Глава 6
А. И. Герцен (1812–1870)
Творчество Герцена приходится на 1840–1860-е годы. Среди своих современников – писателей, составивших славу русской литературы XIX в., – Герцен занимает особое место. Его замечательный писательский талант проявился не только в его художественном творчестве, но также – и в такой же значительной степени – в его философской и политической публицистике, составляющей большую часть его литературного наследия. В России середины XIX в. Герцена знали не столько как писателя, сколько как крупного общественного деятеля и политического идеолога "левого" толка, коротко знакомого едва ли не со всеми ведущими представителями оппозиционных либеральных и революционных кругов Европы того времени. Сегодня интерес к Герцену-идеологу заметно угасает. Между тем, собственно художественное творчество Герцена не может быть понято в отрыве от его историософских концепций и политических идей, изложенных в многочисленных публицистических очерках, очерковых циклах, эссе и статьях, которые, в свою очередь, по энергетическому накалу и стилистическому блеску, по яркости, образности языка нисколько не уступают его художественным произведениям.
с детства помимо русского знал немецкий и французский языки. Очень рано проявилась и политически оппозиционная настроенность Герцена, характерная для всей его последующей жизни. Он с жадностью читал запрещенные по политическим мотивам стихи Пушкина и Рылеева; в 14 лет, при известии о разгроме восстания декабристов, сразу же принял их сторону, почувствовав, по его собственному признанию, что не может быть "с той стороны", где "тюрьмы и цепи", т. е. на стороне Николая I, который с этого момента становится для него символом правительственного деспотизма. Существенную роль в формировании и поддержании этого оппозиционного угла зрения сыграло для Герцена чтение произведений Вольтера с его резкой, язвительной критикой консервативных общественных институтов и, в частности, неизменно скептическим отношением к церкви и религии. В то же время своего рода контраст к увлечению Вольтером составлял столь же рано проявившийся и также сохранившийся на всю жизнь глубокий интерес Герцена к Евангелию с его, по словам писателя, "миром и кротостью" и проповедью самоотверженной любви к ближнему.
На интеллектуальное развитие молодого Герцена оказал также влияние его двоюродный брат А. А. Яковлев, фанатически увлекавшийся химией и другими естественными науками, атеист и своеобразный философ "от науки", рассматривавший жизнь человеческого общества со всеми его высокими идеалами и культурными достижениями как различные модификации химических соединений и простейших нервных реакций организма. С целью более полного изучения естественных наук Герцен поступает на физико-математическое отделение Московского университета. В университете вокруг Герцена и его друга Н. П. Огарева складывается кружок свободомыслящей молодежи, резко критически оценивающей существующее положение вещей в России. Через год по окончании университета, в 1834 г., за распевание "пасквильных" песен, порочащих царствующую фамилию, Герцена, как политически неблагонадежного субъекта, высылают из Москвы в Пермь. Начинается первая, длившаяся до 1839 г. ссылка Герцена: Пермь – Вятка – Владимир. В эти чрезвычайно важные для его общей духовной эволюции годы он вплотную сталкивается с застойным провинциальным бытом российской глубинки и усиленно ищет путей духовно, интеллектуально и этически правильного реагирования на окружающую его прозаическую действительность, колеблясь между трезвым и вдумчивым принятием ее и страстно-бунтарским противостоянием ей. В годы ссылки по-новому расцветает начавшееся еще в университете и отчасти поддерживаемое религиозно-мистическим настроем двоюродной сестры Герцена Натали, ставшей в 1838 г. его женой, увлечение сен-симонизмом, или, по-другому, христианским социализмом в изложении французского мыслителя А. де Сен-Симона, идеи которого стали особенно популярны во Франции после революции 1830 г. В своем трактате "Новое христианство" (1825) и в других работах Сен-Симон выступал против деспотических структур старого феодального общества, традиционно поддерживаемого католической церковью, и попыток их реставрации в новой послереволюционной, "буржуазной" Франции, где беднейшие слои населения по-прежнему оставались без хлеба и работы. Выход из создавшегося положения Сен-Симон видел в утверждении свободной экономики, не контролируемой извне никакой государственной властью, и через это в постепенном мирном приближении к идеалу "золотого века", неизбежный и скорый приход которого был провозглашен им в известной формуле: "Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас". Только в будущем, полагал Сен-Симон, когда отношения между людьми будут основываться на подлинном равенстве и по-настоящему открытой, несобственнической любви друг к другу, человечество сможет достигнуть идеала, завещанного в свое время Иисусом Христом. Резко противопоставленный церкви и церковной традиции, Христос тем самым превращался в защитника и глашатая святых для Сен-Симона принципов, начертанных на знамени французской революции 1789 г.: Свободы, Равенства и Братства. Особой симпатией Герцена пользовалась также развитая учеником Сен-Симона Анфантеном и, в частности, нашедшая отражение в ряде произведений Жорж Санд, находившейся в 1830-е гг. под его сильным влиянием, идея о полном равенстве полов, требующая со стороны мужчины не господства над женщиной, а признания ее прав на свободное, независимое существование, что на языке сенсимонистов называлось "реабилитацией плоти".
Огромное впечатление произвела на Герцена публикация в 1836 г. "Философического письма" П. Я. Чаадаева в журнале "Телескоп". Убежденный западник, поклонник европейской культуры и цивилизации, Чаадаев в этом письме отказывал России в праве называться цивилизованным государством и описывал ее как страну, стоящую вне магистрального пути развития человечества. Герцена прежде всего привлекли чаадаевский скептицизм в отношении современной – николаевской – России и смелость, с которой мыслитель указывал на ее недостатки: отсутствие свободы, подлинных творческих достижений, умственную вялость и духовную сломленность русского человека – от интеллигента до простолюдина. Отказывал Чаадаев России и в подлинной религиозности, полагая, что настоящее христианство, а им он считал католичество, существует только в Европе, неудержимо стремящейся к установлению Царства Божия на земле, знаками которого и являются духовные и культурные достижения европейской цивилизации. Хотя мысль Чаадаева развивалась в русле консервативной религиозности, той самой, которую отвергал Сен-Симон, основанием для нее служила все та же вера в неизбежность движения человечества к высшей точке своего существования – райскому "золотому веку", предсказанному в Евангелии. Воззрения Сен-Симона и Чаадаева питали, таким образом, не только социальный критицизм Герцена, но и поддерживали в нем своеобразную религиозность, не лишенную мистического отсвета и состоящую в вере в божественное Провидение, самопроизвольно влекущее человечество в предсказанный мир совершенства и, в определенном смысле, гарантирующее его.
– В. Г. Белинского, М. А. Бакунина и Т. Н. Грановского, не просто увлекавшихся философией Гегеля, но воспринимавших ее (особенно это касалось Белинского и Бакунина) как некое религиозное откровение. По Бакунину и Белинскому, божественное Провидение, на гегелевском философским языке именуемое Абсолютом, требует от человека полного и безоговорочного "примирения" с ним, в каком бы облике, пусть самом трагическом, зловещем и жестоком, оно ни выступало. На этом основании русские гегельянцы утверждали необходимость "примирения" с Николаем I и его империей. Герцену их выводы казались чудовищными, он полемизировал с ними, доказывая возможность иной, не столь консервативной трактовки гегелевской философии истории, однако что-то в позиции "примиренцев" представлялось ему если не привлекательным, то во всяком случае исторически оправданным и хотя бы поэтому заслуживающим внимания.
"Записки одного молодого человека"
– повести "Записки одного молодого человека" (1841). Первая ее часть – скрупулезно-подробная и вместе лирическая автобиография Молодого человека, тонкого, впечатлительного, изощренно наблюдательного, воспитанного на Шиллере и идеальных, романтических представлениях о действительности. Вторая часть – описание патриархальных нравов города Малинова, в который героя заносит судьба, сталкивая его с подлинной, реальной действительностью русской провинции, унылой и прозаической. Соединение высокой, иногда даже патетической интонации с меткими, острыми, живыми наблюдениями над прозой жизни, изображаемой, как правило, в ироническом ключе, напоминает Гоголя, но ближе всего к Г. Гейне, в поэзии и прозе которого откровенно романтический пафос часто соседствует со столь же откровенной насмешкой над ним, его комическим выворачиванием и разоблачением. Не зная, как объединить "поэзию" идеала с "прозой" существования, Молодой человек начинает прислушиваться к позиции, высказываемой вторым главным героем повести – богатым помещиком Трензинским, живущим в Малинове, но не затронутым обывательской пошлостью, не растворившимся в ней. Трензинский полагает, что во взглядах Молодого человека слишком много умозрительной, романтической отвлеченности, не позволяющей ему увидеть действительность такой, какая она есть, принять ее и таким образом примириться с ней. Именно стремление жить умозрительными представлениями, по мнению Трензинского, мешает просвещенному, нравственному, ответственному человеку выполнять свой долг – "стараться делать maximum " на том "клочке земли", который дает ему судьба. Однако философию Трензинского, при всей ее разумности и последовательно антиромантической направленности, Герцен, несмотря на то что сам к этому времени усиленно изживает в себе остатки отвлеченной умозрительности и романтического пафоса, не считает окончательным решением проблемы, стоящей перед Молодым человеком. За героем остается право оценить позицию своего оппонента как позицию скептика, вынужденного "прилаживаться к обстоятельствам" и волей или неволей пасующего перед досадной властью "случайности".
Герцен в кругу русских западников 1840-х годов
В 1841 г., после перлюстрации одного письма Герцена, его вновь высылают из Москвы – на этот раз в Новгород. Вторая ссылка была много короче первой, длилась всего год, но именно в Новгороде происходит новый, очень существенный скачок в духовной эволюции Герцена. Он знакомится с книгой Л. Фейербаха "Сущность христианства", в которой находит для себя убедительные доказательства необходимости, законности и естественности атеистического взгляда на мир, к возможности которого, под влиянием общения с А. А. Яковлевым, он склонялся и прежде. Фейербах заставил Герцена усомниться не только в идее Бога и бессмертия души, но и в идее божественного Провидения, управляющего судьбами людей и народов. Теперь Герцен считает, что никто извне не гарантирует человеку возможности обретения когда-нибудь в будущем счастливого, духовно наполненного существования – Царства Божия, ни на небе, ни на земле. Человек должен со смирением признать, что он – часть слепых, хаотически-бессмысленных материальных процессов, происходящих в природе, и быть благодарным науке за то, что, открыв его трагическое положение в мире, она ставит его лицом к лицу с этой печальной истиной, разоблачая всякие попытки убежать от нее в туман метафизических грез и религиозных обольщений. Однако, по Фейербаху, далеко не все так безнадежно: поскольку, с его точки зрения, человеческая вера в Бога основана на отчуждении в – нравственной и доброй – силы самого человека, постольку задача последнего заключается в том, чтобы, отрекшись от веры в отвлеченную божественность, вернуть себе свое же и тем самым стать по-новому сильным, уверенным в себе существом, обладающим всеми теми достоинствами и добродетелями, всей той мощью, которые он раньше ошибочно приписывал богам. Отсюда Герцен делает вывод о том, что, лишенный верховного божественного Смысла, человек отныне может и должен сам вносить свой человеческий смысл в хаотическое "брожение" природных элементов, преобразуя и организуя их в соответствии со стоящей перед ним целью. Следовательно, высшее предназначение человека – это активное, энергичное действие, направленное на преобразование несовершенной действительности. Неспособный преодолеть смерть, человек, по крайней мере, может улучшить, усовершенствовать существующее общественное устройство, примиряться с которым он, обладающий силой и разумом, равными тем, какими в его представлении обладали боги, не имеет никакого права.
Подобную эволюцию приблизительно в это же время пережили многие современники Герцена: Н. П. Огарев, В. П. Боткин, В. Г. Белинский, М. А. Бакунин. В начале 1840-х годов Белинский и несколько позже Бакунин отрекаются от гегелевской идеи "примирения с действительностью" и провозглашают так называемый "критический субъективизм" – систему представлений, согласно которой человек, исходя из своего собственно человеческого или "субъективного" (а не сверхчеловеческого, божественного или отвлеченно – "объективного") видения, подвергает критической оценке все, с чем ему приходится сталкиваться в окружающем мире. Такая философская позиция быстро обретает ярко выраженную социально-политическую направленность. Еще в конце 1830-х яростно защищавший в споре с Герценом монархию Николая I, Белинский теперь становится столь же яростным ее противником и из стана монархистов-консерваторов переходит в стан западников-либералов. Вокруг Белинского в первой половине 1840-х годов складывается кружок его последователей и единомышленников, к которому примыкает и Герцен. Для всех западников круга Белинского – В. П. Боткина, Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, П. В. Анненкова и других – характерно уважение к европейской культуре, как к эталону общечеловеческих духовных ценностей, и противопоставление ей России как страны, еще не достигшей уровня зрелости европейских государств ни в культурном, ни в нравственном, ни в социальном, ни в политическом отношении. Особенно беспокоила русских либеральных западников политическая отсталость России, в которой нет ни парламента, ни конституции, ни свободы слова, в которой подавляющее большинство населения – крестьянство, пребывающее в силу крепостного права в полнейшей зависимости от господ-помещиков и не пользующееся даже теми относительными свободами, какими пользуются крестьяне в Европе. Западники – и энергичнее всех опять-таки Белинский – проповедовали также отказ от традиционно философского, спекулятивно-метафизического мировоззрения, свойственного классической немецкой философии, во имя научного, аналитически-эмпирического подхода к действительности, который в Европе, главным образом во Франции, активно развивали и пропагандировали ученые-естественники и философы-позитивисты О. Конт и его последователи. Параллельно шла борьба с романтическим мироощущением как неадекватным, с одной стороны, научному, с другой – обыденному, трезво-реалистическому, основанному на здравом смысле взгляду на мир. Глубоко архаической, не отвечающей запросам современного человека и романтической по духу и происхождению считали западники и историософскую доктрину своих главных оппонентов – славянофилов: А. С. Хомякова, И. В. и П. В. Киреевских, К. С. и И. С. Аксаковых, Ю. Ф. Самарина, отстаивавших самобытный, отличный от европейского путь развития России и считавших перспективной для ее духовного возрождения ориентацию на культурные образцы допетровской Руси и, в особенности, на православную веру как первое по важности условие единства и стабильности русского общества. Герцену импонировала оппозиционная настроенность славянофилов по отношению к николаевской монархии, которую они не считали органично русской. Но, как и прочих западников, их не устраивала апология традиционного религиозного мироощущения, враждебность европейской науке и нападки на разделяемый всеми западниками которому славянофилы противопоставляли идущий из древности где личность, независимость которой они приравнивали к гордости, растворяется в некоем общем коллективном начале, тем самым спасая себя от соблазнов индивидуализма. В поддержку западнической системы воззрений Герцен пишет два цикла публицистических очерков: "Дилетантизм в науке" (1843) и "Письма об изучении природы" (1845), в которых дает бой отвлеченной, оторванной от жизни философии и романтизму во всех его разновидностях и проявлениях и доказывает необходимость переключения на открытые жизни эмпирические науки и опирающуюся на них новую философию, оперирующую чисто человеческими, т. е. "земными", а не "небесными" представлениями об идеале.
"натуральное", или реалистическое, направление, возглавляемое Белинским, сплотившим вокруг себя литераторов молодого поколения – Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, Д. В. Григоровича, И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского и других, – и получившее название Одной из главных задач нового направления была борьба с романтической системой ценностей как не отвечающей духу времени и современному уровню знаний о природе и человеческом обществе. Романтическим мировоззренческим установкам в произведениях натуральной школы противопоставлялась так называемая "действительность". Существовало два основных способа художественного изображения последней. Первый способ – это изображение обыденной, бытовой, повседневной действительности как некой "позитивной" ценности, достойной эстетического любования, – линия, получившая развитие в "Обыкновенной истории" (1847) Гончарова и отчасти в "Записках охотника" (1847–1852) Тургенева. Второй способ – изображение реальной действительности в ее "негативном" аспекте, когда на первый план выдвигались ее грубые, низкие стороны, призванные обличать социальное неблагополучие окружающей жизни, – линия, идущая от Гоголя, названного Белинским "отцом натуральной школы", и нашедшая наиболее яркое воплощение в сборнике "Физиология Петербурга" (включавшем остро социальные и подчеркнуто натуралистические очерки Некрасова, Григоровича, Даля о жизни представителей "городского дна"; 1845), в лирике Некрасова 1840-х годов, в повестях Григоровича "Деревня" (1846) и "Антон Горемыка" (1847) и в романе Достоевского "Бедные люди" (1846).
"Кто виноват?"
–1846 гг. Герцен публикует роман "Кто виноват?", написанный в новом, "натуральном" ключе и в идейном и стилевом отношениях очевидным образом примыкающий к гоголевской обличительной традиции. Последняя, однако, получает в романе резкое философское углубление: интеллектуализм и интерес к проблемам человеческого бытия в его исходных, предельных основаниях – характерные черты герценовского умственного склада – заявляют о себе в этом произведении в полный голос.
Главным объектом критики в романе становится романтическое мироощущение, понятое широко – как умозрительное знание, скрывающее от человека грубую реальность жизни и неспособное дать ему силы для противостояния ей. Типичным романтиком сентиментального, "чувствительного" типа выведен Дмитрий Круциферский – разночинец по происхождению, культурный, начитанный, обучавшийся в университете молодой человек, пытающийся строить свою жизнь по идеальным образцам, почерпнутым в поэзии Жуковского, творчество которого сыграло едва ли не определяющую роль в его воспитании. Высмеивая сентиментальный настрой Круциферского, Герцен заставляет его беспрерывно, почти по любому поводу лить слезы и прямо указывает на литературных предшественников изображаемого им типа – Вертера из романа "Страдания юного Вертера" Гете и Владимира Ленского из пушкинского "Евгения Онегина". Немаловажно и указание на то, что Круциферский наполовину, по матери, немец, чем лишний раз подчеркивается романтическая природа героя; для западников 1840-х годов и писателей "натуральной школы" все немецкое однозначно ассоциировалось с романтическим – мистическим и туманным – началом. Женившись на Любоньке, незаконнорожденной дочери помещика Негрова, Круциферский полагает, что обрел счастье, которое теперь – поскольку божественное Провидение заботливо опекает всех тех, кто, как он, чистосердечно верит в него, – будет продолжаться вечно. Но вся его наивная философия, а с нею и вера в доброе Провидение разрушаются в один миг, когда он узнает, что Любонька, по-прежнему тепло и нежно относящаяся к нему, по-настоящему любит другого человека – Владимира Бельтова. Столкнувшись с реальной жизнью, с ее сложными и непредсказуемыми проявлениями, Круциферский совершенно теряется, не знает, как себя вести и что предпринять, и наконец находит выход, который подсказывает ему его слабая натура: он начинает пить, чтобы уйти от мучительных жизненных противоречий.
когда-то бывшей крепостной крестьянкой, Владимир воспитывался матерью и специально нанятым ею учителем-гувернером, швейцарцем Жозефом, в полной изоляции от действительности. Мать, еще в юности столкнувшаяся, по выражению Герцена, со "злотворной материей" жизни, всеми силами старалась уберечь сына от подобного столкновения. Жозеф, развивший сильный от природы ум юноши и познакомивший его с начатками различных наук, сам был по духу чувствительным романтиком ("в сорок лет без слез не умел читать" Шиллера) и, воспитывая своего питомца по системам Руссо и Песталоцци, не учитывал особых "климатологических" условий русской жизни, в которых его воспитаннику предстояло жить впоследствии. По выходе из университета Бельтов определяется на службу в министерство и, столкнувшись с рутинной, пошлой жизнью чиновничьего аппарата, довольно быстро понимает, насколько она далека от тех идеалов добра и справедливости, которые он поначалу, исполненный юношеских надежд, собирался привнести в нее. Не совладав с "чиновничьим Голиафом", Бельтов прекращает служить, пробует заняться медициной, потом ваянием, но ничем не может увлечься всерьез, разочаровывается во всякой деятельности и превращается – Герцен прямо намекает на это – в некое подобие "лишнего человека", продолжая ряд, начатый пушкинским Онегиным и лермонтовским Печориным. В соответствии с теориями философов-позитивистов, разделяемых так или иначе всеми писателями "натурального" направления, бездеятельность своего героя Герцен стремится объяснить не столько идейными влияниями, духом эпохи и проч., сколько материальными, социологическими причинами, или, как принято было говорить в то время, "средой", предопределяющей, как считалось, и все идейные влияния, накладывая на них свой неизгладимый отпечаток. Отсюда принципиальная важность указания на тот факт, что Бельтов, унаследовавший после смерти отца имение Белое Поле, достаточно богат, чтобы позволить себе не служить и вести праздный образ жизни.
Подобный "материалистический" взгляд на вещи защищает в романе постоянный оппонент романтика Круциферского доктор Крупов, убежденный в том, что все идейные мотивы, которыми руководствуются люди, включая веру в судьбу и Провидение, в конечном счете могут быть сведены к простейшим столкновениям физических, природных элементов, познаваемых самой трезвой из существующих наук – медициной. Позиция Крупова во многом напоминает последовательно "материалистическую" позицию брата Герцена А. А. Яковлева. Позиция же самого Герцена в романе много сложнее. Круповский "материализм" для него, при всех очевидных достоинствах этого направления мысли, все-таки крайность. Он важен и ценен как сила, разоблачающая крайности романтического направления. Материалистическую концепцию Герцен дополняет почерпнутой у западников и отчасти у Фейербаха теорией "лица", или личности, способной не подчиниться сформировавшей ее "среде", не быть только пассивным ее отпечатком, а сопротивляться ее воздействию, если таковое представляется зрелой личности стесняющим ее стремление к дальнейшему развитию и ограничивающим ее потребность в свободе. В результате человеческий мир, изображаемый в романе, и в первую очередь все персонажи второго ряда: чета помещиков Негровых, чиновники, обыватели города NN (где разворачивается основное действие романа) – дается как бы в двойном освещении. С одной стороны, человеческие характеры представлены как неизбежные и закономерные порождения определенной "среды", и авторское отношение к этому вполне нейтрально, лишено, как и должно быть при научном подходе, какой-либо этической оценки: какова "среда", таковы и ее порождения, и тут никого нельзя ни осуждать, ни винить. С другой стороны, сама "среда" со всеми ее порождениями описывается как какое-то чудовищное отклонение от нормы: она безобразна, уродлива, почти гротескно нелепа, – сказываются приемы письма автора "Мертвых душ": мрачный колорит, фиксация авторского внимания на "негативных" сторонах действительности, постоянный язвительно-иронический тон. Присутствуют и намеки на то, что "среда" эта – и, следовательно, печать безумия лежит на всех человеческих существах, произведенных ею. С этой точки зрения "среда", безусловно, подлежит суду и должна быть отрицаема во имя идеала, которого не знает бесстрастная наука, но которого требует новое человеческое сознание, неудовлетворенное несовершенством окружающей жизни.
Носительницей такого нового человеческого сознания Герцен делает главную женскую героиню романа – Любоньку Круциферскую. Дочь крестьянки и помещика Негрова, взятая из милости на воспитание в дом отца, она, в отличие от Круциферского и Бельтова, с детства знала, какой грубой и жестокой может быть жизнь. Но именно это знание закалило ее волю, научило, по крайней мере внутренне, сопротивляться "злотворной материи" жизни и сформировало ее сильный характер. Образ Любоньки строится Герценом с явной оглядкой на героинь романов Жорж Санд, стремящихся воплотить на практике сен-симонистские принципы по-новому свободного поведения женщины в обществе. Главный принцип, отстаиваемый героинями Жорж Санд, – принцип несвязанности женщины узами традиционного брака, который она, если законный супруг не может дать ей того счастья, которого она желает, имеет право разрушить вопреки господствующим в обществе законам, стоящим на охране "святости" семейного очага. Нечто подобное происходит и в романе Герцена. Полюбив Бельтова, Любонька понимает, что не должна стыдиться общественного мнения, которое в силу предрассудков, опутавших сознание жителей города NN, а по Герцену – вообще все "безумное" сознание прошлого и современного мира, должно считать ее преступницей и грешницей. Сама Любонька отнюдь не считает себя таковой. Сознание ее настолько развито и свободно, что даже страх религиозного возмездия она, в духе Фейербаха, почитает пустым предрассудком и усилием ума и воли пытается избавиться от него. Духовному уровню Любоньки под стать духовный уровень ее избранника Бельтова, авторское отношение к которому к концу романа становится все более и более сочувственным. Оба они рисуются как почти идеальные фигуры, сумевшие вырваться из мира всеобщего "безумия". Не на высоте их понимания оказывается не только Круциферский, бессильный избавиться от своей по-детски болезненной привязанности к жене и мучающий себя и ее приступами ревности, но и умный доктор Крупов, полагающий, что виновником разыгравшейся драмы является Бельтов, от скуки и праздности соблазнивший доверчивую Любоньку и разрушивший семью, жившую в согласии и счастье. В авторском же понимании, если кто и "соблазнитель" Бельтов и не "поддавшаяся соблазну" Любонька. Так, по Герцену, могли бы рассуждать сторонники традиционного брака, для которых стабильность и крепость консервативного государства важнее требований индивидуальной личности (точка зрения Гегеля и русских гегельянцев), и, разумеется, славянофилы, сакрализующие рабски зависимое и приниженное положение женщины в "домостроевской" семье. С точки зрения Герцена, если уж искать виноватого, то им будет не кто иной, как Круциферский, слабый человек, изуродованный романтическим воспитанием, закрепившим в нем эту слабость и навсегда оставившим его в плену отвлеченных представлений о жизни.
Меняется к концу романа и мотивировка бездеятельности Бельтова. Истинную, не сводимую к "материалистическим" объяснениям ее причину видит одна только Любонька, пораженная той "ширью понимания", которой обладает избранник ее сердца. И вновь ошибочную в этом отношении позицию занимает доктор Крупов, полагающий (как и бывший учитель Бельтова Жозеф), что Бельтов, несмотря ни на что, должен трудиться, что "хороший работник без работы не останется", и т. п. Сам Герцен придерживается иной точки зрения: он рисует своего героя праздным, но праздным в силу необходимости. Вину бездеятельности он за ним признает, но и тут же снимает ее: "есть вины лучше всякой правоты". Показательна характеристика состояния Бельтова как "многостороннего бездействия" и "деятельной лени". Здесь, вне всяких сомнений, речь идет о том, что развернуться в полную силу своей личности Бельтову мешают условия русской жизни – государственный авторитаризм николаевской империи, пресекающий всякие попытки свободного самопроявления человеческого "я". Герцен был убежден, что если человек при николаевском режиме служит в государственном учреждении, он неизбежно оказывается одновременно жертвой и (хотя субъективно это может противоречить его убеждениям) пособником авторитаризма. Отсюда глубокая симпатия писателя к неслужащей дворянской интеллигенции в лице ее лучших представителей: известный достаток, избавляющий их от необходимости тянуть чиновничью лямку, в его глазах позволял им сохранить свое человеческое достоинство и свой, независимый от самодержавного николаевского официоза, богатый внутренний мир – мир подлинной культуры, высокого нравственного благородства и стоической этики скрытого противостояния деспотическому социуму. Таков общий взгляд Герцена на русских "лишних людей", к которым, помимо Онегина и Печорина, он причислял также Чаадаева и во многом самого себя, – автобиографическая подоплека образа Бельтова достаточно очевидна.
Роман завершается на драматической, если не трагической ноте. Все три главных героя – участники "любовного треугольника" – несчастны: спивается Круциферский; Любонька, истерзанная внутренней борьбой, угасает в чахотке; Бельтов под давлением обстоятельств вынужден уехать из города. Такой финал есть своего рода ответ на вопрос "кто виноват?", вынесенный в название романа. Ответ ясно не сформулирован и потому заведомо неоднозначен. Но в любом случае он направлен против мнения, что основная вина лежит на героях, нарушивших традиционные правила семейного общежития и религиозного долга. Исходя из общей концепции произведения, можно сказать, что такое мнение опровергается как минимум двумя положениями, в равной мере выводимыми из текста романа. Первое: в том, что случилось, не виноват никто, "материальных" причин, действующих как в природе, так и в человеческом обществе, и поэтому искать виновных среди людей, тем более конкретных людей, было бы по отношению к ним несправедливо и немилосердно (на такое толкование частично намекает и эпиграф к роману: "А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божией…"). Второе: "безумное" общество, с древних времен живущее ложными понятиями о природе и назначении человека и на корню губящее все попытки отдельных индивидуумов противостоять этому всеобщему "безумию". Первое положение ближе воззрениям доктора Крупова (и А. А. Яковлева), второе – сен-симонизму, Фейербаху и "критическому субъективизму" Белинского и других западников либеральной ориентации.
Авторская позиция оригинально сочетает в себе оба положения: социальный критицизм помогает писателю преодолеть пессимистический взгляд на возможность реформирования человеческой природы, и в то же время трезвая научная объективность позволяет усомниться в обоснованности оптимистических социальных прогнозов. В итоге более сложный и глобальный философский вопрос, стоящий за вопросом "кто виноват?": – остается открытым.
"Сорока-воровка", "Доктор Крупов"
Вслед за романом "Кто виноват?" Герценом были написаны повести "Сорока-воровка" (1846) и "Доктор Крупов" (1846), по-своему развивающие проблемы, затронутые в романе. В повести "Сорока-воровка" Герцен, как типичный западник-либерал, обличает несовершенство российского социума, усматривая одно из главных его зол в крепостном праве. Но проблематика повести, как всегда у Герцена, шире прямолинейного обличения. Жертвой крепостного закабаления в произведении оказывается талантливая русская актриса – человек с ярко выраженным чувством собственного достоинства, невероятным самообладанием и высочайшей, не характерной для обычной крестьянки, внутренней культурой европейского образца. Образ героини, Анеты, по силе характера и известной идеализированности еще больше, чем образ Любоньки Круциферской, напоминает героинь Жорж Санд и является живой иллюстрацией сен-симонистской идеи о насущной необходимости эмансипации женщины, достоинства и таланты которой недооцениваются и подавляются современным обществом.
"Доктор Крупов", написанной в форме дневника доктора, где тот излагает свои соображения о странных психических отклонениях в сознании людей, искренне убежденных в своем здравомыслии, – Герцен продолжает тему "безумия", пронизывающего все общество, живущее традиционными представлениями, и дает ей широкую философскую трактовку. При этом широта взгляда Герцена-философа вновь, как и в финале "Кто виноват?", имеет скрыто пессимистическую окраску. Доктор Крупов, медик и социолог в одном лице, ставит откровенно неудовлетворительный диагноз обществу, которое, по его мнению, охвачено множеством различных недугов. К наиболее страшным из них он относит романтизм – "духовную золотуху", неестественным образом раздражающую человеческий организм и истощающую его "страстями вымышленными", и аристократизм – "застарелую подагру нравственного мира". Если, по определению доктора, "всякий человек… с малых лет, при содействии родителей и семьи, приобщается мало-помалу к эпидемическому сумасшествию окружающей среды", то где гарантия, что когда-нибудь будет положен конец этому процессу? Правда, наряду с пессимистически звучащим утверждением, что вся человеческая история есть "не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия", герой высказывает суждение, что одновременно происходит "медленное излечение" человеческого рода, позволяющее надеяться на то, что "через тысячу лет двумя-тремя безумиями будет меньше". За этим суждением, конечно, стоит надежда самого автора, его вера в науку и прогресс человеческого знания, однако предлагаемые героем в конце повести конкретные рекомендации к излечению людей, страдающих от "эпидемического сумасшествия", а именно – воздействовать на них "шампанским" или "бургонским" – слишком наивны, чтобы принимать их всерьез и за простодушным научным оптимизмом Крупова не увидеть тайных герценовских сомнений в отношении обнаружения, будь то в настоящем или в будущем, подлинных способов излечения, которые могли бы радикально изменить в лучшую сторону несовершенную человеческую природу.
Французская революция 1848 г. Духовный кризис Герцена
В 1847 г. Герцен выезжает за границу, а в феврале 1848 г. становится очевидцем событий французской революции, свергшей конституционно-монархический режим "буржуазного короля" Луи Филиппа и провозгласившей Францию республикой во главе с Временным правительством, в которое вошли многие республиканцы и социалисты. Для Герцена случившееся было величайшей победой человеческого разума, стремящегося к новой свободе, над косностью традиционных общественных и политических форм жизни. Но когда в июне того же 1848 г. по приказу Временного правительства было жестоко подавлено восстание рабочих, неудовлетворенных голословными правительственными обещаниями и взявшихся за оружие после расстрела их мирной демонстрации, Герцен принял сторону рабочих и перешел в оппозицию к новому республиканскому правительству. Подавление восстания потрясло многих, но состояние духа, в которое впал Герцен, правильнее всего было бы описать как отчаяние. Писатель разочаровался не только во французской революции, на которую, подобно многим западникам-либералам, возлагал огромные надежды, но и в своей западнической вере в Европу как очаг мировой цивилизации и носительницу идеи общечеловеческого прогресса.
"С того берега"
"С того берега" (1848–1850). Продолжая давнюю тему борьбы с романтизмом, Герцен на этот раз относит к романтически отвлеченным представлениям и идею об истории как функции духа, ведущего человечество к сияющей точке совершенства. Этой идее, по-своему разделяемой и французскими просветителями, и Гегелем, и Чаадаевым, и Сен-Симоном, всеми русскими западниками и когда-то им самим, Герцен отныне говорит решительное "нет", отстаивая мысль, что в истории не существует и никогда не существовало гарантированного прогресса. Напротив, утверждает он, человеческая история, как и все в мире, есть функция природы, – хаотическое "брожение" атомов, и действия ее – действия стихии, предсказать которые невозможно. Поэтому не стоит удивляться тому, что история, за которой изначально скрывается природный хаос, не оправдывает наших надежд. Природный хаос не считается с человеческими идеями, он существует сам по себе и в любой момент может разрушить все хрупкие постройки человеческого ума, уничтожить все культуры и цивилизации и даже – само человечество. Такой умирающей, разлагающейся на глазах под действием "вулканических" толчков природного хаоса видит Герцен современную Европу. Достигнув высочайшего уровня цивилизации, она достигла пика своего цветения, и теперь начинается ее медленное разложение, она неудержимо движется к гибели; как тонущий корабль, идет ко дну. Поскольку разложение является природным, органическим процессом, то им в той или иной мере захвачены все европейские сословия: не только нынешние хозяева Франции – буржуа, будь то буржуа-консерваторы или буржуа-либералы и республиканцы, но и противостоящее им четвертое сословие – пролетариат, рабочие, под социалистическими лозунгами выступающие против режима буржуазии. Французский и, шире, весь европейский пролетариат, по Герцену, так же отравлен "торгашеским" духом приобретения и накопительства, как и те, против кого он борется. Как ни прекрасна, по мнению автора "С того берега", социалистическая идея всеобщего равенства, она не может быть воплощена в жизнь в нынешней Франции: французские рабочие, дети умирающей цивилизации, не способны ни понять, ни оценить величия этой идеи во всем ее значении и масштабе. Не отрекаясь от социалистических пристрастий, с юношеских лет связанных в его сознании с надеждой на возможность радикального изменения хода мировой истории, Герцен, тем не менее, все время рассматривает их в поле действия сил мирового хаоса и вынужден признать, что с этой – всеобъемлющей, универсально-природной – точки зрения они не могут внушать сколько-нибудь прочной надежды: все историческое кажется мелким рядом с грандиозностью природных процессов. Выхода из описанного противоречия писатель не видит. Единственное, в чем он находит известную опору, это позиция скорбного стоического претерпевания происходящего, позиция исторического свидетеля, бессильного изменить ход вещей, но оставляющего за собой право констатировать ошибочность, если не прямую ложность, того направления, которое подталкиваемая "бессмысленными" процессами, происходящими в природе, очередной раз избрала человеческая история. Человек не может выйти за пределы породившей его природы, но в его сознании все-таки есть нечто, что до конца не сводимо к ней: это способность видеть ее несовершенство и отрицать его как досадное несоответствие той неведомой норме, которую, несмотря ни на что, постулирует единственный носитель и законодатель смысла в хаотической и катастрофической вселенной – трезвый человеческий разум. Этой способности, как бы заговаривая свое отчаяние, Герцен поет гимн в 7-м очерке книги, выразительно названном: "Omnia mea mecumporto" (Все мое ношу с собой).
их семьи, а в отношении политических пристрастий – прямым единомышленником писателя, немецким левым радикалом и поэтом Г. Гервегом. Идеальные представления Герцена о свободных брачных отношениях оказались в резком противоречии с реальным опытом его жизни: он не смог жену к тому, кого по свободному страстному влечению избрало ее сердце, и объяснил происшедшее ее роковой ошибкой, а также низменностью помыслов и духовным ничтожеством ее избранника. Вскоре после этого, в 1851 г., во время кораблекрушения погибают мать Герцена и его младший сын, а в 1852 г. подавленная всеми выпавшими на ее долю потрясениями и испытаниями умирает (после неудачных родов) вернувшаяся к мужу Натали.
"Поврежденный"
Переживания конца 1840-х – начала 1850-х годов своеобразно преломились в написанной в 1851 г. повести "Поврежденный". В ней, как можно предположить, Герцен дает отстраненное или, точнее, завуалированное изображение своего духовного кризиса и пытается нащупать его причины. Центральный герой повести, русский помещик Евгений Николаевич, которого приставленный к нему благодушный и недалекий "оптимист" доктор считает сумасшедшим, развивает мысли, во многом близкие самому автору, об ошибочности всех исторических путей, избираемых человечеством, и о возможной предопределенности этого выбора какой-то изначальной ошибкой, не позволяющей при трезвом размышлении смотреть на "земной шар" иначе, как на "планету неудавшуюся или больную". Вместе с тем сам этот, по существу пессимистический, взгляд на мир представлен в повести как обусловленный рядом внешних обстоятельств жизни Евгения Николаевича, и прежде всего – историей его тайной, робкой и безответной влюбленности в одаренную певческим талантом молодую крепостную крестьянку, любившую, как ему удается выяснить впоследствии, другого – его же собственного камердинера Архипа, которому Евгений Николаевич, по словам одного из героев, с детства "верили, как самому себе". Смутно напоминающая семейную драму самого Герцена, личная драма Евгения Николаевича, таким образом, одновременно оказывается и объяснением его "сумасшествия", состоящего в слишком пессимистическом взгляде на мир, и новым поводом для вполне обоснованного уличения всей человеческой жизни, как она издавна сложилась на земле, в глубоком несовершенстве, заставляющем всякую высоко развитую и мыслящую личность страдать, испытывая тяжелейшие и, главное, никак не заслуженные ею нравственные мучения. Тема не столько даже социального, сколько универсально-экзистенциального протеста "лица" против несправедливо устроенного мира, намеченная в "Кто виноват?" и подспудно присутствующая в "Сороке-воровке", в "Поврежденном" звучит вполне отчетливо и если не для героя, то для автора, безусловно, становится некой духовной опорой, позволяющей ему преодолеть собственный философский пессимизм и наметить пути выхода из кризиса.
Разочарованный в Европе и европейской системе ценностей, Герцен с начала 1850-х годов – и чем дальше, тем определеннее – обращает свои взоры к России, отныне связывая с ней и только с ней (как бы в пику не оправдавшей его надежд Европе) свои, не уничтоженные до конца революцией 1848 г. чаяния и упования на грядущее преображение мира. В сознании Герцена – писателя и философа – происходит глобальная перестройка жизненных ориентаций и культурных приоритетов. Бывший западник, теперь он ищет поддержки у славянофилов, находя близкие себе идеи в их жестком противопоставлении "дурной", "вырождающейся" Европы, изначально лишенной духовной жизни и пробивающейся ее суррогатами, и России как кладезя духовных сокровищ, которые пока не видны высокомерному западному уму, но когда-нибудь проявятся во всей своей неимоверной энергетической мощи. Вслед за славянофилами Герцен поэтизирует сохраненный в русской крестьянской среде общинный дух взаимной любви и бескорыстной помощи ближнему и видит в нем альтернативу распространенному на Западе эгоистическому торгашескому духу буржуазного накопительства. В то же время герценовское понимание общины отличается от славянофильского. Если для традиционалистов-славянофилов вера русского крестьянина-общинника в Бога и царя как его "земного заместителя" есть условие национальной крепости и единства России, то для Герцена Бог и царь, живущие в сознании русского крестьянина, есть то, что как раз мешает ему выйти к горизонтам подлинной умственной, а следовательно, и политической свободы. Только просветив невежественное крестьянское сознание, избавив его от идолов царя и Бога, можно надеяться на появление в крестьянской среде импульса революционного противостояния деспотической государственности. В крестьянине, таким образом, должна пробудиться независимость "лица", личности, способной оказать отпор государственному насилию и произволу. Однако при сохранении коллективистского, общинного духа, как бы страхуемая им, обретшая независимость личность не сможет превратиться в заботящегося только о своем кошельке буржуазного индивидуалиста западноевропейского толка. Отказав Европе в способности к революционному преобразованию действительности, Герцен перенес свои надежды на Россию. То же произошло и с идеей социализма: если социализм, рожденный на волне ненависти к буржуазному строю, не может быть осуществлен на своей родине – в Европе, то он может обрести второе рождение в молодой и полной тайных могучих сил России, чья давняя предрасположенность к общинным формам жизни толкуется Герценом как инстинктивное нащупывание и предощущение социалистического идеала.
воззрения, Герцен создает целое историософское учение о судьбах Европы и России, которое любопытным образом синтезировало в себе элементы западнических, славянофильских и социалистических идей и концепций и оказало воздействие на взгляды не одного поколения оппозиционной русской интеллигенции, начиная от народников 1870-х годов и кончая эсерами-максималистами и поздним А. А. Блоком – автором поэмы "Двенадцать" и стихотворения "Скифы". В современности, полагал Герцен, действуют три мощные силы, начала или фактора, во многом изоморфные тем, которые формировали облик Европы на рубеже старой и новой эры. В древности это были: "сила" Римской империи, внешне могучей, но разлагающейся изнутри, потому что пришел срок ее исторической гибели; "сила" вторгшихся на территорию Рима варварских германских племен, диких, грубых, враждебных цивилизации и культуре, но зато исполненных энергии, стихийного буйства свежих играющих сил; и, наконец, третья – духовная – "сила" евангельского учения, облагородившая и очеловечившая варваров-завоевателей и послужившая основой заложенной ими на развалинах языческой Римской империи новой христианской цивилизации. В нынешних условиях разлагающемуся Риму соответствует вырождающаяся цивилизация Западной Европы. Германским варварским племенам соответствуют юные славянские народы, которым вскоре предстоит выйти на историческую арену и удивить держащихся за свою цивилизованность европейцев стихийной "скифской" мощью (Герцен придерживался теории, что скифы были предками славян). Евангельскому же учению соответствует учение социализма – новой атеистической религии, высвобождающей здоровое этическое ядро христианской вести из-под вековых церковных, государственно-монархических и новейших буржуазных искажений и призванной одухотворить и возвысить современных славянских варваров.
Намеки на этот круг идей появляются уже в кризисной книге "С того берега", окончательное оформление получая в статьях "Русский народ и социализм" (1851), "Русское крепостничество" (1852) и в историко-публицистическом сочинении "О развитии революционных идей в России" (1851). В данном сочинении Герцен предпринимает попытку рассмотреть развитие русской социальной и политической мысли, а также культуры и искусства как пребывающих в постоянном и потенциально революционном конфликте с "чудовищным" самодержавием, пресекающим всякий свободный поиск истины и с фанатическим упорством губящим лучших представителей русской интеллигенции, готовых искренне служить делу преобразования Отечества на началах истинной гуманности и широкого демократизма. Но ярче всего антиевропейские настроения Герцена в сочетании с апологией "скифской" стихийности русского народа, якобы заключающей в себе невероятные духовные богатства, превосходящие все достижения западной цивилизации, сказались в очерковом цикле "Концы и начала" (1862–1863). Идеи цикла были с восторгом восприняты Бакуниным и Огаревым и безжалостно высмеяны Тургеневым в его романе "Дым". Во второй половине 1860-х годов Герцен начинает понемногу освобождаться от влияния Бакунина и подвергает критическому переосмыслению его и свою концепцию русской стихийности, чреватой великим революционным взрывом, в огне которого должна сгореть и обновиться немощная европейская культура. Так, в цикле писем "К старому товарищу" (1869), написанном незадолго до смерти, он непосредственно обращается к Бакунину с призывом отказаться от поэтизации стихийных начал русского духа, поскольку бунтарский импульс без умственного, интеллектуального освобождения человека не приведет ни к чему, кроме бессмысленного разрушения культурных богатств, накопленных человечеством за века его существования, и прямо указывает на опасную двусмысленность знаменитой формулы великого анархиста "разрушение есть творческая страсть".
Герцен – политический эмигрант. Создание вольной русской типографии
в Россию и став таким образом политическим эмигрантом, обосновался в 1852 г. и где прожил, влившись в среду европейской революционной эмиграции, до 1865 г. Главными достижениями деятельности Вольной типографии стали издания на русском языке альманаха "Полярная звезда" (1855–1868) и газеты "Колокол" (18571867). В разные годы в "Полярной звезде" были опубликованы запрещенные к напечатанию в России политические стихотворения Пушкина, Лермонтова, Рылеева, материалы о декабристах, переписка Белинского с Гоголем, вновь опубликовано некогда так поразившее Герцена своим антиправительственным пафосом "Философическое письмо" Чаадаева; время от времени публиковались очерково-публицистические произведения самого писателя. Собственно литературные публикации в "Полярной звезде" не были преобладающими; это был альманах идеолого-политического, а не чисто эстетического направления. Тем не менее, высокий художественный уровень многих литературных публикаций альманаха, чрезвычайно популярного у русских читателей, делал это издание во многом сомасштабным ведущим журнальным изданиям России того времени, и прежде всего журналу "Современник", в том числе и в отношении эстетико-художественной образцовости. Публикации "Колокола" стали живым откликом на события в России, связанные с реформаторской деятельностью царя Александра II и, в первую очередь, с подготавливаемой с конца 1850-х годов отменой крепостного права, осуществленной в 1861 г. Поначалу Герцен, автор основной массы публикаций в "Колоколе", приветствовал энергичные начинания Александра II, но уже в начале 1860-х годов, не увидев сколько-нибудь реальных результатов официально провозглашенной отмены крепостнических отношений, и особенно после 1863 г., когда русскими войсками было подавлено восстание в Польше, требовавшей независимости от Российской империи, писатель меняет свое отношение к царю-реформатору и подвергает резкой, подчас убийственной критике как его внешнюю, так и внутреннюю политику.
"Былое и думы"
С 1852 г. Герцен работает над главным трудом своей жизни – огромной мемуарной эпопеей "Былое и думы". В общей сложности работа над книгой заняла более полутора десятилетий: последние части писались в конце 1860-х годов и были опубликованы уже после смерти писателя, наступившей в 1870 г.
"Былое и думы" трудно отнести к какому-то определенному жанру. "Мемуарная эпопея" – это современное название, характеризующее только две жанровые особенности герценовской книги: во-первых, ее определенно мемуарный характер, т. е. воспроизведение в ней вполне конкретных исторических фактов, событий и участвующих в них реальных исторических лиц, а во-вторых, сам грандиозный охват изображаемого как во времени (от 1812 г. до второй половины 1860-х годов), так и в пространстве (русская жизнь и жизнь европейская – французская, английская, швейцарская, итальянская и, косвенно, других европейских стран). Вместе с тем единство книги создается за счет единства сознательно субъективной авторской интонации, которая словно растворяет в себе все объективные факты, прихотливо преломляя их и нередко связывая между собой по случайной, личной, значимой лишь для автора ассоциации. Отсюда изобилие в книге как бы пересекающих основное повествование интимно лирических признаний и публицистически острых рассуждений на политические, философские, историософские и иные темы. Подчеркивая индивидуальную неповторимость своего личного, частно-человеческого взгляда на вещи, Герцен в одном из предисловий писал о том, что "Былое и думы" "не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно ". В другом предисловии он указывает на то, что его книга "не столько записки, сколько исповедь, там-сям остановленные мысли из Дум". "Былое и думы" – это исповедь на фоне Истории. В этом отношении образцом для Герцена во многом были "Исповедь" Ж. Ж. Руссо и, в еще большей мере, "Поэзия и Правда" И. В. Гете – автобиографическое повествование, в котором жизнь личности, повествующей о своем духовном становлении, рассматривается на гораздо более широком, чем у Руссо, историческом фоне.
Погруженность автобиографического героя Герцена в Историю, его связь с ней отчетливо видны уже в книги "Детская и университет (1812–1834)", которую уместно сопоставить с двумя другими классическими автобиографическими повествованиями о детстве, отрочестве и юности, появившимися в русской литературе приблизительно в то же время, в середине 1850-х годов, – автобиографической трилогией Л. Н. Толстого и повестью С. Т. Аксакова "Детские годы Багрова внука". Во всех трех произведениях изображается детство дворянского мальчика, утонченного, чувствительного, озабоченного нравственными вопросами, остро реагирующего на житейскую фальшь, ложь и несправедливость. Однако мир чувств и переживаний маленьких героев Толстого и Аксакова – это камерный, замкнутый мир, ограниченный семьей и близкими людьми, мир, который как будто изолирован от Истории, в котором не бушуют исторические вихри. В отличие от них герою Герцена тесно в семейном мире, который он с раннего детства ощущает подавляющим, если не деспотическим, и спасение от которого пытается найти на стороне, за его пределами – там, где вершится История, взрывающая устоявшийся, налаженный быт и взывающая к его радикальному реформированию и преобразованию. Если герои Толстого и Аксакова – мальчики-созерцатели, всего лишь заинтересованно наблюдающие за тем, что происходит с ними и вокруг них, то герой Герцена – маленький бунтарь, всегда готовый стать в мятежную оппозицию к существующему. Поэтому для Герцена принципиально важно отметить, что родился он в значимом для русской истории 1812 г., опаленный его огненным дыханием, и еще более важно подчеркнуть связь своего отроческого "нравственного пробуждения" с 1825–1826 годами – временем выступления декабристов и последовавшей за ним казни пятерых "мятежников", ознаменовавшей начало нового, страшного и, в глазах Герцена, беспрецедентного по своему деспотизму николаевского царствования.
"Былого и дум": вторая часть – "Тюрьма и ссылка (1834–1838)", – "Владимир-на-Клязме (1838–1839)" и четвертая часть – "Москва, Петербург и Новгород (1840–1847)". Уже сами названия частей показывают, под каким углом зрения Герцен склонен рассматривать свою жизнь этих десятилетий: Владимир и Новгород – города, куда он был насильственно, по распоряжению правительства, выслан из Москвы, города его "ссылки". Образ героя – "мятежника", независимо мыслящей личности, бросающей вызов авторитарно-бюрократической машине власти, – центральный образ этих частей книги. Одновременно Герцен дает в них широчайшую галерею портретов своих современников: от ближайших друзей, таких, как историки В. В. Пассек и Т. Н. Грановский, литератор Н. Х. Кетчер (любимейший друг Н. П. Огарев остается вне описаний, как идеальная фигура, не подлежащая не только критике, но даже взвешенной, отстраненной характеристике, способной разрушить заданную идеальность), до людей, с которыми писатель не был связан столь близкими отношениями, но с которыми так или иначе сообщался и контактировал в 1830-1840-е годы, до своего отъезда за границу. Среди них такие знаменитости, оставившие яркий, значительный след в русской культуре, как П. Я. Чаадаев и "декабрист без декабря" М. Ф. Орлов; философ Н. В. Станкевич и архитектор А. Л. Витберг, автор первого проекта храма Христа Спасителя; критики В. Г. Белинский и В. П. Боткин; славянофилы А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, братья И. В. и П. В. Киреевские и многие, многие другие.
Герцен – непревзойденный мастер "литературного портрета" реальной исторической личности. Характеристики, которые он дает изображаемому лицу: от физиогномических и поведенческих до внутренних, раскрывающих "тайну души", – всегда обстоятельны, точны и метки и в то же время емки и в том смысле, что писателю подчас достаточно двух-трех штрихов, чтобы перед читателем возник образ живого человека, обладающего не только индивидуальным рисунком души, но и особой, "атмосферной" связью со своей эпохой, с историческим временем, в котором он родился, вырос и сформировался как личность. В этом также проявляются общая приверженность Герцена исторической теме и его своеобразный исторический детерминизм, при всем своем широкомасштабном захвате и глубокой философской оснащенности по-своему ограниченный. Все изображаемые в книге представители русской культуры 1830-1840-х годов оказываются у Герцена жертвами своего времени – мрачной николаевской эпохи, вынуждающей их либо к невольному приспособлению к господствующим официальным вкусам государственной идеологии, либо – поскольку открытое сопротивление невозможно – к пассивному, внутреннему противостоянию ей. Способных на внутреннее сопротивление Герцен в четвертой части именует "нашими", – людей, по его определению, "разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета и семейной жизни"; Грановского, который, несмотря на николаевский официоз, враждебный культурным завоеваниям новой Европы, публично, на лекциях, читаемых в университете, высказывал симпатии европейскому духу прогресса, и Белинского с его "выстраданным, желчным отрицанием" зол русской жизни, разоблачаемых им в критических статьях, подобных, по образному выражению Герцена, "обвинительным актам", "трепещущим от негодования". К тем же, кто, возможно, вопреки собственным субъективным желаниям, объективно подчинился эпохе, Герцен причисляет традиционных оппонентов западников – славянофилов и таких близких им по патриотическому настроению культурных деятелей того времени, как поэт и филолог С. П. Шевырев, историк М. П. Погодин и других, называя их всех совокупно "не нашими". К ним ко всем может быть отнесена фраза, сказанная им о братьях Киреевских: "Сломанность этих людей, заеденных николаевским временем, была очевидна". Развивая свои теории о необходимости полного подчинения религиозному авторитету церкви и традиции, они, по Герцену, на поверку оказывались неявными сторонниками того самого консервативного николаевского официоза, который по своим культурным вкусам, как люди интеллектуально развитые, широко образованные и мыслящие, они не могли принять и от которого в быту отворачивались с негодованием. Однако на это, идущее от 1840-х годов отношение к славянофилам у Герцена накладывается иное, в котором явно просматриваются нотки сочувствия к ним и к их оригинальному учению. Переживший крах своих прогрессистских западнических упований, автор "Былого и дум" теперь уже не так строго судит своих былых оппонентов. По-прежнему не принимая их "иконописных идеалов" и не разделяя их "преувеличенного… чувства народности", он, тем не менее, готов признать, что славянофилы видели многое из того, что практически полностью было скрыто от глаз враждовавших с ними западников. Если в славянофильском учении, провозглашает Герцен, была какая-то сила и правда, то заключалась она не в идее подчинения "раболепной византийской церкви", а "в тех стихиях русской жизни, которые они (славянофилы – открыли под удобрениями искусственной цивилизации". Характерно, что эпиграфом к главе "Не наши", где идет речь о славянофилах, Герцен берет свои же слова из опубликованного в 1861 г. в "Колоколе" некролога К. С. Аксакову: "…мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны в то время, как ".
Пятая часть книги "Париж – Италия – Париж (18471852)" состоит из двух разделов: "Перед революцией и после нее" и "Рассказ о семейной драме". Первый раздел посвящен пребыванию Герцена за границей в период революционных событий 1848–1849 гг. во Франции и первых лет после революции – до политического переворота, осуществленного в 1851 г. всенародно избранным президентом Луи Наполеоном, объявившим себя в 1852 г. новым императором Наполеоном III. Второй раздел посвящен разыгравшейся на фоне этих бурных политических событий семейной драме Герцена – увлечению его жены Натали Г. Гервегом, мучительным переживаниям автора по поводу случившегося, его отчаянным попыткам выяснения отношений с Гервегом, страданиям самой Н. А. Герцен, разрывавшейся между чувством и долгом, а также трагическим событиям, ставшим своеобразным страшным итогом семейной драмы: гибели маленького сына Герцена и его матери во время кораблекрушения и последовавшей вскоре за этим смерти Натали. Герцен прямо связывает свое разочарование во французской революции, приведшей сначала к "республике консерваторов", а потом к государственному, имперскому деспотизму Наполеона III, со своей личной трагедией и, верный концепции исторического детерминизма, пытается во всем, что произошло с ним в его частной жизни, обнаружить отголоски мощных исторических сдвигов, происходящих во всей Европе. Так, Гервег, несмотря на его революционные идеалы, объявляется Герценом пошлым и самовлюбленным "романтиком" – эгоцентриком, человеком красивого, эффектного жеста, за которым не стоит ничего, кроме инфантильного желания удовлетворять свои прихоти, не считаясь с интересами других людей, а его жена Эмма, благоговеющая перед величием мужа – "революционера", – духовно плоским существом, мещанкой, неспособной отличить подлинно человеческого и подлинно революционного величия от их жалких подобий. Оба они, по Герцену, принадлежат к "старому миру", отживающему миру старой Европы, ошибочно принимающей свое "пошлое" революционное воодушевление за зарю истинного обновления, тогда как себя самого и свою жену Натали, образ которой, при всей его психологической достоверности, сознательно и подчеркнуто идеализирован, писатель относит к людям, в которых уже пробудились ростки новой свободы, новых, по-настоящему гармоничных человеческих отношений.
– "Англия (18521864)", седьмая – "Вольная русская типография и "Колокол"", и заключительная – "Отрывки (18651868)" повествуют об английской эмиграции Герцена, об организации им в Лондоне Вольной русской типографии и деятельности по изданию газеты "Колокол", а также о жизни в Швейцарии и поездках в Италию и Францию в конце 1860-х годов. Последние части отличаются от предыдущих почти полным отсутствием в них личного, автобиографического элемента. В 1857 г. Герцен женится на Н. А. Тучковой-Огаревой, бывшей жене своего друга Огарева, – с его молчаливого согласия и не разрывая отношений с ним, однако этот факт не получил никакого отражения в мемуарной эпопее. По существу, последние части – это серия достаточно произвольно связанных между собой очерков, зарисовок и "портретов" лиц, с которыми Герцен встречался в эмиграции. Наибольшее внимание, по понятным причинам, уделено деятелям освободительного движения, европейским сторонникам новой свободы, революционерам-изгнанникам, подобно самому Герцену спасавшимся в Лондоне от преследований со стороны правительств их стран. Таковы борцы за независимость своих народов от инонационального и консервативного монархического правления итальянцы Д. Гарибальди и Д. Маццини, поляк С. Ворцель, венгр Л. Кошут, о которых Герцен говорит с неизменным восхищением, считая их едва ли не последними достойными служителями идеала подлинно революционной свободы в современной "мещанско-буржуазной" Европе.
Более критично герценовское отношение к Бакунину, развернутый "портрет" которого помещен в главе "М. Бакунин и польское дело" седьмой части. Изумление перед масштабом личности Бакунина, его феноменальными организаторскими способностями и фанатической преданностью избранной идее сочетается у Герцена с сомнениями в результативности и оправданности кипучей, но на поверку хаотичной и беспорядочной деятельности великого анархиста, которому всегда было мало только пропаганды и агитации и который настойчиво требовал от "лондонских эмигрантов" непосредственного участия в подготовке грядущего революционного взрыва.
" " седьмой части русский эмигрант 1830-х годов, выпускник Петербургского университета, талантливый филолог В. С. Печерин, ставший за границей монахом одного из католических орденов, а позже принявший сан католического священника. Не принимая религиозного выбора своего единоплеменника, судьба которого по внешнему рисунку напоминала его собственную, Герцен, убежденный антиклерикал и атеист, вновь, как и в случае со славянофилами, объясняет этот выбор внешним – историческим – давлением и не без тайного удовольствия отмечает в поведении самого Печерина и его монашеского окружения затверженную, искусственную механистичность, которую считает следствием подчинения живого и полнокровного человеческого "я" мертвой догме. В этой главе приводится переписка Печерина и Герцена середины 1850-х годов, в которой оба участника, пытаясь поначалу идеологически повлиять один на другого, в конце концов остаются каждый при своем символе веры: Печерин – религиозном, Герцен – революционно-прогрессистском.
и тайного пессимизма, с которым Герцен боролся всю свою жизнь, но который так и не был им преодолен и всякий раз, в новой драматической ситуации, заявлял о себе с новой силой. "Вы же сами сознаетесь, – писал Печерин о Герцене и его поколении, – что вы все Онегины, то есть что вы и ваши – в отрицании, в сомнении, в отчаянии. Можно ли перерождать общество на таких основаниях?" Хотя в ответном письме Герцен отвергает этот упрек, сам текст "Былого и дум", если рассматривать его как единое целое, показывает, что к подобным сомнениям писатель на протяжении повествования возвращается не раз и не два, что они не оставляют его и не дают ему покоя. Когда в предисловии к книге мы читаем о том, что "человеку бывает подчас пусто, сиротливо между безличными всеобщностями, историческими стихиями и образами будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени", мы не можем не услышать здесь личной ноты. Ту же интонацию скорби и разлагающего, меланхолического сомнения, которую Герцен, как обычно, стремится заглушить верой в небессмысленность разумного человеческого деяния, направленного на добро и помощь страдающим и угнетенным, мы различаем в "философическом отступлении" в главе "Западные арабески" первого раздела пятой части, где, в частности, вновь говорится о нерасторжимой связи природы и истории и об истории как всего лишь "Мы знаем, – размышляет Герцен, – как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без жертв, на грудах трупов – ей все равно, она продолжает свое… десятки тысяч лет наносит какой-нибудь коралловый риф… Полипы умирают, не подозревая, что они служили ". И дальше добавляет: "Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы". И вот его окончательный вывод: "Оттого-то я теперь и ценю так высоко мужественную мысль Байрона. Он видел, что выхода нет, ".
"Былое и думы" – произведение чрезвычайно замечательное также и в стилистическом отношении. Можно сказать, талант Герцена-стилиста достигает в нем своей высшей степени проявленности. Для всех разделов книги характерны неожиданные и в то же время поразительно точные и яркие метафорические уподобления, "строительным материалом" которых оказываются самые разные области человеческой культуры: мифология, религия, история – классическая и современная, философия, наука; богатейшее интонационное разнообразие, подчас допускающее смешение различных интонаций, – к примеру, исповедальной и проповеднической – в пределах одного фрагмента или даже абзаца; постоянное вкрапление в текст иностранных слов и выражений – на латинском, французском, немецком, английском, итальянском языках; парадоксальные сочетания церковно-славянской стилистической архаики с варваризмами-европеизмами и живым русским разговорным стилем, в том числе грубоватым просторечием. В плане эстетического совершенства и исключительной художественной оригинальности "Былое и думы" – произведение, бесспорно находящееся на уровне лучших прозаических творений таких классиков русского XIX века, как Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, Достоевский.
Творчество Герцена – и его последнее сочинение "Былое и думы" является прямым тому подтверждением – это сложный, противоречивый сплав различных духовных импульсов, идейных устремлений и настроений, которые должны быть наконец поняты и осознаны именно в этом их противоречивом единстве, составляющем самую суть художественного мира писателя. Время, когда на Герцена навешивался идеологически плоский ярлык "пламенного революционера", не позволяющий пробиться ни к его реальной душе, ни к его проблематическому, ускользающему от однозначных определений мировоззрению, прошло.
"критический субъективизм", лишний человек, мемуарная эпопея, натуральная школа, очерковый цикл, "примирение с действительностью", публицистический очерк, романтический пафос, славянофильство, христианский социализм, эмансипация.
Вопросы и задания
2. Каковы идейные истоки позиции Герцена-мыслителя?
5. Каковы основные темы и идейный пафос романа Герцена "Кто виноват?"
6. Какова философская подоплека повестей Герцена "Доктор Крупов" и "Поврежденный"?
"Былое и думы"?
Литература
Герцен – художник и публицист. М., 1977.
"Былое и думы" Герцена. Л., 1957.