Глава 11
М. Е. Салтыков (Н. Щедрин) (1826–1889)
Творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина соединяет в себе острейшую политическую злободневность и вечные проблемы, обращение к понятным только русскому читателю-современнику реалиям и создание на их основе образов всечеловеческих. Проблемы крепостного права, глубочайшие пороки самодержавно-бюрократической системы, угнетение народа и деформация сознания русского мужика, дворянина, разночинца-интеллигента пореформенной поры – все это, несомненно, составляло центр литературных, критических интересов, редакторских и собственно гражданских (чиновничьих) радений Салтыкова. Но "рассеивание" таланта на публицистику породило неожиданные всходы: энергия социальности трансформировалась в эстетические модусы и обеспечила подлинный художественный прорыв в реализме, в сатире, русской литературе вообще. Художественная сила писателя такова, что его творчество – глубоко русское в разных смыслах предваряет различные стилевые тенденции в мировом литературном развитии ХХ в. от реалистических до модернистских. (Существует, например, мнение, что "Опись градоначальникам" из "Истории одного города" заключает, как в капсуле, "свернутый" фантастический роман, который за век предвосхитил поэтику "Ста лет одиночества" Г. Гарсиа Маркеса.) Между тем эстетическое новаторство писателя редким образом сочеталось с глубокой социальной прогностикой, величие таланта определялось, кроме иных качеств, жреческим предвидением общественных катаклизмов рубежа веков и века двадцатого.
Ранние литературно-общественные связи писателя
"Как хотите, а есть в моей судьбе что-то трагическое", – характеризовал Щедрин свою биографию. Детство, проведенные в Пошехонье, и молодые годы "были свидетелями самого разгара крепостного права, которое, по утверждению М. Е. Салтыкова-Щедрина, было губительно для всех сословий. Проявившийся еще в годы жизни в родительской вотчине протест против любых форм порабощения станет основой демократических убеждений писателя. Другой мощный импульс из детства, предопределивший многие мировоззренческие и творческие константы, – впечатление от "страстного чтения" Нового Завета. Оно порождало размышления после священных библейских слов о равенстве и человеколюбии. "…Возбужденная мысль невольно переносилась к конкретной действительности, в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных человеческих существ". "Униженные и оскорбленные встали… осиянные светом".
В 1838 г., как один из лучших учеников пансиона Московского Дворянского института, М. Салтыков был переведен для обучения на казенный счет в Царскосельский лицей, где готовили высокопоставленных чиновников. "Рассадником министров" назовет впоследствии лицей Салтыков-Щедрин, но лучшими преподавателями лицея поддерживались некоторые традиции, связанные с именем Пушкина. В лицее началось формирование будущего писателя, которое не было прервано и чиновничьей службой в канцелярии военного министерства, куда в 1844 г. был определен Салтыков.
Дебют М. Салтыкова как прозаика не вполне удался. Повесть "Противоречия" (1847 г.), в которой отразились актуальные философские споры, была довольно слабой в художественном отношении. Главный герой повести, рефлектирующий Нагибин – идеалист, трактующий гегелевский тезис "Все действительное разумно" для оправдания своей позиции безвольного созерцателя. Новаторство произведения сказалось в началах реалистической типизации и экзистенциальной проблематике: судить о человеке не "по публичным отношениям", а заглянув в "самую темную сферу – на задний двор его жизни, где тянется она, бледная и вялая, час за часом…"
Середина сороковых – время мощного духовного роста писателя. Будущий сатирик испытал влияние колоссальной личности В. Г. Белинского, статьи которого мощно воздействовали на литературное и идейное взросление Салтыкова. Взращенная Белинским "натуральная школа" стала для молодого писателя реальной литературной школой, а затем и направлением, к которому он примкнул. Салтыков сближается с литературным критиком В. Н. Майковым. Из кружка социалиста-утописта М. В. Петрашевского он выносит представление о возможной общественной гармонии, о "золотом веке", "который не позади, а впереди нас", а спустя полтора десятилетия в статье 1863 г. определенно выразит серьезные сомнения в попытках фурьеристов "втискивать человечество в какие-то новые формы, к которым не привела его сама жизнь". Сомнения, возникшие в пору юности, заставили М. Е. Салтыкова прекратить посещение "пятниц" Петрашевского в 1847 г., но до конца дней писатель не растерял обретенную тогда веру в "новую жизнь", пафос беззаветной борьбы за нее.
"профилактические" репрессивные меры российского самодержавия, а публикация "Запутанного дела" дала повод применить их к молодому автору.
"Запутанное дело" (1848 г.) продолжает традицию повестей о бедном чиновнике. Как и в повестях Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского ("Шинель" 1837 г., "Бедные люди", 1845 г.) главный герой второй повести М. Е. Салтыкова Мичулин – человек крайне бедный, доведенный нищетой и бесправием до отчаяния. Не случайно ему снится сон, где он видит себя почти придавленным огромной пирамидой из человеческих существ, этажи которой образуют разные сословия. Образ этот был заимствован молодым автором у социалиста-утописта Сен-Симона. Но само использование гротеска в повести (как и специфической фразеологии) стало первым шагом в формировании оригинальной иносказательной манеры зрелого сатирика, его индивидуального стиля, основанного на вторичной условности.
По словам поэта и критика П. А. Плетнева, в повести "ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных" (хотя иронический пафос повести направлен и в адрес псевдосвободомыслия либеральной молодежи). По велению Николая I в апреле 1848 г. Салтыков был сослан в Вятку, где с 1850 г. он служил в должности советника губернского правления. Ссылка обогатила его уникальным знанием российской действительности, укрепила убеждения: именно в Вятке Салтыков окончательно формируется как сторонник крестьянского демократизма.
Период "укрощения, стушевки и акклиматизирования" (так иронично писатель называл вынужденное привыкание к суровым условиям ссыльной жизни) закончился уже после смерти Николая I. В Петербург Салтыков возвратился в январе 1856 г.
"Губернские очерки"
"Современника", "Губернские очерки" были отвергнуты Н. А. Некрасовым и напечатаны в "Русском вестнике". Профессиональное чутье не подвело М. Н. Каткова: на долю очерков выпал необыкновенный успех. В них разноликая русская провинция впервые в русской литературе предстала как широкая художественная панорама. Очерки внутри цикла сгруппированы преимущественно по тематическому принципу ("Прошлые времена", "Богомольцы, странники и проезжие", "Праздники", "Казусные обстоятельства" и др.) и лишь в разделе "Драматические сцены и монологи" – по жанровому принципу.
Крутогорск – собирательный образ дореформенной провинции. Название города, подсказанное архитектурнымпейзажем Вятки, расположенной на крутом берегу реки, положило начало оригинальной сатирической "топонимике" Салтыкова-Щедрина. Позже в художественном мире писателя появятся Глупов, Ташкент, Пошехонье, Брюхов, Навозный и пр.[211] Генетически связанные с образами гоголевских городов в "Ревизоре" и "Мертвых душах" (а именно Гоголя Салтыков считал своим учителем), города в художественном мире писателя получат собственную "историю", конфликты, "народонаселение". Крутогорск представлен знакомыми всем россиянам топосами (постоялый двор, острог, суд, лачужки городских бедняков, церкви, общественный сад, особняк губернского чиновника высокого ранга и т. д.). Собранное вокруг губернского города художественное пространство разомкнуто, действие нередко переносится в глубинку: уездный центр, помещичью усадьбу, крестьянскую избу, а внутри вставных повествований – в сопредельные и отдаленные российские земли. Образ дороги, также восходящий к известному гоголевскому мотиву, возникающий во "Введении" и символически завершающий весь цикл (Глава "Дорога /Вместо эпилога/"), помогает автору и читателю легко передвигаться от одной сюжетно-тематической картины к другой. Соответственно упрощаются, становятся в значительной мере условными переход от одной повествовательной манеры к другой, смена стилей и жанровых форм внутри цикла. Неизменным остается сатирический пафос, причем диапазон его уже здесь необычайно широк: от легкой иронии до ядовитого сарказма.
В "Губернских очерках" воссозданы характерные русские типы. В социальном отношении они представляют главным образом народ (крестьян и разночинный люд), чиновников и помещиков-дворян. В нравственно-психологическом плане авторская типология также отражала реалии России последних лет крепостного права.
С особенным вниманием изображаются писателем русские мужики, в помещичьей кабале не потерявшие доброту души. Очевидны уважение, симпатия, а порой и благоговение по отношению к нищему, но смиренному и нравственно чистому трудовому люду, в чем, несомненно, сказалось увлечение славянофильством. "Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов", – признавался сам Салтыков-Щедрин в 1857 г. Известно, что раздел "Богомольцы, странники и проезжие" был первоначально посвящен славянофилу С. Т. Аксакову. Вслед за славянофилами в исследовании духовного мира простого русского человека Салтыков обращается к проявлениям подлинной религиозности. Паломничество ("богомолье") воспринимается в народе как "душевный подвиг". Религиозному подвижничеству низов ("Отставной солдат Пименов", "Пахомовна") противопоставляются честолюбивые и корыстные мотивы участия в богомолье представителей более высоких в социальной иерархии сословий. В "Острожных рассказах" драматизм судьбы простых людей (крестьянского парня, мужика-бедняка, крепостной Аринушки) обнажает не их преступные наклонности, а прекрасные природные качества. Однако своеобразный антропологизм Салтыкова не противоречит социально-историческому подходу. Сформулированное еще в Вятке убеждение: "Борьбу надлежит вести не столько с преступлением и преступниками, сколько с обстоятельствами, их вызывающими", – определило в очерках пафос протеста против существовавших форм и методов уголовного наказания.
Разные типы чиновников – от подъячих "прошлых времен" до современных администраторов – "озорников" и "живоглотов" (разделы "Прошлые времена", "Юродивые" и др.) – главный объект сатиры Салтыкова. Взяточничество и казнокрадство, клевета и насилие, подлость и идиотизм – вот далеко не полный перечень общественных пороков, ставших неотъемлемыми качествами государственного управления. Автор прибегает к лаконичным зарисовкам характеров и развернутым биографиям чиновников, бытовым сценам и диалогам "в присутствии"; сюжетам, рассказывающим "об административных казусах и должностных преступлениях, – широка палитра сюжетно-композиционных приемов социальной критики писателя. "Губернские очерки" наглядно демонстрируют, как Салтыков-Щедрин постепенно преодолевает ученичество, все увереннее осваивает собственный стиль. Если в образе корыстолюбивого Порфирия Петровича из одноименной главы ощущаются гоголевские ноты, то в сатирической классификации чиновников по видам рыб (чиновники-осетры, пескари, щуки) из рассказа "Княжна Анна Львовна" виден уже сам Салтыков, а не Гоголь. Одним из самых сильных по гражданскому пафосу в книге является очерк "Озорник", где политическая сатира обретает собственно щедринские формы. Она явлена в форме доверительного монолога чиновника высокого ранга, осуществляющего "принцип чистой творческой администрации", чиновника-теоретика, поборника обскурантизма и нивелировки масс. Художественный эффект достигается за счет своеобразного перепада эстетического напряжения: философствующе-холодному тону рафинированного администратора, брезгливо безразличного к судьбам "всех этих Прошек", контрастирует скрытый сарказм автора, глубоко сочувствующего Прошкам и Куземкам – жертвам чиновничье-дворянского произвола. Своеобразие психологизма автора заключается в воспроизведении потока сознания – сознания развитого, но одномерного, арефлективного, не способного слушать и слышать другого.
"Что такое коммерция?"); европеизированные разбогатевшие купцы-откупщики, неспособные, впрочем, освободиться от тяжелого наследия: "подлого" поведения, бескультурья, презрения к народу, кичливости и чванства и т. д. ("Хрептюгин и его семейство"); агрессивные раскольники ("Старец", "Матушка Мавра Кузьмовна").
Создавая дворянские образы, Салтыков в "Губернских очерках" сосредотачивается не столько на мотивах эксплуатации крестьянства дворянами, сколько на проблеме нравственного одичания высшего сословия, порочности крепостнической морали ("Неприятное посещение", "Просители", "Приятное семейство", "Госпожа Музовкина"). Замечено, что на этом групповом портрете высший класс общества ни разу не показан в цветении дворянской культуры, как это бывало у Тургенева и Толстого. Опошление, грубая меркантильность, бездуховность сближают щедринских дворян этого цикла с героями рассказов и повестей А. П. Чехова, запечатлевшего один из "финальных актов" жизнедеятельности русского провинциального дворянства.
Пристальному изучению Салтыкова-Щедрина подвергаются измельчавшие "лишние люди", в 50-х годах превратившиеся в праздных обывателей, губернских позеров и демагогов (раздел "Талантливые натуры").
В итоге русская провинция 40-50-х годов предстает в книге не столько как понятие историко-географическое, сколько бытийно-нравственное, социально-психологическое: "О провинция! Ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать!". Повествователь – образованный дворянин демократических убеждений – воспринимает провинциальную дворянско-чиновничью среду как "мир зловоний и болотных испарений, мир сплетен и жирных кулебяк", мир полусна-полуяви, "мглы и тумана". "Где я, где я, господи!" – заканчивается кульминационная в бытийно-личностной сфере конфликта глава "Скука". Вновь, как и в "Запутанном деле", социальные проблемы оборачиваются экзистенциальными; эти первые ростки обнаженного психологизма Салтыкова-Щедрина дадут богатые всходы в романах писателя "Господа Головлевы" и "Пошехонская старина".
В символической картине похорон "прошлых времен", венчающей цикл ("В дороге"), сказались либеральные пред-реформенные иллюзии писателя. Сравнивая пафос "Губернских очерков" и написанной в 1869-1870-х годах "Истории одного города", исследователь отмечал: "Для Крутогорска еще существует надежда на возможность "возрождения", тогда как для Глупова такая перспектива будет, в конечном счете, исключена"[212].
"Губернских очерков". Ф. М. Достоевский в почвенническом "Времени" писал: "Надворный советник Щедрин во многих своих обличительных произведениях – настоящий художник". Либеральная критика говорила о протесте против частных общественных недостатков ("Библиотека для чтения", "Сын Отечества"). Славянофил К. С. Аксаков, высоко оценивая общественный пафос очерков, отказывал им в художественности, упрекал в "карикатурности" и "ненужном цинизме" ("Русская беседа"). Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов в "Современнике" писали о неприятии в "Губернских очерках" самих устоев России, подводили читателя к мысли о революционных переменах.
Литературно-общественные взгляды Салтыкова на рубеже 1850-1860-х годов
В годы всеобщего подъема Салтыков разделяет серьезные упования многих русских людей на Александра II (ведь даже Герцен сразу после реформы 1861 г. будет приветствовать его именем царя-освободителя!). Он считает обязанностью гражданина помочь правительству в отмене крепостного права. Салтыков не оставляет государственную службу и на административном поприще надеется способствовать прогрессивным мерам царской администрации. С энтузиазмом Салтыков брался за самые спорные дела, яростно боролся с произволом чиновников и помещиков. Не случайно его, вице-губернатора Рязани (1858–1860), местные острословы называли то "вице-Робеспьером" по имени бескомпромиссного вождя Великой французской революции, то "домашним Герценом". В год освобождения крестьян на посту вице-губернатора Твери он предельно ясно выразил свою позицию: "Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа… Очень, слишком даже будет!"
Следующим поистине гражданским поступком писателя, не так давно вернувшегося из ссылки, стало вхождение в редакцию "неблагонадежного", с точки зрения самодержавия, журнала. Когда "Современник" лишился двух своих лидеров (в 1861 г. умер Н. А. Добролюбов, а в 1862 г. Н. Г. Чернышевский стал узником Петропавловской крепости), его редактор Н. А. Некрасов нуждался в надежном соратнике, чей авторитет мог бы поддержать доброе имя и репутацию главной трибуны демократически настроенных литераторов и критиков. Н. А. Некрасов, сблизившийся с М. Е. Салтыковым, не ошибся. Прогрессивные взгляды, писательская известность, недюжинные организаторские человеческие качества М. Е. Салтыкова: гражданская отвага, прямодушие, способности и честность – помогли поддержать авторитет издания.
В "Современнике" и его сатирическом приложении "Свистке" печатаются новые произведения Салтыкова, оттачивается его сатирический талант. Острая злободневная публицистика будоражит российского читателя. Рассказы и очерки тяготеют к циклам, которые приобретают названия "Невинных рассказов" (1857–1863) и "Сатир в прозе" (1859–1862).
–1864 годы на фоне краха связанных с реформой демократических надежд серьезно обострились разногласия Салтыкова с молодыми демократами, прежде всего с Д. И. Писаревым. В острополемичных статьях-обзорах "Наша общественная жизнь" он не раз обвиняет круг единомышленников Писарева, входящих в редакцию "Русского слова" в "скромном служении" общественным наукам, в репетиловщине и сепаратизме. Д. И. Писарев в статье "Цветы невинного юмора" (февраль 1864 г.) обрушивается на сатирика с упреками в туманных бессмыслицах и убаюкивающей, располагающей ко сну сатире. В. Зайцев в том же номере журнала в статье "Глуповцы, попавшие в "Современник"", разоблачает Салтыкова-Щедрина как "будирующего сановника", случайно попавшего в "Современник" и лишь носившего "костюм Добролюбова". Положение усугубляется спором вокруг романа арестованного Н. Г. Чернышевского "Что делать?", который Салтыков-Щедрин не принял прежде всего из-за утопизма и "произвольной регламентации" в известных проектах будущего. "Всякий разумный человек, читая… роман, сумеет отличить живую и разумную его идею от сочиненных и только портящих дело подробностей". Но вислоухие (этим жестким прозвищем в пылу полемики Салтыков награждает соратников Писарева, но отнюдь не всех молодых демократов, как подчеркивает сам писатель) понимают дело иначе; они обходят существенное содержание романа и "приударяют насчет подробностей, а из этих подробностей всего более соблазняет их перспектива работать с пением и плясками". Происходит так называемый раскол в нигилистах. Разногласия с сотрудниками редакции "Современника" (М. А. Антоновичем, Г. З. Елисеевым, А. Н. Пыпиным) вынуждают Салтыкова покинуть журналистику и вернуться на государственное поприще.
За четыре года службы в качестве управляющего казенными палатами в Пензе, Туле, Рязани М. Е. Салтыков успел изучить не одного губернатора и поочередно испортить отношения со столпами местной административной власти, в массе своей – "мерзавцами" и "прохвостами". В июне он уходит в отставку, все же получив от правительства награждение генеральским чином действительного статского советника.
Художественно-публицистические циклы периода "Отечественных записок"
"Современника" Н. А. Некрасову удалось возглавить редакцию журнала "Отечественные записки" (1867). М. Е. Салтыков в сентябре 1868 г. становится ее членом и активным автором обновленного издания. Он нес невероятно трудное в тех условиях журнальное дело "не только мужественно, но и доблестно". Эти слова Н. А. Некрасова, а также его стихотворение, посвященное М. Е. Салтыкову "О нашей родине унылой…", – свидетельства товарищеских уз, связывающих двух подлинных патриотов и народолюбцев. После смерти Некрасова в 1877 г. Салтыков стал ответственным редактором "Отечественных записок", привлек к сотрудничеству в журнале (где уже публиковались А. Н. Островский, Г. И. Успенский и даже Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой) молодые таланты: В. М. Гаршина, Д. Н. Мамина-Сибиряка, поэта С. Я. Надсона.
На страницах "Отечественных записок" в полной мере проявился оригинальный публицистический и художественный талант Салтыкова. Здесь публикуются циклы рассказов и очерков "Признаки времени" (1868), "Письма о провинции" (1868), "Господа ташкентцы" (1869–1872), "Дневник Провинциала в Петербурге" (1872–1873), "Благонамеренные речи" (1872–1876), "В среде умеренности и аккуратности" (18741877), "Убежище Монрепо" (1878–1879), "Письма к тетеньке" (1881–1882).
Сатирик, блестящими образными ходами обезоруживая свирепствовавшую цензуру, разоблачал, развенчивал, клеймил и уничтожал вполне определенных носителей общественного зла, конкретные, известные всем порядки, установления и нравы.
Выразительное название цикла "Помпадуры и помпадурши" (1863–1874) – не название цикла художественных портретов персонажей французской истории XVII в. Под именем "помпадур" писатель вывел типичного для пореформенной России администратора-сажодура, администратора-дурака, отличающегося тупым самодовольством, глупостью, стремлением во что бы то ни стало чему бы то ни было препятствовать. "целой корпорации" людей в России, говорит Салтыков, – "принятие прекратительных мер без всяких к нему поводов", главное побуждение – "чрезмерная ревность к охранению присвоенных помпадурам прав и преимуществ".
В этом цикле губернаторы и другие сановные лица самодержавно-бюрократической России, пользующиеся неконтролируемой властью, – образы с точки зрения психологизма мало индивидуализированные. Салтыков создает не характер, а своего рода "матрицу". Так, многие персонажи похожи друг на друга пустотой мыслей, шелухой слов. Отличаются они, как сказано в одном из рассказов, "лишь более или менее густым шитьем на воротниках и рукавах" (имеются в виду внешние, точнее, всего лишь форменные различия высокопоставленных чиновников).
Салтыков прослеживает эволюцию бюрократических типов на протяжении 10 лет: от дореформенных служак времен правления Николая I до "помпадура борьбы" с его "подавительным" усердием, обострившимся во время свертывания правительственного либерализма, и утопического "единственного" помпадура, пришедшего к мысли, что "самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой". Художественная типология власть предержащих будет углубляться в дальнейшем творчестве сатирика.
В условиях цензурной и политической несвободы русский писатель вынужден был создать целую систему "рабьего" языка, требующего от читателя работы мысли и воображения. Так, за словами "Новый помпадур" был малый молодой и совсем отчаянный… Любимейшие его выражения были: "фюить!" и "куда Макар телят не гонял" скрывались бессмысленные и жестокие репрессии самодержавия, ссылка непокорных. Полный скрытого смысла, острых политических намеков виртуозно-иносказательный образный строй речи М. Е. Салтыкова-Щедрина традиционно определяется терминологическим словосочетанием эзопов язык.
новые временные и пространственные измерения (легендарно-историческое, утопическое) и качество универсальных психологических обобщений.
"История одного города". особенности сатирического гротеска
"История одного города" (1869–1870) – произведение поистине новаторское, преодолевшее привычные рамки художественной сатиры. И. С. Тургенев оставил свидетельство о впечатлении, произведенном "Историей…": "Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое".
Основной конфликт произведения – народ и власть в России; проблемы, поднятые писателем, глубоко национальные и одновременно общемировые.
Повествовательная композиция представляет собой чередование нескольких ликов рассказчиков. В начале "Истории…" очевидна маска бесстрастного издателя, ориентирующегося, якобы, на официальных историков, каковым был М. П. Погодин. Задача издателя, как она изложена им самим, – показать физиономию города в развитии, в разнообразных переменах, изложить биографии градоначальников, разнообразие мероприятий и их влияние на обывательский дух. Так подспудно обнаруживаются принципы реалистического одной из черт которого стала высокая степень типизации: в городе Глупове отразился весь русский мир, жизнь всей России, а "столетняя" летопись – свернутая хроника российской истории. Несмотря на то, что границы летописания указаны точно (с 1731 по 1829 г.), они – художественная условность, и за ней скрыты совсем иные исторические масштабы.
Издатель "передоверяет" повествование четырем архивариусам-летописцам, но его голос не раз будет врываться в летописный строй комментариями, уточнениями. Порой они "глубокомысленны" до пошлости, порой псевдонаучны, квазиточны, порой откровенно комичны. Издатель заявляет о себе и композиционными решениями, например, представить биографии только замечательных градоначальников. В целом автор добивается нужного эстетического впечатления: картина глуповской жизни предстает как "объективная", "эпическая".
"Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца" еще более усложняет и обогащает повествовательную композицию и содержательный строй произведения. "Разглагольствование" Павлушки Маслобойникова в одно и то же время высокопарно и уничижительно. Провинциальный грамотей начала XIX в. прибегает к высокой риторике, свойственной XVIII в., и ставит цель – найти в русской истории собственных Неронов и Калигул. Имена римских императоров, известных не столько своей государственной мудростью, сколько жестокостью и сумасбродством, далеко не случайны. Русская монархия, подсказывает читателю автор, – преемница не лучших, а худших мировых политических традиций.
Основной композиционный прием произведения – летописное "преемство градоначальников". Преемственность проявляется не только в последовательной смене правителей. Всех властителей заботят не процветание города и благоденствие сограждан, а вечное и безраздельное господство, которое основывается на самоуправстве и репрессиях. Это важнейший книги, заявленный на первой же странице и воплощенный в разнообразных сюжетно-тематических ходах.
Терпение народа, покорно и бездумно несущего ужас самодержавия, – еще один сквозной мотив "Истории одного города". Сарказм служит сатирику для выражения боли и негодования: "…в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором – трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем – возвышались до трепета, исполненного доверия".
"О корени происхождения глуповцев" оба главных мотива отнесены к пра-историческим временам. С целью художественной стилизации российской древности автор прибегает к пародии известнейших древнерусских памятников: "Слова о полку Игореве" и "Повести временных лет". Легенда о разрозненных славянских племенах, пригласивших на княжение варяга, вначале приобретает под пером сатирика комический вид (чему во многом способствуют приемы художественной псевдоономастики в обозначении племен: лукоеды, куралесы, лягушечники, проломленные головы, слепороды, кособрюхие), а затем превращается в абсурдную картину жизни предков глуповцев – головотяпов. Салтыков блестяще использует приемы фольклорного жанра "небывальщины" – небылицы, а также пословицы и поговорки. Описание неудавшегося внутреннего устройства – проявление яркого писательского таланта, питающегося традициями устного народного творчества. "Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле варили…" Кончилось тем, что "божку[213] съели… Однако толку не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя".
Финал "легендарной" главы-экспозиции вызывает у читателя уже не смех или недоумение, а совсем другую эстетическую реакцию: от горестного неприятия (сцена плача головотяпских послов, "пожелавших себе кабалы" и пожалевших об утраченной воле) до протеста (трагикомичные эпизоды первых притеснений, первых бунтов и первых жестоких расправ).
Поразительный художественный эффект главы "Опись градоначальникам…" основан на совмещении двух художественных планов, на приеме образного и стилевого контраста. Первый план – жизнеподобные детали в описании градоначальников и строгий стиль официальных документов. Реестр начальственных особ составлен в хронологическом порядке. Он содержит краткие биографические справки, описание "деяний", а также служебного или жизненного итога двадцати одного градоначальника. Значимы их имена и фамилии: Бородавкин, Негодяев, Прыщ, Перехват-Залихватский и пр. Лаконично констатируется абсурдно-комичные смерть или отстранение от власти: "растерзан собаками", "сослан в заточение", "умер от объедения", "смещен за невежество". Стилизуется казенный реестр: номер следует за номером – в результате вырисовывается обобщенное лицо самодержавия. Нумерация усиливает мотив унифицированности, поразительного однообразия служителей власти. Большинство градоначальников – проходимцы и авантюристы, все – жестокие деспоты. Пустые, лишенные позитивного содержания дела ("ввел в употребление игру ламуш и прованское масло", "размостил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов") есть результат умственной ограниченности, тупости. Значительная часть отличается странными наклонностями и прихотями ("любил петь непристойные песни…", "любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками"). Салтыков блестяще развивает гоголевский мотив абсурда, царящего в мире российского чиновничества.
Так возникает второй образный план произведения – фантастика, одухотворенная комическим пафосом. Художественными находками сатирика можно назвать сверхъестественные, но бессмысленные способности градоначальников, невероятные, но от этого не менее нелепые поступки и положения. Легкомысленный маркиз да Санглот летал по воздуху в городском саду. Прыщ "оказался с фаршированной головой". Баклан, что был "переломлен пополам во время бури", "кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (намек на Ивана Грозного и известную в Москве колокольню)". Последний пример – из ряда неподвластных логике сопоставлений. Авторская обращенность к читателю содержит загадку: где же происходит логический сбой? В глуповской "реальности", которая абсурдна, в головах градоначальников или архиваурисов? Точный ответ невозможен. Такова природа художественного гротеска – невиданной деформации действительности в художественном образе, нелогичной комбинации жизненных реалий.
Гротеск стал одним из главных форм фантастики М. Е. Салтыкова-Щедрина[214], фантастики реалистической, ибо она воплощала типические стороны угнетающей, обезличивающей человека системы государственного управления. Ярчайший пример тому – глава "Органчик". В художественном отношении она одна из лучших, имеет выраженный сюжет с раскрытием тайны, потерями и находками, появлением двойников и т. д. Подлинным открытием сатирика был гротескный образ Брудастого – градоначальника с механической головой.
"Сказание о шести градоначальницах" – исторической сатире на период с 1725 г. по 1796 г., когда на российском престоле сменились пять императриц, а главным средством воцарения был дворцовый переворот. Писатель значительно утрирует реальные события, превращает историческую картину в шарж.
Во многих щедринских образах "Истории…" проглядывали черты реальных российских самодержцев. Под "толстой немкой" Амалией Карловной Штокфиш можно подразумевать Екатерину II. Негодяев напоминает Павла I. В меланхолическом Эрасте Андреевиче Грустилове угадывался либеральный Александр I, в Перехват-Залихватском – Николай I. Кроме того, множество совпадений можно обнаружить в образе Беневоленского и биографии реформатора М. М. Сперанского. Наконец, современники писателя увидели прототип Угрюм-Бурчеева в А. А. Аракчееве, видном политике времен Павла и Александра I, руководителе канцелярии кабинета министров, организаторе военных поселений.
Однако писатель не раз предупреждал, что его произведение не является опытом исторической сатиры. В пылу полемики звучали слова М. Е. Салтыкова: "Мне нет никакого дела до истории, я имею в виду лишь настоящее".
Произвол власть предержащих сконцентрировался в образе последнего глуповского градоначальника Угрюм-Бурчеева. Этот "чистейший тип идиота" наделен чертами звериной агрессии и машинной механистичности. В угрюм-бурчеевских планах нивелировки общества людям отводится роль теней, застегнутых, выстриженных, идущих однообразным шагом в однообразных одеждах с одинаковыми физиономиями к некоему фантастическому провалу, который "разрешил все затруднения тем, что в нем пропадало". Последний образ вызывает ассоциации с Апокалипсисом. Эсхатологическая образная параллель подкрепляется именем Сатаны, которым нарекли глуповцы Угрюм-Бурчеева. Легендарно-мифологический подтекст усиливает общечеловеческий смысл произведения. Очевиден и прогностический план: в "Истории одного города" видится гениальное предвидение того, что стало реальностью в веке двадцатом.
Состраданием и болью писателя проникнуты картины жизни обездоленного народа в главах "Сказание о шести градоначальницах", "Голодный город", "Соломенный город", "Подтверждение покаяния". Вымирание оставшихся без хлеба глуповцев, зарево грандиозного пожара, тотальное разрушение собственных жилищ "среди глубокого земского мира" по приказу властей – таковы лишь вершинные эпизоды всеобщих бедствий. Автор постоянно подчеркивает масштабность катастроф. Так конкретно-исторический, национальный смысл смыкается с эсхатологическим.
"Бориса Годунова" этот вопрос в русской литературе ставился как важнейшая национальная проблема. Ответ Салтыкова, наиболее полно прозвучавший в главе "Голодный город", далек от оптимистического: беспредельное терпение или стихийный бунт. Как и Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин видит в покорности народа позор и беду нации. Доведенные до отчаяния глуповцы выдвигали из своей среды ходоков – "старателей русской земли", писали просьбы, ждали на завалинках резолюции. Попав на съезжую и подвергшись экзекуции, каждый оговаривал друг друга. Едва наметившийся массовый протест закончился расколом, стихийный порыв разъяренной толпы уничтожил не виновников голода, а личность случайную. "Бессознательная кровавая драма" сменяется карательными мерами, направленными против бунтующих. Салтыков беспощаден к уродливым сторонам психологии народа, и в этом смысле он, как писатель, существенно эволюционировал по сравнению с "Губернскими очерками".
В образном строе "Истории одного города" есть мотивы, позволяющие говорить об обнадеживающей исторической перспективе. Ясно прочитывается смысл аллегорического образа реки, вышедшей из берегов и не подчинившейся планам Угрюм-Бурчеева – живая жизнь не подвластна бессмысленному произволу. В символическом образе загадочного Оно, которое в финале повествования сметает Угрюм-Бурчеева, можно видеть не только природную стихию, восставшую против губительной политики, не только намек на народную революцию, но знак неизбежного воздаяния, суда Высшей силы. Последняя фраза "История прекратила свое течение" – явная параллель к апокалиптическому предсказанию о конце человеческой истории и установлению Благодати. В этом – бытийном – плане финал "Истории одного города" можно считать оптимистичным.
"Господа Головлевы"
Пять лет работал М. Е. Салтыков над романом "Господа Головлевы" (1875–1880). Он стал заметной вехой в истории русского реализма. Его тема – до– и послереформенная жизнь дворянского семейства. Сюжетное же развитие романа организовано как череда смертей членов "выморочного рода" Головлевых. Мотив смерти расширяется от жизнеподобных форм до иносказательных, условных: смерть физическая и смерть духовная здесь сопряжена с символической смертью Христа. Но мощным противовесом поднимается в финале романа мотив воскресения, сопровождаемый аккомпанементом других религиозно-нравственных мотивов: воздаяния, искупления, прощения.
Арина Петровна Головлева фактически является главой большого семейства. Она властная, суровая помещица, умело управляющая и крепостными крестьянами, и домочадцами. Ее заботы о материальном благоденствии прикрываются самоуспокоительными словами о материнском долге и интересах семьи. На самом деле искренняя любовь, забота и сострадание чужды ей. Потому-то первые предзнаменования вымирания рода не колеблют ее внутреннего покоя и отчасти провоцируются ею.
Умирает ее муж, игравший роль некоего шута в доме, но перед смертью он неожиданно оборачивается высоким трагическим героем, шекспировским королем Лиром, отвергнутым собственными детьми. Трагически высокое значение образа возникает и за счет евангельского сравнения, звучащего в устах умирающего: "Мытаря приехали судить?.. вон, фарисеи, вон", – кричит он приехавшим сыновьям.
Еще один мытарь в головлевском семействе – Степан Владимирович, непутевый "балбес" – умирает в домашнем заточении. В представлении Арины Петровны он уже исчерпал меру ее материнской заботы, долга, промотав в Петербурге "кусок" семейного достояния. Сверх "меры" дать любви помещица оказывается неспособна. Уход из жизни Павла, которому мать в свое время также соизволила, по ее же словам, "выбросить кусок" – дать деревню и иную часть причитающегося наследства, Арина Петровна уже осознает как начало собственного конца. Сама смерть Павла также произошла не от одних лишь физических причин – ее активно психологически провоцирует Порфирий, младший из сыновей.
и в знаменитом споре о тарантасе дает понять матери ее нынешнее – зависимое положение. Фарисей снимает маску перед "милым дружком маменькой" в точно рассчитанный момент. "Откровенный мальчик", с детства умевший подольститься к матери, уже и в ее глазах окончательно превращается в
Емкое библейское имя Иуды Искариота, своим предательским поцелуем указавшим римской страже на своего учителя Христа в Гефсиманском саду, было дано Порфирию братом Степкой. Он обрекает на верную гибель даже трех своих сынов, прикрывая постоянными ссылками на авторитет Бога алчность, жестокосердие и себялюбие. Один из излюбленных приемов обращения с родными – ласковые, отечески-наставительные речи, смысл которых, тем не менее, отличается огромной неопределенностью. (В демагогический капкан и попался старший сын Порфирия Владимир, принявший письмо родителя за благословение на брак и оставшийся в итоге без малейших средств к существованию.) Демагогия и лицемерие Иудушки не знают пределов. "По-родственному" он затягивает петлю и на матери, и на племянницах. Словесный гной, паутина Иудушкиных разглагольствований имеет свой строй, свою организацию. В речи героя пестрят библейские цитаты, пословицы и поговорки, слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, в демагогическом арсенале героя и высокие риторические фигуры речи.
Однако Иудушка не только расчетливый лицемер, но и своего рода мечтатель. В этом смысле он парадоксальным образом продолжает образный ряд помещиков-мечтателей в русской литературе: Манилова, Обломова; за Иудушкой последует мечтатель-практик – Чимша-Гималайский – герой чеховского "Крыжовника". Естественно, что одной из причин фантастического праздномыслия Иудушки был паразитический образ жизни богатого помещика. В голове Иудушки складываются невероятные проекты, но они же – свидетельство очевидной и достаточно резкой деградации Порфирия как адекватной личности.
Жесткие характеристики автора-повествователя (пакостник, лгун и пустослов, паскудное самосохранение, праздная суета, прах) – прямым или косвенным раскрытием внутреннего мира героя.
Подспудный голос совести, до последних дней никак, кроме запоя, не проявившийся, неожиданно обрел силу. Внезапное прозрение породило запоздалое, но мощное движение души Порфирия. В финале романа с особой силой начинают звучать трагические евангельские мотивы. Порфирий становится "жертвой агонии раскаяния" на исходе марта, накануне Великого Воскресения (Пасхи), когда "страстная неделя подходила к концу". Страдания пробудившейся совести ("К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомничал?") сопоставляются со страстями Господними перед распятием.
В финале блудный сын идет к новозаветная притча приобретает странное, неожиданное воплощение. На могилу матери в снежную ночь идет изолгавшийся, спившийся, едва ли не сумасшедший вчера сын, идет, чтобы покаяться, и погибает, не достигнув цели. В сюжете "Господ Головлевых" не раз возникал уже этот мотив – мотив возвращения блудных детей под родительский кров[215]. Возвращались Степан, Петр, Аннинька. Но каждое такое возвращение, вопреки библейскому первообразу, не приносило героям облегчения, не давало успокоения. Дискуссионным среди исследователей романа остается вопрос: нашел ли их Порфирий в страшную для него ночь воздаяния, "…И простил! Всех навсегда простил!" Порфирий перед концом уверовал. Финал романа при всей его трагичности внушает надежду: состоялось – пусть запоздалое – воскресение души. Роман "Господа Головлевы", ставший шедевром русского классического реализма, парадоксальным образом сочетает в себе жанровые и стилевые традиции средневековой мистерии, барочной трагикомедии и риторической проповеди, романтических драмы рока и "готического" романа. Именно эта многомерность "памяти жанра" наряду с глубочайшими гуманистическими устремлениями автора обеспечила образу Порфирия Головлева общечеловеческий масштаб и статус "вечного образа".
Болезнь, несчастливая семейная жизнь, противоборство с цензурой – все это осложняло общественную и писательскую деятельность, но не угнетало борцовскую натуру М. Е. Салтыкова. Реакция, захлестнувшая Россию после убийства в 1881 г. народовольцами Александра II, породила очерково-публицистические выступления писателя в защиту русской интеллигенции, горькие размышления над судьбами тех, кто проявил малодушие или страх в новых условиях (роман "Современная идиллия").
После закрытия "Отечественных записок". "Сказки" и последние романы
"Отечественных записок", Салтыков не сдается, печатается в умеренно-либеральных изданиях, демонстрируя блестящие возможности эзопова языка. Вершиной сатирического мастерства и воплощением идейных исканий писателя-гражданина стали знаменитые "Сказки". С позиции революционного просветительства он исследует и представляет современную Россию в гротескных, аллегорических или символических образах. Их истоки – в устном народном творчестве.
Начало сказочному циклу положили созданные еще в 1869 г. "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил", "Пропала совесть" и "Дикий помещик". Но в начале восьмидесятых – в годы правления Александра III – писателю потребовался едва ли не весь арсенал фольклорных сказочных образов.
Пришедшие из сказок о животных зоологические персонажи, как никакие другие, выражали суть социально-классовых противоречий. "Медведь на воеводстве", "Бедный волк", "Орел-меценат" – верхи общества явлены здесь в их хищной, агрессивной природе, опасной для просвещения, прогресса и самой жизни. Писатель новаторски переосмысливает сказочные типы; сюжеты его сказок также далеко отходят от сюжетов фольклорных. Так, в сказке "Медведь на воеводстве" медведь превращается в наместника, самовластно управляющего краем. В традиционном образе неуклюжего и недалекого медведя подчеркивается его звериное, скотское нутро, образ наполняется злободневным содержанием. Топтыгин I "предпочитал блеск кровопролитий", Топтыгин II, замыслив "блестящие злодейства", мечтал разорить типографию или, по крайней мере, университет, академию. Топтыгин III уважал злодейства "натуральные" и пустил жизнь леса на самотек. Масштаб реалистической типизации здесь столь широк, что читатель мог видеть в образах горе-воевод российских самодержцев, а в мужиках, учинивших над ними расправу, – восставший народ.
Самые разные социально-психологические типы современности нашли яркое воплощение в образах животных: охранители существующего порядка ("Вяленая вобла") и обыватели, запуганные реакцией ("Премудрый пескарь", "Здравомыслящий заяц"), прекраснодушная интеллигенция, возлагающая напрасные надежды на правительство ("Карась-идеалист"), наконец, русский мужик, терпеливый и надеющийся на власть ("Коняга" и "Ворон-челобитчик").
Образы волшебных сказок не менее часты в сказочном цикле сатирика. Сказка "Богатырь" основана на популярном в фольклоре сюжете противостояния дурака Иванушки и сказочной нечисти. Актуальный новаторский смысл ему придает идея о ложной, мифической "силе" прогнившей власти, которую достаточно "перешибить кулаком". В сказке "Дурак" нарисован идеальный представитель русской нации: герой живет только ради других, инстинктивно стремится созидать добро. Небольшая по объему сказка "Дурак" неожиданно сближается с крупным романом Ф. М. Достоевского "Идиот" и рассказом-сказкой Н. С. Лескова "Дурачок". Сходные названия символично воплощают сходные авторские концепции, основанные на евангельской идее о блаженстве нищих духом, т. е. смиренных, и православном представлении о благости самоотречения. "Но было в его судьбе нечто непреодолимое, что фаталистически влекло его к самоуничижению и самопожертвованию" – такова емкая характеристика щедринского дурака. В персонаже другой "Рождественской сказки" Сереже Русланцеве сочетаются христианские ценности и зреющие убеждения борца за справедливость: "Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!"
рабски покорен. И эта покорность сродни самоуничтожению ("Самоотверженный заяц").
Народ "привышен" (привычен) к каторжной юдоли. Этот мотив определяет идейное содержание "Коняги" – одной из лучших сказок Салтыкова-Щедрина. Эпическая широта художественного пространства сочетается с масштабным изображением жизни угнетаемого, но бессмертного Коняги. Образэтот не труден для перевода с эзопова языка – писатель запечатлел русский народ с его бесправием, тяжким трудом и – неистощимыми силами. Пустоплясы – аллегорическое изображение высших сословий, демагогов-политиков, лишь на словах заботящихся о народной доле.
Мощное влияние "Сказок для детей изрядного возраста" заключалось не в публицистическом назидании, а в силе образного, внушения.
"Сказки" писателя имеют глубокий общечеловеческий смысл. Их художественный потенциал не утрачен и в современном нам мире.
В последних произведениях – очерках "Мелочи жизни" и романе "Пошехонская старина" – настоящее и прошедшее предстают как художественная картина русского мира с его страшными пороками и неисчислимыми достоинствами.
В романе "Пошехонская старина" в художественном синтезе соединилось автобиографическое с социальным, семейное с историческим. Типизирующая, обобщающая сила дарования Салтыкова-Щедрина проявилась в этом произведении в полном объеме"[216]. Здесь воссоздана картина жизни крепостнического общества и в деревне, и в городах, хозяйственная деятельность, быт и воспитание провинциального дворянства. В произведении отсутствуют характерные приемы сатиры, и этим оно резко выделяется из всего зрелого творчества писателя. В жанровом отношении "Пошехонская старина" ассоциируется с романом-воспитанием. Книга осталась незавершенной из-за смерти автора.
миропонимание, гражданские идеалы и христианские ценности.
Основные понятия
Реалистическая сатира, историзм, цикл, фантастика, гротеск, библейские мотивы, фольклорные традиции.
Вопросы и задания
"Истории одного города" М. Е. Салтыкова-Шедрина.
3. Назовите различные приемы стилизации и пародирования в "Истории одного города", а также повествовательные "маски" автора. Зачем автор прибегает к ним?
4. Охарактеризуйте приемы художественной сатирической обрисовки градоначальников и глуповцев.
"Господа Головлевы".
6. Назовите библейские мотивы, актуализированные в поэтике романа "Господа Головлевы".
8. Напишите реферат на тему "Иудушка Головлев" – новый социально-психологический тип в русской литературе: генезис, мотивация, национальное и общечеловеческое в образе".
"Стилистическая роль гиперболы и гротеска в сатире М. Е. Салтыкова-Щедрина".
10. Напишите небольшое исследование на тему "Дворянское гнездо в романе М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы" в контексте образных воплощений дворянских поместий (например, от Тургенева до Чехова)".
11. Напишите реферат на тему "Фольклорные традиции в сказках М. Е. Салтыкова-Шедрина".
"Идеальные народные характеры в сказках М. Е. Салтыкова-Щедрина".
Базанова В. "Сказки" М. Е. Салтыкова-Щедрина. М., Л., 1966.+
Бушмин А. С.
Бушмин А. С. Эволюция сатиры Салтыкова-Щедрина. Л., 1984.+
Есаулов И. А.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. М., 1955.+
Макашин С. А. –1889. М., 1989.*
Макашин С. А. – 1970-е гг. М, 1984.*
Макашин С. А.
Николаев Д. П. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. М., 1977.*+
"История одного города" М. Е. Салтыкова-Щедрина // Три шедевра русской классики. М., 1971.+
Паклина Л. Я. Искусство иносказательной речи: Эзоповское слово в художественной литературе и публицистике. Саратов, 1971.+
Прозоров В. В.
Салтыков-Шедрин в воспоминаниях современников. М., 1975. Т. 1–2.
Турков А. М. Ваш суровый Друг. Повесть о М. Е. Салтыкове-Щедрине. М., 1988.+
Макашин А. С. СалтыковЩедрин на рубеже 1850–1860 годов. М., 1972. С. 122123.
Макашин А. С. –1860 годов. С. 123.
[213] Божка – так называли крестного отца или крестную мать, а также нищего, калеку или языческого идола.
Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. М., 1977.
Категория соборности в русской литературе // Евангельский текст в русской литературе. Петрозаводск, 1994. С. 47–55.
[216] Кирпотин В. Я.