кажется, что уделом его в будущем будет не казнь, а изгнание:

Послушай! вспомни обо мне,
законом осужденный
В чужой я буду стороне —
Изгнанник мрачный и презренный...

Нам известен повод, вызвавший это стихотворение. Лермонтов писал его после «маловской истории», за участие в которой он ожидал строгого наказания, как сообщает об этом его товарищ Н. Поливанов. «Маловская история», т. е. студенческая обструкция профессору Малову, была событием скромным, но несомненно политическим. Она была задумана и проведена студентами как акт политического протеста. Одним из ее зачинщиков был Герцен. Всем этим и объясняется ее громкий резонанс.

«23-го марта 1831 г.» перекликается со стихами о великой миссии и о роковом конце. Интонации его ослаблены, но это те же интонации — предчувствие кары, осуждения законом, мысль о себе как об изгнаннике мрачном и презренном. Стихотворение, вызванное «маловской историей», также подтверждает, что романтическая «роковая» терминология провиденциальных стихов Лермонтова является поэтической формой для выражения мысли об участии в политическом движении и о грозящем поэту-борцу политическом наказании.

Тема изгнания, тема кары, сопровождаемой ядовитой злобой толпы, вновь повторяется в «Романсе к И...», обращенном, вероятно, к той же Н. Ф. Ивановой:

Когда я унесу в чужбину
Под небо южной стороны
жестокую кручину,
Мои обманчивые сны,
И люди с злобой ядовитой
Осудят жизнь мою порой,
Ты будешь ли моей защитой

.............
Чтоб я сказал в земле изгнанья:
Есть сердце, лучших дней залог,
Где почтены мои страданья,
мир их очернить не мог!...

Особенно полно, с необычайной лирической силой выразил Лермонтов размышления о своем назначении и о своей трагической судьбе в стихотворении «1831-го июня 11 дня»:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала.

Романтическое воображение поэта с раннего возраста отрицательно относилось к окружавшей действительности. Мальчик создавал волшебный мир, населенный существами, возникшими из противопоставления обыкновенным людям.

В думах гениального юноши огромное место занимали мечты о славе, об известности, о бессмертии:

Известность, слава, что они? — а есть
У них над мною власть; и мне они
принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! — неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
смерти отдал все, что дар земной.

Бессмертие достигается делами, исторической деятельностью на пользу родине и человечеству. Лермонтов верит, что, не признанный при жизни, он найдет оправдание в потомстве, которое благословит его мечты.

Поэт несчастлив в любви. Он находит тайную отраду в том, что его стихи вырвут из мрака забвения дорогое ему имя и соединят навеки с его собственным. В неудачах любви юноша-романтик видит доказательство несправедливости мира, несовершенного устройства жизни. Испытания не ломают его, но ожесточают. В нем рождаются «демонические» чувства, жажда мщения, бунта, он готов совершить зло, хотя хотел давать счастье:

Под ношей бытия не устает
не хладеет гордая душа;
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
счастье тысячи людей:
С такой душой ты бог или злодей...

Ответственность за злое, демоническое начало в себе и в своих героях Лермонтов всегда — и в прозе, и в драмах, и в стихах — возлагает на мир, не принявший добра. Поэт отдается созерцанию вечности. Она — объект не для бесстрастного, равнодушного взора, а арена великих дел:

Так жизнь скучна, когда боренья нет.
минувшее проникнув, различить
В ней мало дел мы можем, в цвете лет
Она души не будет веселить.
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
понять
Я не могу, что́ значит отдыхать.

Поэтическим языком, в лирических образах выражает Лермонтов мысли, которые одновременно, в философской и публицистической форме, провозглашали Герцен, Белинский, Бакунин. Чутьем поэта он улавливает новое, что возникает в общественной и политической мысли страны. Передовые русские люди начинают оправляться после поражения 14 декабря 1825 г. Они ищут путей к действованию, они закладывают начало новых программ общественного развития.

Жажда деятельного участия в жизни не была личной особенностью Лермонтова. Он выражал языком поэзии то, к чему рвались лучшие из его современников. «Гордись, гордись, человек, своим высоким назначением, — писал Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834), — но не забывай, что божественная идея, тебя родившая, справедлива и правосудна, что она дала тебе ум и волю, которые ставят тебя выше всего творения, что она в тебе живет, а , а действование есть борьба» (Белинский, Избранные произведения, 1934, т. I, стр. 110). Жаждой дела проникнут был и Герцен. Человеку, учил он, «мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется действования» (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем под редакцией Лемке, т. III, стр. 216).

Приведенная здесь мысль взята из работы «Дилетантизм в науке», относящейся к 1843 г., но она характеризует настроения Герцена-студента, учившегося в университете одновременно с Лермонтовым. Герцен-студент настойчиво искал путей к прямой политической деятельности. «Мы вошли в аудиторию, — рассказывает он, — с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию декабристов и потому искали прозелитов и последователей» (там же, т. XII, стр. 574).

Голос новых потребностей, новых общественных исканий мощно звучит в поэтических опытах Лермонтова. Общественная атмосфера внутри Московского университета, создававшаяся пропагандой Герцена и Белинского, во многом определяла идейный мир молодого поэта. И все же он осмысливал потребности времени и продумывал пути своего участия в истории страны в одиночку. Он не был связан со своими передовыми сверстниками, мы бы сказали на сегодняшнем языке — организационно; его отделяли от них условия светской жизни и аристократические предрассудки. Политический опыт Лермонтова был мал, его теоретический разум был недостаточно вышколен. Он был в жажде дела нетерпелив, он пылал романтическим максимализмом. Лермонтов спешил действовать, он боялся затеряться в ничтожестве, ему хотелось наложить печать своей личности на события, совершить нечто великое и бессмертное:

что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка
И все боюсь, что не успею я
чего-то!..

Неясность программы, смутность ожиданий, неопределенность представлений о характере предстоящего подвига, колебание между добрыми побуждениями и мстительным желанием зла рождали в душе поэта клубок чувств и мыслей, трудно поддававшихся анализу:

Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,

склонность к антитезам ада и рая, демонов и ангелов были следствием поисков ясности, настоятельного желания разобраться в запутанных земных делах и в противоречиях собственных переживаний:

Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

«сумеречных» дум и страстей в душе поэта утверждается пессимистическое чувство невозможности сегодня изменить мир, сегодня победить зло, сегодня воплотить идеал. Лермонтов не самообольщался. Он понимал силу самодержавно-крепостнической действительности в его дни. Ему начинало казаться, что невозможность воплотить идеал в жизнь есть результат непреложного противоречия между желаемым и сущим:

Однако, даже предвидя поражение, Лермонтов был твердо намерен действовать. Перспектива гибели не ослабляла стремления принять практическое участие в решении судеб народа. Так, герой его поэмы «Последний сын вольности» обнажает меч за свободу, хотя и знает, что падет под ударами тирана. Лермонтов, как и созданный им эпический образ, был готов к подвигу, готов выполнить свою историческую миссию во имя потомков, во имя отдаленного будущего. «1831-го июня 11 дня» заканчивается строфами, рассказывающими о предназначенной поэту великой исторической роли, об ожидающем его роковом конце, о его готовности лечь искупительной жертвой за лучшее будущее:

не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.
............
ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом...

«7-го августа», написанном «в деревне на холме, у забора». Спокойные картины природы контрастно оттеняют портрет романтического юноши, который «завернут в плащ недвижимо сидит». «Грудь его подъемлется порой», «бледный лик меняет часто цвет». Юноша размышляет о ничтожестве толпы.

Однако и среди людей есть избранники судьбы, предназначенные для великой роли, дающей славу и бессмертие, хотя и дорогой ценой; к ним принадлежит и «юный пришелец», видимо, торопливый и бледный автопортрет поэта. Человек, отмеченный судьбой, не должен роптать на свою участь:

И тот, на ком лежит ее печать,
Пускай не ропщет на судьбу свою,
Чтобы никто, никто не смел сказать,
у груди своей она змею
Согрела.

Юношу, думает поэт, могла бы примирить с миром и людьми счастливая любовь. Лермонтов по-особому относился к чувству любви. Противоречия страстей были для него микрокосмом, отражавшим противоречия мира. В обманутых надеждах любви он видел доказательство исторических и даже космических неустройств. Не следует удивляться постоянной связи у молодого

Лермонтова мечтаний о великой исторической миссии с интимными мотивами. Лермонтов был поэт-романтик, и он был очень молод. Как бы, однако, он ни уклонялся в лирику интимных переживаний, несомненно, что и в стихотворении «7-го августа» поэт писал о своем избранничестве. Ему доставляла острую отраду мысль, что известие об его гибели на плахе как потерпевшего поражение политического борца смутит счастье покинувшей его возлюбленной. В стихотворении «К Н. И. ...», т. е. к известной уже нам Н. Ф. Ивановой, он пишет:

И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит! —
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
названье! —
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть! —

Настанет день — и миром осужденный,
        Чужой в родном краю,
На месте казни — гордый хоть презренный —
        Я кончу жизнь мою;

Когда же весть кровавая примчится
        О гибели моей,
И как победе станут веселиться
        Толпы других людей;
слезою
        Почти холодный прах
Того.............
        Кто пред тобой открыл
мученья,
        Которых жертвой был. —
Но если, если над моим позором
        Смеяться станешь ты
И возмутишь неправедным укором
          речью клеветы
Обиженную тень, — не жди пощады;
        Как червь к душе твоей
Я прилеплюсь, и каждый миг отрады
        Несносен будет ей...

Лермонтов с поэтической уверенностью предсказывает, что он умрет как осужденный политический преступник. Он умрет на большой исторической сцене, на глазах всего мира:

Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей...

за славу отчизны. «Мы боремся оба», — говорит поэт в стихотворении, озаглавленном «Из Паткуля», —

За счастье и славу отчизны своей.
Пускай я погибну... близ сумрака гроба
Не ведая страха, не зная цепей.
Мой дух возлетает все выше и выше
вьется, как дым над железною крышей!

Лермонтов считал себя рожденным для земных целей, для исторического действия на благо или даже на спасение целому народу. Вполне в духе его стихов об избраннической миссии звучит набросок к ненаписанной патриотической и свободолюбивой драме о Мстиславе Черном:

Свой замысел пускай я не свершу,
Но он велик — и этого довольно;
час настал: час славы, иль стыда,
Бессмертен, иль забыт я навсегда...
...потеряв отчизну и свободу,
Я вдруг нашел себя, в себе одном
Нашел спасенье целому народу;
утонул деятельным умом
В единой мысли........

В стихотворении «Из Андрея Шенье» Лермонтов, снова сравнивая себя с казненным французским поэтом, заявляет:

дело общее, быть может, я паду,
Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу...

В дальнейших строках он повторяет обычные мотивы избраннических стихов. Обращаясь к возлюбленной, поэт говорит:

Я грудью шел вперед, я жертвовал собой;
Наскучив суетой обманчивого света,
обета;
Хоть много причинил я обществу вреда,

Но верен был тебе всегда, мой друг, всегда;
В уединении, среди толпы мятежной
Я всё тебя любил и всё любил так нежно.

Стихотворение «Из Андрея Шенье» подтверждает, что Лермонтов в глубине поэтической фантазии смотрел на себя не только как на поэта, но и как на политическую жертву, кладущую голову «за общее дело», как на участника «толпы мятежной», как на Андрея Шенье пушкинской интерпретации. Лермонтова тянуло в мирный дом, к счастливой разделенной любви, к гармонической дружбе, к согласию с людьми. Он неоднократно писал об этом в своих произведениях, но по сути дела мирные картины только сильней оттеняли его бунтарские порывы, мечты о славе, о действии на великом историческом поприще. Он считал себя рожденным не для мирной доли, а для битв за родину и волю.

Прощаясь в поэтическом воображении на вечные времена с возлюбленной, он говорит:

О, взгляни приветно в час разлуки
На того, кто с гордою душой
боится ни людей, ни муки,
Кто умрет за честь страны родной...

Тайные думы о своем назначении Лермонтов заносил в поэтические тетради в виде скупых намеков, в виде неясных стихотворных признаний. Однако уже по одному числу произведений, посвященных этой теме, видно, что за ними кроются длительные и упорные размышления, идущие по одному вполне определенному направлению. По силе и искренности, по глубине и количеству группирующихся вокруг них мотивов, личных и общественных, нельзя не признать за циклом избраннических стихотворений Лермонтова одного из центральнейших мест в литературном наследии поэта. Обойти их молчанием, значит оставить явный пробел в изучении творчества великого писателя. Для полноты понимания значения Лермонтова в истории русской литературы необходимо выявить таящийся в них сокровенный смысл.

Сопоставления и анализ, данные в предшествующем изложении, позволяют уже подвести некоторые итоги. За отправной пункт при изучении произведений Лермонтова, посвященных теме предстоящей ему исторической миссии, должны быть приняты стихи об Андрэ Шенье и связанные с ними поэтические отголоски.

революционеры смотрели на Шенье как на жертву тирании, как на борца за свободу. Антитиранический, т. е. антиабсолютистский, смысл произведения Пушкина был настолько ясен, что именно за него великий поэт был подвергнут постоянному полицейскому надзору. И Лермонтов в стихотворении «Из Андрея Шенье» поэтически изложил мысли о своем политическом назначении и о своей судьбе. «Общее дело», за которое поэт ожидает казни или изгнания, расшифровывается как революционное дело, направленное против самодержавия. Конкретизация, данная в других местах, разъясняет «общее дело» как дело «счастья и славы отчизны» (т. I, стр. 237), как защиту потерянной отчизны и свободы (т. I, стр. 246) или «чести страны родной» (т. I, стр. 316).

Декабристы, формировавшиеся на почве общеевропейского революционного подъема 20-х годов, вслед за западными своими товарищами соединяли в одно борьбу против самодержавия с борьбой за национальную честь. Писатели-декабристы — Рылеев, Кюхельбекер и др. — охотно разрабатывали поэтому темы из времен борьбы русских за национальную независимость. Лермонтов, в котором жила эта декабристская традиция, также выражал политическое вольнолюбие и революционное негодование против самодержавия в произведениях на аналогичную историческую тематику. В «Последнем сыне вольности» славянин Вадим борется против иноземца-варяга, князя Рюрика. Поэт набрасывал планы и эскизы политически-вольнолюбивых произведений о героической борьбе порабощенных русских против поработителей-татар. Отчизна легко и справедливо сочеталась в понятии дворянских революционеров со свободой, честь страны родной — с протестом против самодержавия.

Патриотические мотивы в избраннических стихах Лермонтова, забота о славе и чести родной страны подтверждают революционный характер исторических подвигов, к которым готовился поэт.

Когда Лермонтов говорил о необходимости действия, о бессмертных делах, о торопливом стремлении что-то совершить для общего блага, для славы, свободы и чести родины, он имел в виду политическую революционную деятельность. В 1830—1831, даже в 1832 г. он ожидал в России начала великих народных потрясений. Он полагал, что народ восстанет против царя и дворян-помещиков. Поэт, очевидно, предполагал принять участие в революционных потрясениях на стороне народа против самодержавия и правящих верхов. Отсюда это постоянное упоминание в избраннических стихотворениях, что ему «пищей станет кровь», что его «проклянет полмира», т. е. дворянская Россия и господствующие классы втянутых в революционные события сопредельных стран. Лермонтов, повидимому, мечтал о крупной, быть может руководящей, роли в революции, поэтому он писал, что молва разнесет его имя (т. I, стр. 158), что целый мир будет зрителем его деяний (т. I, стр. 355). Лермонтов был дворянский протестант, он был далек от масс и не связан с массами. Разлив народного возмущения, аналогичный пугачевскому движению, господство социальных низов по типу якобинской диктатуры он воспринимал как анархию, кровавую и безжалостную. Революция представлялась ему грозным таинством, дышащим местью и разрушением (т. V, стр. 18).

И все же, несмотря на то, что в Лермонтове жили еще взгляды, навязанные окружавшей его дворянской средой, он не поколебался бы пристать к «толпе мятежной».

но и беспричинными эксцессами. Эти мысли вполне удовлетворительно объясняют стихи, в которых говорится, что гордая душа, мщением дыша, много зла совершить готова (т. I, стр. 177). Объясняют они также и мрачный колорит «Предсказания».

В этой связи необходимо, однако, сделать одно важное замечание. Эксцессы, зло, нарушение законов, отсутствие милосердия Лермонтов связывал не только с разливом анархической стихии, но и с выдвижением деятелей наполеоновского типа: «Предсказание» заканчивается образом человека, в руке которого «булатный нож», которому смешны плач и стоны. Отношение Лермонтова к Наполеону вовсе не состоит из одного поклонения. Поэт отмечает, что Наполеон

..... шутил граждан спокойных кровью,
Презрел и дружбой и любовью,
И пред творцом не трепетал?..

В стихотворении «7-го августа» поэт изображает себя в виде юноши с бледным ликом, который «завернут в плащ недвижимо сидит» (т. I, стр. 193). Образ этот напоминает мужа, в котором «будет все ужасно, мрачно», «как плащ его с возвышенным челом» («Предсказание»).

Наполеоновские черты выступают в избраннических стихах, когда поэт предсказывает, что его проклянет полмира, что ему «пищей станет кровь», что он будет жить среди людей, «ничью не радуя любовь и злобы не боясь ничьей» (т. I, стр. 158).

Наполеоновскими чертами несомненно наделен Вадим, герой одноименного незаконченного романа. Несмотря на сочувствие Вадиму, примкнувшему к пугачевцам, Лермонтов осуждает его за злоупотребление революционным насилием в интересах личной мести. «Какая слава — говорит он о своем герое, — если б он избрал другое поприще, если б то, что он сделал для своей личной мести... обратил в пользу какого-нибудь народа, угнетенного чуждым завоевателем... » (т. V, стр. 44). Лермонтов предпочитает путь Байрона, умершего за свободу Греции, попыткам подражать Наполеону.

В то же время поэт, связанный в своем мышлении аналогиями прошлых революций, не считал исключенным наполеоновские методы расправы с самодержавием и феодализмом. Наполеон, писал он, «скипетром стальным короны разбивал» (т. I, стр. 38), своими войнами с феодальными монархами он, замечает Лермонтов, «в десять лет... подвинул нас целым веком вперед» («Вадим»).

Все это, однако, относится к деталям продумывания Лермонтовым более отдаленных последствий ожидаемой им революции. Главное заключалось не в этих деталях, главное, что обуревало Лермонтова и выливалось в многочисленных стихах, заключалось в решении примкнуть к мятежным толпам, как только начнутся революционные потрясения.

Лермонтов развивался вне сферы массового революционного движения. Его восприятие опыта прошлого подсказывало ему, что революции будто бы не побеждают. Потерпел поражение Пугачев, были разбиты декабристы. Известные ему революционные движения на Западе он считал также потерпевшими поражение. Лермонтов не мыслил и не мог мыслить социально-классовыми категориями. Для его байронического разума потерпела крах и французская буржуазная революция в конце XVIII века. Переворот 1830 г. не реализовал связанных с ним надежд. Лермонтов не верил в победу грядущей революции. Деятели революционного потрясения, полагал он, должны неизбежно погибнуть — и он сам в том числе. Отсюда это настойчивое повторение в цикле избраннических стихов мотивов о позорной смерти (т. I, стр. 170), об ужасной смерти, которой удивятся чуждые края (т. I, стр. 180), о кровавой могиле, о плахе, о насильственном конце, о казни, о проклятиях, сопровождающих его имя, и о реабилитации в потомстве.

Я чувствую — судьба не умертвит
Во мне возросший деятельный гений;
Но что его на свете сохранит
От хитрой клеветы, от скучных наслаждений,
истощительных страстей,
От языка ласкателей развратных
И от желаний непонятных
Умам посредственных людей?
Без пищи должен яркий пламень

Холодный слушатель есть камень.

«Холодный слушатель есть камень» — сеющий на камнях не может ожидать всходов. Поэт предчувствовал крушение своих идеалов. Предвидение поражения заставляло его переносить на себя самого бессилие окружающих.

Вера поэта в свои силы и в свое назначение гасла среди людей, ползающих во прахе, счастливых в пыли. Он сам, думал Лермонтов в часы отчаяния, дитя этого поколения, он может подняться над окружающими, но он не может освободиться от самого себя, а в себе самом он содержит слабость и несвободу современников.

«Странный человек», пьесе, проникнутой антикрепостнической идеей.

Несмотря на заложенные в Арбенине гениальные способности, он погибает, так и не свершив своих исполинских замыслов. Его надежды на оправдание в потомстве оказываются напрасными. Арбенин слишком мало сделал. Его быстро забывают, в памяти окружающих он остается не как великий, а как странный человек.

Пьеса так и названа: «Странный человек». Ее центральная фигура — гений, задавленный обстоятельствами, ее идея — бессилие гениальности, не сумевшей преодолеть субъективную страсть. «Жалко, что столько способностей ума подавлено бессмысленной страстью», — говорит об Арбенине Белинский.

«Странном человеке» заключен зародыш сознания недостаточности чисто субъективной критики действительности. Субъективный протест не дает результатов даже тогда, когда в протестующем заложены исполинские силы и способности гения. И в стихотворении «1831-го июня 11 дня» мы читаем строки:

Находишь корень мук в себе самом
И небо обвинить нельзя ни в чем.

Сознание бессилия одинокого героя было необходимой ступенью для перехода к более глубокому и более разумному отрицанию существующего порядка вещей. В дальнейшем социальная критика выступит в лермонтовском творчестве на первый план. В юношеский период творчества Лермонтов рассматривал исторические перспективы развития своей страны более отвлеченно. Однако в центре его размышлений лежало положение, своеобразное по форме, но по существу справедливое, — о неизбежности революции в России. Сам поэт при этом считал необходимым и решенным свое личное участие в предстоящих больших исторических событиях. Решимость встать, в ряды участников переворота сопровождается у поэта предчувствием поражения и гибели. Люди, нравы, общественное устройство им осуждены. На возможность личного счастья и мирного блаженства он смотрит как на далекий, навсегда оставленный берег. В преследующий его неотступно образ демона Лермонтов вводит новые черты — не только любовь к бурям и бореньям, не только скептическое отношение к людям и жизни, но и горькое сознание недостижимости идеала, совершенства и счастья:

гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

Стремления Лермонтова к практическому действию не могли реализоваться. Его надежды принесли ему горечь и разочарование. Важно, однако, отметить, что действие, о котором мечтал Лермонтов, было политическим действием, его благородные помыслы были помыслами о политической свободе и социальной справедливости. Идеалы Лермонтова были смутны и неопределенны, но он был еще очень молод, ему было в период, о котором идет речь, 16—17 лет, и, самое главное, в России тогда и не было еще определенных программ революционной борьбы. Неопределенны были и идеалы Герцена в годы, к которым относятся разобранные стихотворения Лермонтова. «Что мы собственно проповедывали, трудно сказать, — писал он впоследствии в «Былом и думах», — идеи были смутны. Мы проповедывали декабристов и французскую революцию, проповедывали сен-симонизм и ту же революцию; мы проповедывали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе, но пуще всего проповедывали ненависть ко всякому насилию, ко всякому правительственному произволу» (А. И. , Полн. собр. соч. под редакцией Лемке, т. XIII, стр. 574—575). Приблизительно тот же круг идей исповедывал в это время Лермонтов, только в еще более неопределенной и романтической форме. Лермонтов мечтал соединить в себе гений поэта с ролью великого исторического деятеля.

Наступает 1832 год — год переломный в биографии Лермонтова. В этом году Лермонтов с особой силой переживает двойное разочарование: он приходит к выводу, что напряженное и манящее ожидание политических потрясений остается напрасной мечтой и что вместе с тем разлетаются в ничто гордые думы об избраннической миссии поэта. Смена томительного ожидания народных мятежей безнадежным состоянием еще усилила разобщенность поэта, как политического мыслителя, с массами. Лермонтову начинало казаться, что массы легко обмануть, что их легко превратить в игрушку любого политического ловкача. «Тут он понял бы, — писал Лермонтов в «Вадиме», — что такое народ; — камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но несмотря на это сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении... тут он увидел бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу от того что становятся общими; как народ, невежественный и не чувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая показать этим, что он взрослый мужчина».

С этим пониженным настроением Лермонтов уходит в 1832 г. из Московского университета и переходит в гвардейскую юнкерскую школу. Переход из передового центра теоретической и общественной жизни, каким был тогда Московский университет, в привилегированную юнкерскую казарму повлек за собой отрицательные последствия для идейного и политического развития Лермонтова. Его духовный рост затруднился, плодотворное идейное брожение сменилось неизбежным, по новым условиям, участием в гусарском молодечестве. Лермонтов сам называл юнкерские годы «страшными годами». Ему даже казалось, что офицерская служба заставит его бросить призвание писателя. Переход в юнкерскую школу представлялся ему окончательным погружением в ничтожество, чего он боялся больше всего. Эта мысль грызла его, лишала его сна в буквальном смысле слова. «Одна вещь меня беспокоит, — писал он С. А. Бахметьевой из Петербурга в августе 1832 г., — я почти совсем лишился сна — бог знает, надолго ли — не скажу, чтоб от горести (горестью Лермонтов называет разлуку с Варенькой Лопухиной), было у меня и больше горести, а я спал крепко и хорошо, — нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит» (т. V, стр. 368).

«Сашке» герой сначала поступает в Московский университет и разделяет со студентами их юношеский пыл и идейное воодушевление. Лермонтов даже заставляет его участвовать в обструкции, подобной «маловской истории». О дальнейшем автор рассказывает, пропустив года два, и через эти два темных, неосвещенных года мы находим участника студенческих споров — Сашку — в апогее разгульной и распутной жизни. В лирическом отступлении Лермонтов, уже от своего имени, восклицает:

И вы, вы все, которым столько раз
Я подносил приятельскую чашу, —
Какая буря в даль умчала вас?
Какая цель убила юность вашу?

здесь один. Святой огонь погас
На алтаре моем. Желанье славы
Как призрак разлетелося...

Святой огонь не погас на алтаре поэта. Он был временно заслонен юнкерской жизнью. Временный упадок духовных сил приводит к разочарованию, к равнодушию. Лермонтов, мечтавший о роли борца за народ и отчизну, стремился в этот период стать чужим жизни и людям:

«Ты жить устал? — но я ль виновен;
Смири страстей своих порыв;
Будь как другие хладнокровен,
Будь как другие терпелив.
Твое блаженство было ложно;...
жаль?
Глупец! где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся в даль;
Пойдешь лы ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.

Новое оживление внутренней жизни поэта начинается с 1835—1836 гг.; особенно сильный толчок дало ей политическое негодование, вызванное гибелью Пушкина. Заключительные шестнадцать строк стихотворения «Смерть поэта» впервые за много лет перерыва грозят правящей знати народной революцией:

И вы не смоете всей вашей черной кровью
праведную кровь!

В 1829—1832 гг. Лермонтов долго и настойчиво думал об исторических катаклизмах, кровавых народных движениях, сметающих пережившие себя верхи и их политическую организацию. Результат этих размышлений был печален: Лермонтов пришел к выводу, что революционного восстания не будет. Вместе с этим он терял надежду оказать личное влияние на ход русской и мировой истории. За стихотворение «Смерть поэта» Лермонтов был арестован и сослан на Кавказ. Осужденный поэт в письме к Раевскому (март 1837 г.) горько шутит: «Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился и если бы это не было очень лестно, то, право, меня бы огорчило... Прощай, мой друг. Я буду тебе писать про страну чудес — восток. Меня убеждают словами Наполеона, Les grands noms se font à l’Orient. Видишь: все глупости». Шутка уж очень характерная — шутка человека, пережившего разочарование в возможности сыграть большую роль в судьбах своей страны.

В 1837 г. Лермонтов переживает новую вспышку политических надежд. Она была менее продолжительной. Отрезвление пришло быстро. Оно подтвердило старые разочарования. Размышления Лермонтова о будущем становятся снова печальными. Будущее рисуется ему как длинный ряд лет, ничем не отмеченных, однообразных, обыкновенных, среди которых нет ни одного дня, отмеченного великим подвигом.

полон весь мечтами
О будущем... и дни мои толпой
Однообразной проходят предо мной,
И тщетно я ищу смущенными очами
Меж них хоть день один, отмеченный судьбой!

Лермонтов так сроднился с мыслью о своем избранничестве, что при вторичном крушении своих замыслов он вообще начинает терять представление о цели жизни:

Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.

Потеряв веру в великое историческое предназначение, Лермонтов считает исчерпанной жизнь свою. Его переживания — одиночество, холод, тьма, преждевременное увядание. Он готов покинуть земные пределы:

я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла;
Я в мире не оставлю брата,
тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.

Еще характерней вариант только что приведенного стихотворения. Неясность будущего, крушение великих замыслов Лермонтов объясняет свойствами переживаемой эпохи. Он должен был родиться или раньше или позже, в годы совершавшихся или имеющих совершиться великих исторических событий, а не в глухую полосу последекабрьской реакции:

Мое грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла...
Зачем не позже иль не ране
природа создала.

Крушение великих замыслов поэта родит в нем то отчаяние, то ноты резиньятивного, задумчиво-грустного примирения («Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива» и некоторые другие стихотворения). Вместе с сознанием бесцельности жизни, вместе с мыслью о прочности ненавистной действительности всплывают в памяти поэта роковые предчувствия о смерти на плахе, побежденным пленником врагов. Используя строки из «Когда твой друг с пророческой тоскою», он пишет стихотворение, являющееся более поздним вариантом раннего трагического предчувствия:

Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,
И я паду; и хитрая вражда
улыбкой очернит мой недоцветший гений;
       И я погибну без следа
       Моих надежд, моих мучений;
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый;
толпа растопчет мой венец:
       Венец певца, венец терновый!....
Пускай! я им не дорожил.

Певец, ожидающий гибели на плахе, увенчанный терновым венцом, ненавидимый темной толпой, — это певец особого рода, певец-пророк, певец-трибун, певец, оставляющий след не только в истории литературы, но и в истории народа, поэт — политический боец и вождь.

что программы грядущих социальных переворотов вырабатываются в скромных студенческих кружках Герцена, Станкевича, Белинского. Однако он чувствовал, он знал, несмотря на противопоказания торжествующей действительности, — подпочва России начинена порохом, в будущем произойдут взрывы страшной силы. Лермонтов чувствовал это не как мыслитель, не как политик, сколько бы он ни мечтал о роли исторического деятеля, а как поэт, подобно тому, как Блок слышал надвигающуюся революцию в XX столетии в виде какого-то неясного, отдаленного и нарастающего гула. Лермонтову была известна литературная мистификация французского писателя Лагарпа «Пророчество Казота». Лагарп описывает вечер в избранном кругу за шесть лет до Великой французской буржуазной революции, на котором Казот точно предсказывает дату революции и судьбу всех присутствующих — в том числе и свою собственную. Под впечатлением пророчества Казота Лермонтов набрасывает несколько строф, подсказанных аналогией между Россией первой трети XIX в. и Францией конца XVIII в.:

На буйном пиршестве задумчив он сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред нами,
Духовный взор его смотрел.

печали
Средь звона чаш и криков и речей
И песен праздничных и хохота гостей
Его слова пророчески звучали.

Он говорил: ликуйте, о друзья!
вам судьбы дряхлеющего мира?..
Над вашей головой колеблется секира,
Но что ж!.. из вас один ее увижу я.

Лермонтов также видел за гранью близких лет великие потрясения, кровь, может быть, собственную гибель. В этом наброске самым существенным, однако, является не предчувствие собственной роковой судьбы, а предвидение неизбежности революции, несмотря на уверенность обыденного мышления в прочности существующего порядка жизни. О себе же Лермонтов думал, что родился слишком рано, чтобы дождаться великих исторических лет. Поэт считал, что оставляет на земле лишь

... воспоминанья
О заблуждениях страстей,
На место славного названья.....

В «Герое нашего времени» Лермонтов выразил сознание невозможности большого исторического дела в современной ему русской действительности, почерпнутое из опыта собственных переживаний. Главной причиной бесцельной растраты сил Печориным является заторможенное стремление к общественной и политической деятельности. Печорин мечтал о великом поприще, о славе, о власти, о больших делах. Не найдя никаких возможностей для проявления своих сил в политической деятельности, он стал экспериментировать, упражняя способности к политической власти игрой над женским сердцем. «Честолюбие, — размышляет о себе Печорин, — у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть ничто иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие, — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувства любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?» (т. V, стр. 271).

«Гений, прикованный к чиновническому столу, — говорит он в другом месте, — должен умереть или сойти с ума, точно так же как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара». Печорин и тратил свою жизнь на страсти, на бретерство, на экстравагантности, чтобы не сойти с ума, чтобы как-нибудь рассеяться, прежде чем умереть преждевременно, не проявив своих способностей.

Печорин, как сам Лермонтов, думал о великой роли писателя-трибуна, о роли государственного деятеля масштаба Александра Македонского. Печорин, как и сам Лермонтов, убедился, что ему не реализовать своих замыслов. Он пришел к выводу, как его создатель, что ему суждено потонуть в ничтожестве и посредственности. «Уж не назначен ли я ею (т. е. судьбою. — В. К.), — думал Печорин, — в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, — или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?... Почему знать?... Мало ли людей, начиная свою жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий, или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?» (т. V, стр. 277). Невозможность проявить себя на широкой общественной арене, неудовлетворенная жажда общественного подвига вызывают в уме Печорина скорбные вопросы о цели жизни, о его назначении на земле: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. ... но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных, я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни» (т. V, стр. 296). Все эти отрывки из «Героя нашего времени» — превосходный прозаический пересказ многих объясненных уже выше стихотворений Лермонтова. Печорин утратил «пыл благородных стремлений», т. е. политические, общественные и нравственные идеалы, так как самодержавно-крепостнический режим не давал возможности приложить их к делу, а незрелость общественных отношений не давала возможности найти достаточно многочисленных сторонников для борьбы.

Однако нельзя отождествлять Печорина — образ, созданный поэтом, — с самим поэтом. Печорин утратил «пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни». Лермонтов же не переставал искать выхода. Как пушкинский пророк, он жег «глаголом сердца людей», чтобы направить их к справедливости и правде. Он и считал себя пророком-трибуном, он в себе видел сочетание дара поэта и таланта народного вождя. Дважды в его биографии ему казался близким период народных мятежей — первый раз в 1829—1831 гг., второй раз — значительно менее интенсивно — в 1837 г. Оба раза ожидание революции сопровождается избранническими стихами, в которых Лермонтов выражает стремление пристать к движению, даже если это принесет ему гибель. Надежды поэта не оправдались. Николаевская Россия безмолвствовала. Субъективно Лермонтов считал себя извергнутым из жизни. Люди не приняли его, общество отвергло его. Его мессианистическая роль потерпела, казалось, полное крушение.

«Пророка» встретили каменьями, он вынужден был бежать, только в безлюдной пустыне нашел он приют:

Посыпал пеплом я главу,
городов бежал я нищий
И вот в пустыне я живу
Как птицы, даром божьей пищи;...

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его?»

«Пророк» — произведение потрясающей трагической и обвинительной силы. Оно — трагический реквием титанической попытке повернуть людей с путей зла на путь общественного добра; оно — беспощадное обвинение общества, изгоняющего всех, кто нарушает косный покой, утвержденный на социальной неправде и политическом рабстве.

В крушении своей избраннической миссии, в торжестве реакции и пошлости Лермонтов винил общество, среду. Тем самым он нашел выход для своих исканий в сатире, в бичевании общественных пороков. Лермонтов вспоминал поэтов — общественных трибунов, быть может, призыв к свободе в стихах Пушкина, быть может, Рылеева:

Бывало мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,

Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой

Поэт обращался к себе самому с вопросом, в котором звучали гнев и надежда:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
ржавчиной презренья?..

Именно тогда, когда Лермонтов потерял надежду сыграть роль поэта — великого гражданина, будящего спящих, зовущего к политическим битвам, когда он счел себя отверженным и изгнанным пророком, осужденным проповедывать в пустыне, — он нашел свою миссию и осуществил свое историческое предназначение. Его негодующие, бичующие стихи сеяли не безверие и апатию, а будили общественные силы. Белинский и Герцен, Чернышевский и Добролюбов — демократический лагерь русской общественности — признали этого дворянского протестанта своим соратником. Лермонтов, мысль которого вращалась в полярных антитезах, не знавший градации между полной победой и полным поражением, сам не мог оценить в полной мере, что испытанные им гонения и преследования были доказательством актуальной действенности его слова. Пророка забрасывали камнями, пророка, как нищего, гнали от дверей, усылали в изгнанье, на фронт, готовили ему гибель. Роковые предчувствия, пророческие предсказания Лермонтова исполнились, хотя и в видоизмененной форме: он погиб в изгнании, насильственной смертью, он нашел последний приют в кровавой и ранней могиле.

Лермонтов не совершил всего, что мог, он не развернул в полную меру грандиозных своих сил, но он умер не в безвестности и не в ничтожестве. Он умер, провожаемый ненавистью Николая и его приближенных, как враг режима. Он умер, как боец передового лагеря, как поэт-трибун, как поэт-гражданин.

Деятельность Лермонтова явилась необходимым моментом в созревании молодой революционной России. Исполнились не только предчувствия Лермонтова о его роковом конце — он выполнил также предназначенную им себе историческую миссию.

¹ Тексты Лермонтова везде цитируются по пятитомному изданию Полн. собр. соч. Лермонтова, под ред. Б. М. Эйхенбаума, «Academia», 1935—1937.